Были и убыли Горы Книга первая

Книга первая

НАГОРНЫЕ ЗАПИСКИ

               
- Достигнув Христова возраста я не создал своего учения, но стал неврастеником и алкоголиком… Да! Я всего лишь просто-напросто алкаш. И, заметьте, я не стесняюсь в этом признаться. Более того, замечу тебе Витюша, я горжусь этим! Я живу так, как и подобает  жить всем честным людям  в эту паскудную эпоху!..    
…Наконец-то, вижу, Семёнов почувствовал облегчение. Вместе с обильно выступившим потом и мир понемногу восстанавливает для него свои очертания. Семёнов медленно, резкие движения в такие моменты противопоказаны, оглядывает пространство вокруг себя. Взгляд его останавливается на пустых стаканах. 
- Витёк! – меня он продолжает игнорировать, - Неси ещё по соточке и по кружечке, - купеческим жестом Семёнов бросает на столик деньги. - Как ты сегодня сказанул? Повтори нашему вумному другу. С утра напился…               
- С утра напился – день свободен, с утра не выпил – день пропал.      
- Хорошо! – смеётся Семёнов. – Ну, неси, давай…      
Витёк стремителен и исполнителен. И вот уже он вновь, держа стакан на весу, внимает, семёновскому  монологу.       
А Семёнов рокочет:         
-Витюша! И ты, Наталья! Чувствуете, как всё кругом гнусно и продажно?! Как же легко люди отказались от великой идеи. Какой, спросите, вы? Отвечу, извольте: идеи равенства, братства, справедливости. Как радостно они, с восторженным визгом, уткнулись в подсунутое мещанское корыто. Ничего! Дохлебают объедки и будут недоумённо шарить харями по дну: «Ещё!» А всё – нетути! Сожрали-с…
Ах, как тяжело на сердце!.. Разве об этом мечталось? Разве для этого гадюшника, прости, свет-Натальюшка, готовил я себя?! Но, увы, сошлёмся на прозу жизни и простим истерзанную высокими помыслами слабую душу мою…
Семёнов артистически держит паузу и стакан. Рука уже не дрожит. Взгляд   воспалённых, запрятавшихся под отечные мешки глаз, обращён к Витьку. Тот, прочувствовав ситуацию, говорит:               
- Оно всё так. Живёшь-живёшь… - забрезжившая было мысль на сей раз ускользает от Витька. Он досадливо морщится, скребёт небритый подбородок. Ловит своим стаканом семёновский, - Ну давай, Сергеич, поправляйся!            
Сегодня мы первые посетители местной забегаловки. Очередное утро 199… года только разгорается. Игривое мартовское солнце, отдохнувшее за долгую зиму. Воздух упругий, бодрящий. Гомон синичек на тополях, видимо обсуждающих, уже скорый прилёт грачей…  Но это там, на воле, а здесь - сумрачно и сыро. Единственное зарешеченное окно, не мытое годами, отмеряемыми с появления решёток, к тому же заслонено от солнечного света высокой кирпичной стеной двухэтажного магазина, главного в нашем околотке, и к которому и прилепилось это питейное заведение. Неистребимая для таких мест смесь запахов пива, гнилой рыбёшки и гнилых зубов, перегара, немытых тел и плохих, самых дешёвых сигарет.      
Над каждым из столиков, что стоят у стены пожелтевшие, в чёрных крапинках от мух, картонные таблички: «У нас не курят!» На каждом столике пепельницы из обрезанных наполовину жестяных баночек из-под пива и водки «Петрофф». Края баночных пепельниц с помощью ножниц загнуты и превращены в увядшие лепестки.      
За пивной стойкой Наталья – автор лепестковой эстетики.  Она смотрит старенький чёрно-белый телевизор. Показывают очередной латиноамериканский сериал. К семёновским речам она безучастна. Знает их, как и я, наизусть. А Семёнов знает, что она его жалеет. И часто этим пользуется.               
- Наталья! Сжалься надо мною. Быть может за грехи свои, твоей любви и пары пива я не стою, но… - хрипло декламирует Семёнов, когда забредает сюда без гроша в кармане.               
Семёнов был классным руководителем у Серёжки – сына Натальи. И не единожды вызывал её в школу. Поводов для этого Серёжка давал предостаточно. Кажется, это было вчера, но вот уже четыре года, как единственный сын Натальи в могиле. Нашли его в одном из многочисленных в здешних местах «лежбищ». Скорчившимся на грязном, заплёванном полу – некому было помочь при «ломке». С тех пор не улыбается Наталья. Отрешённо, заученными жестами наполняет пивные кружки, разливает по стаканам водку или портвейн.               
Лишь однажды, рассказывал Семёнов, вырвалось у нее, и пожаловалась она ему:               
- И зачем я спрашивается своего мужика выгнала? Ну, пил. Так кто сейчас не пьёт? Пусть бы с ним Серёженька на пару с бутылками и расправлялся. Зато может, этой дрянью колоться не стал бы.            
Семёнов - учитель. Преподаёт русский язык и литературу в одной из трёх школ, что расположены здесь,  в нашем хулиганистом районе, возвышающимся над остальной частью города. Живёт неподалёку от меня. Я знаком с ним со студенческих лет. Вместе  мы играли в университетской баскетбольной команде: я разыгрывающим, а Семёнов с его сто девяноста восемью - или как он  говорит, «без двух два» - сантиметрами роста был центровым, и вместе посещали литературную студию при окружной молодёжной газете. Некоторое время вместе работали. Эти  обстоятельства, а также, то, что живём мы с Семёновым по соседству,  предполагают наши частые встречи и разговоры.   
Сегодня я стоял на остановке, ждал трамвая, когда явились моему взору Семёнов с Витьком.  Семёнова я видел три дня назад, поздравил его тогда с днём рождения. Он был хмур и зол. Скривился, когда я упомянул в поздравлении своём Иисуса Христа.  Значило сие: к Семёнову «подкатывает»… И вот сегодняшняя утренняя встреча. Ладно, согласился попить пивка, благо дел срочных на сегодня у меня нет.   
Я не раз был свидетелем таких вот утренних ораторствований Семёнова. Поначалу посмеивался, пытался даже спорить. Сейчас просто молчу. И это злит Семёнова. Потому, произнося похмельные трюизмы, он и старается, как бы меня не замечать. Он не пропил пока ещё окончательно свою умственную палату – и понимает, что со стороны всё это выглядит напыщенным и даже смешным.               
Надо утвердиться в своей догадке, и я спрашиваю Семёнова:         
- Опять Марго больничный выписала?            
Семёнов дурашливо разводит руками, что, мол, сделаешь…       
Сейчас, когда на душе опять праздник, он отчётливо помнит: позавчера, после первого дня пьянки, случившейся в методический, свободный от уроков день, и, понимая, что «тормоза» опять отказали, Семёнов сумел доплестись до поликлиники. Страдальчески улыбаясь, пытаясь не дышать в сторону докторши, он клялся и божился: всё! В последний раз! Завязываю! Иду сдаваться! Пусть кодируют! И уже с жалобной лестью: надо ведь и Леночку к выпускным экзаменам готовить… Словом выпросил-таки больничный лист у Маргариты Ефимовны,  или просто - Марго, давней моей подруги, женщины миловидной, смуглой нашей нагорной Суламиты, мамы отличницы Леночки из 11-го «А».   
Со смехом рассказывает всё это Семёнов. Ловок бестия!      
Витёк тоже весь в воспоминаниях:               
- Слышь, Сергеич? Больничный-то твой у меня дома. Матушке отдал, чтоб не затерялся. Ты, Сергеич, вчерашнее помнишь? Нет? Ну, ёп… Мы же к Злобихе зашли. Она нас встрела, когда от краснорожего шли. На самогонку позвала, помнишь? Ты всё песни пел, потом ещё глотнул и - херак с табуретки чебурахнулся. Я тебя давай тащить до кровати – на полу-то холодно. А ты тяжёлый кабан-то. Злобиху позвал на помощь. Волоком и затащили тебя на койку. Всё чин чинарём!      
Семёнов этого не помнит. Довольно, опохмелённо улыбаясь, отрицательно качает головой. А поёт он, правда, в таких случаях всегда. «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт…» – и всё такое подобное из репертуара 50-60-х годов.    
Про это время Семёнов говорит:   
- Тогда у народа душа пела! И как пела! Не о лучинушке, не о тоске подколодной… - сказал он мне однажды во время ночного нашего разговора и запел негромко:            
Забота у нас простая,          
Забота наша такая:            
Жила бы страна родная   -               
И нету других забот.

