Тихие дни в сентябре
На железной дороге появилось много хороших вагонов с модными стеклопакетами, с наконец открывающимися форточками, с синими занавесочками.
В самом поезде все неизменно: ругают жизнь, Чубайса, реформы и сравнивают цены в разных городах. Время проводят в разговорах или в чтении дешевых цветных газеток, почти столь же содержательных. Разговоры в плацкартном вагоне сильно отличаются от разговоров в купированных («в зеленых плакали и пели»). В плацкарте едут «неудачники», которым жизнь ничего не дала, или которые просто привыкли жаловаться. Сидят, едят курицу, быстро дружатся – и начинается байда: все они отлично понимают друг друга, во всем разбираются и преисполнены пессимизмом и недоверием. Все везде им не нравится, словно они привыкли к какому-то раю – в том прошлом, которое им теперь вспоминается прекрасным…
В Севастополе, однако, светило солнце.
Меня встречали родители, как я и ожидал. Везде следы немыслимого ливня. Особенно по пути к морю: размытые тропы, глубокие колеи ручьев. На море, как и положено, шторм, но не такой, как три года назад, и на глазах у мамы я смело в него бросаюсь.
В шторм гораздо легче зайти в море, чем выйти. Я должен был бы это помнить. На этот раз я не отплывал далеко, но, когда я повернул к берегу, повторилось все то же самое: волны накрывали и не давали плыть, дно под ногами не нащупывалось. Я терял силы и воздух. К тому же меня несло на злосчастную скалу. Когда я понял, что следующей волной меня на нее кинет, я собрал силы и резко поплыл вдоль прибоя по направлению ветра. Меня действительно кинуло, но чуть-чуть мимо скалы. Я почувствовал почву, меня отнесло, но принесло назад, и я не без труда выбрался, напугав маму и бывшего на пляже мужика: им показалось, что меня ударило о скалу.
Зато море необычайно теплое, я и забыл о таком.
В доме всякие обязательные беды: сгнил пол в коридоре, на полу под линолеумом здоровая яма – видно, от зимнего потопа, когда лопнула батарея. Все время включается насос. И еще строитель Ваня, как бы смотрящий за домом, выпендривается: хочет быть официальным сторожем за 300 гривен в месяц (1500 руб.) – тут, якобы, всем так платят. То есть, чтобы уже совсем не работать и пить. Он и теперь уже совершенный бомж, который получает от нас бесплатный кров и какие-то деньги. Все это мне надо решать.
Днем поехали в Ялту. Первый раз веду не я, а отец. Он тут долго занимался машиной, принадлежащим родственникам «412-ым» 1975 года, – и очень ей не доверяет. Ведет нервно и медленно. Впрочем, доехали меньше, чем за полтора часа. Море в Ялте спокойнее, но холоднее нашего, особенно сверху. И – о чудо – совершенно пресное, словно купаюсь не в Черном, а в Каспийском. Это столько выпало дождей.
Поели там же на набережной в кафе, дорого и средне вкусно. Зато я пользовался редким правом пить без ограничения. Прошлись по набережной, поехали в Ливадию. Отец устал, все это ему не очень понравилось. Ялта – не Канары, а «москвич» не «вольво», к которому он привык. Он вспоминает Ялту двадцать лет назад, когда отдыхал здесь с мамой в гебистском санатории. Вот когда здесь было хорошо!
– Все захламлено, – резюмировал он дома за бокалом «Черного полковника».
Я помню наши города двадцать и даже десять лет назад. Вот уж когда все было захламлено – зато с полпинка в центре столицы можно было возвести двухэтажную баррикаду из хлама, собранного по ближайшим дворам! Сейчас же и Севастополь и Ялта неплохо подновлены, куча приличных кафе, полно народа. Много нищих и торгующих чем ни попадя. Но я помню это и в Париже.
Этот день меня очень утомил. Не понятно почему.
И воздух и море теплее, чем в прошлом году. Только как всегда ветер.
Утром почистил бассейн и ушел купаться. Шторм ослаб, лишь немногие волны были сродни вчерашним, что лишь доставило удовольствие. Обедали в кафе у Юры на первой линии: мамина придумка, чтобы пообщаться с родственниками, Тамарой и Геной, не приглашая их домой. Скоро отец ушел (он встает едва ли не в семь, я же встал в 12, проспав почти 12 часов). Подошла их дочка Оля – и мы опять пошли на пляж. Половину его уже захватили нудисты. Все бы ничего, но уж больно они некрасивые и старые. И женщины их отнюдь не Афродиты. Лишь одна из них, с дочкой и мужем, изящная блондинка, была хороша.
