***

               

Сначала мне встретился мастер Потёмкин.
В частном продовольственном магазинчике, куда я зашёл, продавец принимала свежий, только что привезённый хлеб, образовалась очередь, я пристроился к ней, и тут из подсобки вышел мастер Потёмкин. На нём был синий халат, и нёс он в руках  лоток с булками. Вряд ли он меня заметил, занятый работой, я же имел возможность рассмотреть его, отметив, что мастер практически не изменился.
И тут искус овладел мною.
Обычно я переживаю особенность своей зрительной памяти в одиночку. Особенность же эта в том состоит, что я очень хорошо запоминаю на лица людей. Даже абсолютно мне незнакомых. Увидел его раз, ну скажем покупающим передо мною бутылку пива и всё. Пройдет уймища времени и вот, к примеру, на главном городском проспекте я его встречаю, прогуливающегося со своим семейством. Короткий взгляд и я узнаю этого любителя пива. Это с теми, кого я, повторяю, абсолютно не знаю. Ещё хуже, если мне встретится человек, встретится нос к носу, который мне знаком. Пусть шапочно, пусть знакомились мы много лет назад и столько же после не виделись – я, естественно, его узнаю, он же скользит по мне равнодушным взглядом и в лучших, и  столь редких случаях, может отобразиться на его лице некое подобие мучительного интеллектуального усилия. Он пытается вспомнить... Я же испытываю страшное неудобство, что заставил человека  этим заняться. А ещё меня больно укалывает мысль: «ну, почему он меня не узнаёт, неужели я такой невзрачный и неприметный?» Но, я тотчас отгоняю её, поскольку такие мысли, по моему глубокому убеждению, ведут прямым ходом к развитию в тебе нарцисизма.   
Искус, повторяю, овладел мною. Купив необходимое, я подошёл к мастеру. Он стоял у дверей подсобки и наблюдал, как продавщица обслуживает покупателей.   
- Здравствуйте! Вы меня не припоминаете? – вежливо поинтересовался я и зачем-то смущённо хмыкнул.            
Потёмкин посмотрел с высоты своего почтенного роста, внимательно посмотрел, пристально даже и ответил:         
- Нет.         
Тут продавщица, за действиями которой он наблюдал, а я же имел нахальство оторвать его от такого занятия, не повернув даже головы своей, у продавцов, говорят, со временем очень хорошо развивается периферийное зрение, крикнула простуженным, злым голосом: 
- Петрович, ты опять лясы точишь? Принеси, лучше, ящик с «Иткульской»!               
Мастер Потёмкин,  живо и резво для своих внушительных габаритов и столь явно обозначенных в тесном магазинном помещении нырнул в подсобку и очень скоро появился оттуда с ящиком водки. Отнёс его к продавщице и о чём-то с ней заговорил.
Я немного потоптался в магазине, делая вид, что очень интересуюсь ассортиментом рыбных консервов и, надеясь, что Потёмкин подойдёт. Но этого не случилось и я не смог задать ему приготовленный вопрос: «А музицировать вы продолжаете?»   
Выйдя из магазинчика, в который я зашёл, кстати, по совету приятеля, сказавшего, что, мол, зайди, посмотри, недавно, вот,  открылся и цены  нормальные, и как часто бывает, по первости там только качественный, не залежалый товар, я неторопливо побрёл вниз по  узенькому, одно название только, проспекту. 
И тут мне встретился Борька.
Ещё неторопливее, чем я, бредущий прямо мне навстречу.
Бывает же такое!
И  полсотни шагов ещё не сделал от мастера Потёмкина, поразмыслить не успел об этом человеке, мастере формовочного цеха завода крупнопанельного домостроения облачённого ныне в синий халат подсобного рабочего, как, вот, пожалуйста, собственной персоной Борька – в бригаде, с которым мы работали вместе на том же самом заводе и в том же самом цехе, где и мастер Потёмкин. Борька был пьяненький, но ещё пока довольно крепко держащийся на ногах. Широконосое, красное лицо в обычной стадии опухлости и та же доброжелательная, не боящаяся обнаружить сгнившие пеньки зубов, улыбка. Узнал, узнал меня этот добрый, спокойный алкоголик! И поздоровался с достоинством и тотчас объяснил, – оправдался: «скалымил, вот, и расслабился немножко».
Я спросил, припомнив его биографию, которой он со мною охотно делился, живёт ли он с матерью, как хотел, после лечения или нет? «С ней, с ней, а с кем же ещё, - опять заулыбался Борька и закивал головой. – Не с той же стервой… Хотя, все они стервы».
На Борьке была синяя куртка, изрядно уже затасканная (синий халат мастера Потёмкина выглядел гораздо импозантнее), на голове спортивная шапочка. Та  же самая, неизменная, со словом «Спорт» сбоку.   
Мы ещё немного постояли. Борька выкурил папиросину своего любимого «Беломора», подышал табачно-сивушной смесью, поутверждал, что живётся ему очень даже хорошо, и мы расстались.
Я пошёл дальше вниз по проспекту, к самому большому в городе рынку.
Шёл и дивился такому вот совпадению. Запоздало подумал, что не сказал Борьке о мастере Потёмкине. Быть может он хотя бы Борьку узнал? Хотя, нет, Борьку и подавно.
Сейчас я понял, что определяло такое странное поведение мастера.
 «Ломка»  его жизненного уклада.
Рынок не щадил никого и не интересовался «табелью о рангах», он измерял и проверял человека своими параметрами и законами. Завод, на котором мы все трое работали, закрылся несколько лет назад и бывшему мастеру, я так понимаю, в наступившей новой жизни приходилось несладко. Но, судя по лицу, вспоминал я подробнейшим образом облик Потёмкина, он держится молодцом. Волевое лицо его не расплылось, не размякло, и  тот же аккуратный  «ёжик» на голове. Он ещё поборется за своё место под солнцем этот мастер Потёмкин. И, в сущности, мне он сразу понравился, хотя я его достоинства, по своей привычке, стал классифицировать и сводить в характеристику уже позже, нежели недостатки. И первый из них, недостатков, мною отмеченных, избранное «тыканье». Борька для мастера Потёмкина это «ты», а с некоторыми другими, в кое число попадал, и я, и  знал, почему и не противился этому, - мастер на «вы». Такое избранничество мне всегда не по душе. Ведь тот же Борька чуть постарше меня.   