И снег, и ветер,               
И звёзд ночной полёт…            
Меня моё сердце               
В тревожную даль зовёт.               
И так он пел – у меня мурашки по коже. И  мне не хотелось с ним спорить и напоминать о «Летках-Енках» и тому подобной песенной макулатуре тех лет. И вместе с ним я пел:    
…Пока я ходить умею,       
Пока глядеть я умею,               
Пока я дышать умею,            
Я буду идти вперёд…             
И допели мы, с набатом нашим сердечным, в слезах, не стыдных друг перед другом, а ведь были мы абсолютно в ту ночь трезвы и распили только литровую кружку предчифирного чая:               
…Не думай, что всё пропели,          
Что бури все отгремели, -               
Готовься к великой цели,               
А слава тебя найдёт.               
И снег, и ветер,            
И звёзд ночной полёт…            
Меня моё сердце               
В тревожную даль зовёт…               
…А сегодня, «залив зенки», Семёнов, дурачась, поёт на мотив популярного романса на культовые стихи Николая Заболоцкого «Очарована, околдована»:          
Ошельмована, замордована,         
Беспробудная, пьяная Родина,               
Так и этак тебя не добудишься,               
Сторона, ты моя, срамотенюшка…         
…Резко поворачивается ко мне, зло произносит:   
- Как думаешь, простит мне  Заболоцкий столь вольное моё переложение его шедевра, а, умник? Ладно, не дрейфь, всё путячно… - и не преминул продемонстрировать мне, что не пропил свою изумительную память, прочитав, глядя на зарешёченное окно, из Сайгё:      
Ах, если бы в нашем мире               
Не пряталась в тучи луна,               
Не облетали вишни!               
Тогда б я спокойно жил,               
Без этой вечной тревоги…               
…Витёк широко улыбается, обнажая сильно прореженные жизнью коричневатые зубы. Семёнова он уважает и любит при случае сказать, что, мол, ты, Сергеич, намекни, если что, любому пасть порвём, моргало на очко натянем. В сорокапятилетней биографии Витька есть трёхгодичная прописка «на зоне», а потому на Горе он авторитет перед такими же собратьями по биографии, а также перед теми, кто по каким-то причинам «на зону» пока не попал, но не прочь там очутиться. И, так же как Витёк с приходом свободы от «ужасов тоталитаризма»  не желающими нигде работать. « Бля буду, в натуре, ишачить не хочу и аркан на меня не накинете», -  учтиво  они говорят при встрече с нашим участковым по фамилии Дроздовский. Витёк живёт за счёт пенсии родителей, с которыми он в вечных неладах, но проживает в одном доме, ну, и конечно, как и все его соратники, время от времени выходит «на охоту». Главный девиз «охотников»: «Тащи всё, что плохо лежит!»         
- Валерий Сергеевич! Ну, как так можно? Опять вас видели в компании местных шаромыжников. На ногах не держались, все как снеговики, песни горланили… Живёте же в этом районе, все ваши похождения на глазах родителей и учеников. Сколько можно! Всё! Пишите заявление! – директор школы Виктор Кирилыч последний раз произносил это Семёнову в начале этой третьей четверти, сразу после новогодних каникул. Семёнов молчал, слушал, опустив голову. Кирилыч - мужик мировой. Полтора центнера веса в теле и немереное количество доброты в душе. Да и что здесь оправдываться. Выслушал директорский монолог, вздохнул тяжело и поплёлся на уроки. К обеду стало ясно, что пронесло. В очередной раз. Хотя дважды он увольнялся. Кирилыч сдавался под натиском тётушек-завучей – приторно вежливых, со змеиными глазками: «Этот ваш гений подзаборный весь наш коллектив позорит!» Через некоторое время Семёнов вновь принимался Кирилычем на работу.            
Директор смотрит на семёновскую слабость  сквозь пальцы. Ну, а как ему ещё прикажите смотреть? Во-первых, Семёнов, как я уже вам говорил, никак не может пропить или утопить на дне стакана свои знания. Книжек умных в детстве, отрочестве и юности,  начитался и всё, что в них написано  забыть не может. Во-вторых, Семёнов ладит с учениками. Именно, ладит. От слова замечательного – лад. Не давит на них, но и сверх меры распускать хвосты не даёт. Ну, а в-третьих, надо ли объяснять, что значит для затраханной постсоветской школы  учитель мужского пола?  В семёновской школе представителей сильной половины человечества аж пятеро. Кирилыч, Семёнов, завхоз-проныра, да два пенсионера-трудовика.
- Вы на урок заранее выходите, не ждите, уважаемые, звонка, - язвительно говорит этим старым пердунам директор. – А то пока до кабинета доберетесь, глядишь и звонок уже с урока.            
Пердуны, явно перебарщивая, заискивающе хихикают.             
Кирилыч не единожды, казалось бы, с шутливым, но с тревожными нотками, недоумением, допытывался у Семёнова:            
- Отчего пьёте-то, Валерий Сергеевич - с радости или с горюшка?      
Пожимает плечами Семёнов.         
Пьёт он тяжело, запойно. А запои у него в последние годы случаются и  декадные. На одиннадцатый день тухнет печка организма – печень. В желудок пытается запихнуть хоть полстакана - всё обратно.
Недавно Семёнов расвспоминался и оказалось, что у него юбилей скоро – 20 лет первой в его жизни рюмки. В седьмом классе это было, перед школьной дискотекой (входило в моду тогда, в середине семидесятых, это словечко). Пили у одноклассника жившего рядом с их школой, пили все пацаны, кто откажется тому бойкот! Выпили по рюмке, давясь, судорожно хватая воздух, хватая, носами в хлеб тыкались, в нестриженые затылки друг другу… Потом бегом на дискотеку. Прыгали как козлики…
Да и вообще, согласись, звал он меня в свои союзники, всё ведь начиналось весело и беззаботно: студенческие пирушки, непременные подружки, клятвы в дружбе до гроба, споры хмельные и хвастовство, стройотряд, футбол, баскетбол, «пивка для рывка»… Порастерялись, поисчезали куда-то друзья. Впрочем, что значит куда-то? Все практически в городе остались, да и город не такой уж большой, но вот не звонится, не возникает отчего-то желание встречаться, даже на встречах выпускников в университете. Нехоть какая-то напала…Из университетской их компании в школу пошёл работать только Семёнов и заслужил тем самым насмешки друзей, мол, ничего ты в этой жизни не сечёшь, смотри, мол, какие времена-то настают!
Кое-кто  из бывших сокурсников этими временами, которые как заметил поэт,  «не выбирают, в них живут и умирают», очень даже умело, воспользовались, ринулись в бизнес, благо фарцовочные навыки были приобретены ещё в студенческую, да что там - старшеклассническую пору.
 Друг семёновский по юности самый близкий, друг разлюбезный, Славка Жихарев, весьма преуспевающий оптовик канцтоварами как-то даже вознамерился Семёнову помочь подзаработать во время его отпуска. При встрече, правда, оглядев товарища, произнёс с усмешкою саркастическою: «Ну и видок у тебя… С бодунища  что ли?..»
Тут я что-то забормотал, переносицу чесать давай, затылок,                засмущался, словом, оправдываться стал, вспоминая эту встречу, рассказывал мне Семёнов, но, тем не менее, предложил  Славику вечер воспоминаний о юности провести, за пивком с воблою, так сказать.
Вышло, однако, иначе. Славик пригласил к себе в однокомнатную в центре двух девиц. Такому обороту  событий, Семёнов, естественно не противился. Пили, но не пиво, а греческий коньяк, танцевали. Семёнов раздухарился: стихи читал, в философские выси воспарял… Что-то о губительной для души буржуазной сущности наступившего времени говорил… На кухне в любви объяснялся то ли Гале, то ли Вале…За водкой в ночной магазин бегал…
Очнулся под утро от сквозняка, струящегося из открытой балконной двери по напольному ковру. На ковре он и лежал. Разлепил осторожно, с трудом ресницы и всё равно в голове звоном и огненной вспышкой отозвалось.     Напротив, на диване, сосредоточенно двигает чреслами друг Слава. Девица –Галя? Валя? – старательно помогает и старательно постанывает. Ну, я же человек деликатный в отдельные моменты жизни, сам знаешь, говорил Семёнов, лежу, не шевелюсь - спящего изображаю. Лишь голову чугунную отвернул от блевотной лужицы на ковре. И надо же такому случиться, представляешь! После этой страстной «любови» на диване разговор вдруг возник.  Обо мне, да-да! Эта тёлка Славкина у него спрашивает: «Твой друг алкаш что ли? Водку пока не вылакал так и не успокоился. Галька (ага, значит, ты Валька, подумал Семёнов) сбежала, такси вызвала. Нах… мне, говорит, этот импотент. Посмотри, дышит? Живой он там?» 
Слава, этак разморено отвечает:               
-Да, фули ему сделается. Надо было,  говорил же себе, на кухню или в ванну его перетащить. Ковёр вот  обрыгал, идиот!- помолчал друг и как гвозди в  гроб нашей дружбы заколотил: «Скоро совсем сопьётся. Ему одна дорога – бомжевать. Недавно его жена звонила, помоги, говорит, может ты хоть как-то на него повлияешь. Предложил ей встретиться. Приехала. Глаза голодные - мужика надо.… Ну, и надо так надо.… Кстати, фигурка у неё - вай! Говорит, не могу на эту скотинку вечно пьяную смотреть.  Сына жалко, а то бы давно уже выгнала».
 -Представляешь, умник, я сдержался, - воспалённые глаза Семёнова в этот момент остекленели, уставились в какую то точку, одну ему видимую, - выдержал, представляешь! Ещё битый час лежал рядом с собственной блевотиной, спящего изображал. Потом, якобы проснулся, убирал за собой, извинялся… Шутить даже пытался, мол, в следующий раз со своим ковром приду… Вот, ведь чмо, да?
И эту историю я слышал от Семёнова не раз, как и в курсе, я всех его школьных взаимоотношений. В послезапойные дни-отходняки он казнится в разговорах со мной, человеком, у которого, как выражается Семёнов, единственный талант: умение слушать. Спасибо, конечно, и на этом. Но и меня, даже при таком своеобразном таланте, тоже начинает доставать, когда человек в своих откровениях повторяется, запуская на слушателя по кругу одни и те же монологичные истории, прерываемые время от времени элегическими взрыдами. И потому на вопрос-утверждение Семёнова насчёт его моральной опущенности, я на сей раз не собираюсь его в этом переубеждать. Типа, да брось ты, Валерка, всё у тебя впереди, и по отаве, мол, трава растёт,  оправишься, поднимешься, себя начнёшь реализовывать и прочую подобную фигню. Нет, я просто молчу. И это нервирует и без того мандражащую похмельно-поистрёпанную семёновскую душу. Он замолкает, напоследок зло, посмотрев на меня. Сидит некоторое время, вздыхает тяжело и отправляется к себе - в снимаемый угол в домике  на соседней улице…
…Сейчас, в этой местной ресторации Семёнов шарит по карманам. Ничего не находит. Да и вообще, интересно, откуда в них с утра деньги водились?
- Наталья! Сжалься надо мною… - начинает Семёнов прокладывать известный путь к сердцу буфетчицы.               
Сжалилась бывшая родительница. Ещё по стопятьдесят в долг.
- Я нагорный озорной гуляка, по всему обскому околотку, в переулках каждая собака знает мою лёгкую походку!.. – распевает, отхлебнув из стакана водочки, Семёнов. 
А в забегаловке уже шумно, дымно…   
- Витя! Ты меня не бросай, - предупреждает отяжелевший Семёнов. – В трезвяке я сегодня ночевать не хочу.               
- Сергеич! Какой базар? Когда такое было?               
- Не было… Извини, брат… - бормочет, начиная икать учитель словесности.               
  ………………               
Жена Семёнова всё-таки выгнала. При этом на прощание кинула такой камище огромадный, не увернёшься: «Неудачник, ты, Валера... Вот все кругом перед тобой и виноваты".
Уже второй год пошёл, как это произошло. И с Данилкой – сыном шестилетним – она не разрешает ему видеться. Можно, конечно, судиться, чтобы, как там, по закону? – два раза в месяц или же каждую неделю свидания с сыном отцу устраивать. Можно, но когда этим Семёнову заняться? Некогда ему, некогда…               
 ……………….       
- …Сына! Сына! Я счас помогу… - очнулся, резко взбросил поклонённую на пивной столик голову Семёнов, то ли плачет, то ли смеётся, взгляд безумен, – Витёк! Друг! Не бросай в несчастье товарища…               
- Чё, Сергеич, плохо? Мутит? На воздух, может, тебя? – верный Витёк рядом.               
 ……………….               
- …Уйдите все! Уйдите, ****и все! Ненавижу! – рычит, опять уронив голову рядом с пивной кружкой, Семёнов.               
-Доведёшь? - для верности спрашиваю я у Витька и, получив в ответ: «обижаешь»,  покидаю забегаловку.
                *  *  *               
Спустя неделю, поздним вечером, Семёнов спит у меня дома на диване в зале. Воздух в зале я проветрил. Тазик Семёнову у изголовья уже не нужен. Вчера я отпаивал его настоем пустырника, кормил, едва ли не насильно, мёдом. Прошлую же ночь он, притащенный ко мне под вечер выбившимися из сил Витьком и краснорожим мужиком Назаровым, узнавшими каким-то образом, что мои жена с дочкой уехали погостить в деревню, почти не спал: стонал, хватался за сердце, затихал на время и, вскрикивая, взметался с подушки, искал искривленным открытым ртом исчезнувший воздух и, спустя несколько мгновений, найдя его и  просунув в лёгкие,  судорожно, со свистом втягивал. Звал меня, чтобы я посидел рядом: светильник-«ночник» не помощник в борьбе со страхом.  Обычные, словом, похмельные дела. Сегодняшним утром я чуток поморализаторствовал, процитировав его же, семёновское (он балуется, как и всякий словесник, стихотворными упражнениями, в настоящий период по преимуществу верлибрами): «В запой удариться и выползать к похмелью, затем лишь, чтобы ждать ночами страшными последнего удара сердца. Зачем? К чему всё это?»  Семёнов благоговейно слушал.
 Мы пили зелёный чай. Потом я сходил в магазин и купил сметаны и банку консервов «Печень минтая». Да ещё сварил чесночный суп. Всё это, между прочим, скажу я вам, витиевато скажу, восстанавливающая и закрепляющая отвоёванные у похмелья позиции еда. Затем Семёнов сидел на лавочке у меня в ограде несколько часов подряд и дышал, дышал, надышаться не мог весенним воздухом.   
 Мартовский воздух пахуч и тревожен. И так легко в эту пору втянуться в запой. В одно из любимых занятий русской разночинной интеллигенции. Эту погодно-настроенческую сентенцию сообщил он мне, когда я присел с ним рядом. Потом Семёнов процитировал своего любимого Поэта, живущего в нашем городе:   
…Уже не скрыться от распутицы.               
Уже вчерашних дней не жаль.               
Вот-вот стремительно раскрутится 
Весны волшебная  спираль.   
Ах, не пугай и не удерживай.   
Свою ли душу разгадать,         
Когда до птиц и до подснежников,    
И до любви рукой подать.      
Дай мне почувствовать особо      
Богатство мартовской сумы.    
Дай опуститься у сугроба,      
На самом краешке зимы.
…Осторожно покуривая, чтобы не дымить на некурящего в такие периоды Семёнова, я рассказывал ему о последних событиях в мире и  в этой, не нашей, ельцинской России. Семенов, слушая, смотрит на высокий тополь, растущий рядом с оградой. Прошлым летом, вспомнилось мне, в пьяном кураже Семёнов полез на этот тополь, богохульствуя по дороге в высь:          
- Полностью согласен с Дарвином! - кричал он на потеху собравшейся соседской публике и, продвигая своё, почти двухметровое тело всё выше и выше. - Человек вышел из обезьяны! Но я не отчаиваюсь! Ещё немного и мы все возвратимся обратно!..               
Краснорожий мужик Назаров, живущий в одном из  тупичков нашей улицы и работающий водителем на «Скорой», ехидный до невозможности, предлагал мне помочь другу и вызвать дежурную бригаду. Витёк вмешался и меня опередил, послав краснорожего по известному адресу, и, добавив уже мягче, всё же вместе они сегодня раздавили пару литров  злобихинской самогонки:
- Видишь, человек душою мается.               
- Ну, так и я о чём толкую,  в палату его для душевнобольных, - посмеивался отдыхающий культурно после смены краснорожий…      
…Завтра суббота и мне не надо идти на работу. Впрочем, о работе своей  я  чуть позже расскажу. Если охота возникнет, конечно…Если охота переохотит нехоть…
…Оторвался от своих записок, прошёл в зал посмотреть, как там Семёнов. Спит. Одеяло почти на пол  сброшено. Жарко ему, потеет. И это хорошо. Потеет, значит, избавляется от всей этой дряни, что впихивал в себя в очередном своём «заплыве» – так он называет запойные дни. Завтра его ещё немного поломает, а послезавтра он будет свеж и бодр. Относительно, конечно, как и всё в нашем мире. Завтра он отправится к себе «на постой». В комнатку, что снимает у бабушки Здравствуйте. Вообще-то её зовут Надеждой Степановной, она работала когда-то в школе, потом похоронила мужа, по пьянке хватившего стакан уксусной эссенции, а детей у них не было, всё это привело к тому, что Надежда Степановна, по всеобщему мнению, тронулась умом и стала ярой поклонницей одного из учений, краеугольным камнем которого является приветствие всех, кто встретится на пути словом «Здравствуйте!»  Идёт она и каждому, улыбаясь, говорит:               
- Здравствуйте!               
Жители нашего околотка к этому уже привыкли, хотя многие сталкивающиеся ежедневно по дороге, живущие много лет на Горе, то есть знающие друг друга в лицо очень даже хорошо, даже и кивнуть при встрече друг другу не испытывают никакого желания. Вот он симбиоз подобных мест. Деревня деревней, но, однако, и, прежде всего, город. Хотя и симбиоз ли это? Симбиоз, кажется, должен приносить пользу.  Да и кто из нас тронулся умом ещё неизвестно: мы, поедающие друг друга и тем сытые или же всех приветствующая и здравия желающая Надежда Степановна?
У Надежды Степановны есть собачка. Все её зовут Чебурашка. Прелюбопытнейшее рыжеватое создание. Помесь таксы и дворняжки. Умная лопоухая мордашка, вытянутое, со свисающим тугим пузиком, туловище. Коротенькие ножки, вот-вот, кажется, заставят пузико бороздить землю, но нет, это только оптический обман зрения.
Семеня ножками, Чебурашка неустанно совершает променад по нагорным улицам.  Чебурашка не попрошайничает, не задерживается у многочисленных нагорных помоек, то есть абсолютно не производит  впечатления бездомной собачки, напротив она вся преисполнена достоинством в своём прогулочном движении. Нет, это даже не прогулки, скорее она вечно спешит куда-то, по каким-то своим собачьим делам. Чебурашку можно встретить в самых разных местах: и у главного нашего нагорного магазина, и у трамвайной остановки рядом с озерцом, и рядом с торгующими вениками у крыльца бани старичками, и перебегающей через оживлённую автомагистраль… Словом, она постоянно в движении, как и её хозяйка, разве что «Здравствуйте!» не говорит.
Самое поразительное: Чебурашку не облаивают не то что, встречающиеся ей на пути сучки и кобельки, но и  лишённые воли  собаки на привязи, обычно зло и отрывисто объясняющие всем проходящим мимо охраняемых ими заборов, как же они нам завидуют.
Порою, мне кажется, что Чебурашка всё же когда-нибудь поздоровается со мною. Настолько всё понимающ  взгляд её серьёзных глаз. Хотя, оставим,  лучше эту тему говорящих собак, расплодившимся сверх всякой меры в последние годы писателям-фантастам. Мне довольно и чебурашкинского взгляда…   
…Около трёх часов ночи Семёнов проснулся. Прошёл в мой кабинетик. Еле разместил в нём своё могучее тело. Присел осторожненько рядом, заглянул в читаемую мною книгу. Хмыкнул, но иронизировать по поводу Библии не стал. Пробормотал лишь:
…Сила Господняя с нами               
Снами измучен я, снами… 
Я в долгу не остался, принял правила игры и привёл ему слова оптинского старца Нектария говорившего, что все стихи мира не стоят одной строчки Священного писания.               
 …Опять же я могу уверенно определить теперешнее состояние Семёнова: виноватится по-прежнему, но уже и начинает помаленьку искать оправдания своему очередному «заплыву». И точно. На сей раз сослался на историю.   
- Граф Неклюдов, бывший русский посол в Испании,  вспоминал сразу после октябрьской революции, что в семидесятых годах прошлого века, мужики были отличные. Помнили ещё крепостное право, видимо. В восьмидесятых годах были уже много хуже, а в девяностых – совсем некуда. Главное, пишет Неклюдов, три четверти из них пили. Всё пропивали…Да и Чехов об этом же пишет. Так-то, Илья.               
- Так ты мужик или интеллигент? – спрашиваю.               
- Ага!…Антиллигент я, антиллигент… Пролетарского происхождения… Не люблю я, Илья, эту осклизлую прослойку, вечно пропитанную скептицизмом, и у которой единственная воля - воля к смерти…Но не физической, нет, тут уж дудки: и жить хотим, и жрать хотим  и в театрики хоца похаживать… Воля к смерти как признание себя слабеньким, ничего не могущим, не способным к созиданию…Будь моя же воля - всех этих интеллигенствующих периодически порол бы шомполами. Для прочистки их овечьих мозгов от мистического тумана… Да, шомполами…Весь этот, как Георгий Федотов выражался, «религиозный орден с отрицательным богом»… С их вечным бунтом на коленях…  Я же: «люблю дворянство и народ, цветение и корни!» – это сумасбродная Марина Ивановна сказала. Цветаева, которая… Шаровая, как её окрестили, молния русской литературы… Знаешь, народ, даже истаскавшийся, пьющий, изворачивающийся, народ, насилуемый властью всё-таки искони носит в себе волю к жизни…
Так вот, о чём это я?…Да, граф Неклюдов… Но, заметь, мой друг, как всё схоже. Все по кругу повторяется. Ведь и в нашем поганом веке также всё было. Вот, к примеру, 70-е годы…Да?.. Ведь это же враньё! Враньё это! Враньё еврейское, хриплое: «Безвременье вливало водку в нас!…» Пел алкаш-миллионер, хитрый и пронырливый, в принципе не знающий и не понимающий русского народа, лишь талантливо издевающийся над племенем русаков, пел для выпивох, якобы интеллектуалов, и всякому младшему научному сотруднику, каждому лентяю и неудачнику это было мило, по сердцу: про нас, Володька, поёт, про нас!..
 Но, страна-то тогда не только из почитателей бардов состояла. Страна этих эмэнэсов и кормила и поила на свою погибель… Как поэт – он посредственность. Это и Евтушенко-Гангнус с его собачьим нюхом на талант сразу определил. А как актёр?.. Одна и та же маска, удивительное однообразие при таком разнообразии ролей… Спасал же народного любимца надрывный, охрипший, как с перепоя, голос. Спасал этот постоянный рой слухов, небылиц: сидел, вышел, опять посадили… на гастроли едет, щётку одну зубную в карман и айда… струны рвал пальцами в кровь… один пиджак и брюки, да туфли рванные… золото друзья с приисков вёдрами привозят… сбежать хотел на Запад - кегебисты не дали… накачивают его подсаженные дружки наркотиками… перед концертом бутылку водки из горла выпивает… И так далее, и так далее… Умение жить, вертеться у него просто обратно пропорциональное в сравнении с другим поэтом, да-да, я о Николае Рубцове… Вот это действительно гений!.. Это дар, это умение пережить в стихах век за секунду…
Аккурат к очередной победе Советской власти, нет, я без иронии говорю, к очередной победе Советской власти, не коммунистов, прошу не путать Божий дар с яичницей – к открытию юбилейной двадцатой летней Олимпиады в Москве, проект этот «хриплый бард» инспирированный, можно так вумно выразиться, Илья, а?.. Можно? Ну, хорошо… Так вот, проект сей, инспирированный еврейско-американским империализмом, оказался, свёрнут за ненадобностью. Алкаша превратили в наркошу, поскольку понимали, что ещё  вдувать в эту пустышку,  неразумно, затратно… И ведь твоё отчаянное мотание головой, Илья, мол, что за ересь несу, никак в душе ни отзывается твоей. Если ты по-настоящему любишь поэзию, понимаешь её, то не можешь не согласиться, что этот хриплый бард был типичнейшим графоманом, а как исполнитель-музыкант он на одном уровне со школьником балующимся бренчанием перед девчонками в подъезде. Уж если кто и настоящий из бардов, то это Юрий Визбор. Хотя и у него прорываются, иной раз гадости по отношению к русскому народу… Как ты понимаешь, Визбор тоже отнюдь не русак по национальности.
Но будем по мере сил объективны… После же проекта «хриплый бард» запустили новый - «рыжая баба». Обозвали Сарку Певзнер Аллой, присвоили ей знаковую в России фамилию и - вперёд! Проект этот, надо признать, оказался гораздо успешнее  предыдущего. Восстание Емельяна длилось три года, а оккупация сознания  русского народа этой рыжей певичкой и её кодлой длится уже лет двадцать… И, судя по настрою нашего народца, всему этому конца краю не видно, точнее - видно, но уж больно не хочется в этот финал верить…      
…Увлечённо говорит Семёнов, архиувлечённо! Даром, что с похмелья…
…Слушая эту семёновскую филиппику против Высоцкого, опять же вспоминаю  строчки из его стихотворения ещё университетской поры, посвящённого Владимиру Семёновичу:
… Выпью за тебя, Володя, и ещё налью,            
Не беда, что незнакомы, – встретимся в раю…               
… Впрочем, на этот раз Семёнов не стал слишком уж сворачивать на истоптанную в наших разговорах двух русских, пытающихся думать, людей тропинку еврейского вопроса и продолжил свою самооправдательную речь:               
- И понимаешь ли ты, Илья-пророк, отчего я до ниточки промок, душою промок, отчего я пью? А просто, сердце моё догадалось, в чём мы будем барахтаться, раньше, гораздо раньше всех вас. Ещё до начала беснования этих дерьмократов. С юности, да что там с юности, с детства готовил я себя к подвигам, жертвам, страданиям. Но… Постепенно я убедился, что миру абсолютно наплевать, он не нуждается вовсе в моём самопожертвовании. Он, мир, более того, или смеялся надо мною или начинал насиловать серьёзностью, патетикой зачуханных маразматиков, импотентов от партии, от  власти,  от науки… Помнишь у нас в университете был такой препод Минин? У нас на факультете секретарём партийного бюро был, живчик такой и краснобай, ну, а я, как ты знаешь, в армии в партию вступил, пленился, так сказать, чарами Мишки меченого. Хотя, нет, не в Мишке тут дело, а в той вот вере, ну, назови её, пожалуйста, как хочешь, активной там гражданской позицией или ещё как, не важно, но вот это всё, что внутри,  искало, требовало выхода… И вот, помню, осенью 87-го, Ельцина тогда ещё Горбачёв  из московского горкома и политбюро попёр, как-то иду по коридору университетскому, а Минин мне навстречу. Останавливает меня, зорко так, по-ленински на меня взглянул, за рукав взял и спрашивает: «Что это ты, Семёнов, в последнее время как подвешенный? Так не годится. С тебя пример берут, с партийца, в армии отслужившего. А ты? Выше нос! И не забудь: завтра у нас дискуссионный клуб. Будем обсуждать фильм «Покаяние».