Боюсь, до живописи дойдет не скоро. С Ваней почти поссорился, хоть он и снизил требования до 250 гривен.
Он спивается, а пару лет назад совсем не пил. Это какая-то беда! Русские пьют от своей общественности. Ведь приобрести эту редкую привычку можно только в компании…
Утром познакомился с соседом по улице, москвичом, заведующим детской поликлиники в Измайлово. Он приехал на своей иномарке, кажется, с возлюбленной – молодой для него клюшкой. Он дал мне свой автомобильный насос, которым я починил домашний: всего-то надо было подкачать воздух в помпу.
Странно, отец – технарь, но последнее время я разбираюсь в технических проблемах лучше него. Он бы разобрал итальянский насос для бассейна, если бы я не остановил его, предположив более простую причину неисправности – засоренный фильтр. Я правильно определил причину плохой работы насоса в доме, а он уже начал разбирать унитаз, чтобы добраться до него. Он не мог понять мою систему водопровода – а уж чего проще? Зато он всегда готов помочь. Однако, слишком нервно и авторитарно.
Родители уезжают. По дороге на вокзал зашли на рынок, потом в супермаркет на Острякова. На вокзале были за час. Купание все эти дни испорчено спешкой: все время куда-то зовут или где-то ждут.
Вечером, после отъезда родителей, позвонил Маше и пригласил сюда. Родители готовы взять Кота (сына) и Люську (собаку). Кота Мартына, принадлежащего Майе Михайловне, уехавшей на полтора месяца в Норвегию, можно отдать Кравченко.
– Мы же так давно не были нигде вдвоем…
И правда: последний раз – в 90-м в Калифорнии! Нас первый раз ничего не гнало бы наверх, никто бы не стеснял. И у меня б было то, что имеют здесь все… Она решительно отказалась. Я этого и ожидал. Я, словно Чехов, зову жену к себе, первый год свободную от газеты, и она не едет.
А тут так хочется любви – от праздности, избытка сил, солнечной радиации, голых женщин на пляже. Теперь – до другого раза. Еще лет пять пройдет.
Вообще звонить не буду!
Ночью пробовал спать на крыше. Провалялся без сна два часа, созерцая звезды. Ветер задувал под одеяло и халат. Спустился в дом и спал почти до одиннадцати. Полпервого первый раз пошел на этюды, с этюдником, который приволок из Москвы. День, как и ночь, очень ветреный. На краю плато задувает слишком мощно для живописи. Я вспомнил письмо Ван Гога, где он жалуется брату, что ветер на берегу, пока он пишет, засыпает его холсты песком. Но я знаю хорошее тихое место.
Надо же – в выбранном еще в июне месте на крутом склоне у Георгиевского монастыря увидел зонтик художника.
Сперва залаяли две собаки, потом появилась сама художница, пожилая тетка, которую я уже встречал когда-то на пляже под Георгиевским монастырем. Она писала скалу, а рядом в теньке дремал ее муж. Он и теперь был здесь: читал, лежа в тени кустов.
На мое приветствие ничего не ответила. Когда я уже установил этюдник, вдруг с досадой сказала:
– Откуда вас столько?!
– Не знаю, о ком вы, я здесь один, – ответил я. И добавил: – Если вам интересно, из Москвы.
Больше за два часа мы не проронили ни слова.
Четыре года я не писал маслом. Тюбики засохли, кисти – дрянь, вместо холста – загрунтованная картонка двадцатилетней давности. Уайт-спирит в текущей бутылочке и другая картонка вместо палитры. Но надо с чего-то начинать.
Результат совсем не удовлетворил меня. Пейзажи – вообще не мое. И все же – первая живопись здесь. И стал карабкаться обратно наверх под сдувающий ветер.
Дома я выпил пива и пошел на пляж. Полно народа, не то что вчера. Голый мен на «голом пляже» ласкает свою спутницу языком между ног – бок о бок со всеми остальными, что загорают тут. Они совершенно равнодушны к зрелищу. Такие нравы. Темноволосая девка с хорошей фигурой. Но я уже успокоился.