Так вот размышляя, добрался я до рынка.
И уже собирался влиться в его колышущуюся, мерно гудящую толпу, в которой ты в первые мгновения чувствуешь себя каким-то лунатиком, ощущаешь себя не изнутри, а как бы со стороны, но тут моё внимание привлёк роскошный, с затемнёнными окнами, немецкий автобус. Он остановился рядом с трамвайным кольцом и из багажных отсеков его выгружались большущие полосатые сумки. Непременный атрибут, своего рода, визитная карточка «челнока». Человека, который как раз и принял параметры и законы рынка, и рынок откликнулся на его желание и принял в свои ряды, зорко при этом наблюдая за «челноком» и строго карая того за ошибки в работе и поведении.
Выгрузка шла неторопливо, но нервно. Женщины и мужчины, разбиравшие свой товар, приехавшие на этом красавце автобусе из Китая,  пережившие в очередном своём путешествии за шмотками всякого рода неудобства, приключеньица благополучно закончившиеся, слава Богу, и, стало быть, можно поцеловать золотой крестик  на груди, а для полного ощущения родной земли, после того как разберёшься и определишься со своими баулами,  зайти в одно из многочисленных, окруживших базар, кафе, и хряпнуть греческого коньяку. А коли, потянет на конкретную расслабуху, то можно продолжить и довести завершение «шоп-тура» до позднего вечера, песен, танцев, бахвальства перед довольным такой разухабистостью щедрых гостей, барменом-хозяином кафе.  А если ты стоек, и тебя до конца не отпускает, не расслабляет, а кафе, к сожалению, закрывается, то бери «тачку» и с друзьями-подругами кати, ну, к примеру, к себе домой, чтобы там продолжить снятие стресса. Ведь уже утром, дрожащим и виноватым, надо отправляться на ставший родным, базар, помогать своему продавцу в зазывании потенциальных покупателей и гнать, гнать, к чёртовой матери, лезущие в тяжёлую головёнку мысли-воспоминания о той жизни, где ты был врачом, инженером или, скажем, учителем. Да, был ли, и была ли та жизнь? Нет, надо срочно опохмелиться, благо, таких как ты, с тяжёлой головушкой и не менее тяжёлыми мыслями, немало…   
…Нет, это какая-то мистика!
Покрикивающий на своих, видимо помощников, мешкающих с выгрузкой, мужчина в джинсах и короткой кожаной куртке  - это же Серёга!
Слегка вытянутое лицо, пшеничного цвета волосы, та же чёлочка, по обыкновению форсит без головного убора, хотя, кажется, усилившийся и похолодевший ветерок, нагонит сейчас туч со снежной крупою, да и пора бы – Покров был две недели назад, – а главное, Серёгин голос, с бригадирскими интонациями…   
…В самом конце восьмидесятых годов прошлого века (былинность чувствуется в такой фразе) жизненные обстоятельства привели меня к проходной завода крупнопанельного домостроения. Откуда я вышел учеником формовщика-бетонщика и был, понятное дело, определён на работу в формовочный цех.   
«Я бы каждому, кто входит в этот цех по сто рублей платил бы», - сказал мне мастер Потёмкин, когда мы спустились с ним из комнаты мастеров и вошли в большое помещение полное лязга, грохота, скрежета, других каких-то повизгивающих и побухивающих звуков.
Над головой то и дело метался кран с какими-то прицепленными плитами. Некоторые из них он опускал в кирпичное строение, похожее  на гараж, только без крыши, и из которого шёл пар. Вообще половина цеха была невидна, скрывалась густой туманной пеленой, образованной и от идущего из кирпичных строений пара и от заползающих в огромные ворота клубов морозного воздуха. Ворота были открыты, как пояснил мастер Потёмкин, потому что шла погрузка на приехавшие машины этих самых плит. Панелей.
Вторая, произнесённая мастером фраза в цеху и обращённая ко мне  была несколько двусмысленной: «Ну, ничего, живы, будете, – привыкните».   
«С юморком, дяденька, думал я о мастере, - сидя на черно-лоснящейся лавочке рядом с каким-то агрегатом на широких рельсах. – И фамилия-то лучше не подыщешь для этого места – Потёмкин… Потёмкин-Таврический…Нет, тот светлейший князь возведением картонных потёмкинских деревень занимался, а этот смотри-ка правду-матку в глаза режет. Или он это специально – на написание статьи натравливает?  Разоблачающей то-то, развенчивающей тех-то… Демократ, поди, записной, на всякие эти горлопанские митинги ходит, поди, сторонников содействия перестройки…»   
Митинги эти я органически не переносил, после того, как однажды там оказался.
Порядочная толпа народу собралась перед Дворцом спорта. Был холодный февральский день, но нескончаемые ораторы, сменяя друг друга, все как один снимали перед своим выступлением шапки, как те, февральско-октябрьские семнадцатого года. Но в отличие от них шапок в руках не мяли и не тискали. Держали аккуратно, бережно: шапки у всех хорошие, дорогие.
Верховодил этим горлопанством мой знакомый. Долговязый молодой человек,  в очёчках, с мальчишеским лицом и вихорком надо лбом. С ним мы познакомились, когда учились на четвёртом курсе истфака. Правда, он в университете, а я в пединституте. Он пришёл на договорённую встречу, чтобы обсудить детали предстоящего КВНовского поединка между нашими факультетами. И, вот, мы, два секретаря комсомольских факультетских бюро, два молодых коммуниста, сидели на подоконнике нашего институтского холла и разговаривали, что называется, за жизнь. Долговязый, оказывается, как и я, вступил в коммунистическую партию в армии. Вернее, стал там кандидатом в члены партии. Точно так же, как и меня, его призвали в армию с третьего курса. Тогда, осенью 1984 года при очередном полупарализованном вожде, от армии «косили» косяками, а потому случился страшный недобор и решили в Генштабе, министр обороны маршал Устинов был также при смерти, спасти ситуацию с помощью студентов, которых вызывали в военкоматы прямо с лекций и семинаров.
