Ангел Таша. Ч. 44. Прости, Тригорское! 1835

                «ПРОСТИ, ТРИГОРСКОЕ, ГДЕ РАДОСТЬ
                МЕНЯ  ВСТРЕЧАЛА  СТОЛЬКО  РАЗ!»

                «МЫ ВОЮЕМ ВДВОЁМ, Я И ПУШКИН!»

        Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601

                Попытка субъективно-объективного исследования в художественно-документальных очерках
                о жизни Натальи Николаевны и Александра Сергеевича, их  друзьях и недругах. 
                ***
   
                И часто вижу я во сне:
                И три горы, и дом красивый,
                И светлой Сороти извивы
                Златого месяца в огне,
                И там, у берега, тень ивы,
                И те отлогости, те нивы,
                Из-за которых вдалеке,
                На вороном аргамаке,
                Заморской шляпою покрытый,
                Спеша в Тригорское, один
                Вольтер, и Гете, и Расин –
                Являлся Пушкин знаменитый…

                Николай  ЯзЫков

                ***
                Но и в дали, в краю чужом
                Я буду мыслию всегдашней
                Бродить Тригорского кругом,
                В лугах, у речки, над холмом,
                В саду под сенью лип домашней.

                А.С. Пушкин.  «П.А.О…». 1825
                ***

                "Поэт нашел нравственное убежище у Прасковьи Александровны Осиповой,
                которая вместе с Жуковским сумела понять чутким, всеизвиняющим сердцем,   
                что за вспышками  юношеской необузданности, за резкими отзывами сохранялась
                во всей чистоте не одна гениальность, но и глубокое, доброе, благородное сердце, 
                и та искренность, которая и доселе дает его творениям чарующую силу и власть"

                П.И. Бартенев
                ***

                "...Верьте, что на земле нет ничего верного и доброго, кроме дружбы и свободы.
                Вы научили меня ценить прелесть первой..."

                А. Пушкин. Письмо к П. А. Осиповой.  8-го августа 1825 г.
                ***

                Прости, Тригорское, где радость
                Меня встречала столько раз!
                На то ль узнал я вашу сладость,
                Чтоб навсегда покинуть вас?
                От вас беру воспоминанье,
                А сердце оставляю вам.
                Быть может (сладкое мечтанье!),
                Я к вашим возвращусь полям,
                Приду под липовые своды,
                На скат тригорского холма,
                Поклонник дружеской свободы,
                Веселья, граций и ума.

                А. Пушкин.  1825 г.


         Величественный лик солнца  тихо сияет в небесной синеве. Невысокая полноватая женщина с книгой в руках, в просторном салопе и вязаном капоре поднимается по тропе на верх холма, где под высокими, раскидистыми липами белеет  скамья.   
 
      Знакомьтесь:  Прасковья  Александровна Осипова.

       Вы наверняка хорошо знаете её дочерей  сентиментальную Аннету (Анну Николаевну),  весёлую Зизи (Евпраксию), падчерицу Алину (Александру), племянниц Нэтти Вульф и Анну Керн.  И, признайтесь,  не обращаете внимания на хозяйку Тригорского, считая её второстепенной фигурой в жизни Александра Сергеевича.

         Я же, напротив, уверена:  эта женщина достойна  бОльшего уважения и памяти. Умная, образованная, энергичная, старше поэта на восемнадцать  лет, она, переживая  за него, щедро дарила тепло сострадающего сердца. Стала преданным другом,  высоко ценившим божественный поэтический дар, и не раз в самые трудные минуты приходила на помощь, окружив материнской любовью и безграничной заботой.

     В Тригорском был поистине культ Пушкина, его обожали, заставляя забыть зло и несправедливости мира. Угощали сладкоежку от всего сердца. К чаю на столе рядом с самоваром непременно дышали дивным ароматом сладкие, пышные пироги. Александр как-то и записку к Прасковье Александровне шутливо подписал:"Ваш яблочный пирог". 

     Вижу кое у кого из читателей скептическую усмешку… Что ж, возможно, были в её чувстве не только материнские ноты, и это могло стать драмой, будь у неё меньше здравомыслия и благородства.

      Невольно вспоминаю Элизу Хитрово, над навязчивостью которой посмеивались Пушкин и его друзья. В отличие от неё Прасковья Александровна никогда не переходила грань уважения, не надоедала – в ней он нашёл, прежде всего, умного собеседника и  понимающего друга.