Пошел назад полвосьмого – достал ветер. Хотя море теплое.
В девятом я включил ящик и узнал, что произошло в Нью-Йорке и Вашингтоне. Это, конечно, ужасно! (А бомбить Белград и Багдад – не ужасно?!)
Кто-то в США заявляет, что старой Америке пришел конец. Хорошо бы, но не верю. Утрутся они памперсом и утешатся «сникерсом». Не тот народ. Что-то поймут? – хрен! Теперь начнут шмолять ракетами по всему миру…
Сегодня все же отоспал ночь на крыше. Она была тиха и полна звезд. Но, в общем, мне все равно, где спать. Звездный купол надо мной совсем меня не тревожит и не волнует. Меня больше волнует, что у меня внутри.
На рассвете небо уже почти сплошь покрыто облаками. Вернулся в дом и с удобством спал почти до одиннадцати. Съездил в город позвонить (вчера вырубился мобильник), но ни с кем, кроме Лёни, не связался. Курс 4-80 за доллар, сразу на 44 копейки меньше. Будем менять рубли.
На пляже нет солнца и опять ветер. Замерз, но провел почти три часа. Вечером разразился дождь. Я смотрел с крыши красивейший закат в грозовом небе над почти черным морем. А потом крушил пол в прихожей. Доски и лаги совершенно сгнили. Дописывал сегодняшнюю картину, читал ночью у камина, в котором жег гнильё.
Я действительно отдыхаю. Одиночество уже не тяготит меня. Целый год я ни разу не был один. А здесь я живу так, как хочу. Когда хочу встаю, куда хочу иду, что и когда хочу ем.
Вот только без любви плохо, радиация больно сильная.
В шесть я остался на берегу один. Я здесь уже с полчетвертого, после поездки в город за деревяшками. Море самое спокойное за все дни. В отличие от вчерашнего – светит солнце. И почти нет ветра. И никого!
Я почувствовал почти полное удовлетворение. Никаких желаний, которые так мучили прежде. Даже любви не хочется. Физиология, конечно, гложет – это единственное неудобство. Но неуязвимой позиции не бывает. Я действительно отдыхаю, именно потому, что один.
Вечер фантастичен по красоте. Фиолетовые облака и заходящее в море солнце. Я Фиолент выбрал только из-за красоты.
Вообще, Фиолент – это самая моя большая сублимация. Я вложил в него всю любовь и силу, которую другие тратят на любовниц.
Пол, впрочем, все равно сгнил.
По лестнице наверх поднимаются две девушки с оттопыренными попками, беленькая и черненькая. Двое велосипедистов спускаются со своими велосипедами и становятся рядом со мной. Но солнце уже в облаках. Для купания – слишком. Только для наслаждения.
Обедаю в восемь вечера на балконе. Смотрю на закат и слушаю музыку.
Как Бог потерял шесть миллионов евреев?! – поет Грег Лейк из когда-то очень любимой группы ELP. А как он потерял двадцать с лишним миллионов русских – это по фигу, никого не волнует. Такая бухгалтерия. Вот и про Штаты: это ужасно, но невозможно не согласиться с Хусейном – они это заслужили. Нельзя так примитивно понимать добро и так примитивно его «защищать». Это, кстати, отлично описано у Грэма Грина в «Тихом американце»: полное равнодушие к случайным жертвам «борьбы за демократию» и «американские идеалы».
Кстати, терактам салютовали чеченцы. Как же наши либералы будут их теперь защищать? Это же только палестинцы плохие, потому что против Израиля, а чеченцы – хорошие, потому что против России.
Я всегда думал, что большевики мыслят элементарно. Эти мыслят еще элементарнее.
Но сколько крику! Так бы в треть кричали по поводу домов в Москве. Леонтьев напомнил про ублюдков, говоривших, что взрывы домов в Москве – дело рук Кремля…
Теперь почувствуйте, паразиты, что испытывали югославы в Белграде! Вам надо реально что-то испытать, наконец! Не только в кино. Годзила пришел, Голливуд можно закрывать…
Людей жалко. У нас избыток несчастий. Мы снесем любую гнусь. А Америка? Дело не в технологиях, в конце концов, а в духе народа. Вот и поглядим.
