Последняя красота

               

                ПОСЛЕДНЯЯ  КРАСОТА            

В тесном, мужицкими небылицами озвученном баре, за столиком с прилипшими скелетами килек, я выпил три кружки холодного и резкого пива, затем побродил по пыльному и потному от полуденного зноя городу и, купив в киоске пачку сигарет, направился к реке.         
Надо было пересечь несколько улиц, широких и узких, потом, подняв руки над головой, проскочить высокие, грозно раскачивающиеся заросли крапивы, и, сбежав по крутой, с частыми изворотами тропинке, очутиться на берегу. И, пройдя метров двести влево, оставляя за собой чёткие следы на тёмном сыром песке, остановиться у бетонных плит, невесть, когда и зачем сюда попавших. Беспорядочно громоздясь, наполовину заметённые песком, издали походили они на кучи мусора, отпугивали этим сходством гуляющих, и потому, наверное, здесь всегда было безлюдно и тихо.   
Я отчётливо помню тот день, когда впервые набрёл на это место: тёплый, по-весеннему густо пропитанный запахом земли. Нескромное уже солнце чернило останки снега, а на реке был ледоход, и берег напоминал толкучку. Естественное желание человека – любого! – после зимнего стояния так будоражит душу проснувшаяся река, как-то весело думать о простом: весна! И значит, живём, братцы, живём!.. А то вдруг и холодок поцарапает внутри: вот я – на каком-нибудь вертящемся ледяном плотике, где-то посерёдке – что тогда?!       
Отмахнёшься, передёрнешь плечами и радуешься крепи под ногами!   
Стоял я тогда в толпе, облепившей, берег, прислушивался к разговору двух пенсионеров, расхваливающих свои дачки, завидовал тому, как не замечает никого влюблённая парочка, жалел бабушку в смешной, не по погоде надетой шапчонке – морока с внуком – того и гляди, в сапожки наберёт, и внуку, посмеиваясь, сочувствовал, никакой свободы подрастающему поколению, и, конечно, о себе, о своей жизни думал: должно всё к лучшему измениться, обязательно должно… И вот в таком разнеженном состоянии пошёл я вдоль берега и оказался возле этих плит. Забрался на одну из них – шершавая, прогретая солнцем – ни души вокруг, только прошествовал мимо с сумрачным видом кот. Выгнали, видно, из дому, топиться, что ли собрался?.. Брось, Васька, не переживай!         
С того дня частенько захаживал я сюда, садился поудобнее, курил, смотрел на реку, на дальний берег, где холмился выброшенный земснарядом песок, пока никому не нужный, и на котором чьи-то влюблённые ноги мастерски написали: «ЛЕНА», махал рукой, когда проплывали мимо теплоходы и катера, и было хорошо оттого, что вот поприветствовал я их, а кто-то на палубе – меня, и поплыли они дальше и скрылись из виду, и я опять один…   
… И сегодня шёл я к плитам, слегка возбуждённый пивом, чтобы посидеть, поразмышлять, поудивляться: отчего это таким бесшабашно-счастливым было для меня нынешнее лето, уходящее уже лето…         
Ещё издали я заметил, что на «египетских пирамидах» – так окрестил я плиты – сидит какой-то мужчина, и подумал досадливо: принесла нелёгкая… назад повернуть?.. Ладно, чего там… вообразит ещё, что испугался.
Приближаясь, я всматривался в сидящего, и чем ближе подходил, тем больше удивлялся. Мужчина был в трусах в синий горошек и в чёрном берете. Остальная одежда: трико, майка, рубаха, носки – была аккуратно разложена на плитах и сушилась. Нашёл место, где стирать! На песке расположились красным пятном стоптанные туфли. Тело также было странным: живот и спина похожи на сахар-рафинад, а ноги, руки и небольшое декольте на груди – кофейные от загара. Я неприязненно подумал, что берет он, видимо, не снимает, чтобы и в таком виде ощущать себя человеком творческим, мазила какой-нибудь или рифмоплёт… Не понравился, словом, мне этот «чёрнобереточник». Ну да что же…
- Здравствуйте! – говорю я бодро и громко. Пиво требует, чтобы тебя все слышали.            
