Муха

Я родилась в трещине между кирпичами старого сарая, где пахло плесенью и отчаянием. Мои братья и сёстры сразу рванули к навозной куче — там тепло, сытно, привычно. А я задержалась, разглядывая капли росы на паутине. Они сверкали, как те бриллианты, что однажды видела на пальце женщины, зашедшей в сарай. «Красота не для нас», — сказала бы мать, если бы не сдохла через два часа после моего рождения.

Сегодня я в квартире. Пролезла через щель в окне, которую человеческий детёныш оставил, размазывая сопли по стеклу. Воздух здесь густой от запахов: сладкая ваниль, горький кофе, что-то кислое под раковиной. Но сильнее всего бьёт в усики аромат торта. Он стоит на столе, покрытый кремовыми розочками, посыпанный блёстками, как звёзды, которые я вижу ночью, когда люди гасят свет.

Я кружу над ним, и каждая клетка моей дрожащей дрозофильей души кричит: «Приземлись! Это же рай!». Но я не могу. Потому что знаю — рай не для таких, как я.

«Почему?» — спросил бы тот наглый жук, что однажды уселся мне на спину, пока я ела гнилой помидор.
— Потому что я родилась в говне, — ответила бы я.
— Мы все родились в говне, — засмеялся он. — Но некоторые научились делать из него замки.

Жук свалился в лужу варенья и утонул. Я наблюдала, как его лапки дёргаются в липкой массе, и поняла: даже смерть здесь пахнет лучше, чем моя жизнь.

Торт манит. Он такой… чистый. Белоснежный крем, алые ягоды, шоколадные завитки. Я представляю, как опускаю хоботок в эту сладость, как она обволакивает меня, как я наконец чувствую себя достойной. Но тут же вижу своё отражение в серебряной ложке: тусклые крылья, лапки, испачканные в чём-то чёрном, брюшко, распухшее от объедков. Кто я такая, чтобы претендовать на совершенство?

Вспоминаю ту муху, что когда-то села на свадебный торт в кафе. Её прихлопнули салфеткой, даже не взглянув. «Нелепая ошибка», — сказал официант, смывая её в раковину.

Я летаю кругами, как пьяная. Воздушные потоки от вентилятора бьют по крыльям, смешивая запах торта с вонью из мусорного ведра. Там, внизу, лежит мой удел — кусочек собачьего дерьма, прилипший к полиэтиленовому пакету. Он тёмный, влажный, предсказуемый. В нём нет риска. Нет разочарования.

«Ты слишком много думаешь», — сказал бы паук, сплетающий сеть за шкафом.
— А как иначе? — спросила бы я.
— Жри. Сри. Умри. Всё просто.

Но я не могу. Потому что где-то в глубине моего крошечного мозга, размером с маковое зёрнышко, живёт червь сомнения: «А что, если…»

Что, если я заслуживаю большего?
Что, если одна капля крема перевесит всю мою грязь?
Что, если…

Нет. «Если» — для бабочек, порхающих над клумбами. Для пчёл, которых люди холят и лелеют. Даже тараканы увереннее — они бегут к крошкам, не стыдясь своего блестящего панциря. А я? Я замерла в метре от торта, как дура, боясь сделать выбор между мечтой и реальностью.

Собачье дерьмо зовёт. Оно не сверкает, не манит, не обещает экстаза. Зато оно безопасно. Оно подтверждает: да, я — никто. Я — муха, чей удел копошиться в отходах, чья жизнь измеряется днями, чья смерть не оставит даже воспоминаний.

Я опускаюсь. Лапки тонут в тёплой массе. Хоботок автоматически начинает сосать. Это невкусно. Это унизительно. Но зато я не обманула ожиданий.

Наверху, на столе, торт тихо плачет кремовой слезинкой. Капля скатывается по розочке и падает на тарелку. Я смотрю на неё и вдруг понимаю: мы похожи. Он — украшение, которое скоро разрежут и забудут. Я — тварь, которую даже не заметят. Мы оба временны. Мы оба — часть этого большого, абсурдного пира, где одни едят, а других едят.

Может, в следующей жизни я стану пчелой. Или каплей крема. Или тем самым вентилятором, что гоняет воздух, смешивая запахи надежды и гнили.

А пока я жую. Потому что это всё, на что я способна.

Эпилог
Через час ребёнок, размазывающий сопли, вернётся и прихлопнет меня газетой. Торт отправят в холодильник. Собачье дерьмо — в мусоропровод.

Но перед смертью я успею увидеть, как та самая кремовая слезинка высыхает, оставляя на тарелке липкую звёздочку. Возможно, это и есть моя награда — знать, что хоть что-то в этом мире было таким же хрупким и ненужным, как я.