       Всем существом Александр сознавал это, он писал в Тригорское  трогательные, душевные письма.  В ответ  читал:

        «Я забываю о времени, беседуя с вами, сын моего сердца. Будь у меня лист бумаги величиной с небо, а чернил столько же, сколько воды в море, этого всё же не хватило бы, чтобы выразить всю мою дружбу к вам…» 
                ***

     … Прохладный ветерок освежает разгоревшееся, миловидно моложавое, с выразительными  чертами лицо. Прасковья Александровна остановилась перевести дыхание: ведь не молода уже – за пятый десяток перевалило.  В карих глазах задумчивая печаль.

       Вздохнув, присаживается на скамью. Октябрь радует последним  осенним теплом, словно хочет согреть тоскующее после грустного расставания сердце.  Или, может, напомнить о счастливых днях?

          Она открывает книгу – вернее дорогой для неё  альбом в сафьяновом переплёте, с золотыми застёжками. На первой странице искусная вязь эпиграфа:
         «Не всякий рождён поэтом, не всякий может быть писателем и сочинителем, но чувствовать красоты изящного и ими наслаждаться может всякий».

     На следующих – стихи Карамзина, Жуковского, красиво переписанные её рукой,  строки, оставленные друзьями и гостями Тригорского, и среди них те, что  дороже всех прочих:

                Цветы последние милей
                Роскошных первенцев полей.
                Они унылые мечтанья
                Живее пробуждают в нас.
                Так иногда разлуки час
                Живее сладкого свиданья. 
                16 октября 1825 года.   

     Боже! Десять лет назад…  Да разве это стихи о цветах? Они – о человеческом сердце!

       Достаёт распечатанное письмо. Час назад принёс его посыльный… 
 
       Медленно перечитывает, то и дело опуская лист на колени, грустно смотрит в туманные тригорские дали,  и оттуда, из этих далей, всплывает  облик её гениального друга, нет – скорее сына: видит усталый взгляд голубых, словно небо, глаз. Слышит задушевно певучий голос,  и душа откликается пониманием и сочувствием.

    «26 октября 1835 года.
    Вот я, сударыня, и прибыл в Петербург. Представьте себе, что молчание моей жены объяснялось тем, что ей взбрело на ум адресовать письма в Опочку. Бог знает, откуда она это взяла. Во всяком случае, умоляю вас послать туда кого-нибудь из наших людей сказать почтмейстеру, что меня нет больше в деревне и чтобы он переслал все у него находящееся обратно в Петербург».

     –  Недотёпа Наталья! Разумеется, с почтой дела улажу. Человека пошлю в Опочку!

      –  «Бедную мать мою я застал почти при смерти…»

    – Боже! Он этого боялся более всего… Ах, Саша, Бог даёт нам испытания...
 
      –  «…она приехала из Павловска искать квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у госпожи Княжиной, где остановилась.  Раух и Спасский потеряли всякую надежду».

   – И докторА ведь наилучшие!… Как же так-то?!

   –  «В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света».

  – Друг мой! Несравненная красота  всегда будет мишенью для зависти, ненависти, лжи…

    – «Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и свекрови есть нечего и ее свекровь умирает у чужих людей. Но вы же знаете, как обстоит дело…»

   – Знаю, конечно, знаю! Опять эти гадкие, гнусные сплетни! Но Сергей Львович…  «есть нечего»… Да как можно такое сочинить о Сергее Львовиче? Он себе в деликатесах никогда не отказывал.

     – «Нельзя, конечно, сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был нищим. Стало быть, у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего».

    – Всё так,  Александр Сергеевич! Ничего, кроме дара Божьего… кроме стихов дивных… кроме сердца страдающего…

      Вздыхает, задумавшись, опустив письмо. Порыв ветра шелестит страницей, пытаясь вырвать из рук. Очнувшись, продолжает  чтение:
   
    – «Во всяком случае, Натали тут ни при чем, и отвечать за нее должен я. Если бы мать моя решила поселиться у нас, Натали, разумеется, ее бы приняла. Но холодный дом, полный детворы и набитый гостями, едва ли годится для больной. Я застал ее уже перебравшейся /на новую квартиру/».

    – Вот и хорошо! Дай Бог ей здоровья! А батюшка?