- День добрый! – сиплым голосом отвечает мужчина, посмотрев на меня столько, сколько и нужно в таких случаях: рассматриваешь, мол, рассматривай на здоровье, только не мешай.             
А я и не собираюсь ему мешать, в чём, собственно, мешать-то? Бельишку что ли сохнуть? Был бы, скажем, рыбак, тогда, конечно… И вообще, это ещё как сказать, кто кому мешает. Нашёл место! «Да успокойся, ты!» - одёргиваю я себя.    
… Итак, лето состоялось счастливым! И в сущности ничего удивительного в этом не было. Я, как и многие из нас, сторонник «зебристого» принципа жизни: белая полоса, чёрная…   
Прошлой зимой я совсем раскис: хандрил, пропускал занятия в институте, слушал магнитофонных цыган, обнаружил, что, оказывается, есть какой-то смысл, когда пьёшь в одиночку. Ночами сочинял вздорные стишки, смотрел на настольную лампу: «С тобой что ли поговорить». Едва не завалил зимнюю сессию, рассорился со всеми, с кем только можно было, и мама не могла взять в толк, что же случилось с её сыном, пыталась заговорить, но я отводил взгляд, криво ухмылялся и молчал. Я и сам не мог понять, ну хоть как-то объяснить эту угнетающую, выматывающую пустоту и злобу внутри себя. Краски и запахи окружающего мира пожухли и притаились, словно обиделись, только и запомнилось: жёлтые вдавленные пятна в снегу и кислые наледи на прилавках пивного киоска, куда я спешил с банкой ранним утром, наскребя мелочь, сразу после ухода на работу мамы. Я покупал пиво, а вокруг меня в сизости морозного пара двигались, будто призраки, какие-то тёмные существа, иногда они вплотную приближались и шелестяще спрашивали: «Земеля, тридцать копеек не хватает, выручишь?»         
И тогда, зимой, я не верил, что всё может перемениться…   
- Что? – я вздрогнул.               
- Пить, говорю, будете? – мужчина смотрит выжидающе, в руках бутылка вина.               
- Не откажусь…               
Интересная была бы картинка: он сидит на плитах – выпивает, я рядом на песке – курю. Косимся друг на друга.
Подхожу, залезаю на «пирамиды». Смотрю, как крепкие зубы рвут пробку, разухабисто наполняется складной стакан. И по тому, с каким удовольствием проделывает он всё это, каким спортивным азартом наполняется его фигура, я определяю, что он не начинает, а продолжает прерванное, видимо, моим приходом занятие. Пустую бутылку, конечно же, в реку выбросил, не знаком с местными береговыми правилами: оставь порожнюю тару бабушкам-санитаркам, для их пропитания.
Пора знакомиться. И действительно:       
- Нил, - протягивает стакан, усмехается. – Что, редко встретишь такое имечко?         
Я соглашаюсь – редко. У Горького, там где-то в пьесах. Я, представившись, залпом осушаю стакан – знай наших! И всё-таки… Кривлюсь и судорожно тыкаюсь носом в руку. Фу-у!.. Хорошо ещё, что вино не тёплое, схоронил мужик под тенью «пирамид», молодец!.. И чё я на него взъелся?               
Пьёт Нил осторожно, бережливыми глоточками, кадык тренированно шныряет туда-сюда, морщится он скорее из приличия.            
- Вы здешний? – спрашиваю я после небольшой паузы.               
Нил закуривает, предлагает мне – спасибо, у меня есть… - и начинает размеренно говорить:            
- Нет… понимаете… впрочем, давай на «ты»? Не люблю все эти… - я киваю, - понимаешь, тут со мной история прямо сказочная вышла. Отстал, понимаешь, от поезда. Веришь, нет, выскочил на стоянке, хотел вот куревом запастись, в поезде, понимаешь, одни болгарские, а мне что покрепче… Бегу, значит, на вокзал – там очередь, а у меня десятки в кармане, ничего меньше… богач, блин… ладно, думаю, постою… вот и постоял. Ещё, слава Богу, деньги прихватил, да документы, а то бы… Купил вот билет, ну и время есть, решил по городу прогуляться, посмотреть… А сам из Питера, ездил вот на Байкал, водичку его порисовать, художник я.       