Гляжу на него: вроде бы неглупый русский мужик. Тогда что же? Сознательно ваньку валяет? Или этой своей энергичностью и движением беспрестанным пытается страх свой перед будущим, куда подальше загнать? А у него, у Минина-то, мы знали, у дочки какое-то серьёзное глазное заболевание обнаружили. И жалко вот его как папашу, и презираешь его за карьеристский раж, и послать по известному адресу очень хочется... Вот такая какофония чувств. Ну, насколько я знаю, он после Августа очень даже неплохо себя чувствует, докторскую защитил. Недавно встретились на улице, я «подшофе», улыбаюсь, а этот… сделал вид, что впервые меня видит. Презрительно так взглядом из-под очков стрельнул и дальше пошёл. И что ты думаешь? Я ему вслед на весь Социалистический: И-у-да!..    
- Ну вот насчёт Иуды ты сейчас сочинил, сознайся, а? – прерываю я Семёнова.               
- Но мысленно-то я его точно послал. Не вру, - улыбается он и, помолчав, добавляет, - главное, я не могу привыкнуть к  такой жизни и не хочу этого. Если бы не Данилка…               
Я тотчас вспомнил полуистеричное поведение Семёнова в забегаловке неделю назад и подумал: может, и правда, что рассказать о душе могут только рыдания пусть даже и пьяные?..
…Утром Семенов, поблагодарив меня за приют и помощь, аккуратно заправив за собой постель, ушёл в свой съёмный уголок, как он выражается, приют трудов и вдохновенья. Сказав, что пред этим побродит по нагорным улочкам и переулкам, сходит на обрывистый высокий берег Оби: «Авось, что в голову придёт. Как думаешь?» - добавил, грустно взглянув на меня.
 Потом, не противясь своей натуре, усмехнулся:               
- …Где слог найду, чтоб описать прогулку?               
Шабли во льду, поджаренную булку               
И вишен спелых сладостный агат?..
И продолжая рисоваться (полегчало, значит, полегчало ему):
- Пока-пока…ариведерчи… а это - выше продекламированное, разумеется, как всегда, талантливо, это, господин Краев, да будет вам известно, стихи плодовитого пиита   и по совместительству старательного гомика Михайло Кузмина.               
- Ну, вот… Гомиков-гномиков мне ещё дома не хватало, - притворно ворчу я. – Ты только ни шабли, ни пивабли не бери. Минералочка сегодня ваш, сударь, самый надёжный  партнёр.               
                *  *  *               
Часть Города, где я живу, называется незатейливо, но гордо: Гора. У северного подножия горы завершает свой полуобморочный и недалёкий путь речка Городушка, робко и заискивающе присоединяясь к великой сибирской реке Оби.       
Городушка не только мелкая, но и чрезвычайно зловонная речка. Помогли ей такой сделаться и изменения природные и промышленные предприятия со своими отходами и, конечно же, сами люди загадившие её безмерно. Моя  дочь, когда была ещё совсем маленькой, слушала-слушала реплики пассажиров трамвая о запахах Городушки, одна, кстати, из любимых тем во время и после проезда по мосту через Городушку, да и сказала однажды на весь вагон:
Пап! А я знаю, как эта речка называется. Вонючка!
Пассажиры вокруг одобрительно засмеялись.
Хотя, как свидетельствуют и летопись городская и память старожилов: Городушка когда-то и наводнения устраивала, и чуть ли не полкладбища старого городского смывала. Но её звёздный час далеко позади и ныне характер этой речки абсолютно безвольный. Что, конечно же, не скажешь о её хозяйке.
Обь полна достоинства и хороша собой. Мой  знакомый из Ханты-Мансийска, правда, побывав в наших местах, сказал с усмешкой: «Наша Обь вашу Обь раза в четыре шире».
Ну и ладно. Нам и такая люба.
Наша южная Обь, замечу, несравнимо красивее, чем унылая, тоску нагоняющая Обь северная с её низкими, однообразными берегами. В наших краях она девушка, сказал я, помнится, своему знакомому из Ханты-Мансийска, а у вас это женщина рубенских размеров.
Огибая Гору и Город уносит Обь свои мутные воды в такие далёкие дали, что мне кажется, даже у самого практичного, самого скучного человека, оказавшегося вдруг на высоком левобережье, при вглядывании в эти дали сердце непременно забьётся учащённее.                Особенно хороша Обь осенью. Вода в ней светлеет, становится совсем прозрачной, даже дно видно. Неся воды, тихо и доверчиво нашептывает сибирская красавица свою осеннюю песню. А вот июньские обские разливы причиняют много неприятностей жителям посёлка, что на другом, прямо напротив Горы, берегу. Но Оби, оказывается и этого мало.
В последние годы река явно покушается и на Гору, неутомимо и коварно подмывая её высокий глинистый берег. А ведь совсем недавно, что-то для матушки-природы какие-то полвека, между Обью и Горою располагалась целая улица. По ней ребятня на велосипедах рассекала, в огородах картошка ядрёная урождалась.
Оставлю в стороне геологические гипотезы и обывательски предположу, что Обь таким вот подмывательским поведением борется с многочисленными свалками мусора, которые устраивают местные жители прямо на берегу реки. И кому, скажите, понравится такое к себе отношение? Допускаю, вполне и следующее: Обь не забыла, как на её берегу было уничтожено ретивыми атеистами Нагорное кладбище с часовенкой. На костях предков была устроена выставка достижений народного хозяйства с образцово-показательными коровниками и свинарниками, с павильонами, где можно было увидеть то, что не увидишь в магазинах, с танцплощадкой, пивным павильоном и прудом, откуда раздавался скрип уключин и женский визг.    
Достижения иссякли, социализм, как рыба сгнил с головы и его  похерили предатели из властной элиты и тотчас, шоковой терапией  начали строить заново капитализм. Павильоны либо разобрали, либо их бомжи сожгли, кирпичные свинарники и коровники, правда, уничтожить не так просто и потому стоят они пока и своими слепыми оконцами смотрят на этот странный, переменчивый мир.
В общем, ныне здесь полное запустение и руины,  с единственным обжитым домиком, где заседает администрация Нагорного парка, – так сейчас прозывается это заброшенное, мрачное место, – которая зорко и следит за сохранностью этого запустения. Правда, городской общественностью из года в год вынашиваются планы как эту территорию обустроить, но пока всё витает только в словесных атмосферах. Да, вот, кстати, вспомнил: несколько лет назад, один наш местный богатый грузин,  спьяну, что ли заявил, что, мол, построю на месте выставки Дисней-Лэнд. И скромно так добавил: единственный, между прочим, в России. Сейчас этот строитель перебрался в Москву. Там, как вы понимаете, возможностей для реализации подобных амбициозных проектов, гораздо больше, нежели в наших провинциальных городах.
А недавно (Обь постаралась, Обь!) водами подземными устремившимися вдруг зловещими фонтанами на поверхность, разворотило и бетонную, на века, казалось бы, сделанную лестницу. Извилистую лестницу-чудесницу, по которой поднимались люди в парк-кладбище.
Со стороны Города на Горе можно оказаться с помощью автомобиля, если такой имеется, пригородного автобуса, который последние десятки метров тягуна преодолевает чуть резвее пешехода, на трамвае, наконец. Можно и пешком, как в старину. Кому как нравится.
Итак, мы на Горе.
Архитектурный её облик далёк от изящества. Обычная с виду деревня. Правда, деревня городская, потому, как и трамвай «семёрочка» регулярно погромыхивает и прочие атрибуты городской жизни налицо. Теснятся друг к другу осанистые кирпичные дома, иные и двухэтажные, и врывшиеся оконцами в землю кособокие избушки. Теснота, надо прямо сказать, не способствует смягчению сердец нагорных жителей. Иногда, к примеру, возникают спорные ситуации  между какими – нибудь Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем из-за оттяпанного при смене забора полметра территории. Спорные ситуации перерастают в словесные схватки, грозящие тривиальным мордобоем. Особо упёртые идут по судебным инстанциям.
Мой сосед слева Николай Мышкин никогда в сутяжничестве замечен не был и потому сразу при переезде нашей семьи на это место жительства легко согласился уступить нам уголок своего огородного участка под строительство баньки. В огородике Николая  посреди целинного бурьяна находится лишь ванна – немое свидетельство того, что когда-то Мышкин работал сантехником. Но период общественно-полезного труда у моего незлобивого соседа давно позади, как и десяток лет на зоне - за случайное убийство случайного собутыльника. 
Соседи же по правую сторону – семья Молодых – работящие, и как говорится, исключительно положительные люди. С тылу же моей «усадьбы», аж в три сотки размером проживает многочисленное и шумное семейство цыган Бородулиных. О соседях я ещё как-нибудь расскажу, а пока вернусь к  описанию славных нагорных мест.
Главная улица Горы широка настолько, что позволяет себе иметь собственную аллею. По обеим сторонам аллеи  мчится денно и нощно транспорт. А  главная улица горы через два километра от своего начала превращается в Южный тракт и по нему вы, если захотите, можете добраться вплоть до казахстанских степей.
Улицы параллельные главной также довольно широкие, да  и особой кривизной не отличаются. Совсем недавно их, благодаря нашему нынешнему деятельному и кипучему градоначальнику, заасфальтировали. 
Есть у Горы свои окраины и свой центр. Центр состоит из архитектурного ансамбля включающего в себя двухэтажный универмаг- «стекляшку», перед фасадом которого и в зной и в стужу рядок бойких бабулек торгует семечками и домашними соленьями. Рядом с универмагом длинное здание общественной бани. Директор данного банно-прачечного заведения, судя по всему, натура творческая и неугомонная: никак не может найти цветового решения внешнего облика бани. Её регулярно перекрашивают то в розовый, то в голубой, то в белый, то в нежно-фиолетовый цвета.
Дальше – библиотека, некогда детская и ставшая общей, после того как взрослую нагорную библиотеку эвакуировали из двухэтажного деревянного особняка. Эвакуировали, якобы из-за аварийного состояния здания, и сюда тотчас же вселились какие-то коммерсанты.
Наискосок от библиотеки, через дорогу,  кафетерий «Золотая рыбка». Кафетерий построен в вычурном, псевдосказочном стиле, с башенками и широченными, естественно, с решётками индустриальными окнами. Особенно нелепо выглядит  полуразбитое мельничное колесо, расположенное между «Золотой рыбкой» и озерцом, рядом с которым находится трамвайная остановка. Из «Золотой рыбки» охотно и регулярно, стараниями продавцов стекает в озерцо вся производственно-отходная дрянь. Жизнь торговая в кафетерии в последнее время почти замерла, но как уверяют сведущие люди, замерла временно: до получения лицензии на продажу пива и водки, которую отчего-то вдруг у местных продавцов отобрали. Говорят, отобрали из-за их жадности – мало делились с многочисленными контролирующими органами.      
 К центру Горы относятся  и детская поликлиника с аптекой и ещё один магазин, также в вечном поиске находящийся: то автозапчастями торгует, то завлекает нагорных красавиц парфюмом, и, наконец, кинотеатр «Округ». 
На мшистом челе здания кинотеатра разноцветные наклейки: «Парикмахерская «Оксана», «Ремонт обуви», «Видеопрокат. Компьютерные игры».  На некогда белом стенде-щите «Сегодня» несколько чётких отметин обуви нагорной молодёжи. Они наглядно доказывают, что увлечение восточными единоборствами, типа ушу или каратэ находит применение в самых разных обстоятельствах. Стенд «Скоро», напротив, используется рукотворчески. Надписи и рисунки на нём причудливо соединяют богатство русского языка  с фаллическими фантазиями. Например: « У Васи нашего вот такой, приходите, девки, скорее толпой!»
А вообще-то, история нагорного кинотеатра драматична. Когда-то здесь находилась Троицкая церковь, которую снесли в годы воинствующего атеизма. Безбожники, в нашем городе, судя по всему, были чрезвычайно активны и решительны. Церкви  сносились, взрывались, с таким расчётом, чтобы ничего о них не напоминало. В иных местах, как известно, культовые здания сохраняли. Вместо креста, правда, появлялась вывеска «клуб» и под церковными сводами пытался переплыть реку Урал раненный Чапай или же признавался в любви на подпиленном ранними киновыдумщиками суку главный из «Весёлых  ребят».
 Так вот, Троицкую церковь снесли и построили кинотеатр «Округ». В советские времена кинотеатр «Округ» специализировался на продукции Болливуда, то есть любимого простыми строителями коммунизма индийского кино. Именно с этим кинотеатром связано первое  услышанное мною о Горе.
 …Мы жили тогда в деревне и в седьмой  класс вместе со мной был определён  троюродный брат Женька. Он жил в городе и мы с мамой как-то даже были у них в гостях, у тётушки Марии, хромоногой, серьёзно попивающей, но с весёлым нравом женщины.  Почему Женька оказался в годичной сельской ссылке точно не известно.  То ли тётушка в очередной раз пыталась устроить личную жизнь, а единственный её сыночек являлся помехой, то ли сам Женька, веснушчатый, редко чистящий плохие зубы, низкорослый, вёрткий пройдоха обострил до предела свои отношения с милицией, точно не знаю.
Женька спеси городской перед нами сельскими пацанами не выказывал, понимал, чем это грозит, а, будучи в матушку человеком болтливым, любит потчевать нас историями о городской жизни. Встречались среди них и истории «про это». Например, как Женька, тринадцати лет от роду, мылся в бане с девятнадцатилетней девицей, их дальней родственницей и, естественно, помывка закончилась продолжительным, геройски осуществленным Женькою половым актом. Не вдаваясь в подробности, но чаще обыкновения сплёвывая, Женька намекал и о своём уже богатом криминальном прошлом. Вот тогда-то, рассказывая ужастики, Женька и упомянул Гору, бандитский по его словам район, где хватает и беспредельщиков, а в нагорном кинотеатре, и вовсе, рассказывал Женька, людей в карты проигрывают. Как-как? Просто! Проигрался чувак и чтобы долг сняли должен на перо зрителя поднять. Определяют ряд, место. Севший туда приговорён. Должник его на сеансе пасёт, а после кинА мочит…
…Словом, во время таких Женькиных рассказов замирало сердце, а Гора вместе с этим жутким кинотеатром представлялась местом совершенно гиблым, куда, конечно же, ни в коей мере не стоит соваться и было жалко нагорных жителей, видимо, как полагал я, погибающих от бандитских рук десятками.
С приходом демократического лихолетья и эры видео кино в кинотеатре, не относящемся к числу главных в городе, показывать перестали. Жизнь здесь сейчас просматривается лишь в предзальном передке, где вечно пьяный сапожник помнящими руками латает обувь нагорных старичков и старушек, а на втором этаже, в комнатках обогреваемых тенами и самодельными «козлами» страшная матершинница полногрудая парикмахерша Оксана стрижёт весьма искусно, а за её работою и, главное, движениями бюста, любит наблюдать хозяин видеопроката Гоша, белёсый и манерный парень, приторговывающий порнокассетами и  к тому же вовлекший местную нагорную ребятню в компьютерную игроманию. Пытались в бывшем кинотеатре, само собою и наладить торговлю… Но! Вечная холодрыга внизу, мышиный запах из кинозала со сгнившим полом и какое-то мрачное, неистребимо-зловещее предчувствие, пронизывающее всего тебя, как только ты заходишь сюда…
… Помню, ранней весной 1987 года, последнего года исстаивающей на глазах любви населения к генсеку Горбачёву, я устроился ночным сторожем в кинотеатре. Устроил меня сюда, студента, сосед по улице Беня, хрестоматийный работник жилищно-коммунального хозяйства. Один из вариантов расшифровки ЖКХ: Живём Крадём Химичим. Впрочем, более изящным мне представляется другой вариант, в котором, вместо «крадём», присутствует слово «когда». Беня был расторопный малый, наизусть знавший весь тогдашний доступный шансон.
- И-и-илья, главное не-не заморачивайся, будь проще и люди к тебе п-п-потянутся – такое, несколько загадочное, наставление я услышал от заикающегося, когда он не пел, а просто говорил, Бени перед первым своим дежурством.               
Люди потянулись сразу, как только я запер тяжёлую на пружинах входную дверь. Сначала постучались две девчонки-старшеклассницы и попросили воспользоваться телефоном. Минут десять они уговаривали какого-то Костика приехать к ним «на хату», соблазняя его раздобытой «чуйкой». Костик, видимо, отнекивался,  но высокосортная анаша перевесила Костину лень и блестящеглазые старшеклассницы довольные удалились, напоследок оценив мою услугу и пообещав в следующий раз прийти с «травкой».
За ними пришёл, также позвонить, кочегар из котельной отапливающей  детскую поликлинику и близлежащие рядом с ней здания, в том числе и кинотеатра. «Новенький? Или подменяешь кого?» – поинтересовался он. Мой ответ его, впрочем, не интересовал. Что-то в кочегаре, даже под гримом угольной пыли, было от представителя «коза ностры». По телефону кочегар говорил недолго, а точнее несколько сотых секунды, произнеся лишь: «Жду». Трубку кочегар положил элегантно, словно поставил на поднос вертящегося рядом официанта недопитый фужер с шампанским.
Надо сказать, что с телефонами на Горе напряжёнка. Практически нет домашних, частный сектор Горы не телефонизирован, в будках же регулярно устраиваются погромы. Поэтому позвонить  на Горе можно лишь из общественно-присутственных мест.
Ханыжного вида гражданина благоухающего ацетоном и  вознамерившегося посетить киносеанс, уже к тому времени завершавшийся, я довольно грубо отправил по известному адресу. Помянув в начале своей ветвистой отправляющей фразы, для разминки чёрта.
Сеанс закончился. Пожелав мне удачи, ушли лысоватый, картавый киномеханик с билетершей, толстой, с признаками базедовой болезни женщиной, которая исполняла обязанности и следящей за поведением зрителей в зале.
Начинало уже конкретно темнеть, когда, проигнорировав дверь настойчиво, с позывами разбить, застучали в оконное стекло. Я откинул массивный засов, до этого изобразив на своём, слегка шадровитом лице, зверское выражение дембеля-стройбатовца. Сделать мне это было совсем не трудно, так как из доблестных военно-строительных отрядов я демобилизовался и вернулся на третий курс университета каких-то три месяца назад.
- А где бабуля? – несколько озадаченно спросил один из трёх парней, с красивым, прямо-таки аристократическим лицом, которое не портило даже блатная, судя по всему фальшивая золотая фикса в верхнем зубном ряду.
- Я за неё, - ответил я, в точности соблюдая порядок диалогов из гайдаевской «Операции «Ы».               
Как пройти в библиотеку, правда, они спрашивать не стали. С удивительной, прямо-таки чарующей интонационной смесью врождённой грубоватой приблатнённости и как бы, типа, вежливости (к их чести, «распальцовку» они не делали) фиксатый лидер троицы сказал:
- Кын зех бекэнзах! По-еврейски значит: давай познакомимся.
Мой зверский взгляд («взглядом, вы должны противника испепелять, коли вам автоматов не доверяют», шутил наш старшина прапорщик Решетников) заметно полинял. Ну и народец сегодня мне попадается, мелькнуло в голове. Я назвался.
- Люцик, – представился фиксатый.
Ладно скроен, широкоплеч, а рука вялая, потная, тотчас выскользнувшая из моего рукопожатия. Немного поговорили, обсудив  общих знакомых, особо задержавшись на  Бени,  популярность которого зашкаливала на  Горе. Замолчали. Фиксатый довольно оглядывал помещение.
- Люблю сюда захаживать. Душою, понимаешь ли,  здесь отдыхаю, - зачем-то заоткровеничал он, шумно втягивая воздух и  смеясь разноцветными глазами. Невзрачные его спутники помалкивали. Становилось как-то неуютно. И тут, очень кстати, зашёл опять позвонить мафиози-кочегар. Надменно оглядев моих непрошеных гостей, вновь коротко бросил в телефонную трубку:
- Получил, - и закурил «Приму».
          Курил не спеша, с удовольствием.  Фиксатый и его, так и не произнёсшие ни слова, компаньоны встали. 
- Тода роба! Большое спасибо за приют, - сказал, прощаясь, Люцик.
          Я отчего-то ляпнул:
- Но пассаран! - и ожёгся о разноцветье его глаз.
Оставив от сигареты не больше сантиметра, смачно, не жалея слюны затушив его кончик,  кочегар окончательно вогнал меня в ступор, глухо произнеся:
- Ниль адмирари! - и удалился.
В трёх метрах от входа в кинотеатр прогромыхал припозднившийся трамвай. Следом за ним мчалась, потряхивая космами, вьюга. В армии мне, в силу служебной необходимости, не раз приходилось в одиночку совершать трёхкилометровый променад от казармы до стройки  по ночной тайге. Здесь же, посреди  цивилизованного мира, я несколько раз проверил засов, а потом, подумав, пододвинул ещё к входной двери стол, и поставил его на попа. Забился в самый дальний угол и попытался сосредоточиться. Но это не получалось. В голове был ералаш, а на улице так запуржило, что звенели оконные стёкла и сквозняком гоняло по полу какие-то свитки выпавшие из стола. И длинная ночь была впереди. Я пожалел, что не прихватил с собой выпивки…
Вы ждёте, что сейчас я начну расписывать эту страшную ночь, что мол, кто-то ходил в зале, вздыхал за стенкой и так далее и тому подобное? Разочарую любителей мистики: ночь прошла в страхе и не отпускающем напряжении, но никто на меня не наскакивал, не атаковал и не соблазнял, а потому и круга вокруг себя я, подобно гоголевскому Хоме Бруту, не очерчивал. Да, признаюсь, было страшно и страшно хотелось хрястнуть стакана три водки. Но страхи страхами, а под утро я, как настоящий сторож, всё-таки уснул.
Сдав смену, забежал к Бене и, ничего не рассказывая про странных посетителей, сообщил ему, что спасибо, конечно, за заботу и внимание к моей скромной персоне, но это было моё первое и последнее дежурство, нет, нет, ничего не случилось, просто мне подыскался приработок в институте, так что извини за беспокойство, гоп-стоп, мы подошли из-за угла, гоп-стоп, ты много на себя взяла… ладно, покедова, побежал на занятия…
…В институтской библиотеке, куда я первым делом устремился, в выданном мне словаре иностранных слов и выражений, я узнал, что «ниль адмирари» переводится, как «ничему не следует удивляться» и что это одно из положений философской системы Пифагора…
…С приходом времён, когда ярые атеисты учились осенять себя крестом и истово  отбивать поклоны, а стоять в храмах со свечками стало модным и   высоким государственным мужам из бывших партийных секретарей, иные из них, стремясь не заснуть, крестились потому часто и часто невпопад, местная епархия, было, захотела помещение кинотеатра «Округ» забрать, напомнив об истории. Но к тому времени народ начал уже уставать от демократической лихорадки, а тут подоспела ещё и гайдаровская либерализация цен, добавившая катарсиса желудкам, но не сознанию. Словом, предложение церкви встречено было общественностью прохладно, и всё осталось так как есть.   
К центру Горы, более того - к её достопримечательностям, можно смело отнести и трамвайную остановку, озвучиваемую водителями трамваев так: «Кинотеатр «Округ». Остановка эта одна из самых оригинальных в городе. Остановка-причал. Толстенная цепь, выкрашенная в радикально-чёрный цвет грозно провисает между столбиками и окружает с трёх сторон две скамейки для ожидающих трамвая. Висели и якоря, и железные спасательные круги, но недолго, потому как были прикреплены недостаточно надёжно, а точнее не намертво, что и решило их печальную участь. С цепью же местные охотники за металлом справиться, пока, не могут. Остановка  находится рядом с озерцом. Бывшим озерцом. Сейчас это болотце, заросшее камышом и осокой. Отец упоминавшегося уже мною Витька – деда Ваня – вспоминал, что когда – то здесь была чистейшая, холодная  вода, несколько родников било. Потом городские власти стали периодически чистить дно, и видимо нарушили родниковую систему. Родников стало меньше, вода теплее, в озерце бултыхались нагорные ребятишки под присмотром мамаш и бабушек, лезли протрезвиться в воду мужики в семейных, до колен трусах, тут же на бережку «культурно отдыхающие». Именно такую картину я увидел, когда впервые вышел с родителями из трамвая на остановке-причале. Был июль, и мы искали  по объявлениям дома, здесь продаваемые. Родители переезжали в город: ситуация, когда  дети - в городе, а они - в деревне их, особенно маму, тяготила. Неподалёку от этого, едва ли не сакрального места на Горе, мы домик и присмотрели. И купили.
А совсем недавно дно озерца решили почистить. Капитально. Спустили воду, пригнали мощный бульдозер… Родники и бульдозер… Равный, ничего не скажешь, поединок…
…Результат наяву. Даже медный вихрастый мальчик-рыбачок, сидевший посреди водоёма и зимой и летом с удочкой, в закатанных до колен штанах и рубашке навыпуск и тот не выдержал и исчез в неизвестном направлении. Осталась о мальчике медноклёпанном, топорнейшей работы местного всячески облауреаченного скульптора Феропонта Мотыгина лишь память, да шутливое стихотворение умершего год назад поэта Валеры Замкова. В нём талантливый пропойца-бродяга-поэт представляет воображаемый диалог изобретателя Ползунова, которому также не повезло в нашем городе со скульптурным отображением его облика и вот, этим мальчиком-рыбачком.
Ползунов:               
Скажи мне, клёпаное чудо,   
Зачем в руке твоей уда?               
Ужель порожнюю посуду         
Отыскивать на дне пруда?               
Мальчик:               
Я – мальчик,
Слышишь, дядя Ваня,            
И я не клёпан, а варён…               
Я – рыбачок и в этом званье               
Горисполкомом утверждён.               
Ползунов:               
Взгляни на воду,
Меднолобый, великовозрастный болван,
Размером ты пригоден чтобы         
Закинуть сети в океан….
Мальчик:               
Молчал бы пень нерукотворный 
Глянь на себя – ты кто такой?..          
Шаркун зачуханный придворный…         
А, говорят, мастеровой…   
(Появляется заспанный сторож)            
Сторож:               
Вот, расшумелись среди ночи…
Добро бы люди – статуи…
Да, мало ли, чего кто хочет,
Кем утвердили, тем стои!..               
               