Долговязый в разговоре производил впечатление искреннего и толкового парня,  говорящего, правда, несколько косноязычно, что меня удивило –  на историка  всё  же учится. Он, во время нашего разговора то и дело поправлял очёчки на своём курносеньком носу (всё это ещё больше добавляло ему мальчишества), обаятельно улыбался, но стал строг, даже немного надменен, как-то внутренне подобрался, когда я поинтересовался его планами после окончания университета: «В науку, наверное, пойдёшь?» «Нет, - с загадочной гордостью произнёс долговязый, - у меня иная стезя». Вот, эта самая «стезя» тогда меня и чуточку рассмешила, и чуточку удивила, неужели он сам не чувствует как фальшиво высокопарно это звучит?.. Но, несколько позднее о ней, о «стезе» этой, узнали многие-многие…
…Долговязый, естественно, митинг открывал и произнёс короткую вступительную речь.  Не избавившись ещё от косноязычия, но эмоционально и энергично, призвал он собравшихся ещё более сплотить демократические ряды в борьбе с главарями мафии –  рыжковским правительством и КПСС.
Выступавшие следом ораторы также призывали: к консолидации всех демократических сил, к строгому ответу партократии и аппарата, к разгону кооперации, к её (кооперации) дальнейшему развитию, к созданию рабочей партии (к этому призывал какой-то товарищ в дорогущей дублёнке), к бдительности, смерти крайкомовцев, к возрождению России, Сибири, Алтая, к бойкоту избранных депутатов Верховного Совета недемократической ориентации, к ликвидации крайкомов и райкомов, к чистому воздуху и ликвидации Семипалатинского полигона.
Сравнивали Россию с «Титаником», с падчерицей у злой мачехи,  с лошадью из сказки про Буратино, идущей за морковкой…
Каждый второй не забывал обозвать советских людей «совками», а страну «краем непуганых идиотов» – очень модные тогда газетные эпитеты.
В толпе шныряли с плотоядными улыбками знакомые газетчики и фоткоры. Появился важно-надменный пышноусатый чернявенький ведущий из местной, якобы, независимой телекомпании. Кто-то из экзальтированных дамочек бросился к нему за автографом.
Тут к микрофону вылез градоначальник. Его встретили свистом, недовольным рёвом, градоначальник произнёс: «Я терпеливый…», из толпы кто-то крикнул: «Жилец ты не жилец!», другой голос предложил облить градоначальника простоквашей. Рядом со мной пожалели, что не принесли с собою этот кисломолочный продукт. Градоначальник всё же переждал шум и свист, прокричал, в уже охрипше-ошалелый микрофон, что-то о консолидации и гордо спрятался в толпе стоящей не на площадке, а на крыльце Дворца спорта.
А ораторы всё выступали и выступали... Долговязый предоставлял слово, и время от времени энергично тёр свои, ставшие красными, курносенький носик и большие оттопыренные уши…
Мне стало вдруг, почти физически дурно от всего происходящего, подкатила к горлу тошнота, я выбрался из неубывающей толпы и поехал в свой насыпной, дрожащий от холода и ветра домик.
Из-за этого домика, кстати, и оказался я учеником формовщика и сидел сейчас на лавочке возле непонятной машины-агрегата, дожидаясь прихода бригады, где-то задерживающейся…      
…После окончания института, я получил вольное распределение, поработал  в госархиве, исполняющим обязанности заведующего читальным залом, но поскольку, исполнение этих обязанностей было занятием прескучнейшим, больше месяца я не выдержал и подался устраиваться в краевую молодёжную газету, в которой немного подрабатывал еще, будучи студентом. В штат газеты, тогда жутко популярной, меня не взяли, я стал работать по договору в отделе морали и коммунистического воспитания.
Отдел этот, который возглавляла красивая светловолосая и короткостриженная женщина Елена, занимался многим, но решительно не моралью и уж тем более не коммунистическим воспитанием. Под чутким руководством Елены, я учился писать с помощью свинцовых фраз статейки. Елена их уныло читала, потом говорила, что их доработает и, воодушевляясь, даже возгораясь на глазах, переводила разговор на литературную тему. У меня были смутные предположения, всё более, впрочем, выкристаллизовывающиеся в убеждение, что  по ночам она пишет стихи, что-нибудь в духе Юнны Мориц или Беллы Ахмадулиной…
Денег я почти не получал, так как почти не печатался. И для меня всё очевидней становилось, что я проигрываю, даже не по очкам, а в ввиду явного преимущества другому, пришедшему в одно время со мною, «договорнику» - худющему, с землистого цвета лицом, наглому донельзя (мы все с Потока такие, заявлял он), бойко пописывающему на какие угодно темы.
Завершалась последняя осень восьмидесятых годов, наполненных со второй их половины  ветром перемен, надувших перестройку, гласность и прочие общечеловеческие ценности. Образованная, то есть умеющая читать и писать часть общества, накушавшаяся «возвращённой» и экс-самиздатовскрой литературы, сытно, но при этом злобно отрыгивала и шла на митинги, где радостно вопила в ответ на речи Долговязого и ему подобных по всей, ещё тогда Империи…
Те, кто не ходил, по лени ли или ещё по каким причинам, на митинги, смотрели по телевизору Кашпировского. Под его телесеансы подстраивали  свой жизненный распорядок: не подходили к телефону, даже если он заходился в звонке, школьные родительские собрания назначались в то время, чтобы оно не совпадало со временем телесеансов…
Смею предположить, что государству ещё повезло, в том, что Кашпировский начал своё массовое излечение страны, уже по окончанию сельскохозяйственных уборочных работ.
После телесеансов, советские люди, сплошь и рядом атеисты, спешили к радиоприёмникам, откуда Алан Чумак, сменив на рабочей вахте Кашпировского, предлагал вкрадчивым голосом поставить рядом с радио банку с водой, которую он сейчас зарядит своей чудодейственной, всё и вся исцеляющей энергией. Пышно и торжественно, со встречей Генсека и Патриарха, отмечено было в прошлом году тысячелетие православия на Руси…
Началась зима, мы всем семейством, приходя, домой, переобувались в валенки, я начинал растоплять старенькую, уставшую уже к декабрю, печку. Сжигал два, а то и три больших ведра угля, но всё равно к утру домашний термометр показывал плюс семь, а иногда и целых пять градусов тепла.