Нил смотрит мне в глаза, я же смотрю то на берег, то на обнажённую деву, раздвинувшую ноги на его животе.       
- Удивительно, да? Я сам до сих пор не пойму: семь минут стоянка, решил, – успею… На вокзале ещё в газетный киоск заглянул – там тоже одни болгарские, а в буфете, значит, «Астра»… очередь… хм!.. Выхожу на перрон, – а поезда, красавца голубенького… И ведь объявления, понимаешь, никакого не слышал. Мистика!.. Правда, конечно, башка трещала. В купе с ребятами всю ночь в картишки перебрасывались, коньячок там…            
Сигарета у него потухла, он чиркает спичкой, раскуривает, потом как-то невесело усмехается:      
- Сказка, да? Не веришь? Сейчас я тебе удостоверение покажу, а то скажешь, брешет в глаза.               
Он порывается встать, идти за удостоверением, которое в бумажнике, а бумажник в туфле. Я обижаюсь: верю, верю, Нил, ты чё?.. с кем не бывает. Бормочу что-то про советские порядки.   
- Вот-вот, союз грёбаный! – Нил доволен моей реакцией на его рассказ, и мы выпиваем ещё.               
- А, впрочем, я не жалею. Будет что вспомнить, да? Эскизы жалко вот. Да, может, ребята сообразят…               
- Да сообразят, поди, - говорю я. Он мне положительно нравится, этот мужик, и вино отличное, не какая-нибудь «бормотуха» – «Апельсиновый аромат» – так-то!            
Возраст Нила определить сложно. Замаскированный бородкой, со слегка приплюснутым лицом, глазами, которые блестят вследствие выпитого, телом, не скажешь, что стройным, но и не рыхлым… Он из тех, пожалуй, для кого возраст, вернее, мысли о нём как бы притупляются, миновала пора, когда – ах! – 17, 18, 19, 20… Боже ж ты мой!.. А когда же великим человеком становиться?! Но вино сыграло с Нилом злую шутку: лицо у него вдруг покрылось морщинами, и весёлость его показалось мне сразу напускной. Что-то мучает его и совсем не с поездом связанное. Нет, он не прост, не прост этот Нил.               
Чертовски везло мне этим летом! Я куда-то бежал, спешил, опаздывал, но догонял, ехал, совершал глупости и вовсе в них не раскаивался. Да и были ли то глупости?.. Бросив эту осточертевшую, никому не нужную городскую практику, я добирался на электричке, попутках, пешком по полевой дороге, обволакивающей меня запахом сена и пыли, летел сломя голову к той, что оказалась однажды весной моей соседкой на концерте одной популярной группы. У меня был лишний билет, и приятель две остановки упрашивал меня продать его знакомой девчонке, а я строил из себя крутого фарцовщика и говорил, что билетик этот с руками за тройную цену… и после концерта глупо вертел в руках деньги за билет, которые она мне отдала. И весь следующий день я репетировал, заучивал слова, с которыми я приду к ней… А друзья! Всё прояснилось – какие же мы дураки, когда ссоримся по пустякам… И с мамой мы говорили, не таясь, обо всём, и ей, кажется, понравилась та девушка, когда я привёл её к нам. И скоро, скоро! – она вернётся из того затерявшегося в полях и берёзовых колках пионерского лагеря, закончится её практика. Я приведу её сюда. Мы будем сидеть на «египетских пирамидах», смеяться над тем, что я мог бы продать тот билет кому-нибудь другому, скажем… а, да кому угодно, или же нет, мы будем сидеть и молчать, и смотреть на реку… А измаранную зимними ночами бумагу я сжёг, твёрдо решив глупостями больше не заниматься. Что стоило моё нытьё по сравнению с этим сложным, непонятным миром, миром, который всё же помаленьку-понемножку, но раскрывал мне свои тайны, и что, скажите, может быть прекраснее этого?            
… Нил. Художник. Врёт – не врёт? Какая, Боже мой, разница? Что с того? Здорово же – сидеть на берегу реки с бродягой ли, с профессиональным художником – человек перед тобой! 