     – «Отец мой в положении, тоже всячески достойном жалости. Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен».

   – Ну, ещё бы, Саша! За что такие испытания? За что?!!

   – «Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и susse Gewohnheit /авт. «сладкая привычка»/, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее. Кланяюсь вам от всего сердца».

     Слёзы струятся по щекам Прасковьи Александровны, и она не сразу вытирает их. Перечитывает ещё раз:

     «…свет — мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее!»
                ***


    Милее! Без всякого сомнения, милее! Хозяйка Тригорского вглядывается в знакомый пейзаж и видит его не своими, но пушкинскими глазами. Как любил он провожать здесь летние закаты! Любовался  голубыми извивами Сороти, полосатыми  заречными просторами, в сизом мареве сельцом Дериглазовом. 

     Тригорское... Собственно говоря, никакие не горы! Так, название одно, а попросту – холмы. На одном – старинный храм, на другом — древнее городище Воронич, на третьем — усадьба.

    Мысль постепенно уходит всё дальше, глубже...

    Её предки из рода Вындомских – новгородские вотчинники. Разбогатев, служили властям и себя не забывали. Екатерина II пожаловала в 1762 году земли так называемой Егорьевской губы секунд-майору, шлиссельбургскому коменданту Максиму Дмитриевичу Вындомскому, весьма образованному для своего времени, любившему книги и дорогие гравюры. Покупал и то, и другое, не жалея злата.

     Сын его не только продолжал пополнять библиотеку, но хорошо рисовал, склонялся к искусству. Тригорский парк – его детище: тенистые аллеи, зала «под липами»  для игр и танцев,  удивительные «солнечные часы», сказочный дуб-великан,  пруды и ручейки, украшенные горбатыми мостиками.

      Под «агромаднейшей» елью позже очень любил сиживать Пушкин, ну а до его рождения резвились дочери полковника Вындомского. После ранней смерти жены он,   наняв  учителей, дал девочкам хорошее образование. Прасковья любила читать и учиться.

        Отец был самонадеян, строг, крут характером. Эти черты переняла самая младшая, любимица – Прасковеюшка, Пашенька. Именно ей отписал отец наследство. А Лизу лишил оного – за ослушание и грех: влюбившись в Якова Исааковича Ганнибала, она убежала из дома. Но Паша сестру не обидела: получив наследство, половину отдала овдовевшей к тому времени Елисавете.

     В 1799 (Пушкин в этом году только родился!) семнадцатилетняя Прасковья  Вындомская, выйдя  замуж  за Николая Вульфа, доброго, чувствительного домоседа, и сменив фамилию, покинула дом отца. Не о ней ли написал Пушкин?

                …Девицу повели к венцу.
                И, чтоб её развеять горе,
                Разумный муж уехал вскоре
                В свою деревню…

        «Это была замечательная партия, –  вспоминает Анна Керн, – муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала «Римскую историю».

      Не было в её жизни, как в обожаемых девицами романах, ни страстных увлечений, ни любви – лишь суетливый, утомительный провинциальный быт. Но ещё – были книги, мечты, надежды.

     1813-й год принёс беду: почти одновременно умирают отец и муж. Ей тридцать два, у  неё уже пятеро детей. Победил разум.

        Забыв о развлечениях, вдова  решительно берёт капризную судьбу в свои руки, став рачительной, деятельной, деспотичной  хозяйкой.
 
        Никогда не унывает, и через четыре года жена пожилого вдовца Ивана Осипова  заботится и о падчерице Алине. Рождаются Машенька (в 1820) и Катя (в 1823). Это их подробные воспоминания рассказали правду о похоронах Александра Сергеевича.

      Старший сын Алексей учится в Дерптском университете. Приезжая на вакации в Тригорское, приятельствует с Александром:

         Меж ими всё рождало споры
         И к размышлению влекло:
         Племен минувших договоры,
         Плоды наук, добро и зло,
         И предрассудки вековые,
         И гроба тайны роковые,
         Судьба и жизнь в свою чреду,
         Всё подвергалось их суду…

       Счастливо соединив в характере деревенскую  хозяйственность, кипучий темперамент и тягу к образованию, Прасковья Александровна по-прежнему много читает, увлекается философией, зная в совершенстве французский и немецкий,  вместе с детьми изучает английский, переписывается с литераторами, радуется  новым книгам и журналам. Природный ум, вкус, душевный такт сблизили её с Пушкиным.

