Проездом

               
               
                ПРОЕЗДОМ

 Синеватым февральским вечером, не сулившим ничего, кроме скуки, бесчисленных идиотских телешоу и бурной мышиной возни в насыпных стенах дома, Дима Сычёв сидел в своей тесной комнатушке с промёрзшими углами и уныло смотрел в окно. За ним, схваченным по краям витиеватым морозцем, начиналась позёмка, и, видимо, поэтому соседский голосистый пёсик стоял в некоторой раздумчивости: забираться ему в конуру или ещё немного поиграть с отполированной в многочисленных тренировках любимой костью.         
Было тихо. Не доносились из соседней комнаты привычные охи-вздохи хозяйки дома бабушки Лиды. Получив пенсию, уехала она попроведовать свою больную двоюродную сестру, живущую в деревне. Лишь печка с выпирающими кирпичами время от времени пфукала, словно пробуждаясь: слежавшийся уголь горел плохо. От пола несло холодом.         
Дима взял с книжной полки томик любимого Александра Блока. Открыл наугад. «Жизнь пустынна, бездомна, бездонна…» Усмехнулся. Знак! Опять знак…Сколько можно жить знаковой ворожбою? Надоело…Ведь не семнадцатилетний юнец…   
Он бы и дальше продолжил в том же вяло-самокритичном тоне размышлять о своей, как он считал, нескладухе-жизни, но тут за окном отчаянно зашёлся в лае пёсик, а через некоторое время в дверь постучали. Дима вышел в сени, отомкнул крючок и искренне удивился. На крыльце стоял его школьный друг Саня Васильков. Стоял и улыбался.       
- Вот те раз! Санёк! – воскликнул радостно Дима.             
- Да, мон шер, не ошиблись, - отвечал Саня, похоже, очень довольный, что сработал эффект неожиданности.            
Друзья вошли в дом. Дима включил свет.   
- Раздевайся. Ну-ка, ну-ка, дай, я тебя, хлопец, разгляжу… Богатырь, богатырь!.. Хотя, понятно, на сельских-то харчах… И какими судьбами?      
- Проездом, мон шер, проездом, - Саня снял дублёнку, высокую норковую шапку. – Не наблюдаю стола, прогибающегося от яств. Извольте объясниться. Пока я брёл солнцем палимый, ветром гонимый, разыскивая вашу резиденцию, - изрядно проголодался.             
Со школьной поры повелось у них, неразлучных друзей, общаться друг с другом несколько дурашливо, этакая сознательная смесь французского с нижегородским. Поначалу так выпендривались перед одноклассниками, учителями, а потом как-то привыкли.
За то время, что они не виделись, Саня, на Димин взгляд, если и изменился, то самую малость. Чуть отяжелели, погрубели тонкие черты лица, а в остальном всё тот же Саня: несколько вальяжные движения, улыбка ироничная… Да и что могло измениться решительно, кардинально? Ведь всего-то два года прошло с их последней встречи… Саня попрозябав в каком-то научно-селекционном отделе, решил вернуться в родную деревню, заходил попрощаться с другом, уже несколько лет снимавшим в городе комнату в холодном низеньком доме в старой части города. И тогда, при расставании, обещали наведываться друг к другу, и по возможности чаще, и письма писать хоть раз в месяц… И так много – два года эти…    
Дима усадил друга на слегка расшатанный стул, засуетился:
- Сейчас картохи зажарим, за водочкой мигом сгоняю…               
Саня, улыбаясь и похмыкивая, осматривал Димино жилище, указал на лежащую на столе книгу:            
- Александр Александрович. Он же Блок. Всё мечтам предаёшься? Романтик ты неисправимый.… Посмотри лучше, что нынче за окошком деется, выйди из кельи своей.               
- Вроде бы пурга собирается, - решил принять тон разговора Дима. – Мело, мело, понимаешь, по всей земле и т. д. и т. п.            
- Значит, так, Димок. Во-первых, угомонись. Во-вторых, есть идея. Понятное дело грандиозная и сногсшибательная в перспективе. Внимаешь? Так вот. А не сходить ли нам в кабак? Чисто символически. Нет, упиваться не будем. Посидим, на народ посмотрим. Отвык я от народа в глуши своей. Музычку послушаем, девочек в танце поприжимаем. Ну, как? Нет возражений?               