По реке тащится сомлевшая баржа. Скоро ей предстоит работёнка – хлеб, уборка. Скоро, совсем уже скоро порыжеют берега.    
Нил надел рубаху, он и загорел-то так странно потому, наверное, что на животе и на спине у него очень даже неприличные наколки, особенно на спине. Кто же его так? Когда я смотрю на них, и он замечает мой взгляд, то инстинктивно вжимает живот и опускает плечи. Но вот надел рубаху и распрямил спину. Смотрит пьяно уже, и ему хочется говорить.         
- Как тебе Сибирь, Нил? – спрашиваю.            
- О, Сибирь!.. – он растягивает губы в улыбке, отчего его борода немного приподнимается. – Ты знаешь, в Питере всё – дерьмо. И люди, и дома, и Нева, и Мойки-хнойки – дерьмо, и погода, и… дерьмо. – Ему явно нравится произносить это ёмкое словцо. – А здесь… сибиряки… лето! Лето так лето! Это я понимаю! Жар-пар, чтобы потом – зимушка под пятьдесят, да? Не то, что у нас. Хотя – привык. Я же родился там. На Выборгской стороне.               
- А ты и зимой у нас бывал?          
- Ну, обижаешь… Конечно! Я полстраны облазил, да! Ищу, ищу красоту!.. Так-то, брат!..               
Я молчу, я встревожился на последних его словах и совсем не хочу усмехаться такой вроде банальной напыщенности. Затем глупо спрашиваю:
- И находишь?               
Нил проверяюще смотрит на меня, говорит:
- Ту, последнюю, её, так я понимаю, Достоевский и ждал, - нет, конечно… на это, на это не одна жизнь положена… да, какая!.. И всё без толку…А вот смотри! – Он резко берёт меня за руку и показывает на реку. – Что ты к примеру, видишь?          
На лице его появляется выражение отчаянного восторга, и я понимаю: что бы я ни сказал, это не столь уж и важно для Нила в эту минуту.      
- Волны – да? Берег – да? – словно передразнивает он мой, им запланированный ответ. – Сухо, брат! Коммунально!.. Вот! Из чего состоит волна? Из набега, налёта, из попытки, наконец, возмутиться на спокойствие всех! – Нил встал и тащит меня за собой. – Но! Волна волне рознь! В розни-то и суть! То есть, чтобы мы понимали, видели эту рознь – в этом суть! Смотри!.. Накатывает, идёт! Злая! И зелёная у неё злоба, да! А за ней, смотри, смотри!.. Барствует, титулом хочет взять… И вот во всём так… Нил машет рукой и неожиданно резко говорит: - Давай, разливай, что осталось.         
Мы выпили. Я уже не морщусь. Нил и подавно. Оказывается Нил работает в ТЮЗе, и, оказывается, есть ещё бутылка.    
- Ну и что! – почти кричит он после ещё одного стакана. – Что из того, что малюю я для ребятишек каких-то чудищ? А супруге моей – только деньги! Деньги! Деньги! Щабаню и афиши… Да! Я и афиши! – он стучит по левой стороне груди. – Но я не халтурщик! Оно меня спасёт, я напишу, напишу, но никто не увидит, кроме меня, я знаю! Бессмысленно показывать: зависть, ругань, как волны… умножать… жать-молотить…      
- Нил! Дай я тебя обниму! – я растроган от жалости к этому странному человеку. – Хорошо, что мы встретились, Нил! Я понимаю, Нил! Брось всё! Уйди в келью!         
… Чуть погодя мы затягиваем песню, обнявшись, и бородка у Нила, жёсткая с виду, на самом деле – мягкая, добрая. И сам он добрый!.. Мы поём… И идут они все!.. А кто – не важно!..       
- Да… - Нил с сожалением смотрит на пустые бутылки (я не разрешил ему выбрасывать их в воду), утверждающе спрашивает: - А что, если нам ещё? А? Ты ж абориген, знаешь, где поближе взять. А я здесь посижу…         
Я, конечно же, знаю, но денег у меня – липкая сдача от пива. Об этом я прямо и говорю Нилу.    
