Глава первая. Солдатская жизнь

                ДОСТОЕВСКИЙ. ВОСКРЕСЕНИЕ В НОВУЮ ЖИЗНЬ

... выход из каторги представлялся мне прежде,
как светлое пробуждение и воскресение
в новую жизнь.
Д о с т о е в в с к и й

Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
П у ш к и н

                Глава первая. Солдатская жизнь

... солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата
не совсем-то легка для человека...
Д о с т о е в в с к и й

Четыре года каторжных работ  в Омском остроге , четыре года  страдания «невыразимого,  бесконечного» стали переломным  моментом в жизни Федора Михайловича Достоевского.  Именно в Омском остроге  с беспощадного суда над самим собой и над всей прошлой жизнью началось перерождение его убеждений.  Оно подготовлялось давно и не закончилось на каторге. «Ветхий человек «умирал медленно, мучительно борясь с «новым»; новый «неуверенно, ощупью отыскивал свое место». В «Дневнике писателя за 1873 год Достоевский утверждает, что ни эшафот, ни каторга не сломили его убеждений, что мысли и понятия, которые владели его духом, по-прежнему представлялись ему «чем то очищающим». «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений, — признается он. — История перерождения убеждений, — разве может быть во всей области литературы какая-нибудь история более полная захватывающего и всепоглощающего интереса? История перерождения убеждений, — ведь это и прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке, на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и проницательности, чтобы сознательно следить за этим глубоким таинством своей души».

Одинокий душевно, он пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в свое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала ему это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни.

После освобождения из омского острога, ожидая определения места военной службы, Достоевский вместе с  Сергеем Дуровым непродолжительное время жили в доме старшего адъютанта Отдельного Сибирского корпуса  К. И. Иванова, зятя декабриста  И. И.  Анненкова.  В семье Ивановых они познакомились с адъютантом генерал-губернатора Западной Сибири Чоканом Валихановым, будущим известным казахским путешественником и этнографом. Достоевский оценил высокие дарования своего нового друга и позже писал: «... Не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвещенным ходатайством за нее у русских. Вспомните, что Вы — первый киргиз — образованный по–европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав вам и душу и сердце». (Письмо Ч. Валиханову от 14 декабря 1856 года).

В начале февраля 1854 года Достоевского отправили в Семипалатинск, а Дурова двумя неделями ранее — сначала в Петропавловск, затем  в Пресновку. 

Отправляясь служить рядовым в 7-й Сибирский линейный батальон Достоевский не надеялся на освобождение от «вечной» солдатчины, так как высылался «без выслуги». Причем он не мог «выслужиться» и стать офицером, чтобы иметь возможность выйти в отставку, как это произошло с некоторыми декабристами, отправленными воевать на Кавказ.

В письме к брату Михаилу (30 января - 22 февраля 1854 года) писатель откровенничает: «На душе моей ясно. Вся будущность моя, и всё, что я сделаю, у меня, как перед глазами. Я доволен своей жизнью».

По прибытии 2-го марта 1854 года в Семипалатинск Достоевского зачисляют рядовым в первую роту батальона. При появлении в своей роте, командир Веденяев, по прозвищу «Буран», сказал фельдфебелю: «с каторги сей человек, смотри в оба и поблажки не давай».

Так, в далеком Семипалатинске начался очередной период жизни писателя — военная служба. 