Мы их идеализировали, потому что против нас они не смели ничего применить, кроме запретных книг и «голосов». Они тупо играли в политические игры – и вот их уже ненавидит полмира. Но лишь Хусейн и Жириновский смело признались в этом. Страна-изгой может позволить себе это – непрозрачная и неподавленная Америкой, как все другие, в том числе мы. Ибо живет по своим принципам, может быть, ложным.
Чудесное утро. На небе ни облачка. За весь день ничто не загородило солнца. На море почти штиль, первый раз за все дни.
Два часа я писал на мысу, на совершенно открытой площадке над морем, ноги едва не свешивались в пропасть. Ветра нет, и я не боюсь, что этюдник унесет в бездну. Уже лучше, чем в первый раз. Вспомнил краски и стал что-то чувствовать: яркость, контрасты.
Полчетвертого я спустился на пляж. Доплыл до скалы под самым мысом, где сегодня рисовал, и куда плавал с Лёней четыре года назад. Ни капли не замерз: вода ли теплее или просто солнце выше. На пляже почти пусто. Последним я ухожу с него в восьмом часу. И тут появляются новые люди, любители вечернего купания. Парочка на пляже хочет полюбить друг друга, но им не дают свидетели.
Я снова обедаю на балконе и смотрю на удивительный закат. Выпрямленная радуга на полгоризонта.
Ночью у камина пью вино и чай. И читаю.
Отличная для этого времени погода – и такая грусть, что ничего не хочется. Почему я один? Вот вопрос, когда у человека нет более серьезной трагедии. Неужели такое я говно, что никто не хочет быть рядом – даже в таком месте? Чувство, что ты никому не нужен – очень неприятно.
Впрочем, Маша, наконец, позвонила. Ее беспокоит, что начнется Третья Мировая война – так, что и обо мне вспомнила.
Заплатил за свет. Купил из «патриотических соображений» электролобзик «Фиолент» за 165 гривен. Он мне нужен, чтобы работать с полом.
Суббота, и наш пляж по моим представлениям забит. Я пошел к скале Олень на маленький белый пляж. Это был лучший день на море, проведенный в полном одиночестве. Бухта в моем единоличном распоряжении. Севастопольские мальчишки прыгают с дальних скал в море, удивительно артистично.
Очень хороший сентябрь, лучше, чем в прошлом году. Лучше, чем июнь. Огромное солнце, больше любого корабля, садится в море – и я пью за него! Я опять обедаю на балконе.
Зашел Гена, и мы выпили с ним и поговорили о всяких технических штуках, о людях, утонувших в шторм, о терактах, о Лёне, Ване, которого я на время поселил в лёнин дом, и прочем. В конце концов, вечер у меня свободен.
После его ухода я смотрел передачу Познера на первом канале. Таратута привел мнение какой-то сирийской террористки: «а что же нам еще делать?» Действительно, мир поделен, Россия слаба, Америка прет на всех… Террористы действуют от бессилия, он невозможности высказаться и что-то изменить в мире, управляемом политическими лицемерами, жующими политкорректную жвачку, что они не могут не бомбить мирный город. Они настолько озверели, и не чувствуют этого! И отказывают другим в праве озвереть настолько же.
Все эти дни меня преследовали похотливые желания. Наконец успокоился. И стал тосковать по Маше и Коту. Юг сводит с ума, дает ложные ориентиры. Так сразу всего хочется, и усталая закабаленная плоть алчет: тепла, удовольствий, страстей. Нужна неделя, чтобы прийти в себя и забыть о людях, привыкнуть быть одному. И все становится просто. Ты сразу видишь кучу преимуществ. И обостряются чувства к близким.
В отсутствии Вани на глазах у соседей залез в лёнин дом по импровизированной лестнице, как заправский вор. Через форточку открыл дверь на балкон и снял показания счетчика. Электрик Николай Иванович полез за мной, а внизу стоял председатель товарищества. На стреме!
Тут наступило просто лето. Побежденные было желания опять вспыхнули, особенно когда в пяти метрах от меня на пляже стали заниматься любовью.
Конечно, это одиночество дает определенные преимущества. Та же живопись, невозможная при других обстоятельствах. Или одно или другое. Но где же гармония, добытая хотя бы к сорока годам? Мука и безумие. Не знаешь, куда от себя деваться.
