Самовар

Меня выковали в 1843 году в Туле, в мастерской кузнеца Ерофеева, чьи руки пахли медью и водкой. На боку выбили клеймо: «Самодержавие. Православие. Народность». С тех пор я киплю — в прямом и переносном смысле.

Первые хозяева — купцы Громовы. Каждое воскресенье они ставили меня на дубовый стол, вокруг которого спорили о Крымской войне:
— Англичане сожгли флот? Да я им в борщ наплюю!
— Борщ они не едят, — шептал я, выпуская пар.

В 1861-м, когда отменили крепостное право, барыня закричала:
— Теперь кто картошку чистить будет?!
Мужиков «освободили», но в мою топку по-прежнему кидали щепу, которую они рубили за паек.

В 1917-м меня перекрасили в красный цвет. Новый хозяин, комиссар Клюев, вещал у печки:
— Эксплуататоров — в топку истории!
Его жена прятала в моей трубе золотые серьги. «Классовая борьба» пахла вареньем из краденой малины.

В 1937-м пришли ночью, утащили Клюева. Его сын, пионер Витя, сдирал с меня краску, крича:
— Папа — враг народа!
Но через неделю он же писал на мне лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!»

Брежневские годы. Я стоял на кухне хрущевки, где инженер Петров и его жена Таня спорили о дефиците:
— Опять туалетная бумага по талонам!
— Зато в Афгане порядок наведут, — Петров стучал по мне кулаком, будто я был Политбюро.

В 1991-м их дочь Катя, ставшая «новой русской», пыталась продать меня арабу:
— Антиквариат! Царский!
Но трещина на боку (от удара сапогом в 53-м) снизила цену.

Сейчас я на даче у олигарха Дугина. Он включает меня раз в год, когда играет в «русского традиционалиста»:
— Самовар — душа нации!
Рядом — икона с Путиным  и серебряный чайник с клеймом «London». Его дети тычут в меня свободной от телефона рукой:
— Пап, зачем такое старье?

Меня чинят жестью, красят, перепродают. Но суть не меняется:
— Все хотят кипятка, но никто не тушит огонь.
— Все хвалят прошлое, которое никто уже не помнит.

И когда Дугин пьёт из меня английский чай, я смеюсь паром:
— Ты всё тот же крепостной, Гришка. Просто фартук и калоши сменил на Brioni.