- А… - гортанно произносит он, - ерунда… - сползает с «пирамид», достаёт из туфли бумажник, подаёт мне деньги, сам же оседает на песок. Совсем пьяный, он бормочет. – Пусть… всё бессмысленно… Я знаю – ты уйдёшь и не придёшь… Пусть…            
- Нил! За кого ты меня принимаешь?! – возмущённо кричу я.         
Он слабо отмахивается.   
… Я поспеваю к тому времени, когда  на магазинную дверь набрасывают завов. Я топчусь у крыльца, и тут ко мне подходит вихляющей походкой коротко стриженый блондин. Бегло осмотрев меня, он спрашивает:
- Сколько?      
- Две.               
Я протягиваю ему деньги, и блондин ныряет во двор магазина. Через пару минут возвращается. На его узколобом лице – готовность к дальнейшим благодеяниям. И я веду его к руке.         
Растолкав спящего Нила, мы втискиваем его в одежды и, поддерживая с двух сторон, идём к подруге коротко стриженого.
-Там закусь, - обещает он, - да и дождь скоро будет, вымокнем как псы.   
Подруга – дама в застиранном халатике, с обнажёнными, в рыжеватых крапинках руками; красноватый нос-пипка выглядит потешно на её скуластом истасканном лице. Голос у дамы грубый, с хрипотой, и мне становится весело, когда таким голосом она произносит, знакомясь: «Диана», - так протяжно произносит, словно бережно несёт своё божественное имя, и, как ей, должно быть, представляется, с неотразимым кокетством произносит… 
- Присаживайтесь, - говорит она.               
И мы присаживаемся: я – на подозрительно ветхий табурет, блондин – громоздится на какой-то сундук, а Нил – на кровать, покрытую свалявшимся синим байковым одеялом. Нилу уже всё безразлично. Здесь, среди чужих людей, мне кажется, будто мы знакомы с Нилом давным-давно.    
- Пусть  поспит, - говорю я, и укладываю Нила на кровать. Он тотчас начинает похрапывать.               
Управившись с Нилом, я вновь сажусь на табурет и осматриваюсь. Да… На столе, щедро усыпанном табачным пеплом, горы и предгорья немытой посуды. На подоконнике – горшок с засохшей геранью, вокруг неё – частокол окурков. Окна почти не пропускают света, а трещины на них заклеены синей изолентой. На грязных, плохо оштукатуренных стенах вырезки из «Советского экрана» вперемежку с маленькими дешёвыми иконками. На полу стоит телевизор, а на телевизоре банка из-под повидла. В комнате сумрачно и пахнет вековой квашеной капустой… Мой взгляд останавливается на кукле: голая бедняжка, неловко подвернув единственную ногу, лежит в углу напротив меня.   
- Где Люська? – спрашивает блондин.               
- У бабки, где ж ещё, - отвечает Диана, нарезая большими ломтями хлеб.            
Блондин начинает ей помогать, отодвигает широким жестом грязную посуду в сторону так, что на пол падает несколько чашек, но не разбиваются, они железные. Блондин смеётся: «К счастью!» и хлопает Диану пониже спины.   
- Иди к Фешке сходи, она консервы должна, - говорит Диана, и блондин, странно улыбнувшись, выходит из комнаты.         
Диана подходит и садится мне на колени. Табурет тяжело вздыхает. Обхватывает мою шею руками и, улыбаясь, смотрит мне в лицо. Потом выдыхает на меня смесь папирос и самогона: 
- Ну, мальчик мой!..          
Я обнимаю её за талию, и голова моя соприкасается с её мягкой, большой грудью… Что же… Счастливое лето, сомлевшая баржа, счёт дней до её приезда… запах квашеной капусты, одноногая кукла… Что же… 
Я непроизвольно разжимаю свои руки, поспешно и резко отталкиваю от себя Диану.      
Она смотрит на меня удивлённо, цедит сквозь зубы:
- Чё ты?         
На моё счастье заходит блондин, с той же странной улыбкой, он подмигивает мне и ставит на стол консервы. 
Мы пьём из серых гранёных стаканов и закусываем фрикадельками. Я боюсь посмотреть на Диану, будто тотчас, только посмотрю, выдам себя.
- Так ты говоришь, он из Ленинграда? – спрашивает меня долговязый, указывая на спящего Нила.   