  …Правда, краснорожий мужик Назаров клянётся и божится, что мальчика видел в нагорном бору, на территории окружной больницы, где неунывающий рыбачок пытается что-то ловить возле фонтанчика.  На это филолог Семёнов вопрошает: «А был ли мальчик-то?»
Рельеф Горы ровностью не отмечен: сплошные буераки. Превращаться им в большие овраги не позволяют натыканные там и тут домики. Порою, прогуливаясь по нагорным улочкам, ловишь себя на мысли, что идёшь буквально по крышам домов, даже не идёшь, а как бы паришь над ними. Особенно снежною зимою, когда дороги растут как на дрожжах  от выпадаемого и  утаптываемого упрямыми пешеходами снега.
Самодеятельный художник Нил Капитонович, живущий в большом бревенчатом доме стоящим на перекрёстке нашей улицы и переулка разделённого озерцом-болотцем, меня в этих фантазиях поддержал:
- Паришь, говоришь, ну, ну. В Париж  сейчас не мешало бы прокатиться, впечатлений, так сказать, поднабраться, - говорил он мне в привычном своём тоне и на эту тему даже несколько этюдов нарисовал. Что-то шагаловское у него получилось, правда.
Я ему об этом так прямо и сказал, на что он рассмеялся:
- Ага! Шагал, стало быть. Ладно, сейчас, вот, только чаёк попью - и пошагал прямо  к Маркелу вашему патриарху нашему, шедевры свои покажу, на курносое его лицо погляжу.
С Маркелом Ивановичем Золотарём – старейшим графоманом края - Нил Капитонович знаком, и не шапочно причём,  не единожды, говорит, мацу с ним поедал, да квасом её запивал. Нил Капитонович, равно как и Надежда Степановна – бабушка Здравствуйте – личность колоритная и требующая отдельного разговора. Но, пока всё же завершим беглую экскурсию по Горе, а точнее её центральной части, где мне и посчастливилось обосноваться. И завершим экскурсию на улице, где я проживаю.
Улицу эту можно с полным на то основанием назвать одной из самых патриотичных в городе. Объяснюсь. Некогда улица называлась Немецкой, получив наименование по немецкому кладбищу, около которого она была расположена. Но вот случилась первая мировая война, в которой среди прочей мешающейся больше мелюзги выясняли отношения и решали накопившиеся обиды родственные монаршие семьи двух исполинских государств - России и Германии. Выясняли, решали, лечили, так сказать, совместные болячки испытанным способом: кровопусканием народной крови. И вот второй год этого кровопускания пошёл, когда на очередном собрании городской Думы было доложено о том, что патриотически-настроенные жители Нагорной части города 23 августа 1915 года просили городского голову войти с ходатайством о переименовании Немецкой улицы в Бельгийскую. Соглашаясь с этим желанием жителей, городская управа просила Думу вынести соответствующее постановление. И городская Дума единогласно постановила: возбудить ходатайство о переименовании Немецкой улицы в Бельгийскую. Ходатайство возбудили, улицу переименовали, а через некоторое время, как известно, возбудилось уже всё общество и через десять лет после свержения самодержавия улица получила имя первого коменданта города - потомственного рабочего, революционера со стажем, назначенного начальником городского гарнизона, а после отступления красногвардейцев из города оставшегося здесь по состоянию здоровья для ведения подпольной работы. Однако первый комендант был выслежен колчаковской контрразведкой и расстрелян.
Замечу, что многие нагорные улицы и переулки носят имена революционеров и видных участников братоубийственной войны. Привычнее,  конечно, сподручнее даже, именовать их героями, если называть ту войну не братоубийственной, когда Иван шёл на Ивана под науськиванье Мойш в комиссарских пыльных шлемах и рычание столбовых дворян с явными признаками вырождения на лицах, – а гражданской. Вернуть улицам первоначальные названия! – эта идея также витала в демократическую лихорадочную годину, но опять же, как и в случае с кинотеатром «Округ» стоящим на руинах Троицкой церкви, всёпобеждающая апатия в рядах общественности, разгорающийся аппетит при переделе собственности у тех, кто оказался при власти… разговоры стихли скоро, а названия остались.               
                *   *   *               
Частое это в марте погодное явление, а всякий раз встречаешь его с раздражением плавно переходящим в хандру. После тепла и начавшейся большой воды, когда ручьи нагорные, с шумом несущиеся - хоть плотинами перекрывай и догоняй по мощности Саяно-Шушенскую ГЭС -  наступили морозы и за окнами со сверкающим муаром морозной наледи на стеклах громко жалуются вот сейчас на головную боль из-за перепадов давления синички. 
А быть может эти шустрые птахи оплакивают боевую подругу моего соседа Николая Мышкина – тётю Нину. Сегодня утром обнаружили её первые прохожие лежащей на мартовской земле. На нашей, имени 1-го Коменданта улице, в каких-то сорока шагах от дома Николая Мышкина. Не дошла ли, не доползла ли тётя Нина – то неизвестно, а вот приехавшим к трупу судмедэкспертам пришлось повозиться: её щека вмёрзла в лужу основательно.
Как же всё-таки любит жизнь соединять несоединимое! Незлобивый мой сосед Николай Мышкин – дядя Коля – полнейший флегматик, с сиплым голосом туберкулёзника, который не часто  слышим в силу неразговорчивости его обладателя, и шебутная, неунывающая, в трезвости громкоголосая, а в подпитии и просто неустанно крикливая тётя Нина. Дядя Коля, исповедующий принцип невмешательства в трудовую жизнь страны, то есть не сующий свой огромный, клубничный  с синими прожилками нос никуда кроме стакана, и тётя Нина работавшая санитаркой в первой градской больнице, да ещё где-то мывшая полы, помогающая  взрослой дочери и внукам из скудных своих жалований,  а ещё несущая в обязательном порядке  с работы сумки с харчами для своего разлюбезного дружочка Николая, который, надо заметить фигуру имеет значительную, с вместительным пузом.
Дядя Коля заработал туберкулёз на зоне, где, как я уже говорил, оказался на целых десять лет из-за случайного убийства случайного собутыльника. Впрочем, распространяться об этом факте своей биографии он не любит, как и подавляющее большинство серьёзно знакомых с тюрьмою людей. Витёк, вот, из своих трёх лет невольных, культа тоже не делает, но время от времени любит попредаваться воспоминаниям, как ему жилось «на зоне».
Витёк, к слову, окрестил дядю Колю и тётю Нину «касатиками», те на такое прозвище обижаться не стали. Они вообще люди необидчивые. Туберкулёз для дяди Коли выгоден. Из-за него он получает пенсию по инвалидности, которую методично пропивает. Дядя Коля твёрдо убеждён, что если бы он вдруг, например, сошёл с ума и  стал бы вести трезвый образ жизни, то быстренько «сыграл бы в ящик». А так, пьёт он каждый день, пьёт продукцию, прямо скажем, низкосортную: ёмкости из-под нитхинола, одеколонные флакончики часто разнообразят унылый пейзаж дяди Колиной ограды, которую дисциплинированно охраняет пятнистый, непонятной породы пёс Малыш.
Ровное течение  пьянства моего соседа слева случается, нарушают всплески активности, виновниками которых выступает (выступала, Царство ей небесное!) тётя Нина. Безрадостный труд санитарки, годы уходящие и силы – да, пропади всё пропадом! И покупалась водка, а к ней селёдка и звенел её голос, звенели, а иногда с треском разлетались оконные стёкла. Дядя Коля же был по обыкновению молчалив, изредка бухал кашлем, но пил в такие отчаянно-весёлые дни сообразно моменту, то есть в разы больше своей обычной нормы.
 Скулил голодный  Малыш, скулил, потом метался с ненавистным ему ошейником, насколько позволяла цепь, наконец, начинал  требовательно лаять, изводить просто своим лаем всех нас, поскольку его конура почти под окнами нашего дома. Настала, думаю, пора назваться.
Итак, мы, это - скромный хроникёр некоторых событий и описатель достопримечательных граждан Горы Илья Краев, моя жена Людмила и доча Маша.
…Да…Приятно… приятно… мне тоже очень приятно познакомиться с тобою, мой умный читатель… Продолжу…
…А совсем уж близкое соседство конуры Малыша и наших окон из-за того, что строитель и первый хозяин этого каркасно-насыпного строения, которое и купили мои родители в начале восьмидесятых, продав свои «Жигули» и, покинув родную деревню,  инженер по фамилии Мамалыгин проектируя в 1937 году этот домик решил, видимо  соригинальничать, и распорядился выделенными ему тремя сотками земли так, что домик ушёл с общей линии уличных домов вглубь участка. Обширная же садово-огородческая плантация в полторы, примерно сотки находится таким образом под прицелом окон слева - Николая Мышкина, а справа в высшей степени положительных, работящих соседей по фамилии Молодых. По этой причине, по этой проектировочной прихоти инженера Мамалыгина, нам - жильцам этих насыпных хором, ничего не видно, что деется на улице, зато из наших окошек прекрасный пункт наблюдения за метаниями на цепи Малыша, а также за соседями справа и слева.
 Справа, повторюсь, соседи Молодых, ведут себя право и живут справно и часто навещаемы  детьми и внуками, и дядя Гена Молодых уже вышедший на пенсию не хочет терять квалификации жестянщика и частенько постукивает в ограде у своего станка молоточком, а его жена тётя Надя такой порядок устанавливает в огороде, таких выдающихся урожаев по осени добивается, что мы с женою, выросшие не на асфальте, невольно испытываем приступы белой зависти к её  растениеводческому таланту.
Написав: «окон» Николая Мышкина, я ошибся. На нашу плантацию взирает лишь одно окно флегматичного алкоголика, два  других высматривают события улицы, а вообще сантехник Николай Мышкин получил когда-то, как работник жилищно-коммунального хозяйства, меньше трети большого, принадлежащего горкомхозу дома. А  больше две трети его площади занимает семья Соколовых: деда Ваня, бабушка Варя и их сынуля Витёк, верный оруженосец филолога Семёнова.
 Витьку «всё по барабану». Этот принцип он неутомимо подчёркивает, сидя, окромя зимней поры, на скамейке у своего дома и зорко  отслеживая перемещения краснорожего мужика Назарова, по кличке Кудрявый, им же Витьком ему данной. Назаров, у которого от шевелюры осталось пара волосин за левым, отчего-то, а не правым ухом, или же, что было бы понятнее, за обеими ушами,  этакий боковой оселедец, обладает особым чутьём на то, где выпивают и потому его местонахождение столь важно для Витька. Ну и, естественно, настроение Витька резко улучшается, когда видит он заметную издалека баскетбольного роста фигуру Семёнова.
Вот надо же! Ко мне, чиновнику, пусть и рядовому, престижной в округе конторы под названием «Государственная Творческая Канцелярия» он, за исключением пьяных братаний, практически безучастен, я даже чувствую его лёгкое, несколько презрительное отношение ко мне. Он переносит это трансформировавшееся чувство из своей глобальной неприязни ко всем канцеляристам, как  только и умеющим морочить головы простым людям. Учитилишку же Семёнова Витёк, этот плут и бездельник, искренне любит и уважает, и иначе как «Сергеич», не называет, хотя старше Семёнова лет на двенадцать.
А вот деда Ваня мучается несправедливо устроенным миром в целом и несправедливо распределённой жилплощадью их большого деревянного дома, в частности.               
- Это мой дом! Заруби на своём носяре, это мой дом! – грозится семидесятипятилетний фронтовик Соколов пятидесятипятилетнему инвалиду-туберкулёзнику Николаю Мышкину, - Вот, скажи, Илья, ты человек грамотный, - обращается деда Ваня за помощью ко мне. - Какое он имеет право, здесь проживать, а?  За свет он не плОтит, ни за что не плОтит, а живёт? – и опять поворачивается к Николаю. -  Фули, ты,  лыбишься, морда? Я так этот вопрос не оставлю, не надейся, найду, до кого дойти, в пять минут тебя выселим, как Сталин чеченов!               
Дядя Коля во время таких вот грозных выступлений фронтовика хранит природное спокойствие и прямо-таки сардоническая улыбка блуждает на его карикатурной физиономии, и, дождавшись, когда праведный пыл деды Вани утихнет, идёт на нестандартный ход: зовёт его раздавить бутылочку… вина! Вино, точнее, бормотуха, среди нагорных выпивох, в принципе, презираемо, однако Николай Мышкин знает, что дедушка Иван Николаевич Соколов только винцом и потчуется и перед нынешним выступлением он, надо правде в глаза смотреть, винца этого самого для пущего красноречия, и принял со стаканчик. Они уходят. Я смотрю на переваливающуюся походку дяди Коли  и поторапливающиеся шажки дедушки Вани… Н-да, Россия…
…В летнюю пору люблю я, грешный, понежиться на стареньком престареньком диванчике выносящимся из кладовки в ограду-огород. И расположившись на нём поудобнее, почитывать разных там классиков русской литературы - Достоевского или Толстого Льва Николаевича. Последнего, замечу,  с несравнимо большим удовольствием. И вот, вспоминается сейчас, в марте, когда в записках своих фиксирую я событие, связанное с нелепой смертью тёти Нины, вспоминается отпуск, жаркое июльское солнце, близкое уже к полудню. Полулежу, читаю книгу, о которой говорят: «люди делятся на тех, кто прочёл «Братьев Карамазовых» и кто не прочёл» – ну, как, скажите, не попытаться осилить сей труд Фёдора Михайловича?  Скрипит дверь, выползает на свет Божий из своей фатеры дядя Коля. В трусах до колен, свисающее белое пузо, худые ноги, безмускульные дряблые руки,  словом классика. Щурится своими жидко-бирюзовыми глазами застарелого пьяницы на солнце, затем движется в покосившийся  сортир. Долго там кряхтит, сопит, покашливает, наконец, выходит. Замечает меня, здоровается, и в кои-то веки, неожиданно, интересуется:             
- Что читаешь?               
- «Братьев Карамазовых», - отвечаю, и думаю,  ну, надо же, как совпало, и точно -  следует ожидаемый и просто восхитительный, из классического анекдота, вопрос:               
- Ну и о чём они пишут?               
- Да так, о жизни.               
- Нет, это я не люблю. Вот, дай мне Илья, что-нибудь про путешествия почитать. Вот это мне нравится.               
Как, скажите, такую просьбу не уважить? Иду, роюсь в своей библиотеке. Приношу соседу гончаровский «Фрегат «Паллада» и подшивку журнала «Вокруг света» за 1979 год. Томик дядя Коля сразу забраковывает, «уж больно толстый», берёт журналы. Читает их мой сосед уже года три.      
                *   *   *
… А март продолжает кошмарить. Только похоронили тётю Нину (дядя Коля на похоронах, организованных дочерью тёти Нины, плакал безутешно и искренне, выяснилось, что прожили они -  «касатики» - вместе целых двенадцать лет), умер деда Ваня. 
Сижу вот сейчас, прослушиваю запись, сделанную год назад: деда Ваня вспоминает войну… Я тоже вспоминаю… Тогда, год назад,  президент наш российский, чья физиономия, кстати, очень схожа с обликом дяди Коли,  вдруг вспомнил, что оказывается ещё живы эти курилки, эти фронтовики, часть, конечно, из них совсем незначительная… Но ведь живы, сколько их реформами не трави,  а тут, понимаешь, юбилей этой самой Победы подходит. Надобно, надобно перед миром, стало быть, показать как мы этих самых стариканов, любителей, понимаешь, на митинги коммунистические хаживать да костылями там размахивать, проклятия в мой адрес, адрес всенародно избранного, посылать… Ладно… Надобно всему миру, то есть Америке показать, явить, как этот педрило пресс-секретарь мой выразился бы, как мы их, понимаешь, любим, ценим и уважаем… Ну да ладно, у нас, у демократов, как?  Сказал Президент Всея Руси: Ша! Слушай меня, картавые! - и вся эта свора телевизионная, вся эта жидовня, что облепила меня, крепкого уральского мужика повязала, из запоя, понимаешь, выйти не даёт,   на время поутихнет в ненависти своей к этому «совку», к русскому, понимаешь, народцу…  Фильмы пусть вот,  про войну старые попоказывают, само собой, концерты там разные…Мы медальку юбилейную очередную учредим, орден Отечественной войны наклепаем и вручим всем без исключения, подвиги ли он совершал или в запасном полку просидел, - всем вручим, чтоб вралось им складнее, - выплаты пенсий фронтовикам, чтобы вовремя…  Парад! Парад Победы, понимаешь, военный организуем, во как!.. На Поклонной горе! А то его, кажись, лет пять не было. Ну чё ещё для этих…, прости меня, Господи, россиян, понимаешь, организовать? Жукова они любят? Который дивизиями людей на распыл отправлял? Будет вам памятник вашего идола. На Красной площади будет, не где-нибудь на Сретенке-хренетенке… Там же на Красной пусть ветераны прошагают на Праздник, чёрт его побери…
… Хорошего вина я тогда купил, марочного. Пришёл в гости к деду Вани с бабой Варей. Вино выпилось, слеза на глаз накатилась…
   