- Да… я… конечно, ты меня знаешь. Да вот с тугриками, - Дима развёл руками. – Конец месяца, а нам опять задерживают, словом, как пишут в газетах, «финансы поют романсы».               
- Мон шер! – Саня укоризненно покачал головою, - никаких проблем. Вот, ещё хрустят, - помахал вытащенной из внутреннего кармана пиджака толстой пачкой сторублёвок и пояснил: - Премия. Кинули крестьянам за сдачу молока, мяса и ещё, хрен знает чего любимой Родине. Ну и чтобы нас, в навозе копающихся, немного успокоить. Зреют ведь гроздья гнева народного, зреют. Вилы точатся, мон шер, знаешь ли? А куда мне столько, согласись, холостому, с папиной машиной и пасекой. Давай-давай, собирайся.            
Дима скоро облачился в тёмный тонов костюм, даже нелюбимый галстук приладил. Прикрыл наполовину печную вьюшку, поставил перед дверцей печки таз с водой, погасил свет, набросил на дверь висячий замок. Пошли.   
В ресторане, некогда центральном в городе, а ныне весьма затрапезном, было не так уж и много народу, когда они пришли. Друзья разделись, прошли в зал – продолговатый, с фиолетовыми шторами на окнах – и уселись в самом углу. Долго ждали, пока подошёл официант – молодой мясистоносый парень в белой сорочке и с «бабочкой», выглядевшей на его борцовской шее случайно прилепившейся молью чёрного цвета.
На невысокой эстраде музыканты то наигрывали что-то дремотное, грустное, то вдруг начинали визгливо и бухающе, то отрывисто, то протяжно настраивать инструменты, лениво при этом переговариваясь. Двери в зал были, видимо, приоткрыты, и по нему цедился слабенький ветерок. Рядом, за соседним столиком, трое парней, коротко стриженные, спортивного вида, знакомились с плотно наштукатуренными косметикой девицами. Что-то рассказывали им, перебивая друг друга, а девицы упражнялись тем смехом, что вызывает одновременно и стыд и жалость к смеющемуся.
- Что этот негодный кабак с женским населением делает, а? – обратился Дима к другу, оглядев зал. – Просто буйное желание стадного инстинкта. Девушки пытаются выглядеть всё и вся повидавшими, а дамы бальзаковского возраста прячут морщинистые шейки и по поведению едва ли не девственницы. Согласен, сельский житель?               
- Строг, но справедлив. А впрочем, ну их… - усмехаясь, неожиданно выругался Васильков. – Хотя, вон та, в светленьком, вполне, да? – некоторое время он жмурился, как мартовский кот, потом вздохнул и посмотрел на Диму. – «Всех женщин всё равно не перелюбишь, всего вина не выпьешь всё равно…» Авторитет для тебя Северянин или не авторитет? Раскалывайся, мон шер. А быть может, только свои шедевры признаёшь?               
- Ты себе верен. Начинаешь с матов и лирикой заканчиваешь. Давай, давай – парадоксируй. Роты по тебе арестантские плачут.         
Официант принёс водку и закуску.
Выпивая и разговаривая, друзья будто почувствовали какое-то облегчение – всю дорогу, пока добирались до ресторана, они всё больше отмалчивались, как-то напряжены были оба.