И тут, жене, как молодому специалисту, стоящему в очереди на квартиру, предложили вступить в молодёжно-жилищный кооператив, отработать полтора года и получить ключи от новой квартиры. «Где, деньги лежат?»- пошло поинтересовался я, награждённый таким известием. И уже, через неделю, забрав в газете свою трудовую книжку, отправился на автобусе двадцатого маршрута, через весь город почти, на завод  крупнопанельного домостроения.
Не буду скрывать, отправился с тяжёлым сердцем, поскольку там теснились и неуклюже ворочались и мысли о так стремительно меняющейся в последние, буквально считанные месяцы, моей жизни, жизни, так сказать, новоиспечённого выпускника института, и впечатления от собрания членов молодёжно-жилищного кооператива состоявшегося в зальце городского комитета комсомола, где  с бульдожьей физиономией председатель кооператива, расписывал радужные перспективы строительства и не такого уж далёкого вселения в новые квартиры. В зальце, на собрании было весьма и весьма много народу, многие явно смахивали одеянием на кооператоров, а другие повадками и словами  на комсомольских вожаков  (мне с моим опытом общения с подобными ребятками и девчатками, нетрудно было их вычислить), лица их были вдохновенны, речи зажигательны и пафосны. Когда заговорили об обязательной для каждого члена кооператива «отработке» – 18-ти месяцах на заводе плюс еженедельные субботники и воскресники на строящемся доме, - некоторые загалдели: «всё-таки на Первомайке дом будет или на Балтийской?» - а я старательно и внимательно разглядывал своих будущих коллег.
Бульдог-председатель, с одесским говорком и зашоренным взглядом, ещё до собрания, сказал мне, что я зачислен в одну из бригад, которые будут работать на старом, поскольку есть ещё и новый комбинат железобетонных изделий, заводе крупнопанельного домостроения. Названия предприятий звучали весомо и во мне невольно зазвучал марш из кинофильма «Высота»: «Не кочегары мы, не плотники…»
…- Чё сидишь-скучаешь? Новенький? К нам в бригаду? Как зовут? Меня Серёга. Броненосец тут не проплывал? – водопадом вопросов обрушился на мои размышления о последних днях парень чуть постарше, наверное, меня, с пшеничного цвета волосами, худощавым лицом, выше среднего ростом, с тренированным, мускулистым торсом. Парень был в таких же, как и на мне, коричневых штанах, но без спецовки, в голубоватой домашней майке. Последняя из одежд и не скрывала атлетизм его фигуры.
- Егор, приведён сюда мастером Потёмкиным - представился я и спросил. – А что за броненосец? Местный прикол?               
- Да, нет, - хохотнул коротко Серёга. – Это мы, так как раз мастера нашего и кличем. А я, стало быть, бригадир.       
Да, подумал я, какие там Потёмкины-Таврические, светлейшие князья, Броненосец – коротко и ясно.  И главное, я вспомнил как решительно и ловко для его габаритов пробирался по загроможденному цеху мастер, по делу. Сермяжная правда как всегда сильнее и метче всяких там интеллектуальных потуг. 
Серёга тем временем, забрался на стоящий, на рельсах агрегат, покрутил железный обруч, заглянул в большой агрегатный ящик конусообразно суживающийся снизу, спрыгнул на кучу мелкой щебёнки, свистнул залезшему  в кабину крана молодому пареньку, поприветствовал его рукою в верхонке и крикнул: «Андрей, держи х… бодрей!», сам рассмеялся этой затасканной, знакомой мне ещё по службе в армии, шутке, потом опять подошёл ко мне и сказал:   
- Сейчас гвардия подойдёт и за работу, господа-товарищи!    
«Гвардейцами» оказались четыре мужика. Они вышли, как-то неожиданно, по одному, с интервалом по времени, внезапно возникая из-за длинного ряда прислонённых друг к другу панелей. При знакомстве, показались мне несколько заторможенными, с безразлично-усталыми физиономиями, да и рукопожатия, в отличие от серёгиного, были вялыми.   
-Ну, смотрите, бойцы, сегодня не увлекайтесь, двадцать кубиков надо сделать, - сказал  им Серёга и обронил мне. - Ты будь в паре с Борькой, смотри чё он делает, приглядывайся, наверх не забывай посматривать, где кран находится, что таскает, а каску сними – только мешает. 
И началась работа.