Тело требует удовольствий – и ему не понятно, почему они запрещены? Что делать со значительной частью физического себя? Тело живет своей жизнью, и ему нет никакого применения. А за двадцать лет брака оно худо-бедно привыкло к другому. Вот причина идиотских поступков: несмиренная похоть, ищущая объекта.
Но как-нибудь обойдусь. Я все же честно доделал пол в прихожей. Купил обратный билет.
Читая Грэма Грина вдруг ловлю себя на неожиданных симпатиях к коммунистам. У него они антиподы американцам, их тупости, алчности и агрессивности. Хотя какие у нас были коммунисты – Боже мой! Они-то все и просрали! Жадные, глупые, застывшие в своих догмах и своих креслах, задушившие все живое. У них не было шанса.
Но как мы ошиблись насчет Запада, идиоты!..
Сотни лет живя при своем капитализме, американцы так и не поняли его тайных пружин, поэтому надавали нам кучу глупых советов. Они думали, что рынок все организует. А он лишь до конца все развалил. И либералы Россию прокляли: не Запад же виноват в ее неудачах!
А, может, он к тому и стремился? Чувствую, что нам придется, как прежде, жить самим по себе. Опять изобретать что-то немыслимое.
Мы ненавидели совок за то, что он был таким сильным, душил другие народы, навязывал им свои принципы, которыми мы не считали самыми правильными. Американцы любят Америку за то, что она самая сильная и навязывает другим народам свои принципы, которые, естественно, кажутся им самыми лучшими. Может быть, американцы и великие патриоты, но суть их идей в том, чтобы нам жилось как можно лучше, любой ценой, в том числе и за ваш счет. «Демократия» – это когда мне хорошо, и я от своей сытости бросаю куски другим народам, требуя от них за это послушания. А если они не понимают, посылаю морскую пехоту или «томагавки».
Если поверить «Манхеттену» Дос Пассоса, то несколько поколений американцев уничтожили свою жизнь, зарабатывая деньги. Они не делали ничего больше. И они стали богаты и страна тоже. Но цена этого ужасна и бесчеловечна. Это погубило душу Америки и наложило пятно на любого американца. Может, благосостояние и растет там, как грибок, как плесень. Доброе так быстро расти не может.
Наши с Машей телефонные разговоры ужасно формальны и холодны. Не то мы пытаемся сохранить чувства до встречи, не то хотим показать невозмутимость и обиду. Маша демонстрирует обиду, что я ее бросил. Я злюсь на ее голос и говорю так же.
Мы и без телефона много демонстрируем друг другу, словно чужие, словно нас ничего не связывает. Мы все время ищем повод доказать, что по-прежнему самодостаточны и независимы.
Сегодня был самый сладостный день моей крымской жизни за пять лет.
Начался он со сна на крыше, звезд и легкого теплого ветра. Незадолго до рассвета мне стало холодно, еще через пару часов – жарко: взошло солнце и встало надо мной.
Два часа я красил «пинотексом» жалюзи – и побрел на пляж. На мне зеленая майка с надписью «Tundra Forever», подарок Шурупа. Я хожу в ней все последние, самые жаркие дни. Вода прекрасна, настоящий бархатный сезон, переходящий в лето. Я пробыл на море почти пять часов – установил рекорд! Потом полтора часа сидел на крыше с пивом и Кизи. Теплый кирпич ограды, теплые плитки пола, солнце, висящее над зеленым морем.
Я продолжил красить рамы – и тут появились Асеевы, с Олей и двумя внуками. Дети стали смотреть видак, я красил и беседовал с гостями. Они говорят, что нигде нет такого воздуха, нигде так не отдыхается, как здесь.
Я сделал обед и салат, принятый с неожиданным восторгом. Выпили «черносмородиновой», коньяк «Херсонес», обсудили строителя Ваню и причину Крымской войны 1854 года. Я недавно читал Сергеева-Ценского, а Гена прочел в местной газете, что французы начали войну из-за мощей какого-то вифлеемского святого. Отвез их по домам (чтобы они не остались ночевать), зажевав алкоголь петрушкой.
Я вернулся в одиннадцать. Взял полотенце и поехал к морю. Море и звезды с обрыва кажутся космической бездной. Захватывает дух! И мне туда нырять.
