Упадок маргинальной литературы

Крамолин писал про бомжей. Так уж вышло, и все тут. Даже если он хотел написать о любви, то выходило о любви между бомжами. А если о войне, то о войне между бомжами. Он рассылал свои рассказы во все толстые журналы и издательства, но выходило только издевательство. Потому что редакторы из раза в раз твердили одно и то же:
— Ты должен как автор перерасти свой юношеский примитивизм, должен отбросить свою неизжитую инфантильность и начать писать уже о нормальных людях! Понимаешь, мы хотим про нормальных? Не надо нам про бомжей, мы все уже знаем про бомжей. Расскажи нам, что внутри у нормального человека: у тебя, у меня, вот у того дядечки на улице в шляпе… куда он пошел? Загляни в его душу и расскажи нам. Не интересно нам про бомжей, любая первокурсница Литинститута пишет про бомжей, не хотим, не надо… Либо… — тяжело вздохнув добавляли редакторы, и рука их на столе судорожно искала стакан с валерьянкой. – Либо расскажи нам о бомжах такое, что мы не знаем.
Выходил из таких редакций Крамолин как оплеванный. Он не мог понять, как можно сравнивать его с девочкой-первокурсницей, ведь он взял за героя своих произведений простого русского бомжа не из пустого тщеславия, не потому что он ничего не знает о людях, а про бомжа всегда можно придумать что написать: здесь он поел из помойки, а там он посрал за помойкой, и даже если не получится, то ничего страшного, потому что про бомжа можно писать что угодно, он не обидится, а вот попробуй про нормальных, про обычных людей неправду написать, сразу пропишут тебе по первое число.
Нет, Крамолин не девочка-первокурсница, он с бомжами общался, он пил с бомжами, он жил с бомжами. Бомжи его за своего почитали, а Достоевский? Разве его не упрекали, что все его романы забиты под завязку сумасшедшими? Сумасшедшие бродяги, пьяницы и проститутки! Униженные и оскорбленные! Пьяненькие! Раскольников – это бомж того времени! И Девушкин Макар тоже, со своей оторвавшейся пуговкой, прокатившейся сквозь всю мировую литературу! Митя Карамазов, если б Достоевский дописал роман, вышел бы с каторги бомжом, а князь Мышкин, не имей он доброго доктора в Швейцарии, обивал бы пороги богатых домов Петербурга…
Долго бы еще продолжался этот внутренний монолог, не прерви Крамолина влетевший в него прохожий:
— Позвольте-позвольте, я спешу. Извините, — пробормотал прохожий и скрылся в толпе.
Так высокопарно, с ссылками на классическую литературу, отвечал Крамолин своим оппонентам, но, как водится, уже после драки, все по известной поговорке: русак задним умом крепок. А если и разражался чем-то подобным в эпистолярном жанре, то электронные письма его оставались без ответа. Ущемленная редакция не отвечала.
Шли годы, редакторов сменяли другие редакторы, Крамолин уже больше десяти лет писал про бомжей, но получал все те же рекомендации. Если, конечно, набирался наглости заявиться в редакцию за объяснениями причин отказа. Разве что какой очередной редактор удивится языку автора, мол, как это человек про бомжей пишет, а язык, как будто не первый год это делает? Как можно столько лет писать про бомжей?
А Крамолин писал. Писал и плакал. И смеялся. Но делал это в одиночестве. Выкладывался в разных литературных отстойниках интернета, но разве это может утолить уязвленную душу непонятого художника? Впрочем, иногда его все-таки печатали, то тут то там выскользнет, как несвежая селедка из мусорного пакета, в очередном выпуске какого-нибудь толстого литературного журнала стыдливо, будто из-за угла, небольшой рассказец Крамолина про очередного бедолагу бомжа. На это обязательно разразится критикой какой-нибудь заслуженный литературный пенсионер, кому надо прилетит подзатыльник: проморгали, черти, пропустили козла в огород, покричат да позабудут вскоре, под водовку в буфете Дома литераторов, и Крамолина забудут и бомжа его. Но и эти редкие явления бомжа… то есть Крамолина народу, прекратились теперь совсем.
Все дело в том, что умер его старинный друг и покровитель, литературный генерал и заслуженный деятель просвещения Севрюгин Степан Иваныч. Бывало, нет-нет, да замолвит он слово за Крамолина в одной из редакций во время очередного своего наезда туда «с инспекцией». Там, за рюмочкой коньяка, под разговоры о том, как Анна Андреевна Ахматова, бывало, запустит шептуна и прочие воспоминания, Севрюгин возьмет да и скажет про Крамолина, молодого и неизвестного певца всех униженных и обозленных. Редакторы, конечно, поморщатся, но что делать? Аккредитация нужна, поломаются да и тиснут в следующий номер рассказик Крамолина. А теперь и этого внимания лишился наш гений.
Севрюгина, наставника и «духовника», Крамолин нашел во времена своего «хождения по Иван Иванычам», как он этот период называл, то есть, обзаводился когда связями; и считал он, что ему сам бог его послал, а уж второго такого ему не найти: старик с прибабахом был, как и сам Крамолин. А теперь осиротел безвозвратно Крамолин наш, и позабыли его, и некому стало писать про бомжей великим русским слогом.
С этого и начался упадок маргинальной литературы, которая по назначению своему должна в таковом перманентно пребывать, но одно дело упадок духа, другое – материальный упадок. Упадок упадка, так сказать.

Продолжение следует…