Сейчас Саня, откинувшись на спинку мягкого стула, рассказывал о деревенской жизни:
- Обычная жизнь, мон шер, самая обычная. Гниём помаленьку: сеем, косим, выпить просим, ведём битвы за урожай. Зимой спим круглосуточно, летом – только ночью и в обед до вечера. Стоит деревня родная, стоит, что с ней сделается… Одни умирают, как твоя бабушка, другие уезжают и носа больше на малой родине, так сказать, не кажут – намёк понятен? Третьи приезжают, преимущественно из бывших братских республик. А молодёжи! У-у! Тьмы и тьмы, и тьмы! Даже жениться не на ком. Одноклассники многие поразбежались. Бочаров где-то на Северах. Гудя за границей, в Павлодаре, что он там позабыл? Кто ещё? А! Пащенко здесь где-то, вроде, говорят, на моторном вкалывает. Но зато те, кто остались, - кадры! Со скуки-то зреют в головушках идеи. Вот Женька Хмылёв с Зайцевым – жрецы электричества! У бабульки какой-нибудь лампочка перегорит, она к ним за помощью: хлопчики, выручайте. Хлопчики придут, поковыряются ради приличия, покачают сокрушённо неопохмелёнными  мозговыми отсеками и с опечаленным видом: «Да, бабушка, плохи у тебя дела с електричеством, много, много работёнки». Ну, а та, само собой, из всех углов по баночке. А Толик Зырянов, он у нас механизатор широкого профиля, - Саня придал лицу восторженно-глупое выражение, округлил глаза, изображая  Толика. – Косю, значит, вчера вечером, рассказывает, - это он в уборочную на комбайне работал, - пояснил Саня. – Вижу, значит, что-то за край жатки прицепилось, фигня какая-то круглая. Куда я, туда и она. Останавливаю агрегат. Не уходит. Дюбнул я тогда бражки, монтажку в руки, вылезаю из кабины, подкрадываюсь -–херак её, херак! Вроде уничтожил. Забираюсь в кабину – то же самое. У, б…! Ну, погоди, думаю. Два раза ещё подкрадывался, монтажкой долбил по жатке, аж искры кругом… Утром допёр – с луной воевал. Во, упился! А сам смеётся… Вот так и живём, не ждём тишины.         
- Толик… Девчонкам всё нравился, - Дима помолчал. – А мы ведь его, помнишь Саня, за чудака в школе принимали. В девятом классе на бабский праздник всем классом собирались у Котова, помнишь? Сидим, а Толик: «Не, парни, я не буду, ну её, эту заразу». У него ведь батя сильно мать гонял, когда под мухой. Вот он и не хотел. Технику обожал…               
- Мон шер, да ты раньше времени по нему тризну не справляй. Вот сын у него родился. Машинёшку, пусть и старенькую, прошлой осенью купил, тесть, конечно, помог. И вааще, - Саня подмигнул. – Давай, лучше тостик произнеси. Да поизящнее. Ты, как-никак, человек, творчеству не чуждый.    
- За нашу юность! За её мечты – прекрасные и дерзновенные!  - Дима попытался произнести тост серьёзным голосом, но не выдержал, рассмеялся. – Санёк, ну и гад же ты! Два года – ни слуху, ни духу!            
- Ты тоже хорош! Мог бы… Ладно. За юность, так за юность!         
Выпили… и опять замолчали. Диме подумалось, что и говорить-то больше не о чем. Новостями поделились, школьных друзей вспомнили, а сокровенное, то, что в душе… Даже другу! Сокровенное наружу лезть не желает…            
- Может, допьём и грамм триста закажем? – предложил неожиданно Саня и выругался. Он как-то резко менял своё настроение, нервничал, а этого раньше за ним не замечалось. – Не берёт что-то эта «Посольская».         
И они допили. И закусили. И ещё заказали.
Тем временем в ресторане стало шумно. Кричали, спорили, смеялись, подзывали официантов, а те, ловко передвигаясь, несли закуску  и выпивку, убирали со столиков пустые бутылки, делали пометки в блокнотиках. Из боковой двери, рядом с эстрадой, видимо, из гостиницы, что занимала верхние над рестораном этажи, вышло несколько кавказцев. Они сели за столик прямо напротив Димы и Сани.
Музыканты тоже оживились. Певец, длинный, худощавый, в круглых очках «а-ля Леннон», выступил вперёд, к краю эстрады, и восклицал в микрофон: «Сегодня у всеми нами Наташеньки-милашеньки день рождения. Мы тебя поздравляем. Будь всегда наша и здесь!» Исполнялась разухабистая песня, в середине зала танцевали, следовали перемещения за столиками, - кто-то к кому-то подсаживался. Музыка смолкала, только что танцевавшие, не все, впрочем, устремлялись к своим местам за столиками, и волна запаха потных, разгорячённых тел пробивала плотный сигаретный занавес… Певец, через паузу, снова объявлял: «Сегодня у нас в гостях находятся посланцы солнечной Грузии. Для вас, биджо, исполняется вот эта песня». И вновь наполовину пустели столики, и гремела музыка, и пытались перекричать её хватившие лишку.   