- Да, - говорю я, и мне становится противно, противно за себя, потому что у меня вышло как: «да, вроде…», будто мне плевать с высокой колокольни на этого Нила…             
- П… ит он, как строцкий, - убеждённо говорит блондин. – Я его на вокзале встречал как-то. У буфета отирался. Он-он! Ха, берет нацепил!    
Я молчу. Я не знаю, что мне делать. Блондин продолжает: 
- Слушай, у него денег дохера, так ведь? С «охоты» вернулся, наверное… Давай на пузырь ещё возьмём… Тут бабка неподалеку живёт. Кильдым круглосуточный.         
Я неопределённо пожимаю плечами. Мне жалко будить Нила.
И как-то вообще я и не думал: на какой поезд взят билет Нилом. И в мыслях этого не было.   
- Да пусть он и дрыхнет, кому он мешает? Потом, если нам кровать потребуется… да, Динок? Ха!.. Возьми пару чириков, хватит…         
- Давай, персик, давай! – вторит ему Диана. – Я сейчас соседку позову, может, устроит… посидим… Или, может, тебя уже мама потеряла? Ночь на дворе, - она смеётся хрипло.               
-Они же в кармане, да? – на лице блондина призыв действовать смелее.
Так! Вон оно что! Чистенькими хотите, ублюдки, остаться! Значит, в кармашек залезть, вам какие-то ваши кодексы чести не позволяют! Для вас, значит, в присутствии постороннего – это ниже вашего вонючего достоинства! Так! Нужно вот сейчас подойти к спящему человеку, отвести осторожно его руку, что лежит в кармане, бумажник… И я ваш, дорогие мои! Принимайте! Отпразднуем! Обмоем!         
Я встаю. Я смотрю на эти улыбающиеся, расплывающиеся рожи. Сейчас я вам всё скажу, тварям. Нашли друга!   
И я произношу севшим и чужим голосом:
- Ну, нельзя же так… Понимаете? Нельзя так жить… Это же низко, гадко… Ведь вы же добрые, хорошие… просто стыдитесь этого… Да, стыдитесь! Ну, почему?.. А вот он ищет красоту, представляете?.. И не стыдится. И никто его не понимает… Он гений… его нельзя обижать… Вообще нельзя никого обижать…    
Так заразительно, так искренне они смеются!
- Артист! – наконец произносит блондин. – Этот… Никулин! Короче, в натуре, ты будешь доставать?            
- Мразь! – произношу я тихо и сажусь.          
Блондин оказывается рядом со мной и неуловимо коротко бьёт…   
- … Эй ты, олень! – он трясёт меня за плечо, а я вижу, как смотрит, не мигая на меня кукла… - Ещё надо?! Сосунок!.. Вставай и пошёл отсюда, вместе со своим, а то я нервный…          
Нила разбудили. Он сидит на кровати сонный и никак не реагирует на то, что его тянет зло за рубаху Диана, видимо, он всё ещё в своём сне художника. Мне сейчас нестерпимо хочется, чтобы он действительно был художником…      
Я трогаю свой подбородок, поднимаюсь с пола. Смотрю с ненавистью на коротко стриженого блондина, тот, прищурившись – на меня. 
Мы выходим с Нилом на улицу.
Стало темно, и был дождь. Пахнет сырым деревянным тротуаром, их так мало в нашем забетонированном городе, деревянных тротуаров! Под ногами иногда хлюпает: первые облетевшие листья уже замешивают грязь.
Скоро осень – я боюсь её! – так всё хорошо было этим летом для меня.
Мы идём молча. Нил ёжится. От реки тянет холодом. Нил останавливается, закуривает и начинает «голосовать». Я стою рядом с ним и тоже закуриваю. Тормозит «Жигулёнок». Нил протягивает мне руку. Грустно усмехается. Садится на заднее сиденье, захлопывает дверцу. Машина уезжает.
Я смотрю на брошенный Нилом окурок. При свете фонаря узкой полоской белеет он на обочине. Тихо, только со стороны реки доносится звук земснаряда. Тихо и холодно. И надо домой. Мама меня, наверное, потеряла.
               
                1990 г.