                Рассказ деда Вани.
… Семья наша, Илюша, значит, была большая, крестьянская. Хозяйство середняцкое. Помню, как организовывали коммуну между сёлами Калманкой и Калистратихой. Мы из Калманки. Ну ты, знаешь, тут под городом. Моего тятю звали в коммуну – он отказался. И других справных мужиков звали, – и они не пошли. Тогда у всех  лошадок позабрали коммунары. А они кто? Лодыри да пьяницы. Всю зиму пили-кутили, весной сеять – они и разбежались. Потом колхоз. Хошь-нехошь, а загоняют. Тятя мой не схотел в колхоз. Сюда в город переехал. Сначала один, потом и нас перевёз: маму и нас четырёх сыновей.
Тятя конюхом работал, получал 92 рубля темишними деньгами. Как жили, спрашиваешь? Плохо жили. Картошки досыта не ели. Мама умерла в 35 году. В октябре 40-го меня в Красную Армию взяли. В хорошую часть, в Сталинграде. Охраняли мы аэродром военный. Хорошая часть, питались хорошо. В столовой нас даже официантки обслуживали. Там я впервые о голоде забыл.
Ты вот, Илюша, спрашиваешь: ждали войну или нет? Я так скажу, что знали все и правительство и армия о войне. Нас весной 41-го согнали в Западную Украину. А воевать я начал зенитчиком 135-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. Орудие – тридцати миллиметровка. Мы её «пуколкой» звали. Снарядики как скворушки. У меня ещё карабин и двадцать патронов. А на пушку ни одного. Уже в Сколари, - это, значит, населённый пункт, дали сто снарядиков на пушку. А она в минуту сто снарядов выпуливала. Вот так и началась моя военная жизнь... Чё, Варя? Так я уж спрашивал, не хочет он больше чаю, или ещё выпьешь Илья?... Ну, а немец пёр сначала, у-у-у! Они, немцы-то пешком не шли, у них танки, машины... А мы драпали...
Помню переезжали какую-то речку, а мосточек через неё плохонький. Машина-то проскочила, а пушка колёсами провалилась. Тогда чё... Отцепили пушку, приказали нам командиры прицелы все побить, сами же сели в машину и уехали. А нас бросили. И мы по брянскому лесу, по болотам... Чё и ноги-то сейчас болят. Всё же выбрались к своим особый отдел прошли, и попал я в шахтёрскую дивизию, она тогда в Горловке формировалась. Попал в конную разведку, с конями-то я сызмальства…
… И вот почему, Илюша, поверишь, нет: три лошадки подо мной убило, а я живой? Вот сколько у меня смертей было! А под одной лошадкой, как ударило, мне правую ногу придавило. Я пролежал до рассвета. Потом наши в атаку пошли, второй батальон, наткнулись на меня…
… А под Харьковом окружение… Сколько народу побило, Илюша! А я вот в плен попал. Как? Немец меня оглоушил, я сознание потерял. Очнулся. Меня водой отливают… Ой, не надо Илюша вспоминать… слёзы у меня вот… Было это под селом Лозовенька. Оттуда через Польшу – в Германию.
Сначала работал в разгрузочной команде. А потом в шахту перевели. Там меня немцы не обижали. Они, кто со мной работал – Ганс и Франц, тоже с фронта пришли раненные. На равных с ними работали. Они даже меня жалели: «Иван, Иван, сядь отдохни». Я врать не буду, Илюша. Корочки хлеба таскали мне. Зубы-то тогда у меня были (смеётся)… Жил в бараке. Хлеба шестьсот грамм. Не хлеб, а какие-то опилки, а супу – баланда: капустинка за капустинкой. Ну вот, меня немцы и подкармливали. Они ведь тоже разные были. Полицаи те… Гады!.. Митька харьковский и Колька киевский у нас в лагере полицаями были. Я однажды разносчику баланды, прихлебателю, врезал по морде и он пожаловался Митьке с Колькой и они меня давай бить палками да сапогами кирзовыми да по голове… Врач немец-старичок видит это и кричит: «Вы, что делаете, зачем его бьёте? Лишите его пайки хлеба если провинился. Зачем бьёте?» 
… Освободили нас в 45-м американцы. Многие ли не хотели возвращаться? Да, украинцев-то много учухало к американцам… А я русский человек, мне кого бояться… Опять же, конечно, особисты проверяли…
…Дослуживал я в Германии, демобилизовался 15 мая 46-го. А до этого заводы мы германские демонтировали. Тут уж я десятью немцами руководил. Оборудование в Союз отправляли. Домой писал. Мне мачеха отвечала, отец на фронте погиб, где неизвестно. А Варя мне на корочке письма приписала: «Скучно будет, пишите». Вот я вскорости-то и домой вернулся да женился на Варе. С тех пор неразлучно с ней, Варварой Гордеевной…
…Раньше дружнее жили. На Горе-то нашей все друг друга знали. А сейчас и соседей по улице знать не хотят, как этот важный сильно Яшка-то, напротив нас живёт,  ох и важный гусь, идёт не поздоровается. Ну это, значит, я так понимаю, он не от большого ума так себя ведёт… Спешат все сейчас куда-то…Может ты знаешь, куда спешат, а, Илюша?..
… Как сейчас, спрашиваешь, живём? Живем, не голодуем. Пенсию, вот, 166 тысяч получаю. Льгот не вижу. Их тока видят те, кто пальцы себе отрубил. На улице вот нашей один живёт, туда ближе к бору, две недели повоевал и пенсия триста тысяч… А тут мне один говорит: что это ты, Иван Николаевич, марки не идёшь получать? Мол, вам, кто в плену был немцы компенсацию выплачивают в марках. Ну, я пошёл… В военкомате справку дали подтверждающую, а я с ней в собес. Там две девчушки мне указали-показали, что мне надобно идти в седьмой кабинет. Я захожу, а там эта…. (крепкое, очень крепкое выражение) она мне говорит: «Нечего здесь шляться, ничего тебе не положено, иди отсюда!»…
…А обиды у меня на государство, Илюша, нет. Ну чё, Илюша? Без мяска за стол не садимся. Я вот пойду, рёбрышек куплю свиных, четыре тыщи за кило, супик наварю…            
                *   *   *               
…Насчёт обиды на государство – тут деда Ваня, конечно, лукавил перед моей записывающей техникой. Потому как в приватных разговорах фронтовик Соколов так по поводу власти прикладывался, такую любовь к ней высказывал… Как правило, в нетрезвом виде. Что и понятно, не зря же говорится: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Одна из пословиц, думаю, выражающая очень характерную сторону нашего национального характера. Мне доводилось видеть и пьяного немца, и пьяного чеха, и поляка пьяного тащил я до его дома, и еврей пьяный мне знаком и татарин, но нет безрассудней пьяного русака, нет ни у кого такого скорого, немотивированного перехода от привольного застолья до мерзкой, дикой пьянки…
… Мучался деда Ваня несправедливостью мира окружающего, злился на правителей-обманщиков, злился на этот паскудный телевизор, говоря мне, что с него, с телевизора окаянного, погибель России началась. Добрым словом поминал Сталина: «Я, вот, Илюша, читал, правда это или анекдот - не знаю, что Сталин говорил: «Хороните меня задницей кверху, меня в задницу придут целовать», - хорохорился, обещая, что сначала он дождётся суда-казни над Горбачом и Ельциным, а уж потом спокойно умирать будет… Обычные мысли и чувства для пожилого человека в России девяностых годов…
Но, мне кажется, мучался деда Ваня, прежде всего, из-за своих деток. Если старший Борис был работягой и жил крепким семейным порядком, пару раз в месяц обязательно навещавший родителей, выпивавший с отцом немного и тотчас начинавшим поддерживать фронтовые воспоминания отца своим боевым опытом на Даманском, то младший сын Витюня и дочка Катерина с наступлением свободных демократических времён нигде не работали. А это для деды Вани, чей трудовой стаж, по сути, зашкаливал за пятьдесят годочков, было как нож в сердце.
Екатерина Ивановна Соколова или как кличут её все в нашем околотке – Катька, живёт через улицу от родителей. Ей уже ближе к пятидесяти, но она моложава, с девичьей фигуркой, а стройные свои ножки всякое лето демонстрирует окружающим с помощью коротких юбочек и платьев. Если её брательник Витёк когда-то, при Советской власти, всё ж таки работал и даже, как утверждает, правда, утверждает он сам был, ценим, как специалист по налаживанию машин на местной спичечной фабрике, да как электрику ему мало кто в подмётки годится, то Катька, кажется, и трудовой книжки не имеет. Рано выскочив замуж за приблатнённого нагорного парня и родив от него дочку, вскоре Катька уже носила своему муженьку передачи в следственный изолятор находящийся у нас в нагорном бору. В лагерях муженек сгинул, успев, правда, прислать себе на замену товарища по тюремным нарам. Пожив с ним, Катька разрешилась вторым ребёнком, на сей раз мальчиком, отец которого, на воле заскучав, вновь отправился в места не столь отдалённые. Отправился надолго, поэтому Катькиных ребятишек помогал растить и воспитывать другой, совсем уж авторитетный гражданин, «погоняло» которого – Таксист - зримо воплощалось в действительности. Приезжал он к Катьке всегда на такси, часто являлся из машины на обозрение и  на зависть Витьку, сидевшему как обычно на лавочке, с бутылками шампанского и коробками конфет.   Вообще, жёлтые машины с шашечками и дневали и ночевали возле Катькиного дома, откуда сутки напролёт звучал Аркаша Северный или Вилли Токарев. Но недолго музыка играла. В начале девяносто третьего года Таксиста вызвали поздним вечером на воздух поговорить какие-то приехавшие на машине коротко стриженные, накачанные хлопцы. Вызвали Таксиста прямо в домашнем халате из тёплой Катькиной постели. Из постельки да в прорубь гоньбинского, пригородного пруда, где он был обнаружен примерно через месяц с удавкой на шее.
 Да… девяносто третий… Лихой годик, лихой… Из всех событий нагроможденных в том году, почему-то особенно врезался в память короткий сюжет по местному телевидению…
…Мемориал Славы на площади Победы. Митинг, посвящённый пятидесятилетию победы Красной Армии в Курской битве. Вечный огонь не горел по причине поломки газопровода. Хмурые лица ветеранов. Помятые лица артистов театра оперетты в касках и плащ-накидках, они нервически перемещаются с места на место и изображают, по всей видимости, атаку. Выступающий градоначальник у микрофона. И голос корреспондента за кадром: «мэр рассказал ветеранам, сколько дивизий участвовало в Курской битве, каким трудом добывалась эта Победа… Мэр отметил, что Победу в войне одержал советский народ… Собравшиеся ветераны возложили цветы к вечному огню».
Как говорится, конец цитаты… Всё - приплыли, дальше некуда…
 …На действо это у потухшего вечного огня взирали с высоты второго этажа готической вязью написанные буквы: «Мебельный салон «Штутгарт». Салон расположился в просторном фойе кинотеатра «Мир» прямо напротив Мемориала Славы…         
…В девяносто третьем же повязали с наркотиками сынишку Катьки Лёшку, а Катька назло свалившимся на её голову несчастиям, с помощью продолжавших дневать и ночевать у её таксистов провела мини-революцию в архитектурном облике своего бревенчатого дома. А именно: соединила два окна в одно и заменила тривиальные шторки жалюзями.
К родителям, через дорогу, она ходит  несколько раз в день, но к её двору они не приглашаемы, равно как и братец Витюша. Братца Катька демонстративно презирает и большая часть из её чаши стервозности выплёскивается как раз на Витька. Тот в долгу не остаётся и их матерные схватки доставляют нескрываемое удовольствие Кудрявому и другим оказавшимся рядом очевидцам. Виртуозное владение нецензурной лексикой плюс свободное и естественное «ботанье по фене», плюс кошачьи выпады Катькиных наманикюренных рук, регулярно приносят победы сестрицы над братцем в этих публичных схватках. Бабушка Варя иной раз пытается деток облагоразумить, но тщетны её попытки. Дедушка фронтовик Иван Николаевич Соколов обычно, махнув рукой, уходит к себе домой, в комнату, откуда, через некоторое время начинает доноситься его ворчание по поводу таких вот наследников. Невысокий, щупленький, с утиным носом и залысиной, он никогда не жаловался на здоровье и, думаю, его обещание дождаться суда над Горбачом и Ельциным, а уж потом со спокойной душою оправляться в мир иной, было бы реально… Но угораздило деду Ваню промочить ноги, схватить двустороннее воспаление лёгких и сдался могучий организм его, ловко до того маскировавшийся под узкой впалой грудью…
… Когда выруливал катафалк с гробом фронтовика деда Вани, с проулка имени юного партизана на главную улицу Горы, чтобы по ней отправиться на ближайшее кладбище,  надо же было такому случиться, не позже, не раньше: пришлось ждать, пропускать целую вереницу автобусов, микроавтобусов и иномарок – отправлялся в последний путь в эти же часы заслуженный деятель торговли, орденоносец, бывший работник округисполкома, вице-президент крупного коммерческого банка, отмывающего главным образом сделки с зерном товарищ Х. Некролог на полстраницы в центральной местной газете, и слухи, о том, что Х. не успел оставить завещания, настолько уверен в себе был этот шестидесятилетний крепыш каждое утро проплывающий по часу в бассейне лучшего санатория округа, что мысли о смерти и не посещали его голову почти без седых волос. Ожидались нешуточные баталии по разделу его нешуточного наследства. Говорили, что ещё в первый день после смерти Х. его дети устроили такой базар-вокзал, что потребовалось оперативное вмешательство телохранителей…
… С кладбища вернулись. Устроили скромные поминки. Народу было на них немного. Сверстников деды Вани почти не осталось, приходили бабушки с нашей и с соседних улиц, вспоминали Ваню Соколова молодым, шустрым и весёлым, бабушка Варя тоже вспоминала, и порою глаза её начинали лучиться. Семёнов на похоронах был, но на кладбище не ездил и за поминальным столом отсутствовал. У него трезвая, светлая полоса, он весь в работе, готовит, в частности к выпускным экзаменам свою любимицу Леночку из 11-го «А». Витюниных же дружков на поминки Катька не пустила.      
- А зря, всех уважить надо. Отец этого не одобрил бы, - наставлял уму-разуму сестру Витёк, за что получил незамедлительно несколько тайных, но оттого не менее болезненных ударов по рёбрам.               
                *   *    *    
Стабильно захламлённая Гора апрельской весной превращается в помойку. Оттаявшее дерьмо, гоняемый ветром  легковесный мусор, кучи золы и запах помоев… Есть на Горе, конечно, мусорные контейнеры, но  с декабря их начинает игнорировать обслуживающий Гору большущий, громоздкий, импортный мусоровоз. Машина не справляется с нагорными зимними сугробными дорогами, и потому растут, растут всю долгую сибирскую зиму рядом с забитыми под завязку контейнерами Монбланы из пластиковых «кока-» и «пепси-» «кол», жестяных баночек из-под всяких заморских коктейлей, не принимаемых в пунктах приёма стеклотары ликёрных и прочих выгибистых бутылок, консервных банок, ржавых тазиков без днищ, картофельных и прочих очисток, каких-то ошмётков…Матрасы изорванные можно встретить здесь… Остовы холодильников и стиральных машин… Да, мало ли, что любит выбрасывать на улицу наш человек!  Справедливости ради скажу, что по весне регулярно выявляется «архичистоплотность» не только жителей Горы, но и всего нашего провинциального города. Да, что там! Читай шире – всей страны…
После позорного вывода из Германии наших разворованных генералами войск под дирижирование пьяного Верховного Главнокомандующего, мы вновь, вслед за этим пьяницей на троне, начали раздувать по-имперски щёки: послали ребятишек необстрелянных в бандитское чеченское логово, но не дали быстро научившимся воевать прирожденным русским воинам добить этих зверей в горах, провели помпезный Парад в юбилей Победы. Кстати, у нас в городе, перед юбилеем, одумавшись, власти убрали перед Мемориалом Славы вывеску с готической вязи буквами мебельного салона «Штутгарт». Просто мебельный салон стал. И водрузили на постамент у кинотеатра «Мир» легендарный танк «Т-34».  Начали раздувать щёки, начали.  Однако, веками не можем справиться с собственным дерьмом – парадокс.
В тихой, скромной Словакии, где посчастливилось мне побывать в турпоездке в любой маленькой деревушке, затерявшейся в Татрах, чистота идеальная. Банска-Бистрица, Кошице, Трнава – словацкие, точнее тогда, в конце восьмидесятых, ещё чехословацкие городки, настолько ухожены и уютны, что чёрная зависть появляется: ну почему мы-то как свиньи живём? А что уж говорить про красавицу Братиславу! Но вот ведь, что, пожалуй, даже не интересно, а смешно: из этого рая возвращались мы на Родину, поезд, поторапливая: скорей, скорей! Впрочем, соскучились-то мы тогда, не по грязи и бардаку рассейскому, а по своим родным и близким. Хотя  по бардаку и грязи тоже, чего уж тут лукавить.
Грязь в буквальном смысле телесная смывается, как известно, лучше всего в банях. Всякий уважающий себя человек, живущий не в многоэтажном «скворечнике», а на земле, в своём доме имеет, как правило, и примостившуюся неподалёку  собственную баню.
«Банька моя», -  как же ласково и нежно, почти вышептывает какой-нибудь двухметровый детина с природно-свирепым выражением лица. Банька для русского человека, не опустившегося, конечно, - это своеобразная религия, это один из схронов его души.
Мне, вот, далеко, например, до шукшинского Алёши Бесконвойного, но топить баню абы как, водичку, чтобы только согреть – извините, - «такой хоккей нам не нужен». На примере бани я иногда делаю глубокомысленные, увы, не в мою пользу выводы. Угасает порода наша, думаю я, вот ведь как. Дед  по отцовской линии в шапке и рукавицах тешил себя веником – такой жар любил, что волосы трещали. Отец тоже парщик знатный. От его поддаваний на каменку, в детстве я почти сразу сползал под полок, но батя сам признавался, что против отца своего он так - «третий пар». Какой же тогда я?!
Отец после смерти мамы сошёлся с вдовой женщиной и живёт сейчас отдельно от нас, привыкая на старости лет к комфортной ванне. Баньку, построенную им мы эксплуатируем с конца апреля до начала ноября. Зимой её, не бревенчатую, а шлаколитую, хотя и обшитую с обеих сторон досками, топить всё же накладно. Изведёшь уйму дров, а всё равно от пола дует и выстужается такая банька махом.      
Потому в этот период мы  ходим в нагорную общественную баню. Хотя, честно признаюсь: терпеть не могу общих бань! Не могу побороть в себе брезгливость от этих осклизлых скамей, на которых сидят моющиеся, от этих мутных потоков воды струящихся по полу и норовящих полонить твои зазевавшиеся ноги. Облепленная берёзовыми листьями парная с  кислым всепобеждающим запахом исхлёстанных тел. А  сами эти тела?  Как мало среди них стройных, гармонично развитых, с мощными мускулами и втянутыми животами.  Как заполнено всё пивными утробами, дряблыми складками кожи на брюшном поясе, как много кривоногих и жидконогих, что верный признак пройдох и лентяев. А эти сморщенные, едва проглядывающиеся из лобковых зарослей пенисики, и наоборот, свисающие чуть ли не до колен жеребячьи фаллосы… А эти необъятные  задницы расплодившихся на Горе кавказцев, есть, впрочем, и не меньшие наши… Эти пигментные пятна на трясущихся руках стариков, осторожно продвигающихся с наполненными наполовину тазиками… Эта, никуда не уходящая, не желающая уступать место блаженству наглость  распаренных молодых харь… А если тебе ещё и «повезло» мыться одновременно с цыганами!.. Первым делом взрослые цыгане начинают в бане неспешно стирать свои трусы и носки, подрастающее поколение тем временем шныряет по помывочному залу с целью стырить у зазевавшихся или с намыленными головушками граждан мыло или шампунь… В общем, дабы избежать невольного лицезрения этих картин я стараюсь ходить в общую баню, как только она открылась.   
Но я видимо, не одинок в вышеописанных чувствах  -   с утра пораньше в бани уже моется с десяток аборигенов.
Как вы уже поняли, наша нагорная баня далеко не римская терма, где обыденностью были мозаичные полы, стенные росписи и скульптуры. Скорее это греческая общественная баня для бедняков. Греки, точнее спартанская их часть, вообще мне глубоко симпатичны по принципам мироустройства, не то, что  сгнившая от пороков римская империя.
Случается, что наша баня попадает в криминальные сводки новостей. Вот самый последний случай, описанный в нашей городской «Вечёрке». Некий репортёр С. Валентинов в заметке «А вместо пара – газ. Нервнопаралитический» пишет:
«Не исключено, что в скором будущем граждане и гражданки, посещающие бани, снимая исподнее, под мышкой будут оставлять наган. Причины для этого уже имеются.
Недавно в Нагорную баню, в женский день между семью и восемью часами вечера ворвалась группа подростков и с помощью газовых баллончиков отправила в достаточно продолжительный нокаут двух служащих бани. Последние, до конца оставаясь на посту, пытались преградить налётчикам путь в моечное отделение.
К счастью подоспела подмога из числа мужчин – работников бани, начиная с директора и кончая кочегаром. По признанию «шалунов» с газовыми баллончиками, эротических и порнофильмов они перед налётом не смотрели. А их объяснения достойны дословного цитирования: «Так, в голову взбрело». К просьбе директора бани – приехать и разобраться – органы правопорядка отнеслись более чем равнодушно, не появившись ни сразу, ни на следующий день.
Словом, как видите, жизнь в банях крутая, как кипяток. И весёлая, хотя насчёт средств самозащиты – это я вполне серьёзно. Согласитесь, тазик или веник против газового оружия – слабо».
…Нынешний директор бани Василий Генрихович Алоян человек, как я уже писал, неугомонный и творческий. Замечательно жарит шашлыки, пунктуален до безумия, обожает залихватски играть на гармошке. Смешение кровей, скорее всего, и заставляет директора регулярно внешние стены бани перекрашивать. В настоящее время, когда пишутся эти строки, баня, вот уже полгода пребывает в «голубом периоде». Знатоки живописи будут смеяться, но это факт: до «голубого периода» у бани был период «розовый». Когда-то  было здесь два отделения: мужское и женское. Сейчас разделение по дням. Сегодня моются женщины, завтра парятся мужчины… и так далее. Понедельник,  как и положено дню тяжёлому, – выходной…
… Сегодня – пасмурным, с сеющим время от времени дождиком, воскресным апрельским днём (с утра у меня были неотложные дела) я шёл в баню, тем не менее, в приподнятом настроении: последний раз иду, в следующие выходные будем будить от зимней спячки свою баньку. Да и как сегодня можно  не радоваться –  сегодня  наша православная Пасха!
Шёл, улыбался и декламировал почти в полный голос, правда, оглядываясь, чтобы никого рядом не было, примут ещё за блаженненького, стихи поэта Георгия Иванова (его мне открыл филолог Семёнов):               
Начинаются чудных полгода               
Без морозов и грузных снегов               
И легка и воздушна природа!               
И – лебяжий полёт облаков…               
…А в бане драка. Я, начав раздеваться, застал её завязку, развитие и кульминацию. Драка не простая, не заурядная, не какой-нибудь там пьяный «замес». Драка хрестоматийно-политическая.
Представлю её участников.
Их трое. Точнее дрались двое, третий подзуживал. Двух из участников я знаю шапочно. Бывший токарь завода транспортного машиностроения Пётр, кажется, Иванович, а может Михайлович? Не помню, но пару раз мы пили вместе с ним пиво в нагорной нашей ресторации, где разливает горячительные напитки несчастная Наталья, и я дивился начитанности этого жилистого, честно и прямо рассуждающего и прямо держащего спину и  коротко стриженную, с «ёжиком», голову пенсионера-рабочего. Второй, по прозвищу «балаболка», рыхлотелый гражданин неопределённого возраста, с бабьим лицом, на котором в центре внимания кривой рот. Неустанный пропагандист партии Жириновского. Перед выборами в Госдуму разносит листовки призывающие голосовать за Владимира Вольфовича. Часто за это облагаем густым матом. Но с него как с вождя вода.
Третий – Святослав Иванович. Фамилию не знаю, не спрашивал.  Познакомился с ним и имел довольно продолжительный разговор, после того как не раз исподволь за ним наблюдал. Привлекающая взор фигура на Горе. Девять месяцев в году ходит в мышиного цвета демисезонном пальто, игнорируя шарф и шапку, кирзовых сапогах и всегда держит руки в карманах. Насчёт местонахождения рук, то это, скорее всего от давней диссидентской привычки держать кукиш. Или кукиши даже. То, что он  инакомыслящий со стажем Святослав Иванович сообщил мне при знакомстве. Сообщил с гордостью в голосе, похваставшись при этом, что он во времена «тоталитаризма» регулярно слушал ночами в своём домике «Голос Америки», радиостанцию «Свобода» и «Немецкую волну».
Рядом с домиком его, стоящим на крайней к Оби улочке мы и познакомились с ним. Прогуливались летним вечером как-то семьёю, дошли до высокого обрывистого берега – ближе пяти шагов страшно подходить,  стояли, смотрели вдаль, а тут из ограды, на калиточку облокотившись, и высматривает настороженно нас Святослав Иванович. Окладистая совершенно белая борода грозно дыбится: что, мол, за чужаки? Мне такая ситуация интересна профессионально. На тебя человек волком смотрит, а ты подкати к нему, сердце его растопи, разговори, плени своим искренним интересом к его персоне. До этой методы, кстати, я без всяких Карнег дошёл – они, эти учителя заморские, тогда ещё в «самиздате» хаживали, до оккупации ими книжных прилавков  было ещё далековато.
Словом, я словом (простите за тавтологию) и интонацией задушевной Святослава Ивановича и разговорил. Борода у него опала, взгляд белых, ледяных глаз смягчённо потемнел. И узнал я, что Святослав Иванович стал несогласным с Советской властью в хрущёвские ещё времена, когда этот лысый дурень гонения на церковь стал устраивать, верующих притеснять.
 «Вот тогда я и начал свою борьбу», - скромно рассказывал Святослав Иванович. Борьба, как я понял, заключалась в неучастии во лжи и общественно-полезном труде. Тут я сразу вспомнил своего соседа Николая Мышкина и Витька. Отвергая общественно-полезную работу, правда, сейчас, когда безработных пруд пруди, они, получается, тоже могут претендовать на лавры «диссидентствующих»? Где-то Святослав Иванович числился, иногда был привлекаем за тунеядство, но отделывался по лёгкому и, видимо, поэтому в списки «узников совести» не попадал и по зарубежным радиостанциям его имя  не произносилось и, следовательно, о борьбе его мир, в свободу и доллары влюблённый, увы и ах, ничего так и не узнал. Апогеем «борьбы» Святослава Ивановича, судя по его воспоминаниям надо признать хранение им на чердаке его домика нескольких экземпляров местного самиздатовского альманаха «Зри в корень». Но вышла незадача: экземпляры сильно попортили во время мартовских оргий коты и кошки, - и Святославу Ивановичу перестали доверять столь ответственные задания. С  ещё той начальной, прихрущёвской поры стал Святослав Иванович ходить без головного убора даже в самые лютые морозы, отпустил длинные до плеч волосы, которые сейчас совершенно седые, закалился телом, не одну пару «кирзачей» сносил. Семьёй не обзавелся, «не нашёл единомышленницу», как он выразился, прожил в домике, оставшемся ему от матери, бирюком.   
   -Ну, а при Брежневе-то вроде как гонения на православных прекратились… Немецкий писатель Генрих Бёлль, друг Солженицына, и вовсе Советский Союз назвал в семидесятые годы одной из самых христианских стран мира. Никто его, кстати, за язык не тянул, Бёлля этого…Ходи в церковь, молись за грешников, за свою душу. Отчего же вы, Святослав Иванович, борьбу-то свою с Советской властью не прекратили? – беседа, ходко разбежавшаяся, уже позволяла мне задавать и такие полупровокационные вопросы.               
- Иезуитский период то был в нашей истории. Или вы считаете иначе? – глаза Святослава Ивановича несколько побелели. – Спасибо Борису Николаевичу, молиться за него буду всю жизнь мою оставшуюся, что разогнал всех этих каналий… Дал нам свободно дышать.               
- Так, стало быть, вы сейчас, назови вас диссидентом, обидеться можете? –  продолжал любопытствовать я.               
- Многое мне нынешнее не по нраву, но страна на правильном пути. Мы своей победы не упустим, – с пафосом, особо проявившемся, когда произносилось на «правильном пути» отвечал мне Святослав Иванович.               
Потом экс-диссидент, узнав, что я служащий ГТК (Государственной Творческой Канцелярии) повёл меня, чтобы показать трещину на дороге, идущей вдоль обрывистого берега, напротив его домика. Заметная такая трещина. Я поинтересовался: знают ли об этом городские власти? Святослав Иванович, с окончательно побелевшими глазами, сказал, что писали им жители этой крайней улицы о трещине, а их, кстати, несколько трещин этих, писали  и не раз. Приезжали какие-то в галстуках, осторожно, но тщательно, трещины осматривали, даром, что носы туда свои не просовывали, что-то в блокнотиках помечали с тем и уехали. А трещины растут помаленечку.  И от трещины, мне показанной, до завалинки домика Святослава Ивановича метров пятнадцать не более…               
… Неспешно раздеваясь и думая, что вновь придётся поучаствовать в битве за тазики, которых в нагорной бане вечно не хватает, я прислушивался к разгоравшемуся спору бывшего токаря и бывшего диссидента. Я их заметил ещё при входе в раздевалку. Они, увлечённо переругиваясь, кажется, никого не замечали.  «Балаболка» уже помывшийся, сидел рядом и даже жмурился от удовольствия.
Атаковал напористо пролетарий.      
- Что, повластвовали?! Нахапали?! Думали, что вам всё с рук сойдёт?! Ну уж нет! Всю вашу шайку  судить народом будем! Публично! С казнью через повешение!               
- А Ельцина за яйца надо! – поддержал пролетария какой-то незнакомый мне мужик.               
- Ты как с цепи сорвался, Михалыч, - Святослав Иванович после первого захода в парилку, потому видимо и несколько  расслаблен. Пётр, значит, Михайлович ещё в моечную даже не заходил, снял только пиджак и рубашку. Некоторая растерянность его идеологического противника объясняется ещё и тем, что в начавшейся  предвыборной президентской гонке, рейтинги популярности Ельцина не дотягивают даже и до пяти процентов. Об этом мрачно, со страхом в глазах, сообщают политкомментаторы и ведущие новостийных выпусков. Зато на всех парах к будущей победе мчится Зюганов, не обращая внимания ни на клоуна-«сына юриста», ни на вознамерившегося вдруг пойти во власть генерала Лебедя.               
- Свой ошейник лучше поправь, - парирует Пётр Михайлович.               
- Я никогда на привязи не был, ты это хорошо знаешь. А то, что вы, коммуняки, уже возвращению вашей бесовской власти радуетесь, так это ещё бабушка надвое сказала, - начинает хорохориться Святослав Иванович.    
- Точно, точно. Рано радуетесь. Ваш дядюшка Зю власть взять побоится, вот увидите. Кишка тонка, - поддержал его «балаболка» и засмеялся противным смехом кастрата.   
- Бесы вы! Бесы всегда прошлое ругают и будущее нахваливают. Будущее для вас критике не подлежит! Вешать вас, вешать надо, дерьмократов грёбанных! – нервничая, выдал фальцетом Пётр Михайлович.      
 - Ишь ты смелый какой стал! При своей-то мудачьей власти молчал, поди, в тряпочку. Детальки на своём  станке точил, да хрен от досады дрочил, что вот так на заводе своём паршивом всю жизнь и проторчишь. У-у, ненавижу вас, совков долбанных! Мало вас… - тут, войдя в раж, Святослав Иванович такую узористую брань выдал, что мне показалось: вот сейчас разверзнется твердь земная и провалится в ад престарелый богохульник и крест на евоной шее не спасёт.
Твердь не разверзлась, но свои следующие слова Пётр Михайлович произносил уже стоя:               
- Что ж ты лаешься-то! Дети ж тут, - Пётр  Михайлович хоть и встал, но  говорил уже спокойнее, внутренне как-то подобрался, напружинился своей крепкой для пенсионного возраста фигурой. – Да, вот о детях… Цицерон ещё говорил: не знать, что случилось до твоего рождения, значит всегда оставаться ребёнком. Вы же, радикалы, всегда историю с себя писать начинаете. До вас только потоп и был.  А я, ежели обо мне говорить, между прочим, для страны родной трудился токарем шестого разряда, для своего народа планы перевыполнял, космополит ты этакий. Детей своих с супругой растил и вырастил, и власть наша им бесплатное образование дала. Ты же тунеядец по жизни! Тунеядец ведь так? Чё глаза-то прячешь? Ты же, захребетник, не то, что зенкерование от зенкования не отличишь, ты токарный станок со слесарным спутаешь. Что ты полезного сделал? Да ничего! Только ходил по Горе да сплетни про власть народную собирал, похихикивал.  Для кого ты жил? Кто о тебе вспомнит, кто хоронить тебя, волка одинокого, придёт?               
И тут Святослав Иванович не выдержал. Боднул опущенной головой в живот Петра Михайловича, вскочил на ноги, и очень даже резво, схватил чей-то рядом оказавшийся пластмассовый тазик и! - хрясть им по башке бывшего токаря. Ну, да что какая-то пластмасса для крепкой и умной пролетарской головы? Пришёл в себя быстро от такой  внезапной подлости Пётр Михайлович и давай молотить кулаками Святослава Ивановича. Сериями. Как настоящий боксёр. В туловище три раза, пару ударов в космополитичное лицо. Опять в туловище. Опять «двойка» в лицо. Святослав Иванович норовит Петра Михайловича за волосы схватить, ан бесполезно, не хватается серебристый «ёжик». Дрыгает ногой Святослав Иванович, пытаясь попасть в пах Петру Михайловичу – не достаёт. «Балаболка» аж взвизгивает, постанывает, слюнки либерально-демократические бегут, не замечает – так зрелище хорошо! Но недолго экзекуцию Пётр Михайлович проводил. Подбежали мы с мужиками и легко дерущихся ветеранов разняли. Мужик, который Ельцина за яйца предлагал подвесить, чтобы успокоиться, от души, пнул под зад «балаболке». Тот икнул и тоже успокоился.
 Пока Пётр Михайлович скидывал с себя оставшуюся одежду, Святослав Иванович кровь из носа останавливал. Потому в моечную идеологические противники зашли вместе. И там спора своего не возобновляли.               
                *   *   *               
Спустя ровно неделю после вышеописанных событий в нагорной бане я лежу в ванне  двухместного номера 527 московской гостиницы «Россия». Погрешу против истины, если скажу, что нежусь, хотя пена, щедро мною в ванну залитая, пахнет чудесно. Лежу - «отмокаю» после вчерашней встречи с коллегой из соседнего сибирского города, также как и я приехавшим в столицу на недельный семинар-учёбу под, на удивление нескучным названием: «Мы победим!» Да… голова болит, рука дрожит, и вообще вести записки в ванне крайне неудобственно. Продолжу, когда поправлюсь…
…Итак, Москва! «Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нём отозвалось…» И ведь прав поэт. Как бешено, заколотилось моё сердце, когда  начальница отдела Государственной Творческой Канцелярии Любовь Тимофеевна Шипунова вызвала меня посреди рабочего дня к себе в кабинет и сообщила, что в качестве поощрения за мою добросовестную работу я получаю недельную командировку в Москву. Вот это новость! А я-то по дороге к ней  лихорадочно перебирал в памяти все свои грехи за последнее время и не мог выделить какой-то один, который  тяжестью своей мог привести к вызову к  начальнице.
Дело в том, что в нашей Творческой Канцелярии,  куда не плюнь – обязательно попадёшь в либерала. Я же, по причине крестьянского происхождения, хоть чуток по ранней молодости и поиграл в революционера от искусства, стал где-то к двадцатипяти своим годкам  убеждённым консерватором. И ещё до прихода в Творческую Канцелярию,  работая в других аналогичных конторах, где также якобы занимались творчеством, а на самом деле высушивали однообразной работой мозги, приобрёл я в наших профессиональных кругах прочную репутацию «черносотенца». Появление моё в  ГТК, появление, в принципе случайное, хотя не могу не согласиться с Гегелем, утверждавшим, что случайность есть ни что иное, как неопознанная необходимость, в либеральном стане наделало поначалу переполох. Мой сослуживец Виталька Кафтанов, проработавший в Творческой Канцелярии не меньше двух десятков лет, но так и оставшийся Виталькой, ходил вместе с некоторыми другими демократически настроенными дамочками к Любови Тимофеевне, и эта делегация высказывала возмущение непонятной кадровой политикой руководства ГТК, дающей «зелёный свет» недобитым силам реакции. Об этом мне рассказал сам Виталька, рассказал совсем недавно, когда, познакомившись с очередными прогнозами по поводу близящихся президентских выборов, как-то странно перепил и вместо обычных пьяных петушиных словесных наскоков взял да и стал каяться передо мною в том своём неблаговидном поступке…
…Да… Не позавидуешь таким как Виталька. Сначала коммунистической партии десятилетиями анус до зеркального блеска языками начищали,  потом восхищались  Горбачёвым и мужественно освещали прожекторами перестройки мрачное застойное прошлое, потом из Ельцина мученика сделали и стали этого проходимца до небес превозносить… Однако, быть  оголтелым либералом, то есть, не стесняясь и не утаиваясь презирать всё русское, всё кондовое, всё, что пахнет почвой и кровью пролитой за  Родину, становится сейчас, похоже,  занятием немодным, особенно в провинции. Даже опасным. Во-первых, не платят за такой скорбный труд, за исключением, конечно, некоторых видных персон, наподобие депутата Государственной Думы от нашего округа Вольдемара Рыжикова, во-вторых, могут побить. Потому с обострённым нюхом человечки, все эти Витальки Кафтановы, быстренько, без каких-либо мучений соскоблив либеральную окраску, начинают уже рядиться в тогу патриотов и государственников, заявляя, что, мол, надоело всюду только тёмноё и нехорошее отыскивать, обмусоливать всё это и этим пенять непонятному нашему народу. Пора, мол, братья и сёстры, и поисками светлого в нашей расчудесной жизни заняться. 
Любовь же Тимофеевна Шипунова, надо отдать ей должное, по либеральному ведомству никогда не числилась, но и своё партийное прошлое, в котором вершиной была должность инструктора окружкома партии, не вспоминала и очень не любила, когда об этом вспоминали другие. Всю эту болтливую, либерально-оголтелую публику в ГТК она наверняка в душе презирала и презирает и оттого, наверное, не поддалась уговорам не брать меня на работу. С ней мы в нормальных рабочих отношениях, хотя, признаюсь, случается, что после того как  соблазняюсь искусителем Виталькой и составляю ему компанию, я бываю на следующее утро вызываем «на ковёр» к Шипуновой. И она своим ровным, беспристрастным голосом читает мне мини-лекцию, смысл которой сводится к тому, что уж если захотелось выпить, так пей дома, в гостях, в пивной, но только не на работе. Кафтанов-то как всегда выкрутится, сухим из воды выйдет, а, сколько из-за него, змея-искусителя, мужиков пострадало, забыл? Хочешь, Илья, их список пополнить? Ну смотри, я   тебя предупредила…
… Кажется эти лекции начинают приносить эффект – соблазняюсь я на выпивку с  Виталиком всё реже и реже. Хотя с волками жить по-волчьи выть… Я  чувствую, как за эти три года, проведённые в Творческой Канцелярии, успел заполучить некоторые повадки «канцеляристов». Научился  мило улыбаться тому, кого искренне презираю, или изображать из себя такого загруженного работой человека, такого донельзя озабоченного проблемами, да, причём, работой  и проблемами не простыми, не пустяковыми, а государственной важности, не иначе, что подступиться страшно…
…Ограждая меня от нападок «ельциноидов» Любовь Тимофеевна, дабы не дразнить гусей, никогда меня ничем не поощряла, в индивидуальном, так сказать, порядке… И вот – Москва... 
               