А Дима вспомнил, как горланили они с Саней песни в лесу, когда заканчивали школу. Было это на Пасху, они набрали крашеных яиц, булочек, и у них была бутылка портвейна. Они дошли до первой просеки, почти просушенной солнцем. Резко пахло хвоей и спрессовавшимся, ноздреватым снегом в тени. Они пили из гранёных стопочек и говорили о будущем. Саня горячо и запальчиво доказывал, что, по его мнению, мешает сельскому хозяйству обходиться своими силами и не возить хлеб из Канады и Америки. Он собирался поступать на агрономический факультет в сельхозинститут. А Дима тогда зачитывался книгами о революционерах-народовольцах, и для него тоже всё было ясно и просто: поступит на исторический, познакомится с настоящими ребятами, будет посещать тайные кружки и собрания, где мыслят и говорят совсем не так, как эти галстучно-подтянутые комсорги и парторги… Розовый портвейн вскружил им головы, они громко пели и бегали по лесу. Бросались, словно дети малые, старыми лёгкими сосновыми шишками и клялись в дружбе до гроба –  «и будем мы питать до гроба вражду к бичам страны родной…» И не было тогда, в лесу, и намёка на привычную в их общении иронию и ёрничество. Они верили в то, о чём мечтали и говорили на освещённой апрельским солнцем просеке. 
В деревню они вернулись, когда уже начинало смеркаться. И Димина бабушка, учуяв у внука запах спиртного, отчитала его строго. Она воспитывала Диму одна. Родители расстались, когда Диме не было и трёх лет. Отца и вовсе следы затерялись, а мать уехала на Север, там у неё появилась новая семья, и напоминала она Диме о себе лишь изредка: почтовыми переводами. Бабушку свою Дима считал самым интеллигентным человеком на свете, хотя она и читала по слогам.
Бабушка, Алевтина Сергеевна, умерла поздней осенью. Тогда Дима учился на четвёртом курсе. После похорон в деревню, где прошло детство, где закончил он школу, больше Дима не приезжал. Почему? Он не мог объяснить, ответить самому себе на этот  вопрос. Последние годы, когда страна захлёбывалась в перестроечном раже и пребывала в эйфории разрушения и мазохистского бичевания, когда ненависть к инакомыслящим переполняла страницы враждующих изданий, Димой овладела странная апатия ко всем этим митингующим, суетящимся… Положенные часы на работе в архиве, вечера в холодной комнате и чтение книг. Иногда партия в шахматы с соседом… Ощущение, что присутствуешь при каком-то вселенском обмане с катастрофическими последствиями, а потому постоянные мысли о никчемности жизни. Вот и всё. И больше ничего. Впрочем, нет. Были ещё сны, редко, но случалось, что он в них весел, спокоен, любим и сам любит… Но не стоит об этом… Фу, как же дымят в этом кабаке… и как ломит в затылке…          
… Внезапно за их столик подсел невысокий парень с кудрявыми светлыми волосами, с распаренным лицом, и громко проговорил:
- Васильков! Вот так встреча! Узнаёшь?               
- Привет, Павел, - как-то меланхолично, будто виделись они вчера, сказал Саня. – Знакомься, Димок, это мой однокурсник. Краса и гордость института.               
Подсевший бегло оглядел столик и предложил:   
- Выпьем, пока не прокисла?            
- Пей, - таким же бесстрастным тоном ответил Саня.       
Опрокинув рюмку водки, Паша облокотился на край стола, закурил и начал свой пространный монолог, суть которого сводилось к тому, что Паша в этой жизни устроился очень даже неплохо, имеет свой бизнес в соседнем городке, а сюда приехал отдохнуть от жены и работы, словом, оттянуться. Он выпил ещё рюмку, захохотал, стал говорить, что часто вспоминает вольную студенческую жизнь, общагу, опять вернулся к своему бизнесу, что мешают развернуться на полную катушку и что он коммуняк, была бы его воля, лично по фонарям развешал.   
Этот кудрявый говорун  выпил ещё, запихал в рот ложку салата, пробубнил – друзья догадались: позвал их потанцевать. Они отказались. Паша, продолжая двигать челюстями, нетвёрдо ступая, пошёл приглашать пухлую блондинку, затем куда-то исчез, затем они увидели его вместе с одним из кавказцев. Паша навязчиво ему что-то объяснял, пытался обнимать, а кавказец молчал и отворачивался. Они остановились у эстрады, и кавказец точным и быстрым ударом сбил Пашу с ног и неторопливо отправился к своим. А Паша лежал на полу. Наконец к нему подошёл официант, помог подняться и вывел из зала. 