Новолуние, полная темнота, но света звезд довольно, чтобы не потерять дорогу. Тропинка из известняка кажется покрытой снегом. Никогда еще я не купался здесь ночью. Все казалось как-то холодно, ветрено. Но все последние дни стоит почти полное безветрие – и на море штиль. Я бреду по пустому пляжу под ночными созвездиями. Я так знаю берег, что иду без фонаря.
Теплое море с горящими звездочками у меня под руками. Это не отражение небесных звезд, это флюоресцирующая жизнь самого моря. На небе все созвездия и млечный путь. Тишина, только легкий шум волн. И я плыву нигде и ни в чем. Вокруг одинаковая чернота, словно уплыл неведомо куда. Да и где он, берег? Лишь силуэт черных скал Фиолента на фоне звездного неба напоминает о земле...
Я возблагодарил Бога за эту ночь! Может быть, буду чем-нибудь наказан для компенсации. По дороге наверх не мог прийти в себя от восторга. Фиолент показался мне выдуманным мной самим, начиная с названия. Я нашел это место, этот дом, соединил друзей и родственников. Потом будут говорить (друзья) – ему просто повезло, все само шло в руки и т.д. Никто не поймет, сколько я вложил сюда желания. Что до некоторой степени это место действительно сочинено и создано мной. Притом что выбрал я его случайно, но, несомненно, провиденциально. А когда увидел – очаровался без меры. Это потом я узнал у Маркова, что место сие – знаменито.
Здесь нравится всем, кроме Маши. А я бы хотел как раз наоборот. Ей подавай север, хотя она совершенно не переносит холод. У нас все разное, и при этом мы вместе и вроде бы любим друг друга.
Так что не говорите мне о простоте.
Я разжег камин просто ради огня. Распахнул все двери и окна – и стал пить вино, слушать Van Der Graaf и читать Кизи. Второй дом, устроенный моим терпеньем и трудом. Надеюсь и последний.
Еще одна ночь под небом. Так тепло, что спал голым. Сколько таких ночей было во время стопа и прежних путешествий. Но такого покоя и такой полноты созерцания звезд – никогда не испытывал.
Проснулся, посмотрел начинающийся рассвет и заснул снова. Окончательно проснулся в девять от припекающего солнца.
День получился очень хороший, как раз для завершения. Погода самая прекрасная – и опять надо уезжать.
Один мой сосед, пожилой и толстый, отдыхал в Балаклаве у родственников жены. Он все время прикладывался к своей армейской фляжке и балагурил. Другие двое, севшие в Симферополе – возвращались из Алушты. Не то муж и жена, не то отец с дочерью. Она в странном фламандском чепце. Он из простых, но с музыкальным образованием. Восхищался, что ребята на Чатырдаге пели песни его молодости (начало 70-х) – да почти и моей. Он даже исполнил что-то знакомое из Ратару (на молдавском!). Он чуть-чуть играл в самой «Синей птице»! И до сих пор поклонник Градского. Они сошли в Харькове, и на их место перешла бабуся с двухлетним внуком, который не заснул за всю ночь ни на минуту. Зато местные пятилетние дети очень спокойны, совсем не похожи на Кота. Мамы при них спят как убитые. В вагоне есть еще один волосатый, что уже перебор.
Погода и в России замечательная, осени почти не видно, зеленые деревья, трава. Лишь только на теплицах болтаются остатки целлофана. Не видно и деревень. Вместо них дачные поселки. Проехали Оку, сверкающую в солнце, с модернистским вокзалом начала века. Куча машин и лодок на берегу.
Я знаю, чем меня встретят на даче: «Мне было так хорошо эти две недели, я была просто счастлива, хорошо, что я не поехала!» А я несусь на крыльях любви, фигурально говоря, теряя последние силы. У меня начинается лихорадка, и на дачу я приезжаю совсем больным.
Прав был Паскаль в своей «Молитве о ниспослании болезни» (или как-то так): все мои крымские «страдания» были от хорошего здоровья, хорошей погоды и праздности. Всех дел: сделал пол и вытащил себя пару раз на этюды. Семья, Москва, болезнь, похмелье – никогда не дадут тебе расслабиться. И начать думать о глупостях.
Глупый человек кончил свои глупые записки.
2001 – 2017
Свидетельство о публикации №225032901341