…К вечеру я поправился – после ванны отлежался, потом побродил по московским улицам, норовя свернуть и, не противясь норову, в относительно тихие переулки, а сейчас сижу с соседом по номеру канцеляристом из Томска Володей, с которым мы вчера и накушались «за встречу». Володя – счастливый человек, как и Виталька Кафтанов, к слову, - похмелье ему практически не знакомо. Так, иногда, может посетить, ежели водку не только портвейном разбавит, но ещё и пивом отполирует.
Сидит Володя на кровати, «в кондиции», что-то бормочет себе под нос, с которого готовы сорваться вниз очки с заляпанными жирными пальцами стёклами. Я же сижу на широком подоконнике нашего номера. С  пятого этажа открывается чудный вид на  огненную Москву-реку.
 Я в Москве?! В её самом, что ни на есть центре, в знаменитой гостинице «Россия»?! На казённый счёт, с не такими, как обычно суточными в кармане… Ущипните меня, граждане…  Высоченные «сталинские» здания с подсветкой укрепляют  нереальность происходящего. Тем более по телеящику «Голдстар» в номере -  прямая трансляция презентации книги московского мэра Лужкова. Она проходит прямо под нами, в государственном концертном зале «Россия». Кобзоны, Трошины, Газмановы, Долины и прочие Аллегровы убеждают в необходимости любить страну, гордиться её прошлым и правильным выбором настоящего. Такая вот смесь чувств щедро проплаченных гонорарно. Выключишь звук телеящика и слышно снизу, как весело аплодируют новоявленному писателю собравшиеся в зале сановные и криминальные лица. Покуривая и продолжая сидеть на подоконнике (Володя принял горизонтальное положение), я дождался окончания презентации и порассматривал разъезд гостей на роскошных лимузинах, шестисотых «мерсах» и разных там «порше» и «феррари».
Рассматривая сегодня днём неспешно столицу,  я обратил внимание, как неуютно чувствуют себя редкие «Жигулёнки» на московских дорогах в иностранном окружении. Почему-то вспоминались кадры (камера снимает с какой-то сталинской «высотки») из довоенных кинофильмов с пробегающими по широким столичным улицам немногочисленными, но часто сигналящими авто… Клаксоны прошлого и рык сегодняшних иномарок…Устремлённость той столицы в  социалистическое будущее и стремление нынешней Москвы стать чем-то средним между Мехико и Нью-Йорком… Вообще, замечаешь сразу, как зажирела столица, стала ещё больше вальяжно-хамской, по сравнению с Москвой, которую я видел четыре года назад. Тверская, действительно, как пишет Проханов в своей газете «Завтра», похожа на дорогостоящую проститутку. Распустившаяся пышным цветом, заматеревшая ложь. Путчи, войнушка для обывателей в центре столицы… Сколько народу погибло честного и прекраснодушного и хоть бы одна сановная или депутатская харя поцарапалась… Будет ли суд над этим отродьем? Если есть справедливость, хоть толика есть её на Божьем свете – должен быть, обязан быть!..
…На Арбате, среди толчеи непризнанных гениев – малюющих, танцующих, горланящих, поющих -  подумалось, что люди бояться остаться наедине с самими собою, потому, что в одиночестве, в пустынности мысли могут быть только свои. Мы же всё кучкуемся, объединяемся в различные партии (встретился огромный рекламный щит, на котором наш земляк депутат Госдумы Вольдемар Рыжиков, приветствовал меня на московской земле,  мило улыбаясь, сложил свои ручки над головою домиком: «Наш дом – Россия», объясняет, ваш, ваш, соглашаюсь), различные общества и клубы по интересам… 
 …Мавзолей в выходные посетителей не принимает. Часы работы в будние дни с 10-ти до 13 часов. Рядом с Красной Площадью раскопки. Строится ударными темпами подземный торговый город.  А сколько раз сегодня, сворачивая с главных улиц и проспектов,  набредал  я на помоечные, не уступающие нашей апрельской Горе, вонючие московские дворики.
Вчера нам с Володей Москва показалась симпатичнее.
Особенно после посещения кафе «Домбай» на Красной Пресне…
 …А, добавив ещё и в гостях, в доме по Старопименовскому переулку, у известного кинооператора Шукшинских фильмов, которому я привёз кое- какие книжки от его друзей из нашего города, мы и вовсе развеселились, и Володя всё порывался зайти в гости к актрисе сыгравшей Мэри Поппинс, живущей, как сообщил нам кинооператор этажом выше, чтобы передать ей горячий сибирский привет от горячих сибирских парней… Еле-еле, с трудом превеликим, кинооператор нас отговорил, аргументируя отговоры ссылками на  не менее горячий характер актрисы…