Через несколько недель в письме к брату Михаилу Достоевский делится первыми впечатлениями  о своей военной службе: «Ты поздравляешь меня с выходом из каторги и сетуешь о том, что по слабости здоровья я не могу проситься в действующую армию. Но на здоровье я бы не посмотрел. Дело не в том. Но имею ли я право проситься? Перевод в действующую армию есть высочайшая милость и зависит от воли самого государя императора. Поэтому сам проситься я не могу. Если б только от меня это зависело!
Покамест я занимаюсь службой, хожу на ученье и припоминаю старое. Здоровье мое довольно хорошо, и в эти два месяца много поправилось; вот что значит выйти из тесноты, духоты и тяжкой неволи. Климат здесь довольно здоров. Здесь уже начало киргизской степи. Город довольно большой и людный. Азиатов множество. Степь открытая. Лето длинное и горячее, зима короче, чем в Тобольске и в Омске, но суровая. Растительности решительно никакой, ни деревца — чистая степь. В нескольких верстах от города бор, на многие десятки, а может быть, и сотни верст. Здесь всё ель, сосна да ветла, других деревьев нету. Дичи тьма. Порядочно торгуют, но европейские предметы так дороги, что приступу нет. Когда-нибудь я напишу тебе о Семипалатинске подробнее. Это стоит того» (Письмо М.М. Достоевскому от 27 -го марта 1854 года).

Семипалатинск времен Достоевского представлял собою глухой унылый город, затерянный в киргизских степях. Он только что  был преобразован в областной административный центр. Одноэтажные,  бревенчатые, приземистые домишки, бесконечные заборы, на улице ни одного фонаря, ни сторожей, ни одной живой души. Ни деревца, ни кустика, один сыпучий песок, поросший колючками. Однообразный пейзаж приземистых и бедных строений оживлялся каменной церковью и очертаниями остроконечных минаретов. Немногочисленное население состояло из чиновников, солдат, казачества и купцов–татар.

Несмотря на то, что Семипалатинск был  городом захолустным и впереди его ожидали непростые годы военной службы,  Достоевский, тем не менее,  смотрел в будущее с оптимизмом  и надеждой: «Выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой приехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни и, быв у смерти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления. Надежды было у меня много. Я хотел жить...»

Военная служба поглощала  все время Достоевского. Он старался быть точным в исполнении своих обязанностей, выполнял все требования воинской дисциплины. Его усердие  не осталось не замеченным. Командир 1-й роты А. И. Бахирев аттестовал Достоевского так: «Отличался молодцеватым видом и ловкостью приемов, при вызове караулов в ружье. По службе был постоянно исправен и никаким замечаниям не подвергался. В карауле аккуратность его доходила до того, что он не позволял себе отстегивать чешуйчатую застежку у кивера и крючки от воротника мундира или шинели даже и тогда, когда это разрешалось уставом (например, в ночное время при отдыхе нижних чинов караула перед заступлением на часы). <...> Часовым Достоевскому пришлось стоять почти на всех постах того времени. <...> По отношению к своим сослуживцам-солдатам был внимательный, отзывчивый. Помогал им чем только мог. Приказания исполнял беспрекословно и точно. Казарменные неприятности переносил терпеливо» (Ф.М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. — СПб.: Андреев и сыновья, 1993).

О солдатской жизни Достоевский рассказывал  в очередном письме брату: «Приехал я сюда в марте месяце. Фрунтовой службы почти не знал ничего и между тем в июле месяце стоял на смотру наряду с другими и знал свое дело не хуже других. Как я уставал и чего это мне стоило — другой вопрос; но мною довольны, и слава богу! Конечно всё это для тебя не очень интересно; но по крайней мере ты знаешь, чем я был исключительно занят. Что ни пиши, однако же, на письме, однако же никогда ничего не расскажешь. Как ни чуждо всё это тебе, но, я думаю, ты поймешь, что солдатство не шутка, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой или, лучше сказать, с таким полным ничегонезнанием в подобных занятиях. Чтоб приобрести этот навык, надо много трудов. Я не ропщу; это мой крест, и я его заслужил» (Письмо М. М. Достоевскому от 30 июля 1854 года).

Сначала Достоевский, простой солдат, вынужден был жить в казарме, которая никак не способствовала писательской деятельности. Живя в казарме,  Достоевский являлся невольным свидетелем, того  какими суровыми мерами внедрялась дисциплина в солдатскую жизнь.

Состав нижних чинов  батальона в то время был очень плохой: много сосланных помещиками дворовых людей и так называемых наемщиков, нанявшихся за других отбывать солдатскую службу, — бесшабашный элемент, не особенно склонный к исполнению правил воинского устава. Налицо всегда были элементы брожения, недовольства. Возраст солдат был самый разнообразный: были старики, была и молодежь, немало из кантонистов. 