Мужики из бригады приготовили металлическую форму, очистив её с помощью кувалды и ломов от кусков схватившегося бетона, потом форма крановщиком Андреем была поставлена на площадку между рельсами, на них и стоял агрегат и в который из бетоносмесительной машины был подан бетон. За железным рулём-обручем бетонораспределяющего агрегата, мужики его называли станом, был бригадир. Он уверенными точными движениями рычагов отправлял из ящика, (бункера, поправил меня Борька), бетон в ложбины формы, обойдя её по периметру перемещающимся бункером. Бетон в форме мужики  разравнивали совковыми лопатами не мешкая, – пригнувшись под работающим агрегатом. При этом надо было не мешкать и в уварачивании головы и туловища перед приближающимся бункером, впрочем, Серёга был внимателен и звучными смачными окриками призывал к бдительности. Затем, агрегат отезжал и мы в более свободных условиях  стали укладывать в форму на бетон  рубероидные пакеты со стекловатой, на них внахлёст ложили и крепили арматурные штыри, укрепляли их с помощью крючков и  стальной проволоки, потом снова, прежним образом, подавался из агрегата-стана бетон, его равняли, забивали лопатами пустоши и углы и всё это также в темпе, под агрегатной конструкцией, последняя отъезжала, становилось и свободнее и легче работать, доравнивая бетон. Когда это было сделано, форму стропилили, она ставилась на большой лист-вибратор, он включался и его звук на время становился главенствующим в цеховой какофонии. Бетон утрясался, если было нужно ещё доносили на лопатах этот строительный материал, любящий, чтобы с ним работали и быстро и по возможности аккуратно. Вибратор, наконец, замолкал до следующего раза, специальными металлическими пластинами с ручками, похожими на мастерки, бетон тщательно выравнивался с краями формы (лужиц, а, следовательно, неровностей, не должно быть! – напоминал всем Серёга), потом рассыпали на бетон мелкую каменную крошку. Мостовой кран, из кабины которого наблюдал сверху за нашей работой Андрюха, подхватывал форму и, подняв её над нашими головами, переносил её к закопчённо-кирпичному, похожему на гараж без крыши, строению (камера называется, пояснил Борька). На верхнем крае кирпичной стенки форму уже ждали двое мужиков из бригады, они помогали крановщику точно опустить её в глубь камеры. На форме туда опускался один из мужиков, отцеплял крюки и, показывая своё удальство, на них с помощью Андрюхи, конечно же, из камеры выбирался. В камере, строго определённое время, будущая и почти уже готовая панель, выдерживалась, обрабатываясь паром-конденсатом. И как завершающая фаза: форма извлекалась из камеры, а из формы извлекалась панель (наша бригада изготавливала панели оконные, без балконных и лоджиевых дверей). Серёга  очищал анкера – флажки, две дырки, в которых он пробивал ломом, держа его параллельно земле и панель ставилась-прислонялась  к своим близняшкам, дожидаясь приёмки ОТК (отдела технического контроля). А там, куда судьба забросит…   
…За смену наша бригада должна была выработать как минимум четыре бетоносмесителя, ёмкость которого составляла около полутора кубов. Но это как минимум, а мы должны были план перевыполнять, так как завершался год. И за смену мы вырабатывали 21, 22, 23 куба…   
… Первые ночи во снах меня преследовал то этот разбрасывающий бетон агрегат, то на меня норовила опуститься панель, то я неосторожно оступался на пятидесятисантиметровой ширины стенке камеры и проваливался в клубящийся пар… словом спал я плохо. Хотя, уставал до такой степени, что не мог держать авторучку в руках. Впрочем, о ней я и не вспоминал. Тем более мне выпало начать осваивать искусство панелестроения во вторую смену: с пяти вечера до часу ночи. В два ночи я был дома (развозил рабочих второй смены служебный автобус) ел, не вникая, что я ем, добирался до кровати и… продолжал работать в формовочном цеху.
Много было и чудных открытий.
В первый же мой рабочий заводской день, во время первого перекура, я узнал, что мы с бригадиром Серёгой единственные вольные люди в бригаде. Остальные «гвардейцы», как называл их Серёга, сам бывший прапорщик, были лтпэшниками.
Лечебно-трудовой профилакторий находился по соседству с заводом и перевоспитывающихся трудом алкоголиков было здесь едва ли не половина от числа всех работающих. Лечились эти ярые поклонники Бахуса своеобразно. Впрочем, отвечаю не за всех, а лишь за тех с кем работал в бригаде.   
До начала смены они подкреплялись пивком. Это священнодействие они совершали в оконном тоннеле, который образовывали ровно прислонённые  друг к другу  панельные плиты. Забирались едва ли не в самый конец этого тоннеля и «во глубине сибирских плит», как выражался Борька, пили пенный напиток из припасённых стеклянных полулитровых баночек. Со свету, заглядывая в тоннель, не было видно не зги, зато сами выпивохи всё и всех видели исключительно ясно и тотчас стихали, когда возникала опасность в виде скажем, мастера Потёмкина.
Пиво разливалось из   большой пластмассовой канистры, а, вот, как и  кем,  оно доставлялось – то, был маленький секрет лтпэшников.
Те годы, конец восьмидесятых-начало девяностых, время не только митинговых страстей и помешательства на Кашпировских, Чумаках и прочих Глобах-Джунах, это, безусловно, и время разноцветных канистр, большей частию пластмассовых, хотя встречались и алюминиевые. Редко пятилитровые, а всё больше «десятки» и «камазы» (вмещающие 20 литров) – эти ёмкости были чрезвычайно популярны тогда.
Человек с канистрой был для того времени тем же, что и человек с ружьём для революционных дней.
Впрочем, тогдашние властители дум, «прорабы духа и перестройки» так и утверждали журнально-телеэкранно: революция продолжается!
И революционные бои шли на пяточках у «амбразур», так называли окошечки пивных ларьков.  Кипел здесь водоворот из испуганных интеллигентских лиц, обладатели которых судорожно сжимали авоськи с трёх и даже смехота- то какая! – двухлитровыми презренными стеклянными банками,  лоснящихся физиономий пролетариата и люмпен-пролетариата, забыченных  морд «душманов» – сверхнаглых, лезущих напролом парней, сметающих всё и вся на своём пути к «амбразуре» с помощью кулаков локтей и канистр.
 «Душманами» они были окрещены,  опять-таки благодаря талантливому на придумывания прозвищ народу, так как многие из них, во время сметающего рейда к «амбразуре» успевали бить не только окружающих, но и себя, себя, правда, в грудь, утверждая хрипло при этом, что они кровь проливали в Афганистане, исполняя интернациональный долг и потому требуют льгот и привилегий, в том числе и в покупке пива.
«Гвардейцы» - лтпэшники, возвращаюсь к ним, приняв пивка для рывка перед работой, и во время смены пару раз успевали нырнуть в тоннель, а после работы курили специально вонючий «Памир», жевали лавровые листы и шли на ночлег в своё лечебное учреждение.
Не часто, но случалось, что к пиву добывалась самогоночка (пиво без водки – деньги на ветер, острили они) и тогда работа шла иначе. Как-то затухал, не каламбурил, командуя и руководя по обыкновению, а работал за двоих-троих бригадир Серёга, хотя по быстрым, злым взглядам угадывалось, как он нервничает.
Становился агрессивен Николай  - меланхоличный тракторист из Шипуново, подавивший по пьянке то ли курей то ли гусей: он то садился на лавочку и начинал задирать грубыми насмешливыми замечаниями бригадира или мужика работавшего на высокой площадке бетоносмесительной машины, то вскакивал вдруг, вырывал лопату у Борьки или ещё у кого-то и начинал в бешеном темпе расправляться с бетоном.