…  Потом мы с Володей, кажется, пели в вагоне метро… и в гостинице пели, кажется…
 
… Наконец-то! Долгие семинарские пять дней завершены… Позади понедельник, когда толпа канцеляристов со всей страны численностью в три сотни, пройдя аккредитацию в одном из зданий на Старой Площади, была тепло принята приветственным выступлением главы президентской администрации – тучно-болезненного вида мужчиной, успевшего на закате перестройки поруководить одним из южных крайкомов партии. Суть выступления: мы на вас, друзья, надеемся. Верим, товарищи, что вернувшись к себе на места вы профессионально, доходчиво, на ярких примерах, будете разъяснять, что иного выбора нашей стране, нам всем не дано. Либо мы, либо нас, господа. Во все, так сказать, щели… (гул восхищения в зале – во, даёт, мужик! Настоящий демократ!)
Вслед за главой президентской администрации на трибуну вылазили  министры правительства, не все, конечно, но экземпляров пять, не меньше, бойко верещавшие о подъёме страны во всех сферах. К микрофонам в зале выстроились очереди из творческих канцеляристов, отпихивающих друг друга и  жаждущих задать министрам заискивающие вопросы, типа: «Мне хотелось бы уточнить, господин министр, во сколько раз возрастут темпы роста объёмов производства к концу нынешнего года? Спасибо» -  и продемонстрировать тем самым свою преданность хозяевам.
Министры по поведению напоминают римских жрецов – авгуров. Те, предсказывали будущее по полёту птиц и, вводя в заблуждение римлян, и еле сдерживали смех, глядя друг на друга при встречах. Обратил внимание, как часто они, министры - эти пройдохи-бездельники, ответы на вопросы начинают фразой: «Дело в том, что…» Вам, матерюсь про себя,  жуликам, любое маломальское дельце доверь – вы всё, что можно сначала разворуете, а потом  благополучно похерите своим пусто-и мудозвонством. Да и как можно по другому-то? Ведь для реформатора – воровство, то же самое, что для революционера – насилие. И ещё черкнул в своём блокнотике, слушая этих фонтанирующих на трибуне: либерал без болтовни о правах человека – всё равно, что человек без тени.
Короче, насмотрелся я на эту публику, наслушался и, придя в номер, был уже вооружён бутылкой «Столичной» (0,7л). Отважно с нею расправился, продолжил во вторник, с приглашением в номер какой-то симпатичной канцеляристки, то ли из Вологды, то ли из Волгограда. А может из Воронежа. Помню начальное Во… Но не Воркута, точно… Пили с нею, она не отставала, курила же чаще чем я, вспомнили ближе к финишу, что сегодня Радоница, пили потому ещё за умерших родственников… Прости меня, Господи!.. Где был всё это время сосед Володя, и история умалчивает и моя помутившаяся память тоже… Может, и в номере…
…В среду, ближе к обеду, я взбодрился услышанным по радио сообщением об успешно проведённой нашими спецслужбами операцией по ликвидации Джохара Дудаева. Предлагал выпить за это коллеге, подвернувшемуся в гостиничном холле. Тот, прилизанный (я сразу и не вгляделся в его ****скую физиономию) и даром, что не напомаженный, брезгливо скривился. 
Вот тут меня и прорвало! Да где я нахожусь?! Зачем я здесь?! С какими-то пидорами, в буквальном и переносном смысле, должен целую неделю якшаться! Ну, спасибочки, Тимофевна, за такую командировочку!..  «Так у тебя падаль, поди, сегодня наоборот - траур?» – я наезжал конкретно, уже продумал, куда я заеду этому козлёнку, мне было так душно в этом скотопригонике в центре Москвы. Но, пидор - он и есть пидор. Ретировался прилизанный бочком, бочком… Единственное, что меня утешило: испуг появившийся в его глазках, где давно, наверное, уже и не мелькали даже проблески совести…
Вечером пришёл в номер куратор нашей группы семинаристов-канцеляристов. Донельзя рыжий и низкорослый. Естественно картавый. Естественно, не курнопятый. Спросил строго, отчего я не прихожу на семинарские занятия и почему так недостойно себя веду? Приболел немного, ответил я и не отвёл глаза (хотя трудов мне это стоило, признаюсь, трудов!) от его пристального взгляда… В руках у куратора была диковинка, не единожды, впрочем, мною замеченная в эти дни у крутых товарищей-господ  – сотовый телефон…
… Ночью шёл дождь вперемежку с мокрым снегом, а наутро в четверг (я влился в коллектив канцеляристов, к чему дразнить гусей? - да и отдохнуть от пьянки надо) мы толпою посетили строящийся, уже ведутся отделочные внутренние работы, Храм Христа Спасителя.
Душа при виде Храма, признаюсь, затрепетала.
Потом была поездка на Воробьёвы горы. Оттуда на репетицию военного парада на Поклонной горе. В десяти шагах от нас проходили, чеканя шаг все рода войск, курсанты училищ, слушатели академий. Полковники, которых было до хрена и больше, когда их окружила толпа нахрапистых канцеляристов, распрямили плечи и чувствовали себя никак не ниже генерал-полковников. На Поклонной горе дул пронизывающий ветер, я замёрз, да и надоело слушать этих прикормленных вояк, пошёл в один из автобусов, на которых сюда нас привезли, а там майоры согреваются, прячась за оконными шторками… А говорят ещё, что самые хитрые в армии прапорщики…
…В пятницу нас повезли в «Белый дом». Ждали почти час, на популярном в эти дни в Москве пронизывающем ветре на набережной, перед высоченной оградой, что вокруг правительственного здания. Наконец, толпу нашу пропустили. Все  сначала дружно устремились в туалет. Да так целеустремлённо, что охрана, едва не смятая толпою жаждущих облегчиться канцеляристов, перепугалась и стала озабоченно переговариваться по своим рациям.
 Речь перед нами держал премьер Черномырдин. Его лексика изобиловала «северАми», «людЯми», «средствАми», «договорАми»… И рефреном всей речи: мы победим! Мы этих коммуняк сделаем!  И речитативом неопохмелённого прораба: стало быть, что нам, бл… надо победить, ежели, бл… того,  что лИца назовём своими именами, не иначе, как должны победить, потому, что, иначе, бл… как, стало быть… всех нас!..
…Подумал, глядя на этого скурвившегося, ожидовленного русского мужика из Оренбуржья, бывшего министра союзного коммунистического правительства: человек уверенный в победе, обычно не скатывается до истерических почти заклинаний. Эти же, похоже, сами себя пытаются успокоить и заглушить этими кличами победными собственные боязнь и испуг. Зюганов – жупел. Им, как страшным Бармолеем пугают ежедневно и ежечасно. Не дай Бог, придёт к власти! Всё, катастрофа для страны!
А из Белого дома прямиком повезли нас, семинаристов-пропагандистов, в один из банкетных залов гостиницы «Россия».
 На фуршет. Фуршет… Фу!.. Точнее: о-о-о!..
 Это надо было видеть! Толпа суетливых, щеголяющих по жизни дешёвым цинизмом, канцеляристов хищно набросилась на дармовую кормёжку и выпивку. Заурчала, зачавкала. Зацепил периферийно ненавидящий взгляд того прилизанного. Он пытался выступать на этом сборище в роли ди-джея. Вылазил на небольшую сцену, благодарил организаторов семинара, призывал веселиться. Хотя и без его призывов было весело. Я же чувствовал себя совершеннейшей белой вороной. Вливал в свой организм водку без закуски и не пьянел. А это вообще-то странно: организм мой за эти московские каникулы значительно обессилел, подвергаясь регулярным и массированным атакам алкоголя. Выдержал я эту фуршетно-банкетную пытку часов до девяти вечера и ушёл к себе в номер.
К полуночи припёрся сосед Володя и стал, точь-в-точь, как Виталька Кафтанов, провоцировать меня: «Мы вас всё-таки сделаем!» И: «Не могу понять, как ты здесь Краев, оказался - среди нас?» Вежливо послал его подальше – не хватало сорваться перед отъездом. Да и не испытываю я, честно говоря, никаких злобных чувств к нему. Бывший физик-ядерщик, оставшийся без работы в постсоветское время и подрядившийся канцеляристом, потому как язычок от природы подвешен. Протрезвеет – человеком станет. Так оно, кстати, утром и случилось. Расстались с ним дружески.
В номере оставил я всю подаренную каждому семинаристу литературу. В том числе и роскошно изданные «Записки Президента» и книгу московского мэра. Не  переть же с собою эту увесистую фигню…

… Домой! Скорее домой!.. Сибирьюшка наша и обогреет и обласкает, и проветрит - изгонит впившийся в поры твоей кожи ****ский московский запах… 

… Через три дня по возвращению из столицы я  сделал обстоятельный отчёт о командировке, с язвительным комментарием всего увиденного и услышанного. С привлечением записей министров и премьера. Москву я назвал «государством в государстве». Правительство страшно далёким от народа. И далее в подобном духе.
Любовь Тимофеевна Шипунова после раздумий всё ж таки это пустила к широким массам, для которых и на деньги которых и существует, кстати, наша Государственная Творческая Канцелярия (ГТК).
Рано утром массы это услышали, а просто утром я был вызван к Шипуновой. У неё в кабинете происходила борьба между запахами корвалола и одеколона «Шипр», которым щедро смачивает свою русоволосую голову генеральный директор ГТК Михаил Владимирович Буров. Если Любовь Тимофеевна достигла в своей карьере места инструктора окружкома партии, то Михаил Владимирович работал заместителем заведующего лекторской группы того окружкома той же партии.
На место генерального его привели события Августа 91-го. Став центристом с либеральным отливом Михаил Владимирович главной своей целью  работы в ГТК объявил: спокойствие, спокойствие и ещё раз спокойствие. Безликость – как основа. Осторожность – как фундамент. Каждый новый хозяин нашего округа – как манна небесная. И пусть он до этого, к примеру, руководил захудалым колхозом, а росчерком президентского пера вознёсся в одночасье туда, где не видел себя даже в самых дерзких и фантастических снах. Пусть… Таково время, при котором сержантов ставят командовать дивизиями. Чем не революция?
Один из таких «сержантов», замечу, настолько увлёкся реформированием, что наш округ по темпам прихватизации и прочих преступлений-разграблений вышел на лидирующие позиции в стране.
Михаил Владимирович, много знает, начитан, и у него неплохая интуиция. Засунув, по обыкновению, правую руку в карман брюк («правое яйцо, судя по всему, у него любимое»), как тонко пошутил однажды Виталька Кафтанов, вышагивает он, «метр с кепкой», но плотно сбитый, переваливающейся походкой по нашим конторским коридорам, не погнушается, зайдёт иногда в кабинет к какому-нибудь канцеляристу, по душам разговор заведёт. Однажды, в припадке откровенности, признался:         
- Мне бы с моими способностями в тайной полиции работать.               
- Думаете, взяли бы Вас? – вежливо интересуюсь.   
- А то! – отвечает.               
Михаил Владимирович верен полюбившемуся ему лет тридцать назад одеколону «Шипр» и часто вспоминает своё лекторское прошлое – говорить ни о чём может часами. Со мной, после того как вышла из своего кабинета Любовь Тимофеевна,  Буров говорил, впрочем, недолго. Всего-то один час двадцать три минуты (часы на стене в кабинете висели прямо передо мной). За это непродолжительное время я успел: молвить в вопросительной форме «Набоков?», дважды протянуть раздумчивое: «Ну-у…как вам сказать…» и разочек решительно-нейтрально мотнуть головой, мол, догадайся сам, когда Михаил Владимирович спросил вдруг настороженно, где-то на экваторе своего монолога:         
- Вы, что Краев, меня за дурака держите?               
Призывал меня генеральный директор к конструктивизму, к избавлению в моей творческой манере от элементов иронии и ехидства по отношению к нынешней власти.               
- Какой бы она не была… но она Власть. Вы можете мне возразить, Краев, и напомнить о свободе слова. Однако! Не забывайте, что вы работаете в государственном учреждении. Вы – государев служащий, Краев. И ваши фривольности и язвительности, ваш сарказм, наконец, по отношению к верховной власти неуместен и, более того, скажу вам, он отдаёт дешёвым популизмом (тут я и промычал одно из двух «Ну-у… как вам сказать…» и глубоко втянул воздух, вконец побеждённый дешёвым «Шипром»). – И запомните, Краев, будущее со временем станет настоящим и покажется столь же неинтересным, как настоящее кажется сейчас. Я, вот, не жалуюсь на настоящее. Я просто его понимаю.               
Где-то это я слышал, думаю, или читал у кого-то из классиков.    
- Набоков? – спрашиваю.               
- Нет, Соморсет Моэм.
 …Сострадание поневоле испытываешь к  Михаилу Владимировичу и иже с ним.
 Как восхитительно просто было раньше!
 Как легко им работалось всем этим бойцам идеологического фронта! Мало того, что подобного вольнодумства не допустили бы, так ведь и с каким-нибудь отклонившимся от генеральной линии партии разговор был бы короток: «строгоча» с занесением и - гуляй, Вася! А тут - беседуй, воспитывай. Держи в уме, конечно, и возможный расклад после президентских выборов, а осенью выборы хозяина нашего округа. А Краева уважает (сказал даже об этом как-то публично)  главный соперник нынешнего хозяина.  За то уважает, сказал, что  не прогибался и не ложился под новую власть, в отличие от большинства канцеляристов.  Вот и думай: как быть, что говорить?.. И как мы его, «контру», в контору нашу запустили, как он пролез, этот насмешник?.. Нет, это всё Шипуновой штучки-дрючки… метит, метит она, чувствую, на моё место…               
- Всё поняли, Краев? – вернул меня из михаиловладимировических раздумий Михаил Владимирович. – Ну, тогда - вперед, на рабочее место. И не забывайте: конструктивизм! Превыше всего – конструктивизм!               
                *   *   *               
Нагорное небо мутилось дождём, а вечно флегматичное лицо Юры Дементьева  сияло как майское солнышко. Рождение второй дочери этот, восхищяюший меня своей правильностью, человек отметил, как он сам признался, чекушечкой водки. Для непьющего человека это, разумеется, убойная доза, но держался Юра молодцом. Он шёл мне навстречу, широко и вольно размахивая длинными руками, таким же было поведение его ног, шёл, не замечая дождя и луж на асфальте и за десять шагов ещё прокричал мне словно глухому:   
- Илья! Три пятьсот вес, пятьдесят один сантиметр рост. Назвали Анечкой. Пошли ко мне домой - отметим!               
В его доме мне ещё бывать не приходилось, стройка же едва ли не пятилетняя этого двухэтажного особнячка проходила на  глазах нашего околотка.
Дементьевы жили домов через десять от нас по одной стороне нашей улицы.  Жили, вернее, прозябали в такой лачужке, что, встречаясь с Юрой или его женой Ладой, я невольно радовался, что живы они и их не завалило. Когда первой дочери Дементьевых  Ксюше исполнилось два годика, началось рядом с лачужкой строительство, благо место, пусть и впритык с соседями, нашлось. Заливали фундамент, восемь на восемь, потом клали кирпичный первый этаж, ещё дольше мучились со вторым, который решили они строить из брёвен. Юре помогали родственники, такие же, как и он, степенные, крепкие, неразговорчивые мужики. Строили всем дементьевским миром этот осанистый, так величественно даже смотревшийся дом, особенно на фоне притулившейся к нему лачужке, строили-строили и построили. Всё с умом: к дому, например,  пристроена своя кочегарочка, такую махину так просто ведь  не протопишь. Систему отопления, какую-то сверхэффективную сам Юра и  придумал, он мужик башковитый, журналы типа «Наука и жизнь» или «Знание –сила» почитывает, целая кипа старых подшивок у него имеется. Увлекается ещё радиотехникой, из рации военной что-то наподобие телефона изобрёл.
Лачужку по окончании строительства они разобрали,  новоселье справили  прошлой осенью, а нынешней весной, стало быть, вот,  пополнение в их дружном семействе.
Приглашение Юрино я принял – признаться, распирало любопытство: как там они, в особняке этом, устроились? Дом, кстати, стоит на пригорочке нашей улицы и оттого хорошо виден ещё издалека, с той же трамвайной остановки-причала. Устремлённость ввысь ему придаёт и высокая оцинкованная крыша. А устроились Дементьевы, прямо скажу, неплохо. Уют, чистота, не роскошь, но пристойный достаток во всём чувствуется. И мера. Даже исполненный на американский лад первый этаж, - из одного большого зала состоящий, никаких стенок-перегородок, лишь стойка отделяет обеденную зону, - смотрится одомашненно-русским.
Юра нырнул за закуской в просторный погреб, где помимо картошки, солений-варений, хранилось ещё и неисчислимое количество банок тушёнки и разных консервов – Лада работала в торговле и, уходя в декретный отпуск, запаслась всем этим, на «чёрный день», точнее, судя по размерам запасов, на «чёрную пятилетку».
Болтливостью, повторюсь,  Юра не отличался никогда, но вот,  в редчайшем виде для себя и для других – в подпитии – разговорился. Язык, конечно, чекушечка развязала, но говорил он поначалу исключительно о родившейся сегодняшней ночью Анечке и жене Ладе. И, похоже,  его мало   интересовала моя реакция на просторные их хоромины.
Выпив рюмку за новорожденную и вторую за отца-ювелира, я с любопытством, не скрою, слушал Юру. Он уже не пил, лишь чокался со мною, и после рассказов о своих девчонках, делился своими, как он выразился, «размышлизмами» о жизни вообще и дне насущном, в частности.
- Вот я, смотри, простой электрик, без работы никогда не останусь. Свет же не отключат, не вернёмся же мы к керосинкам, правильно? Само собою, одной зарплаты не хватает, подрабатываю ещё в двух местах, дежурю, кручусь-верчусь, силы покуда есть, курить сроду не курил, пить тоже, все деньги домой несу. Я вот, без образования, десять классов и курсы электриков, но скажу тебе, Илья, прямо: сейчас жить можно. Не всё ещё разворовано на заводах, лома ещё навалом, была бы голова на плечах, всё можно устроить и навар иметь. Пусть и маленький, мы сами люди маленькие, но, со временем, думаю, я и машинёшку приобрету, со стройкой расправились, слава Богу… Что там наверху делается, честно скажу, мне до лампочки.               
Юра говорил размеренно. Слова у него на удивление хорошо, для пьяненького человека, во фразы складывались, мысль вихляла, не без этого, с одного на другое перескакивала, но общий смысл его речей я уловил и постарался запомнить:
- Я так понимаю: сейчас установка оттуда, сверху -  каждый выворачивайся,  как можешь. Можно опуститься, на всё рукой махнуть, как Витька Соколов тот же, а он ведь тоже электрик, смекалистый, я знаю, но это – себя, получается, не уважать. Опять же - семья. Я носки лишние себе не куплю, но дочки мои одеты-разодеты, обуты-обогреты должны быть. Иначе, опять получается - себя не уважать. Ты вот про идею какую-то спрашиваешь общую, для всех, так я понимаю? Всех объединить она должна, так? А рожать и детей воспитывать людьми – это не идея? Чем она хуже всех этих коммунизмов и комсомолов?  Ты не думай, я тоже кое-что кумекаю. При коммунистах пожил, знаю, мне ведь через пару лет сорок стукнет. Тогда, конечно, начальникам хорошо было. Сидели в своих креслах десятками лет и ни о чём не горевали. Единственное, что им не по нраву было, так это то, что они собственностью не владели, а только распоряжались. А  собственность это всё. Владеешь ею -  ты хозяин и всех куда подальше можешь посылать. Ну вот, сейчас этот недостаток ликвидировали. То есть, по разуму, нынешние времена продолжение брежневских. Следующий вопрос. Все деньги за нефть куда делись? Неграм и братским партиям пораздовали, что сами не поворовали, не так разве? А сколько денег в сельское хозяйство вбухали! Лада у меня деревенская, вот пример из их колхозной жизни: картошку колхозников за пятьдесят копеек за тонну заставляли продавать, а у неё себестоимость восемьдесят, это не дурдом, скажи? Это туда надо опять возвращаться, да? Нет уж увольте, братцы. Голова есть на плечах – не пропадёшь. Работу всегда сейчас найдёшь.  А что  этих Витьков взять, то  – естественный отбор. Сами посдыхают… А эта дружба между народами… У нас в армии при коммунистах такая дружба была! Так мы тех же казахов любили, а они нас, так любили, зубы только вылетали, да челюсти от такой любви трещали. А командир роты нашей – узбек -  так нас, русских, любил, так любил! Вспоминать страшно... Нас всегда в мире за дурачков считали, а мы всё пыжились: мы - самые лучшие.  У нас балет! У нас спорт! У нас техника военная!.. А я салями недавно только попробовал, и вкусная вещь, скажу. И для меня и для моей семьи она важнее, чем ракеты баллистические. Никто на нас нападать и не собирался из-за этих же ракет, ну. Что американцы - дураки, что ли? Нашим правителям эта гонка вооружений нужна была, прежде всего, а не американцам. Сколько денег, как сейчас говорят, отмылось при этой гонке и кому они достались? Тебе, Илья? Твоим родителям? Или моим? Моего деда в Нарым отправили за то, что не ленился, работал, он там всё здоровье потерял, но выжил, а из детей одна мама моя спаслась, вот так вот. Это мне прикажешь забыть что ли? Зато я, мол, бесплатное образование получил, бесплатно от болезней лечился. А что лекарств не было, что без взяток тебя нормально не обследуют, это куда деть? Забыть? А если я злопамятный, тогда как? Так что, всё нормально сейчас. Не надо только воду мутить и орать, как хорошо было вчера. Знаем: пожили, постояли на очереди на квартиру... На себя надейся и не пропадёшь. Это не пьяный разговор, Илья, ты не подумай. Мне разные мысли в голову лезут, дай мне слово, я бы про многое сказал…               
 Слушал я Юру, поддакивал в некоторых местах его монолога, а всё же свербело на душе. Я не мог, - а хотелось! -  не согласиться с тем, что он, рассудительный, работящий мужик Юра Дементьев, имеет полное право отстаивать свою правду.  Отстаивать своё видение и понимание жизни. Он к её новым условиям приспособился, причем, не занимаясь торгашеством, купи-продайством. Жизнь надо приручать, так он ещё лапидарно выразился.  Не виноват же он, что сумела в тайге выжить его будущая мать… Этот электрик на жизнь смотрит основательней, приземлённей, уверенно на ногах держится, дом вот, пусть и не в одиночку, построил…