     Но не только душевная забота, не только прелестные девичьи лица влекли сюда поэта – с могучей силой притягивали сокровища фамильной библиотеки.
     Пусть досужие невежды считают, что в Тригорском он лишь флиртовал с барышнями, лазил в окно, мерялся талией с Зизи, заполнял мадригалами альбомы, поднимал бокалы с огненной «жжёнкой», свиданничал с Анной Керн...

      Отвечу с уверенностью: отнюдь не только!

      С трудом отрывали его от "Дневных записок путешествия из архипелагского, России принадлежащего, острова Пароса, в Сирию, и проч. Сергея Плещеева в исходе 1772 г."

       То с головой погружался он в бурные страсти героев Шекспира, то в "Российский Феатр", то в первое издание "Деяний Петра I". Могучая фигура царя-преобразователя увлекла юношу неимоверно.

      А то слушал, затаив дыхание, величественную «Мессиаду» Клопштока:  Прасковья Александровна безупречно читала на немецком и на русском:

     «…Медленным шагом Искупитель всходит на Голгофу, неся грехи всего мира… На светлых облаках небесные силы, души праотцов... Миг распятия – замирает в оцепенении вся цепь мироздания... Истекающий кровью Иисус  обращает взор к народу и просит: «Прости им, Отец мой, их заблуждения, не знают и сами они, что творят!»…

     Сгущался за окнами синий сумрак… Горели в шандалах толстые свечи, освещая склонённую женскую голову в кружевном чепце и густую кудрявую поэтическую шевелюру…   

       Мягкий, задумчиво грустный голос повторяет с душевной болью:

    – Прости им их заблуждения, не знают и сами они, что творят!

       Но уже звенит за окном смех Алины и Алексея, звонкий голос Евпраксии:

    – Пушкин, где вы прячетесь?

      Задумчивость на лице собеседника сменяется улыбкой. Хозяйка бережно кладёт на полку пухлый том.

      – Идите, Саша, зовут вас!   
                ***

      И вновь пролетает время!
      Прохладный вечер опускается над Онегинской скамьей. Всё ниже над дальнею рощей склоняется солнце... Прасковья Александровна закрывает альбом. Грустно. Одиноко.

       Кажется, совсем недавно беззаботно звенели здесь молодые голоса, самолюбивый смех. Пересекались влюблённые, ревнивые взгляды… Недавно? Ан, нет!  Почти десять лет назад!

         Всё так же зеленеет сосновая роща, вправо уходит дорога в Михайловское, по которой на вороном аргамаке, а то и пешком торопился к ним непредсказуемый сосед, наказанный властью и оскорблённый родителями…   

         Перечитываю  отрывки из «Путешествия Онегина»:

А я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
И, слава Богу, от вельмож
Уехал в тень лесов Тригорских,
В далекий северный уезд.
И был печален мой приезд.

       После страшной ссоры с отцом, только дружеское участие и внимание спасли его от смертного финала – и тогда родился этот дивный гимн тригорским  друзьям:

О, где б Судьба ни назначала
Мне безыменный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
Она смиренный мой челнок,
Где поздний мир мне б ни сулила,
Где б ни ждала меня могила –
Везде, везде в душе моей
Благословлю моих друзей.

Нет, нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей —
Вдали, один, среди людей
Воображать  я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон Тригорских нив.

        Не только друзья – природа тоже исцеляла:

И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы, —

Приют, сияньем Муз одетый,
Младым Языковым воспетый,
Когда из капища наук
Являлся он в наш сельский круг,
И нимфу Сороти прославил,
И огласил поля кругом
Очаровательным стихом;

Но там и я свой след оставил.
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель…
                ***

      Признаюсь, слишком кратко я рассказала о Тригорском. Предвижу упрёки,  вопросы и – отсылаю вас к художественной литературе.

      Один из лучших романов о Пушкине написан Иваном Алексеевичем Новиковым – «Пушкин в Михайловском». Он работал над ним более десяти лет! И это не документальное, но именно художественное произведение, выразительно яркое, психологически интересное.

       Пушкинист В.В. Вересаев, прочитав, воскликнул:

      « …В течение всей недели, как я читал роман, у меня было ощущение, как будто эту неделю я прожил в Михайловском, видел живого Пушкина, видел всех лиц, его окружающих. Прекрасный роман!»

