Бутылки, найденные в рукописях

***

Шагреневая кожа невидимых вожделений отслаивается от меня комками некрозной ткани. Я потерялся в сапфировых играх разума, пристрастился к абсенту ложных сновидений. В моих вавилонских рукописях сгрудились бутылки скомпонованных кораблекрушений. Я беру любую из этих бутылок и опрокидываю ее в трюм огнедышащего желудка. Морская вода сорокапроцентной крепости, равная по крепости бастиону Петра Великого в Финском заливе, всклянь наполняет меня до глаз-перископов, как аквариумная слизь, в толще которой кишат алкоголические пираньи страха.  Призрак главреда журнала «Трезвость и культура» навещает меня по ночам, стращая тысячами лимбами дантовых вытрезвителей на всех кругах ада. Я пью алкоголи Гийома Аполлинера, пренебрегая знаками препинания между рюмкой N1 и рюмкой N2 в промежутке алкоголических строчек. Я смакую силуэты женщин-алкоголичек, капризно гарцующих на вздыбленном крупе Пернатого ацтекского Змия, плотоядной удавкой стягивающего мое горло, в котором бродит вчерашний шнапс. Мои рукописи, вот они, мои рукописи. Они – крик о помощи терпящего очередное крушение спятившего флибустьера, плывущего на пьяном космическом дирижабле. Бутылки, найденные в рукописях, могли бы красоваться за спиной танцующего кекуок бармена, любителя жонглировать испитыми судьбами завсегдатаев космического бара-паноптикума; но вместо этого они стоят по стойке смирно на плацу вдохновеннейших адовых аллилуй в ожидании тысячелетнего царства Хереса. Я люблю гальванизированное пиво, электрическое сакэ, молниеносный грог, вермахтовый вермут и краеугольный кагор. «Мне срочно нужно что-нибудь выпить!» – озарило меня. Я хватаю первую найденную в рукописях бутылку, пытаюсь ее открыть всеми имеющимися под рукой инструментами, включая бабушкин зубной протез, орудуя отвертками и напильниками, топорищем и лобзиком по металлу, но отлично понимаю – откупорить ее под силу лишь летящему штопором самолету Судного дня. И вот как раз этот самолет этакой стальной бабочкой врывается в окно моего винного замка и, произведя неимоверный шумовой эффект, открывает-таки ее. Ее, бутылку Судного дня, на чьей этикетке изображен Конь бледный, а всадником на нем – сама Смерть. Семь акцизных марок, как семь печатей апокалипсиса, красовались на этой бутылке.  Она открывается, как сезам, нет, как ящик Пандоры, выпускающий на свободу тысячу чертей. Воззритесь же, черти, на единственную в своем роде бутылку рома, чье простуженное горлышко горланит есенинское: «Сыпь, гармоника! Скука… Скука… // Гармонист пальцы льет волной. // Пей со мною, паршивая сука. // Пей со мной.»  Я начинаю пить. Но это не ром. Игриво покалывающие усики «Советского шампанского» заставляют меня отплясывать кубинское «ча-ча-ча» перед воображаемым дорожным инспектором, требующим от меня подышать в трубочку алкотестера.  Я повинуюсь ему, как некий джинн, принявший форму бутылки с джин-тоником. И теперь пьян не только я, но и сам гаишник. Мы вступаем с ним в пьяную перепалку, как водители маршруток после трудового дня. Тест показал, что на 60% я состою из спирта. Всё остальное – вода. От выдыхаемых мною паров пьянеет все живое вокруг в радиусе ста метров. Это открытие привело меня в состояние неслыханного экстаза. «Почему бы не пройтись по улицам сновидческого городка и не взбудоражить его фейерверком белогорячечных треволнений», – подумалось мне в акте оголтелого кретинизма.  «Опьяняйтесь!» – призывал Шарль Бодлер. «Пробудитесь, пьяницы!» – возражал ему Иоанн Кронштадтский. Шарль и Иоанн – это два соперничающих у меня в голове полушария головного мозга, левое и правое. «Вся твоя жизнь, – не раз говорил мне в приватных беседах старый купажист и большой любитель шотландских юбок Джонни Уокер, – разве не метание между вдохновенными словесами первого и отрезвляющим призывом второго?»  