Кавказцы недружелюбно посматривали на Диму и Саню. 
- Наверняка думают, что наш друг, - сказал Саня.               
Дима кивнул молча и с ожесточением начал цеплять на вилку скользкий груздочек.      
Было душно. От грохочущей музыки и выпитой водки болела голова. Взгляды кавказцев казались уже насмешливыми. Неразобранные девицы с ненавистью посматривали на нетанцующих друзей, и Дима пожалел, что пришёл сюда. Саня сидел, откинувшись на спинку стула, и мял пальцами незажжённую сигарету.   
- А! – словно очнувшись, сказал Саня, - пошли, мон шер, из этого питомника. А то нас эти дамочки испепелят взглядами. Хватит, посмотрели на высший свет.               
Дима снова молча кивнул. Подозвали официанта. Саня рассчитался и не стал брать сдачу. Мясистоносый улыбнулся. Оказалось, что улыбка ему к лицу. Широкая такая, открытая. И зубы у него, как на подбор.            
На улице вьюжило, было безлюдно, лишь, тоскуя от одиночества, поскрипывали, приближаясь к остановке, трамваи. Друзья не стали ловить такси и долго шли какими-то дворами, выбирались на освещённые улицы, сворачивали в тёмные переулки, опять выходили к фонарям. Медленно, наконец, пошли вдоль трамвайной линии. 
 - Скажи, как думаешь, будет гражданская война? – спросил Дима друга и заглянул ему в лицо. Не смеётся?            
- Нет, - спокойно сказал Саня. – Просто в индивидуальном порядке поперегрызём друг другу горло. Но это процесс постепенный. Пока жратвы хватает. Ты жениться думаешь?               
- Успею. Так значит, и мы с тобой вцепимся? Я в тебя, ты в меня? – Дима толкнул Саню в плечо. – Может, здесь и начнём, чего ждать-то?             
Они засмеялись освобождённым каким-то смехом, и пошли дальше.
Подкравшийся трамвай напугал их резким звонком и неожиданно притормозил, открыв передние двери. Они заскочили в пустой вагон, и водитель, высунувшись из пышущей жаром кабинки, спросил устало: «Куда вам, земляки?» Дима ответил. Водитель спросил закурить. Бери, протянули они пачку, бери всю, и зачем-то соврали, что, мол, у них ещё есть.
И тридцативосьмитонная махина чешского производства, лихо раскачиваясь, покатила по блестящим рельсам, проскакивая с ходу пустые остановки, мигающие жёлтыми глазками перекрёстки.
И друзья давние только и успели дотянуть до «… у меня жена-а, ох, красавица-а! Ждёт меня домо-о-о-й!..» – и уже доехали до нужной остановки. Вылезли из гостеприимного трамвая, крикнув водителю: «Счастливо, браток!» И пошли к Диме.      
А утром проснулись, повздыхали для приличия, пожаловались на головную боль, хотя чувствовали себя нормально – не перебрали, молодцы, да и прогулка по свежему воздуху помогла. Выпили потом крепкого чаю и отправились: Саня Васильков на вокзал за билетом на поезд, Дима Сычёв – в свой архивный отдел.
Прощаясь, Саня задержал Димину руку:
- А Паша этот, кудрявый, стукачок был. В разных профсоюзных, комсомольских бюро членствовал. Короче, редиска… Ну, давай! Теперь твоя очередь, проездом.               
И они  расстались.      

И прошло десять лет после этой встречи во вьюжном феврале в начале девяностых. Недавно у Дмитрия Алексеевича Сычёва, вице-президента сотовой компании, родился сын. Долгожданный, после двух дочурок. Дмитрий Алексеевич, а в ту пору просто Дима, очень удачно и выгодно женился. Живёт в престижном микрорайоне в прекрасной четырёхкомнатной квартире. Прибавил в весе около тридцати килограммов, не курит, ездит на «Ауди», так как любит и уважает немецкую технику.         
Сына назвал Александром. В честь друга детства, погибшего в апреле 95-го в горах Чечни, где он воевал контрактником.   

                1990 г.