Ближайшим его соседом в казарме оказался  семнадцатилетний барабанщик  Н. Ф. Кац.  Федор Михайлович взял парнишку под свою защиту и  всячески оберегал его от оскорблений.У Каца был самовар, и он часто угощал своего молчаливого и хмурого товарища чаем. Удивлялся его спокойствию, с которым он переносил грубость и невзгоды солдатской жизни. Много лет спустя Кац с нежностью вспоминал о своем защитнике и покровителе: «Всей душой я чувствовал, что вечно угрюмый и хмурый рядовой Достоевский бесконечно добрый человек, которого нельзя было не любить. <...> Как теперь, вижу перед собой Федора Михайловича, среднего роста, с плоской грудью; лицо с бритыми, впалыми щеками казалось болезненным и очень старило его. Глаза серые. Взгляд серьезный, угрюмый. В казарме никто из нас, солдат, никогда не видел на его лице полной улыбки. Случалось, что какой-нибудь ротный весельчак для потехи товарищей выкинет забавную штуку, от которой положительно все покатываются от смеха, а у Федора Михайловича только слегка, едва заметно, искривятся углы губ. Голос у него был мягкий, тихий, приятный. Говорил не торопясь, отчетливо. О своем прошлом никому в казарме не рассказывал. Вообще он был мало разговорчив. Из книг у него было только одно Евангелие, которое он берег и, видимо, им очень дорожил… » (Ф.М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников).

В статье 1862 года «Книжность и грамотность» Достоевский вспоминает о своем казарменном житье: «Мне самому случалось в казармах слышать чтение солдат, вслух (один читал, другие слушали) о приключениях какого-нибудь кавалера де Шеварни и герцогини де Лявергондьер. Книга (какой-то толстый журнал) принадлежала юнкеру. Солдатики читали с наслаждением. Когда же дошло дело до того, что герцогиня де Лявергондьер отказывается от всего своего состояния и отдает несколько миллионов своего годового дохода бедной гризетке Розе, выдает ее за кавалера де Шеварни, а сама, обратившись в гризетку, выходит за Оливье Дюрана, простого солдата, но хорошей фамилии, который не хочет быть офицером единственно потому, что для этого не желает прибегать к унизительной протекции, то эффект впечатления был чрезвычайный. И сколько раз мне приходилось иногда самому читать вслух солдатикам и другому народу разных капитанов Полей, капитанов Панфилов и проч. Я всегда производил эффект чтением, и это мне чрезвычайно нравилось, даже до наслаждения. Меня останавливали, просили у меня объяснений разных исторических имен, королей, земель, полководцев».

Не забывали Федора Михайловича и омские друзья; И. И. Троицкий и  К. И. Иванов  написали военному губернатору Семипала­тинской области, полковнику  П. М. Спиридонову письмо с просьбой пособить чем можно рядовому Ф.М. Достоевскому.  Петр Михайлович, добрейший человек, разрешил ему переехать на частную квартиру и «жить особо, близ казарм, за ответственностью его ротного командира». В казарму Достоевский должен был являться только  в экстренных случаях, когда за ним посылали. Посланных Достоевский оделял деньгами, табаком и угощал чаем, если они приходили к готовому самовару. Вестовые, поэтому, охотно ходили к Достоевскому с поручением от фельдфебеля или другого начальства.