Как-то мы сидели вместе с этим Джонни у подножия крымской горы Ай-Петри, пили за ваше и наше здоровье, пили за военные астры, за купленный на пиастры томик Мандельштама, пили за измочаленный девятым валом пляжный песок, за Шотландию времен короля Якова V, пили за Ютландию и Курляндию, за шатания под луной в Финляндии, за то и это, за то и сё. Язык в ротовой полости плыл, как мадам, этаким баттерфляем, стараясь изо всех сил не заплывать в самую пучину морскую, за кариозные буйки, мерно покачивающиеся под темно-лиловым нёбом. В какой-то момент я предложил ему выпить на брудершафт. Он насмешливо посмотрел на меня отсутствующими глазами и покрутил указательным пальцем у отсутствующего виска. До меня наконец дошло, что рядом со мной сидел никакой не Уокер, а самая что ни на есть Мария Стюарт, причем только что кем-то обезглавленная. «Неужели это я ее обезглавил?» – представил я непредставимое. Голова Марии Стюарт лежала на шотландском пледе, лежала недалеко от сидящего рядом со мной тела. Зачесанные назад волосы Марии были убраны под элегантный чепец, мыском опускающийся ей на лоб по моде шестнадцатого века. Я боялся на нее смотреть, как если бы это была голова медузы Горгоны. Но все-таки я посмотрел – и ничего сверхъестественного не случилось. Я поднял ее голову и усадил себе на колени. Как Саид, закопанный по шею в песок в «Белом солнце пустыни», она сухо уставилась на меня взглядом своих безжизненных глаз. Губы Марии зашевелились, как два охваченных сладострастием слизня, и она произнесла всего одно слово: «Пить». «Чертова алкоголичка», – подумал я и опрокинул ей в рот целую флягу чего-то там. Это был мой первый опыт общения с шотландским виски и королевой Шотландии. С головой Марии я разговаривал, пока окончательно не сбрендил уже от бренди, которое я захватил с собой на случай, если закончится виски. Свидетелем этой беседы стал тот самый гаишник, подвергший меня тестированию во время моих странствий по Млечному пути в качестве созвездия Возничего. В этом созвездии было столько звезд, сколько нет ни на одной этикетке марочного коньяка. Он спросил: «Твоих рук дело?», указывая на обезглавленную женщину. «Моих», – ответил я, глядя на свои руки, которые были по локоть в кровососущих пиявках. Я бросил в гаишника «коктейль Троцкого», напрочь вышибающий мозги ледорубом высокооктанового самогона. Несмотря на то, что он и так еле стоял на ногах из-за моих выдыхаемых вовне паров, брошенный в него коктейль окончательно вывел его из равновесия, и он громогласно упал, как проштрафившийся бронзовый памятник честному инспектору ГАИ с поднятым в руке полосатым жезлом. Тем временем губы Марии по стечению каких-то невидимых мне флуктуаций соприкоснулись с моими губами. Я повиновался ее страстным желаниям совокупиться с ее обезглавленным телом, одетым в подвенечное платье утреннего тумана.  В месте, где голова отделилась от тела, зияла алчущая крепкого поцелуя кровоточащая луженая глотка. Я всосался в этот цветок некрофилического разврата, чувствуя себя центральным персонажем разворачивающегося на моих глазах любовного апокалипсиса. Мы закружились с ней в танце насекомого счастья, как два богомола на ложе брачного каннибализма. Казалось, еще минута и от меня останутся одни кости неандертальца, а шагреневая кожа невидимых вожделений отслоится от меня комками некрозной ткани. В какой-то момент я предложил ей выпить на брудершафт. «Опьяняйтесь!» – призывал Шарль Бодлер. «Пробудитесь, пьяницы!» – возражал ему Иоанн Кронштадтский. «Мне срочно нужно еще что-нибудь выпить!» – озарило меня.

***