       Поделюсь: и у меня точно такое же ощущение!

       Мой настоятельный дружеский совет: если вы ещё не знакомы с  этим произведением, прочитайте обязательно!!! Вас ждёт незабываемая встреча с Александром Сергеевичем и со всеми обитателями Тригорского и Михайловского.

     И тогда отойдут в сторону те вопросы, которые вы, предчувствую, собирались мне задать, ибо рассказ мой о Тригорском, конечно, не полон. Все ответы вы найдёте в романе И.Новикова "Пушкин в Михайловском".

    Если заинтересуетесь, рекомендую прочитать прекрасную статью Веры Полуляк
"Александр Пушкин и Иван Новиков"   http://proza.ru/2019/06/10/1063   
                ***

     Вторая часть дилогии Новикова называется «Пушкин на Юге». Роман окончен за несколько дней до начала Великой Отечественной войны и вышел в издательстве «Советский писатель» в 1942 году. 

     Не могу не поделиться с вами удивительнейшим фактом, связанным с именем талантливого автора. Новиков открыл нам ещё одну грань облика Пушкина - героическую!

      Иван Алексеевич тяготился, что не может пойти на фронт (ему было 65 лет). Но он нашел способ принять участие в борьбе с фашистами.

      Весь гонорар за книгу и сбор от платных вечеров и лекций о Пушкине в городе  Каменск-Уральском (где он был в эвакуации) в феврале  1942 года – свыше 100 тысяч рублей – он передал на постройку самолёта «Александр Пушкин», обратившись с письмом к Сталину.
                ***

     В 1824 году Василий Андреевич Жуковский такими пророческими словами поздравил  именинника:  «Крылья у души есть! Вышины она не побоится, там настоящий её элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твоё. Вот моя вера».

       Мог ли подумать он, что его поэтическая вера воплотится в жизнь?  Что в грядущем веке Пушкин обретёт стальные крылья и будет не просто летать, но отважно сражаться в небе?!

       Именной истребитель «Як-7», на борту которого гордо белела надпись «Александр Пушкин», построили в 1943 году.

        Боевое крещение  было 6 июля 1943 года. Рассказывает фронтовая газета «Сталинский пилот»:

      «Юрий Горохов на истребителе «Александр Пушкин» со своим ведомым ринулся в бой против 37 немецких бомбардировщиков. Производить атаку было нельзя, потому что бомбовозы прикрывались большой группой "мессершмиттов". Тогда лётчик решил действовать по-иному. Он атаковал вражеские самолеты снизу, когда те пикировали на цель.  Вместе с «Александром Пушкиным» он отправил в смертельное пике не один вражеский бомбардировщик».

       Своё везение объяснял просто: «Мы воюем вдвоём, я и Пушкин».

       Немцы же считали, что на борту истребителя огромными белыми буквами выведено имя русского лётчика-аса (со множеством звёздочек по числу сбитых самолетов), и потому, завидев его, предупреждали по рации: «Ахтунг, ахтунг! В небе Пушкин!».

       Без малого два года сражался «Александр Пушкин»  в составе 162-го истребительного авиаполка 309-й истребительной авиадивизии. За его штурвалом были и другие отважные лётчики: Степан Барановский, Василий Бахирев, Пётр Коломин.

      Не раз пилоты получали ранения, боевые раны были и у истребителя: пробоины в фюзеляже, в бензобаке. Но асы спасали его, ухитряясь дотянуть до родного аэродрома.

          На счету «Александра Пушкина» – пятьдесят семь воздушных боев, двадцать шесть сбитых самолётов противника – и это реальный факт! 

     По окончании войны самолёт был приписан к Северной группе советских войск в Германии. Далее следы его, к сожалению, теряются, но память о доблестном истребителе «Александр Пушкин» жива в летописи Великой Отечественной войны.

              На иллюстрации: картина Бориса Бергера "В Тригорском".

         Играет Алина Осипова. За столом Алексей Вульф и Анна Николаевна. На скамеечке - Евпраксия (Зизи).
   
              В правом верхнем углу в овале - П.А. Осипова. Рисунок Пушкина. Других её изображений не сохранилось.

             Продолжение Часть 45 "Сестра поэта" http://proza.ru/2025/04/14/50