Достоевский  снял комнату с обедом в кривой бревенчатой хате, стоявшей на пустыре, на краю города. Платил пять рублей в месяц за «пансион»: щи, каша, черный хлеб. « У Достоевского была одна комната, довольно большая, но чрезвычайно низкая; в ней царствовал всегда полумрак. Бревенчатые стены были смазаны глиной и когда-то выбелены; вдоль двух стен шла широкая скамья. На стенах там и сям лубочные картинки, засаленные и засиженные мухами. У входа налево от дверей большая русская печь. За нею помещалась постель Федора Михайловича, столик и, вместо комода, простой дощатый ящик. Все это спальное помещение отделялось от прочего ситцевою перегородкою. За перегородкой в главном помещении стоял стол, маленькое в раме зеркальце. На окнах красовались горшки с геранью и были занавески, вероятно когда-то красные. Вся комната была закопчена и так темна, что вечером с сальною свечою — стеариновые тогда были большою роскошью, а освещения керосином еще не существовало — я еле-еле мог читать. Как при таком освещении Федор Михайлович писал ночи напролет, решительно не понимаю. Была еще приятная особенность его жилья: тараканы стаями бегали по столу, стенам и кровати, а летом особенно блохи не давали покоя, как это бывает во всех песчаных местностях» ( Барон Врангель А. Е. Мои воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири. 1854—56 гг. СПб., 1912).

Но несмотря на убогость своего нового жилья, квартира эта давала ему уединение и возможность литературной работы, прерванной каторгой. Теперь можно было писать сколько угодно. Достоевский получил еще и доступ к газетной и журнальной периодике. 

В апреле 1854 года был обнародован Высочайший манифест «О войне с Англиею и Франциею». Находясь под сильнейшим впечатлением политических новостей Достоевский  пишет патриотическое стихотворение «На европейские события»:

С чего взялась всесветная беда?
Кто виноват, кто первый начинает?
Народ вы умный, всякой это знает,
Да славушка пошла об вас худа!
Уж лучше бы в покое дома жить
Да справиться с домашними делами!
Ведь, кажется, нам нечего делить
И места много всем под небесами.
К тому ж и то, коль всё уж поминать:
Смешно французом русского пугать!
<...>
Позор на вас, отступники креста,
Гасители божественного света!
Но с нами бог! Ура! Наш подвиг свят,
И за Христа кто жизнь отдать не рад!

Меч Гедеонов в помощь угнетенным,
И в Израили сильный Судия!
То царь, тобой, всевышний, сохраненный,
Помазанник десницы твоея!
Где два иль три для господа готовы,
Господь меж них, как сам нам обещал.
Нас миллионы ждут царева слова,
И наконец твой час, господь, настал!
Звучит труба, шумит орел двуглавый
И на Царьград несется величаво!

Достоевский  обратился к батальонному командиру, подполковнику Белихову  с просьбой отправить стихотворение вышестоящему начальству для получения разрешения  опубликовать. Белихов направил стихотворение в Омск, начальнику штаба Отдельного сибирского корпуса генерал-лейтенанту Яковлеву с ходатайством автора о дозволении поместить патриотическое сочинение в «Санкт-Петербургских Ведомостях». Начальник штаба в официальном порядке препроводил стихотворение в Петербург на рассмотрение управляющего Третьим отделением генерал-лейтенанта Л.В. Дубельта вместе с ходатайством командира батальона Белихова. В канцелярии получение бумаг было зарегистрировано, но необходимое разрешение от Дубельта  так и не последовало.  Автограф стихотворения остался в деле Третьего отделения «Об инженер-поручике Федоре Достоевском».

Создавая патриотическое стихотворение, Достоевский преследовал, прежде всего, цель убедить правительственные сферы в своей благонадежности и сделать попытку напечататься. Это стихотворное послание в 140 строк, что очень важно, подводило черту под прошлым Достоевского: писатель навсегда отказывался от роли заговорщика.

Весной 1854-года Достоевский  знакомится на квартире командира Белихова с Александром Ивановичем Исаевым и его женой Марьей Дмитриевной.

Александр Исаев, бывший учитель гимназии, в которой директором одно время состоял его тесть, попал в Семипалатинск в качестве чиновника для особых поручений при местной таможне. Но вскоре потерял службу и, очутившись без места и без средств, стал пить горькую. Человек слабого здоровья и еще более слабой воли, он попал в компанию пьяниц и забулдыг, которых было немало в городе, и вскоре совсем опустился. Достоевский, умевший видеть даже в самых опустившихся людях «след красоты», почувствовал в Александре Ивановиче хорошего человека.