Верзила Саня, тоже откуда-то из села, и самый старший по возрасту из «гвардейцев» Степан, старик уже почти, с лицами у обоих похожими на подпорченный помидор,  после самогоночки становились, наоборот, сонными и вяло изображали видимость работы.
Борька в тот момент крепкие напитки не употреблял (устанавливал рекорд воздержания, и кажется, установил – недели две или три даже),  пил только пиво, не считая его, как и все остальные за алкоголь, и, работая со мною в паре, обучал меня, вообще то нехитрым навыкам работы формовщика, рассказывал о своей «нескладухе» жизни и расспрашивал о работе газетчика. Виноватой в «нескладухе» была, понятное дело, Борькина жена, усадившая высококвалифицированного слесаря-сантехника  в ЛТП. Борька, человек с широкой улыбкою, не стыдящейся сгнивших зубов и  с добродушнейшим взглядом на окружающий мир, в этом мире недолюбливал он лишь жену. Более того, вынашивал планы мести ей по своему возвращению и охотно делился ими со мною. Впрочем, эти планы были в Борькином духе – отнюдь не кровожадны – он размышлял: пожить ли с нею немного и послужа живым укором или сразу уйти жить к матери-старушке? Степень же его добродушия была настолько велика, что он не только не обращал внимания на долетавшие и до него осколки Николаевой агрессивности, но и как мог, успокаивал его, а ближе к концу смены, вёл того умываться, и, странное дело, давитель шипуновских кур, смирнел и слушался Борьку. Правда, иногда умывания Николаю не помогали. Его эмоциональное состояние замечалось на пропускном пункте  ЛТП, и он наказывался уколами и не выходил на следующий день на работу. Судя по тому, что остальные бригадники  на работу являлись регулярно, я делал вывод, что в лечебно-трудовом профилактории  неблагосклонно относятся лишь к буйным алкоголикам. «Чем вас лечат-то?» – спрашивал я у Борьки, поражаясь как люди не устают пить каждый день и при этом ещё и умудряются работать на производстве, относящемся к опасному.  «Да, какие-то таблетки дают, - в тон мне отвечал Борька и поправлял свою спортивную шапочку на затылке, -  А вообще лекарств, доктора говорят, нету ни хрена и скоро кранты этому заведеньицу. Будем свободны, аки птицы». Этот высококвалифицированный, как классифицировал он себя, слесарь-сантехник, с широконосой внешностью завсегдатая пивнушек, порою выражался очень даже образно. Опять таки на мой по простецки выраженный вопрос: «Не надоело тебе это пойло, пиво,  халкать каждый Божий день?» -  Борька, ловко орудуя крючком и крепя проволокою арматурные штыри,  ответил, сохраняя серьёзность на лице, так: «Моё открытие себя произошло давно и бесповоротно. Пил и буду пить, потому, как меня шатать начинает от трёхдневной трезвости». И тут же, подняв голову, заорал, почти свирепо, Андрюхе-крановщику (верзила Саня со Степаном - «не стоит» – такое у старичка было прозвище, появившееся из-за его любимого выражения: «у меня на работу не стоит» – в это время помогали погружать форму с панелью в конденсатовую камеру): «Майнуй, майнуй! Не ссы!»   
 Вместе с некоторым обалдением от парадоксов Борькиной речевой культуры у меня закрадывалось сомнение, а не выпендривается ли передо мною Борька, желая показать, вот, мол, и мы щи лаптем не хлебаем, можем, если что и Цицеронами побыть, хоть сейчас же садись и пиши с нас очерк или рассказ. Ну, на худой конец, статейку тисни в своей газетке. Подобное чувство моё распространялось и на мастера Потёмкина. Посещениями нашу бригаду он особо не баловал,   считая, видимо, Серёгу бригадиром серьёзным. Что и соответствовало, скажу, истине.
Бывший прапорщик ВСО (военно-строительных отрядов) был толковым (случаются, случаются исключения из правил) и сообразительным бригадиром. Потёмкин к Серёге обращался не иначе как «Сергей Леонидыч», меня также величал на «вы» и обстоятельно рассказывал, что мешает заводу и стране в целом не тормозить и не спотыкаться на путях экономических преобразований.
Речи свои, и обращённые главным образом ко мне, он вёл во время наших совместных (мастер, я, Серёга и крановщик Андрюха) возвращений домой на трамвае, когда мы работали в первую смену не пользующуюся льготами служебного транспорта. 
Судя по высказываниям, Потёмкина не прельщали призывы экономистов типа Шмелёва покончить раз и навсегда с этим монстром – плановой экономикой - и всецело отдаться гибкому телом и с мощным механизмом конкурентоспособности, рынку.
Иронизировал он и над тогдашней модой альтернативных выборов директоров предприятий: «Что же демократия так демократия. Большинство на нашем заводе составляют клиенты ЛТП. Заметьте, они ограничены в праве свободы перемещения, но не в праве участия в выборах, скажем, руководства предприятия. И при правильно организованной агитационной компании, выступив монолитом, они выдвигают в директора…ну, к примеру, твоего напарника Бориса и приводят его к победе. Конечно, это абсурд. Но он может стать реальностью. При умном организационном ядре, которое бы составляли от силы два три человека».
Я, пытаясь не клацать зубами (в трамвае, да ещё после недавнего душа после смены было холодно) поддерживал умный разговор, припоминая слова Василия Васильевича Розанова (вместе с Владимиром Владимировичем Набоковым я их пытался читать даже в те дни), о том, что демократия есть способ правления, при котором хорошо организованное меньшинство управляет плохо организованным большинством. Потёмкин важно кивал, мол, знаю, читал, и в принципе с этим согласен, хотя, есть, конечно, нюансы… 
В другой раз Потемкин, заговорив о литературе (уже надоела эта война между журналами, война больше похожая на возню), перешёл к музыке и тщетно скрывая гордость, сообщил, что он музицирует по выходным на пианино. 
