29. 03

Скамейка стояла у реки, под деревом с ветвями, что тянулись к воде, словно стремились ее коснуться. На шершавых досках лежала книга — потрепанная, в переплете из темной кожи, иссеченной трещинами, как сухая земля после зноя. Ни имени автора, ни заглавия, ни строк внутри — только листы, тронутые желтизной, с тонким ароматом земли и увядших трав. Я потянулся к ней, пальцы ощутили обложку, и тепло, едва уловимое, как дыхание во сне, пробежало по коже. Книга — сомнений не возникло, хотя пустота страниц могла бы намекнуть на иное. Переплет, тяжелый и строгий, говорил о чем-то большем, чем просто стопка бумаги. Не тетрадь для случайных заметок, не дневник, забытый в спешке. В ней чувствовалась значимость — как в старых томах, что стоят на полках, даже если их никто не открывает. Случайностью это не было. Началом — возможно.

Дома книга заняла место на столе, рядом с чашкой остывшего чая, где осадок оставил горький след. Свет лампы падал косо, тень дрожала на деревянной столешнице, подобно ряби на воде. Я всегда ценил порядок — не чужой, навязанный, а свой, выстроенный, чтобы удерживать почву под ногами в мире, полном зыбкости. Утро начиналось с кофе в семь пятнадцать, затем работа — шелест бумаг, звонки, скрип карандаша, — а вечером шаги вдоль берега, хруст гравия, шепот реки, что сливалась с небом в серую полосу. Вера в то, что каждый миг можно поймать, окружить стенами четких линий, жила глубоко — так жизнь не ускользнет, не станет дымом, унесенным ветром. Этот кожаный том стал частью замысла. Я взял перо с черными чернилами, и началось заполнение страниц.

Буквы выводились неспешно: "Проснулся в семь, заварил чай, смотрел на реку". Чернила впитывались в бумагу, оставляя след, который пальцы могли ощутить. Свидетельство бытия, доказательство того, что время оседает в словах, как песок в часах. День за днем листы наполнялись деталями: свет струился сквозь шторы, рисуя на полу золотые полосы, птица за окном пела три ноты перед тишиной, запах влажной травы смешивался с дымом далекого огня. Казалось, фиксация каждого оттенка сохранит этот мир, эту тишину, этот отголосок жизни.

Но однажды утром страницы предстали пустыми. Начальные записи еще держались, но дальше — где ветер гнал листья по берегу, где чай обжигал горечью — ничего. Я скользнул пальцами по листу, ища намек на след, но бумага осталась гладкой, как ледяная корка озера. Сердце дрогнуло — не страх, а предчувствие, тонкое, как звон хрусталя в тишине. Я вновь коснулся листа пером: "Утро, чай, река". Том закрылся, отправился на полку между словарем и недочитанным сборником рассказов. Наутро слова пропали снова.

Свет казался тусклым, глаза — уставшими. Тогда началось тщательное выписывание, с сильным нажимом, чтобы чернила врезались в бумагу, оставили нерушимый отпечаток. Я описывал больше — не только события, но и мысли, что вились, как тени в углах: изгиб тени от стула, подобный вопросу, шелест ветра в листве, вкус воздуха, холодного и чистого, как родник. Верилось, что точность победит эту пустоту. Но том не уступал. Каждое утро листы встречали девственной чистотой, и с каждым разом исчезало больше — даже первые строки таяли, как следы на песке перед приливом. Взгляд падал на переплет, и внутри росло чувство, будто жизнь утекает сквозь сжатые пальцы.

Мир вокруг стал иным. Чашка утратила четкость — края дрожали, как мираж в жару. Стены, знакомые, с выцветшей краской и трещинами, сделались прозрачнее, словно ткань на ветру. За порогом река текла иначе — кругами, спиралями, будто искала путь наружу. Я опустился на скамейку у воды, том лег рядом. Ветер коснулся лица, прохладный, с привкусом железа, и мысль возникла: вдруг он уносит слова, как семена с одуванчиков, оставляя лишь стебли?

Память вспыхнула искрой. Когда-то здесь, в тепле, пахнущем цветами, звучал голос — мягкий, с легким смехом, как шелест листвы. Говорилось о ветре, о том, как он лепит облака в фигуры, что исчезают, едва родившись. Я слушал, кивал, но в уме строился план: вернуться, записать, сохранить. Ничего не вышло. Голос растаял, как пар над чашкой, и ни лица, ни слов не осталось — только тепло, ускользавшее из рук, пока планы возводились. Зачем они строились? Почему момент не был пойман, не вдохнут, не оставлен свободным от цепей чернил?

Сожаление — не буря, не гром, а тихий шелест, как листья в пустом лесу. Контроль казался маяком, спасением от течения, что уносит ценное. Дни выстраивались, как мост над пропастью — каждый шаг выверен, каждая доска на месте. Но мост рухнул, и среди обломков возник вопрос: зачем он чинился? Почему не довериться глубине? Перо можно было отбросить, шагнуть под небо, ощутить, как ветер гладит кожу, как река поет. Травинка могла быть сорвана, сжата в пальцах, ее хрупкость — почувствована. Путь лежал туда, где голоса сливаются с водой, где тени танцуют без причины. Почему выбор пал на строчки?

Том лежал рядом, и вдруг стало ясно: фиксация мира — это его потеря. Я сжал книгу, но в следующий миг она оказалась в воде, растворяясь в течении. Листья кружились на поверхности, не оставляя следа. Вдох. Выдох. Ветер шептал историю, что не требовала слов. И, наконец, мир стал живым.