Позже, в письме к брату, Достоевский так говорил об Исаеве: «Жил он очень беспорядочно, да и натура его была довольно беспорядочная, страстная, упрямая и немного загрубелая. Он очень опустился в здешнем мнении и имел много неприятностей, но вынес от здешнего общества много незаслуженных преследований. Он был беспечен, как цыган, самолюбив, горд, не умел владеть собой и, как я сказал уже, опускался ужасно. А между прочим, это была натура сильно развитая, добрейшая. Он был образован и понимал всё, о чем бы с ним ни заговорить. Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден» (13 — 18 января 1856 года).

Вскоре семипалатинское общество перестало Исаева принимать. Местные власти были возмущены его пьяными речами и дерзкими выходками, кутежи и безалаберная жизнь привели его семью к долгам и нужде. Достоевский часто выговаривал ему, читал нотации, но это не помогало, и всё продолжалось по-прежнему. Жена его, Марья Дмитриевна, у которой был от него семилетний сын Паша, очень страдала от создавшегося положения.

Марья Дмитриевна, урожденная Констант, имела французские корни. Ее дед по отцовской линии, Франсуа-Жером-Амадей де Констант — служил капитаном королевской дворцовой гвардии при дворе Людовика X V I в Париже до 1792 года. После казни монарха капитан вынужден был эмигрировать в Россию в 1794 году. Екатерина Великая, с сочувствием относившаяся к дворянской эмиграции из Франции, принимает участие в судьбе Франсуа. Он получает российское гражданство, принимает православную веру, а вместе с ней и новое русское имя — Степан. Его направляют в Екатеринослав в инженерные войска. Там он женится на своей соотечественнице.  В 1799 году у них рождается сын Дмитрий. По окончании местной гимназии Дмитрий работал в Дворянском собрании, затем служил в штабе генерала от инфантерии И. Н. Инзова. В начале 1820-х годов Дмитрия Степановича  был направлен в Таганрог.

Дмитрий Степанович Констант был не только исправным чиновником, но и заботливым, любящим отцом. В его семье было семеро детей: три сына и четыре дочери. Старшая —  Марья, воспитывалась в Таганрогском пансионе благородных девиц, который окончила с похвальным листом. В 1838 году, после смерти матери, она вместе с отцом, братьями и сестрами переезжает в  Астрахань. Здесь она продолжила учебу в институте благородных девиц. В 1846 году Марья Дмитриевна выходит замуж за чиновника таможенной службы 24 -х летнего  Александра Ивановича Исаева. В 1850 году  вместе с сыном отправляется вслед за мужем сначала в Петропавловск, о затем в Семипалатинск, где в то время разместилась канцелярия начальника Сибирского таможенного округа.

Довольно красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная,  Марья Дмитриевна была начитана, довольно образована, любознательна, и необыкновенно жива и впечатлительна. «На сохранившемся дагеротипе эпохи ее волнистые светлые волосы разделены пробором посредине; рот несколько широк с выдающейся, чуть припухлой нижней губой, придающей всему лицу капризное выражение, глаза темные, глубокие, но небольшие. Черты ее были мелкие, но привлекательные, а на щеках играл нездоровый румянец. Вид у нее вообще был хрупкий и болезненный, и этим она порою напоминала Достоевскому его мать. Нежность ее лица, физическая слабость и какая-то душевная беззащитность вызывали в нем желание помочь ей, оберегать ее, как ребенка. То сочетание детского и женского, которое всегда остро ударяло по чувственности Достоевского, и сейчас возбудило в нем сложные переживания, в которых он не мог, да и не хотел, разобраться. Марья Димитриевна сразу очаровала его и своими материнскими о нем заботами, и своей хрупкостью, пробуждавшей в нем физическое влечение. Кроме того, он восхищался ее тонкой и необыкновенной, как ему казалось, натурой. Марья Димитриевна была нервна, почти истерична, но Достоевский, особенно в начале их отношений, видел в изменчивости ее настроений, срывах голоса и легких слёзах признак глубоких и возвышенных чувств» (Марк Слоним. Три любви Достоевского, — Нью-Йорк:  Изд. имени Чехова, 1953).