«Да, да, не удивляйтесь молодой человек, мастер формовочного цеха и играет. Причём, не только Чайковского, но и Ференца Листа, к примеру. Удостаиваюсь, пусть и сдержанных, но похвал, старшей дочери, а она у меня в музыкальной школе преподаёт». Я слушал мастера, посматривал на его сарделечные пальцы и думал устало о том знает ли Потёмкин о пивных ежедневных причащениях лтпэшников и их канистрово-баночном схроне? Знает, конечно, отвечал я на свой же вопрос, все  всё знают. И все чего-то обречённо ждут, прячась за красивыми словами или же за матерными междометиями.   
План завод, по всей видимости, не выполнял, и все предновогодние выходные мы работали. К тому времени я освоился, не шарахался от проплывающих над тобою тросов с крюками Андрюхиного крана, не пятился от надвигающегося на тебя стана, начал даже покрикивать над любящим филонить Степаном - «не стоит».
Кошмары не снились, вообще сны пропали.
Приехал домой, поел и провалился в чёрную бездну до утра, а если после второй смены, то почти до полудня.   Свою рабочую одежду я превратил из коричневой в преимущественно серую от засохших бетонных и цементных брызг. Выданные мне вместе с робой тяжёлые чёрные  ботинки с толстой подошвой также приобрели вполне законченный рабочий вид. Вместо порвавшегося шнурка на правом ботинке я использовал тонкую медную проволоку. 
Поразительно, но в полном сквозняков цехе, обливаясь потом (работа с бетоном не из лёгких) или же после спуска в камеру с паром- конденсатом, в спецовке, под которой кроме футболки не было ничего (бригадир Серёга и вовсе щеголял в одной майке) никто ни разу на моей памяти не заболел. Ну, ладно «гвардейцы» – борющиеся с потенциальной простудою при помощи горячительных напитков, бригадир Серёга с закалкой прапорщика, но я то  - не отличающийся богатырским здоровьем и ведущий на заводе трезвый образ жизни?!  Правда, признаюсь, однажды я был увлечён соблазнами посетить тоннельный схрон и утолить жажду пивком. Выпив махом полулитровую баночку я вместе со всеми, соблюдая конспирацию, выбрался из тоннеля и продолжил работу. Как назло, мне с Борькой выпала очередь принимать и направлять форму с панелью в камеру. Трёхметровая высота, пятидесятисантиметровая ширина стенки камеры, на которой надо было не только стоять и перемещаться, но и принимать плывущую на тебя тяжеленную форму, стропилить её… Нет, мой организм не был приучен совмещать такую, вот, работу с выпивкой и больше я заходов в тоннель не совершал. Мне хотелось дожить до новоселья в собственную квартиру…   
…Промелькнул новогодний праздник. Наступивший 1990 год  меченый политик Горбачёв объявил решающим, определяющим, и вообще, судьбоносным для воплощения задуманных планов.
Астрологи, по привычке пророчили третью мировую войну.
Люди с телеэкранов, в том числе и с депутатскими значками, уже не боясь последствий, и не стесняясь, в открытую признавались в своём презрении к народу-быдлу и были окружены всеобщим восхвалением и любовью, поскольку практически никто не желал причислять себя к этому народу.   
  Для меня же мелькавшие в заводском шуме и лязге   недели делились на «первосменные» и «второсменные».
Вторую смену, заканчивающуюся в час ночи, все называли ночной. Но, настоящих ночных смен, то есть третьих, не было – заводское оборудование дышало на ладан и поломки были делом привычным.  Во время одного вынужденного из-за поломки бетоносмесителя перекура, на лавочке мужики, вдруг, отошли от обмусоливания извечных тем-разговоров о бабах, о сволочных участковых,  выпивке и вытрезвителях и заговорили о политике.
Старик Степан – «не стоит» (я был весьма удивлён, когда узнал, что этому «старичку» нет ещё и пятидесяти, хотя на вид можно смело было давать ему все  семьдесят) заявил, что России счастья не видать, пока правят коммунисты. «Правильно, вешать их надо на фонарях, суки разворовали страну!» – согласились с ним остальные.
Я немного напрягся: из партии я не выходил и исправно платил партийные взносы мастеру Потёмкину, который возглавлял цеховую партийную ячейку. «И кооператоров этих надо тоже разогнать!» – добавил Борька.
«Я бы, вообще, нах…отсюда уехал, куда-нибудь в Америку» – мрачно произнёс меланхоличный Николай и пустил тягучую слюну себе под ноги.
Тут бригадир Серёга припомнил к месту и пересказал историю необычайно популярную тогда. Её с небольшими вариациями, но с неизменным удовольствием, рассказывали и в трамваях и в очередях и в банях.
Суть её: знакомый (знакомая) рассказчика (рассказчицы)  уехал (-а) жить в Америку, очень даже неплохо там устроился (-ась) и вот, недавно приезжал (-а) попроведовать родню и попроведовав и с трудом вытерпев на исторической своей родине неделю, уезжая обратно при расставании, сказал (-а), что вы, мол, счастливые люди, так как живёте и не ведаете, как живут ТАМ. А если бы узнали, то в одночасье умерли бы от тоски и жалости к себе и своим несчастным детям, имевшим несчастье родиться в ЭТОЙ рабской, немытой стране.
Выслушав внимательно бригадира мужики закурили по новой и долго молчали. Потом отправились к панельному тоннелю. Серёга пошёл ругаться с механиками, Андрюха полез в кабину своего крана, я остался один на черно-лоснящейся лавочке.
 Курил и вспомнил слова Достоевского из его «Дневника писателя», что совсем пропала скрепляющая идея и все  точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России…
Вернулся довольный бригадир, механики починили бетоносмеситель и, стало быть, за работу! Я сходил к тоннелю и позвал «гвардейцев».   
Потом, уже ближе к весне, была тугая спираль событий и знаков
Выкроив свободный часок,  я заехал в горком комсомола и отыскал там председателя нашего молодёжно-жилищного кооператива.
Кажется, ещё больше став походить на бульдога, он сидел в небольшом кабинетике с ещё одним румяным и пухлощёким комсомольским деятелем и что-то горячо ему доказывал. Мелькали слова «фонд», «совместное предприятие» и  совсем уж диковинное «факс». 
«Вы, ко мне?» – спросил он, с неохотой отрываясь от интересного, по всей видимости, разговора и  явно меня не узнавая. Да, и зачем он должен был меня помнить, сколько таких, встречных поперечных, которым он когда-то и что-то объяснял своим одесским говорком,  доказывал с воодушевлением и комсомольским задором…   
Я вдруг стушевался,  посмотрел на висящие на крючках дорогие дублёнки, и как бы увидел себя со стороны: в старенькой шубейке, поношенной шапчонке, -  промямлил что-то вроде: «Вы, Иван Иваныча не видели?» и, матеря себя за свою закомплексованность, всеми силами стремясь не совершать суетливых движений вышел из кабинетика.
А заходил я в горком и разыскивал председателя для того, чтобы   зачем-то спросить у него, когда же в бригаде или в цехе нашем появятся обещанные им, тогда, перед собранием членов МЖК,  ещё такие же, как я строители собственного жилья, кузнецы, так сказать, своего счастья?..      
… На следующий день после посещения горкома я ехал в переполненном  автобусе на работу (была «второсменная» неделя), блаженно щурился от слепящего, мартовского солнца, радовался, что пережили такую долгую-долгую зиму, вспоминал, что ровно год назад ездил с приятелем в Ленинград, на последних институтских каникулах и как бродил и не мог набродиться и насмотреться на этот чудный город, надышаться не мог его сырым воздухом.
На задней площадке автобуса в это время состоялась хоть и микроругань, но громогласная и всех заставившая к ней если и не присмотреться, то уж точно прислушаться. И так не соответствовала она моему настроению, что мне захотелось, чтобы  стоящая рядом со мною смуглолицая, средних лет женщина наступила бы мне на ногу, и тотчас бы сдержанно и просто извинилась бы передо мною, а  я был бы этим очень обрадован, даже восхищён её вежливостью... 
… После смены, дома, я в третьем часу ночи поужинал и лёг спать. Но сон куда-то пропал.
Поворочавшись, я осторожно, чтобы не шуметь и не разбудить домашних, встал, оделся и вышел в холодный тамбур.
Там, присев на подоконник, подняв воротник длинного английского пальто, меня дожидался Владимир Владимирович Набоков.
Он был старше меня на шестьдесят с лишним лет, и он него шёл лёгкий, но нестерпимый запах кофе. Я поспешил закурить «беломорину» и как можно дольше удерживал горящую спичку,  но какая-то необыкновенная восприимчивая пустота не отпускала меня и держала в метре от автора «Других берегов», «Дара», «Приглашения на казнь» и многих других шедевров русской литературы.
Набоков посмотрел на мои руки  и спросил,  что же с такой-то грязью под ногтями и вы, молодой человек, собираетесь писать?!
Я начал было отнекиваться, что и в мыслях даже не строю планов каких- либо насчёт сочинительства, что в субботу пойду в баню, а после её подстригу ногти,  что я глубоко земной, подверженный многочисленных грехам и слабостям, приступам хандры и мнительности, человек, мне бы, вот, квартирку… Не лгите, прежде всего, себе, другим можно, сказал Набоков, и через паузу добавил, даже нужно. Вас и ваших современников ждут необыкновенные десятилетия, когда  фантастически перемешается новое со старым, либеральное с патриархальным, фатальная нищета с фаталическим богатством… Не бойтесь этого, слушайте и подчиняйтесь только своему, никогда не обманывающему сердцу. Всё пройдёт и всё впереди…. Донт трабл траблз, тил траблз трабл ю (Не терзайся терзаниями, пока терзания не начнут терзать тебя…(анг.) - бормоча это он вышел в окно… 
…Мою связь с миром восстановила кошка.
Она, прогромыхав лапами по жестяной крыше тамбура, спрыгнула на мартовский снег и запросилась отчаянно и вместе с тем требовательно жалобно домой. Я впустил её и когда улёгся опять и опять попробовал заснуть, она запрыгнула ко мне на одеяло, уместилась поудобнее в ногах и покойно замурлыкала. Заснул, наконец, и я.
Спал я от силы часа три. Проснувшись, наскоро умылся, почистил зубы и, захватив паспорт, поехал на завод. К обеду я уже заполнил обходной лист,    а к вечеру уволился,  получил расчётные деньги. Поначалу хотел зайти в цех к своим бригадникам и попрощаться, но потом раздумал и ушёл с завода по-английски…            
… Завод закрылся ещё до развала Союза, лечебно-трудовой профилакторий сразу после гайдаровской либерализации цен, председатель молодёжно-жилищного кооператива удачно избежал следствия после скандала связанного с какими-то финансовыми махинациями, а дом МЖКовский так и не был построен. Долговязый совершил блистательную карьеру на демократическом поприще, стал депутатским завсегдатаем и любимцем московских и центральных телеканалов. Я уезжал на три года за границу, жил в Фрайбурге, работал, по великой протекции, сторожем в университетской библиотеки. Подзаработал немного денег и вернулся в родной город. Работаю риэлтэром в одном из агентств недвижимости. В свободное время осваиваю сноуборд и читаю за ужином спортивные газеты… 
… Нагнал таки, нагнал, ветерок снежную крупу…
Я сижу за столиком маленького дешёвого кафе на самом большом и старом в городе базаре. Пью кофе не спеша, смотрю на белое веселье за окном.
Давно уже завершилась разгрузка из красивого автобуса привезённого китайского ширпотреба, и я так и не подошёл к бригадиру Серёге. Зачем? Я в принципе рад за него, он вписался, судя по сегодняшней виденной мною картинке, в эту жизнь. Впрочем, кто бы и сомневался? Он, ведь толковый и сообразительный мужик. Пусть ему и дальше сопутствует удача, и обходят стороной всякие дефолты. Так благословив Серёгу, я пожелал твёрдости духа и  мастеру Потёмкину («Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!..), и добрейшему, памятливому Борьке  (узнал-таки!) я мысленно посоветовал не бродить пьяным по улицам, а то, вон, сколько, к концу века, машин развелось, не дай то Бог…
Я допил чашечку палёного «Чибо» и довольный воспоминаниями, что вызвали сегодняшние встречи, вышел из кафе и тотчас   растворился в снежной круговерти и базарной толчее.
                Март 2002 г.