Их знакомство не могло не быть замеченным местным чиновничьим обществом и, безусловно, явилось предметом сплетен со стороны семипалатинских обывательниц.

Непродолжительное время Достоевский давал уроки арифметики семипалатинской обывательнице Ф. М. Мамонтовой (в девицах Мельчаковой). Ей было в ту пору 12 лет, когда дядя, у которого она жила, пригласил  в качестве учителя для нее Достоевского. В общей сложности они занимались более полугода. Через много лет она  признавалась: «Для учения — не скрываю — я была малоспособная. Особенно мне давалась головоломная арифметика. Теперь я положительно удивляюсь терпению моего учителя. Оно у него, вероятно, было неистощимое. Достоевский ходил к нам на занятия в разное время — очевидно, когда он был свободен. Урок продолжался час, иногда два, но не больше. Во время  уроков Федор;Михайлович почему-то часто сидел в шинели <...> часто и продолжительно  кашлял. Дядя говаривал, что у него грудь не в порядке. При занятиях со мной  был мягкий, ласковый, но в требованиях  своих настойчив» (Ф.М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников).

Осенью 1854 года в Семипалатинск прибыл из Петербурга новый окружной прокурор, барон Александр Егорович Врангель. За год до своего приезда  он успешно окончил Императорский Александровский лицей, где учились  Петрашевский, Спешнев, Кашкин, Еввропеус, с которыми он был знаком лично. Прослужив год в Министерстве юстиции Врангель добровольно отправился на должность областного прокурора недавно созданной Семипалатинской области. Желание поработать в Семипалатинске «стряпчим казенных и уголовных дел» еще более усилилось, когда Врангель узнал, что в Семипалатинске  после каторги служит солдатом талантливый писатель Достоевский.

После своего приезда в Семипалатинск молодой прокурор сначала отправился  к военному губернатору области Петру Михайловичу Спиридонову для представления.  Затем разузнав где и как найти Достоевского отправил к нему человека сообщить, что его зовет господин стряпчий уголовных дел.

Вызов  к прокурору немало обеспокоил Достоевского, но увидев перед собой молодого совсем еще, красивого, с добрым, приветливым лицом человека, несколько успокоился. Ну, а когда тот извинился, что не смог сам зайти и передал ему письма от брата Михаила и Аполлона Майкова, посылки и поклоны, то Достоевский и вовсе повеселел, доверился молодому человеку.

Александр Егорович Врангель — так представился ему его новый знакомый, недавно окончил Царскосельский лицей и пожелал поехать в эти края по давней страсти к далеким путешествиям. Он увлекался Гумбольдтом, мечтал об открытиях археологических, увлекался также естественными науками и охотой. С Михаилом Достоевским познакомился через общую для них среду петербургских немцев — Врангель из остзейских баронов — и был счастлив возможностью услужить автору «Бедных людей» и «Неточки Незвановой».

30-го октября Достоевскому исполнилось 33 года.

6-го ноября в письме к брату Андрею благодарит  за то, что не забыл его, горемычного, сетует на каторжную жизнь и бесконечные страдания свои: «Вот уже скоро 10 месяцев, как я вышел из каторги и начал мою новую жизнь. А те 4 года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное было это время, не в силах я рассказать тебе, друг мой. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе. Во все 4 года не было мгновения, в которое бы я не чувствовал, что я в каторге. Но что рассказывать! Даже если бы я написал к тебе 100 листов, то и тогда ты не имел бы понятия о тогдашней жизни моей. Это нужно, по крайней мере, видеть самому, — я уже не говорю испытать. Но это время прошло, и теперь оно сзади меня, как тяжелый сон, так же как выход из каторги представлялся мне прежде, как светлое пробуждение и воскресение в новую жизнь».