… Я же… всё летаю, всё брожу, всё себя не нахожу… Всё надеюсь, что вернутся прежние времена, что можно будет под хомут шею подставить, тяжело без хомута, тяжело. Надоело вертеть головою по сторонам, удивляясь этой распрекрасной жизни…Но всё-таки? Неужели действительно верит Юра в то, что сумеет укрыться в своём основательном, крепком доме при очередном вихре российской истории? Скорее всего, он об этом не думает, или же гонит подобные мысли прочь. И правильно делает. Иначе можно с ума сойти от таких мыслей.               
                *   *   *
Как известно, в каждой местности всегда отыщется человек с лицом, покрытым незаживающими царапинами. На нашей благословенной Горе таких людей много. Один из них Витёк. Но на днях помимо банальных синяков и царапин он едва не сгорел заживо. А дело было так.
У Соколовых, недавно  похоронивших  главу семейства - деда Ваню, весенняя вода, проникнув в подполье, основательно подпортила картошку, а  в довершение всех несчастий,  у них  украли куриц из утеплённой сараюшки. Летнею порою не раз выходил Витёк оттуда, где-нибудь ближе к полудню - заспанный, с плюмажем на голове. Этакий индеец Джо с похмелья. Родноё гнёздышко можно сказать и вот такое… такое… что слов нормальных не подберёшь. И всё ж таки надобно  сказать, справедливости ради, что воруют у нас на Горе, не меньше и не больше чем в современной среднестатистической российской территории.  Воруют, во-первых, – что плохо лежит. Во-вторых,  что лежит неплохо,  тоже имеет очевидные шансы быть утащенным. Соседи крадут у соседей и случаются приходят к обворованным с выпивкой купленной на деньги от сбытой воровщины. Такая вот диалектика времён строящегося капитализма.
Витёк, будучи в подпитии, шлялся на днях по Горе. Шлялся, понятное дело, в поисках «догнаться». Флакончик одеколона «Саша» завершал своё воздействие на витьков организм.  Краснорожий мужик Назаров был на смене разъезжал, на старенькой, помятой «Скорой» и доставлял бригаду врачей к местам вызовов. Учитель Семёнов всё продолжал пребывать в унылом периоде трезвости, более того, как сказала Витьку Надежда Степановна – бабушка Здравствуйте – он съехал с её квартиры и пристроился к какой-то женщине. Сосед Соколовых Вовчик был где-то на «калымчике». Потому Витёк страдал от одиночества и обиды из-за украденных куриц. Словно в насмешку воришки оставили в курятнике лишь бравого соколовского петуха. Пытаясь,  взбодриться, Витёк рассматривал и такую версию: а быть может  сам красавец в перьях многоцветных, Петя-Петушок, неслабый стручок, гроза местных кошек и трусливой Жучки, призванной охранять соколовское подворье, и оказал решительное сопротивление и не дался тёмной апрельской ночью в руки супостатов? Кто-то же должен, анализировал Витёк, в конце концов,  начать давать отпор совсем обнаглевшему ворью?
И забрёл он в таких вот раздумьях  «на огонёк» в котельную, что отапливает детскую поликлинику, кинотеатр «Округ» и ещё несколько объектов социального, так сказать, назначения. Отопительный сезон завершается, кочегар потому уже в изрядном подпитии. Кочегар, конечно же, не тот, что ошарашил меня когда-то своим поведением и особенно выражением «ниль адмирари», того уже давно и след простыл, равно как и таинственного Люцика, про которого я пытался что-нибудь разузнать, ведь не приснился же он мне в то памятное дежурство в кинотеатре. Но никто мне толком ничего про него не рассказал. Лишь Беня как-то странно усмехнулся, заслышав мой вопрос и ответил: «Он своё задание выполнил и улетел». Беня, кстати, тоже собирается улетать.  На ПМЖ (постоянное место жительства) в Израиль. Собирается который уже год да всё его какие-то здесь дела удерживают. 
 Забрёл, значит, Витёк в котельную, а там - шалман. В гостях у кочегара несколько горских фуфлыжников – невзрачных, малорослых, злобно на спустившегося в подвал кочегарки Витька посмотревших... Сидят за столом чёрно-полированном кочегарскими руками, на расстеленной газетке  «полторашка» из-под газированного напитка «Буратино». В ней  технический спирт. Кочегар уже, значит, пьян, головушку буйну свою повесил, похрапывать начинает, а они только начинают священнодействовать.  Витёк всех знает, все его знают. Потому пусть и без особой радости, но Витьку полстакана налили. Хряпнул Витёк, произнёс своё фирменное в таких случаях: «Эх,  как по жилочкам потекло, будто по тебе Христос босыми ногами протопал!». Затем спросил:               
- А на закусь у вас что?               
- Курятина, - отвечают фуфлыжники.               
Витёк, заценив остроумие сотрапезников, засмеялся, сказал, что этого добра и у него найдется, и полез в карман за «Беломором».         
Однако когда через некоторое время из сжульканного, рваного пакета одним из фуфлыжников была извлечена сваренная курица, жгучие подозрения охватили душу Витька. Он не мог оторвать глаз от щупленького тельца видимо хронически голодавшей курочки…               
…- Веришь, Сергеич, печёнкой чую – наша! Даже вспомнил, какая из семи украденных., представляешь? Была у нас такая хиленькая с виду, но неслась, будь здоров, её и Петя наш выделял из остальных, с удовольствием на неё набрасывался, - Витёк волнуется, рассказывая нам с Семёновым посетившим его в больнице, что предшествовало его попаданию сюда. – Я, значит, ещё полстакашка и погнал на них. Ах вы, сволочи, говорю, да у меня Петруша измаялся весь, кошку чуть не изнасиловал, Жучке всю её тупую морду исклевал, чурку в ограде всю забрызгал, весна ведь! Ну-ка, суки признавайтесь, куда моих куриц дели? А эти… (орнаментально выстроенное бранное, деепричастное выражение не с лучшей стороны характеризующее фуфлыжников)… сворой на меня. Нет, ты, Сергеич, представляешь, на меня, Соколёнка! Меня вся Гора уважает, а эти беспредельщики…               
…Сражался с ними Витёк, судя по его рассказу, аки лев, но силы оказались неравными – Витька теснили к топке печи. Стали в топку запихивать. Сначала, почему-то животом.
- Тут уж я заорал так, что стены затряслись, даже кочегар проснулся, на выручку пошёл. Мы же с ним, Сергеич, в школе вместе учились, Кирилыч тогда ещё директором не был, просто физику преподавал.  Ну эти, значит, шуганулись, меня оставили, но вот брюхо себе я опалил, - Витёк пытается показать нам свой перепоясанный бинтами живот, но мы его отговариваем – лежи спокойно.               
И смех, и грех. Глядя на пострадавший живот Витька я вспоминаю одну из его прибауток, на которые он мастак: «Лучше пузо от пива, чем горб от работы». Улыбается и Семёнов:      
- Ты, Витюша у нас как Сергей Лазо.               
- А! Это, которого беляки сожгли в гражданскую? – щерится в беззубой улыбке и Витёк, демонстрируя, что кое-что помнит из школьного курса истории.
В больничной палате  тоже широко улыбается майское солнце, заглядывает с любопытством в окно яблоня дичка, а  мужики уныло говорят о праздниках майских, вспоминают, как раньше на демонстрацию ходили, выпивали в подъездах,  а сейчас, вот, демонстрацию отменили, на митинг же, где пузатые радетели за трудящихся с лоснящимися лицами и красными бантами на груди на трибуне еле умещаются, понятно их не заманишь,  зато отдыхать на законных основаниях почти неделю целую. И действительно, чё делать то? Производство всё стоит, одни торгаши-перкупщики радуются – их время.
Тут на карниз окна голуби прилетели. И заворковали. И тоску на мужиков ещё большую нагнали.               
Витёк с Семёновым заговорили о голубях. Точнее, говорит в основном Витёк, вспоминает про свою голубятню, ему, чувствуется, надобно сегодня выговориться.
Эту неприхотливую внешне, но богатую  голубятню я помню, застал её.  Помню, как атамански насвистывал (зубов у него тогда было значительно больше) Витёк и вздымались в лазурное небо гордость Витька - два голоногих рыжих  турмана – и начинали вертеться на лету и кубарем, и через хвост и через крыло. И Лысые были у Витька – это, те, у которых чёрная полоска прям посерёдочки лобешника. И Сороки витюнины красовались над Горою – так называют чёрных с белыми хвостами голубей.
Вспоминает Витёк – увлекается, говорит взахлёб, слюной брызжет. Глаза на его заросшем лице светятся. Особенно возбуждается он, когда доходит до истории с проданным им за большие деньги турманом. Купил его у Витька голубятник из Владивостока. Родом из наших мест, горский, но живёт, вот, на Дальнем Востоке. И значит, проданный турман, о котором Витёк не единожды пускал горькую жалостливую пьяную слезу, взял да и прилетел обратно. Представляете! Из Владика долетел! Через полстраны!.. 
…А Семёнов время от времени Витька перебивает, дельные ремарки вносит, чувствуется к голубям он тоже неравнодушен.
Тут и я зачем-то свою лепту в разговор решил внести. Сказал, немного важничая, что голубь птица чистая, в Священном Писании часто упоминаемая. Голуби, говорю, отличаются незлобием и не противятся своим врагам, потому-то Спаситель, говорю, и заповедовал своим последователям быть мудрыми, как змии, и простыми, как голуби. А ещё, продолжал я проповедовать, уже в истории о потопе голубь является к Ною в ковчег радостным вестником того, что вода сошла с лица земли. Или вот такой факт ещё (и что на меня нашло?) - голуби, говорю, употреблялись для жертвоприношений. Когда рождалось дитя, то от матери требовалось, чтобы она в известное по рождении ребёнка время приносила в жертву всесожжения однолетнего агнца и молодого голубя или горлицу. Если же она была не в состоянии принести агнца, то могла принести в жертву двух горлиц, или двух молодых голубей. Об этом в Библии говорится. А ещё (а, ведь слушают меня, вижу, слушают!) Пресвятая Дева Мария, Матерь Господа нашего, в сороковой день по его Рождении принесла в Иерусалимский храм двух птенцов голубиных, бедные, стало быть, они были, денег на агнца даже не нашлось. Ну, а в храме Иерусалимском сидели тогда продавцы голубиные, сидели продавали матерям жертвенных голубей. Потом этих торгашей Господь изгнал из храма, сказав: дом Отца Моего не делайте домом торговли…   
…Помолчали…
- Агнец – это типа козёл молоденький? – уточнил Витёк. – Ну ты, сосед, развёл тут нам лекторарий-ботанарий, молодец.               
Удивительно, но похвала Витька мне таким бальзамом по душе пришлась, что в горле запершило. Мне показалось даже, что я в его глазах немного подтянулся к уровню Семёнова. Хотя зачем мне это? Семёнов, кстати, слушая вычитанные мною из Библии места касаемые голубей, против обыкновения не кривил свои тонкие губы в саркастической усмешке.
- Да, была голубятня, да сплыла, - вздохнул Витёк, - всё я прос… в своей жизни.               
Вскоре мы с Семёновым ушли, пожелав Витьку не раскисать и побыстрее выздоравливать.
Возвращались из больницы на трамвае, на «семёрочке» нашей. Молчали всю дорогу. Трезвый Семёнов малоразговорчив, хотя случается, может порассуждать о высоких материях, поспорить даже отчаянно. Особенно яростные споры бывают у Семёнова с продавцом пирожков на базаре, дипломированным философом Денисом. Когда они сойдутся – искры в разные стороны! Оба неуступчивы, упрямы как классические, гоголевские хохлы.

Порою доходит до смешного. Денис, например, уважительно относится к теоретическим изыскам Константина Леонтьева, часто на него ссылается. Но стоило однажды Семёнову начать говорить о том, что Россию следовало бы периодически подмораживать, чтобы она не гнила, как тотчас на него коршуном набросился Денис и понёс такую либеральную, «петраструвевскую» ахинею, так зло стал проходиться по идеям Константина Победоносцева, Льва Тихомирова, так, словом, он живо поверил в чушь собою произносимую, что мне, к философии относящемуся индеферентно и то не по себе стало. Пришлось напрячься и, провоцируя, брать огонь на себя, сказав, в их редкой паузе, с ехидной такой усмешечкой, сказать:
- Да, самый жаркий спор – это, несомненно, дискуссия двух дилетантов.
 Кстати, Дениса что-то давненько не наблюдалось в нашем околотке, надо заглянуть на базар, повидаться.
И Семёнов и Денис схожи своей гордостью, даже излишней гордостью, потому в обществе других людей производят впечатление неловких и стеснительных. Денис, правда, с такими качествами характера своего пошел, тем не менее, в самую гущу общества. Общества ядреного, бойкого, палец в рот которому лучше не класть, но пошёл…

… Вот уже три года он пирожками на базаре торгует. Каждый день, без выходных и праздников. Квартиру пока с семьёй снимает, но говорит, что скоро купит в новом доме. Денис - примерный семьянин, двое пацанят растут, жене, кстати, и пришла идея пирожковым бизнесом заняться. Спросил, однажды у него не жалеет ли, что так круто с судьбой своей поступил, уж слишком далеки пирожки с картофелем в ассортименте с чаем или кофе, предлагаемыми Денисом базарным торговцам от Сократа и Аристотеля. На что Денис, отведя, правда, глаза в сторонку, ответил, что нет, не жалеет, в неудачники себя записывать не собирается, доволен жизнью, и, продавая кормёжку для «челноков» избавил себя от постоянных мыслей о том, как прокормить свою семью на аспирантское пособие.
- Да, я стал деловым человеком, пусть тебя не смущает объект моего бизнеса. Вспомни, что и светлейший князь, генералиссимус Александр Данилович Меншиков, сподвижник Петра Первого, с пирожков начинал, - говорит он мне. – Что до философии… Это Бердяевы могут быть флюгерами, я же если начну метаться, ошибаться в расчётах, если у меня будет семь пятниц на неделе,  значит, меня скушают мои конкуренты, скушают, как пирожок…Я честнее всякого философа сейчас – я живу и сотрудничаю с миром реальных вещей и реальных отношений. На рынок теоретических изысканий можно выбросить любую идейку, самую сумасшедшую, согласись,  и никто от этого не пострадает. Если же моя, позволю, Илья, пошутить, складывающаяся пирожковая империя будет производить некачественный товар, то она будет разорена. И ещё вот в чём моё довольство сегодняшним положением. Я живу одной душою. В отличие от всех тех, кто служит правительству, получает деньги от него и является оппозицией этому правительству…               
Понятно, в чей огород камешек, ну и язва же этот Денис, но я не стал контрвыпод делать. А Денис ведь подставился с тем же Меншиковым, можно было тоже съязвить и сказать, что нибудь про Берёзовское великое сидение светлейшего князя. Язва, язва - Денис, хотя, не могу не признаться: я уважаю его, он человек поступка. Несколько раз представлял себя на его месте, продающего пирожки. Не могу, не получается.
Денис суров обликом,  сух, тонок, постен лицом, тёмные волосы разобраны прямым пробором на два крыла, мягким, слабым голосом зазывает он вкусить домашних, отменного качества пирожков и, надо признать, они, аппетитно дразнящиеся на свежем воздухе пользуются неизменным спросом. Потому  объёмы производства их семейного растут, жена Дениса, уже перестала заниматься пекарством, а занимается покупками ингредиентов и бухгалтерией, уже наняли они искусных кулинаров, и сам Денис обслуживает продавцов не один, а с помощниками, и говорит, что, купив квартиру, займётся более крупными проектами.
Суров Денис и в суждениях. Легко уяснив, что предоставленный им  Ницше мною был если и прочитан, то не понят, Денис устроил мне строгую выволочку, сказав, что без понимания Ницше человек слеп и не имеет прав называться образованным человеком. Мои критические суждения о творчестве Мережковского он  также пресёк на корню, назвав этого писателя равным самым крупным мыслителям человечества.
А как язвительно, помнится, прошёлся он по моим нравственным, так сказать, началам, когда узнал, что среди моих любимых поэтов (вообще, в поэзии, должен признаться, я всеяден) одно из первых мест принадлежит Есенину.
- Простительно быть глупцом в чём угодно, но только не в поэзии,  - почти кричал мне, набравшись где-то сил для своего голосишка, Денис. – Есенин же, мало того, что богохульник, просто глупый, самовлюблённый человечишка, непонятно за что возведённый в ранг лучших русских поэтов. Но главное и самое отвратительное: богохульничая всю жизнь он и самым страшным грехом её закончил.
В тот год отмечалось столетие со дня рождения Есенина, и в одном из российских журналов  публиковалось интересное, обширное художественное исследование о жизни и  творчестве Сергея Александровича. Называлось исследование «Божья дудка». Часть номеров, с началом исследования, я и предложил Денису.
Что с ним стало!
- Я давно уже не читаю светскую литературу! Эти мерзкие книжонки и журнальчики, от которых так и разит  партийной позицией авторов мне противны. Противно уже то, что человек начинает сочинять. Человек должен выговаривать душу, а это, значит, следовать канонам церкви, но церкви настоящей, не этой… с толстыми, продажными, похотливыми попами! – силы Дениса покинули, и произносил он это свистящим, полным ненависти, шёпотом, в груди его чахоточной что-то клокотало…               
 
…Интересно, думаю, украдкой наблюдая за Семёновым,  уткнувшимся носом в вагонное стекло трамвая,  с какой такой женщиной он сошёлся? Молчит ведь, как партизан,  а мог бы, вполне мог бы, не развалился бы хоть вкратце приятелю об этом  рассказать. Или на него опять накатывает? С последнего семёновского «заплыва» месяц, не меньше, прошёл. Срок солидный, однако.
Витёк, вот, за свои сорок пять лет несколько раз был женат. Но так – почти понарошку. Из-за одной, правда,  таких «понарошных» на «зоне» оказался. Пригрозил ей топориком, когда в их споре она никак не хотела внимать его аргументам, так ведь забавы ради пригрозил. А она в суд подала, свидетели какие-то нашлись… Витёк всё это плохо помнит, – был, говорят, чуток выпивши. И топорик в руках, кстати, не помнит, зачем топорик, когда для жены кулаки есть. Как бы то ни было, но пришлось Витьку три годика от свободной жизни отдохнуть.
Естественно, знакомился Витёк со своими мимолётными жёнами не на светских раутах, не на улицах и не на вечерах «Кому за 30». Неофициальное брачное агентство на Горе особо эффективно действует во время попоек в многочисленных местных кильдимах. На запах самогонки, браги, технического спирта стекаются сюда ручейки из «разведёнок», вечных невест, просто легкомысленных женщин, забывающих после первой стопки, что ждёт их дома вечно голодный ребёнок. Проснётся по утру, такая фрау Клава рядышком с каким-нибудь герром Федей, попробует вспомнить вчерашнее…или позавчерашнее?… да и фуй с ним!  Вместе с кавалером поищут опохмелиться, порыскают  с высокой сей целью по Горе, это коллективное занятие ещё больше сплотит их. И, если цель достигнута, опохмеляясь, они жизнерадостно обсуждают перипетии недавних поисков и пока  могут  ещё что-то соображать, взгляды их иной раз пересекутся, остановятся…Ток пробежит по их закалённым питьевой отравой давно не мытым телам, спрятанным под замызганную одежонку…И поведёт подруга нового своего суженного к себе домой, по пути вспомнив о ребёнке, или же сам суженный вломится к себе в избёнку с подруженькой и с порога, чтобы не опомнились престарелые родители, потребует денег на выпивку. А как иначе? Свадьбу будем справлять!.. Запой уже провели…
…Именно таким способом знакомился с женщинами и Витёк. С той, не понявшей Витьковых аргументов и увидевшей в его руках полумифический  топорик, он жил на её «фатере», на соседней улице, огородами, если, так и совсем рядышком. А пару лет назад жарким, помнится, летом, привёл Витёк домой гренадёрского сложения молодушку  на вид тридцати – тридцатипяти годочков. На самом деле, оказалось, что ей всего двадцать один, а ребёнку оставленному пока у матери уже пять лет. Пока - это, стало быть, на «медовый» месяц, на время притирки характеров «молодожёнов». Чтобы притирка проходила успешнее, нужна, сами понимаете, постоянная смазка известными легковоспламеняющимися жидкостями. Нет, конечно, не каждый день, не каждый. И вот, на удивление даже бывалого нагорного люда облачился Витёк в поношенный, но ещё крепкий, откуда-то появившийся костюм всего-то на размер больше. Потом узналось, что это из гардероба своих таксистов презентовала братцу в минуту благодушия  сестра Екатерина Соколова.
Пару раз молодожёны прошествовали неторопливо по нашей улице. Под ручку. Витёк жене по плечо, держится так, словно лом проглотил, а пассия его улыбку скрыть не может. И зубы у неё ещё почти все целы и природная молодость загнанная внутрь рвётся и пробивается наружу. И крупное её тело облегает тоже ещё не совсем заношенное платье и не беда, что на ногах у неё китайские растоптанные полукеды. Честное слово, видно же, что им хорошо! И надеется, что заживёт сынок баламутный по-новому и молится за это украдкой матушка Витька - семидесятилетняя бабушка Варя, только в прошлом году много слёз пролившая из-за угодившего в тюрьму внучка Лёшки. И дедушка Ваня умеряет критический пыл в отношении своего родного последыша-тунеядца: авось, одумается, устроится на работу, он ведь, ежели рассудить, не только на язычок остёр, руками многое может сделать, электрика опять же права на допуск работ где-то валяются.
 Витёк  действительно решил деньжат для семьи подзаработать. Правда, сходив на спичечную фабрику и, узнав, что там полная разруха, отправился вместе с соседом Володей подкалымить. Вдвоём они за три недели поставили баньку одному нагорному, крепко становящемуся на ноги мужичку. Банька получилась на загляденье и, радуясь открывшейся полноте жизни, они калым решили отметить. И, как водится, скорости радостной не рассчитали, а тормозная система у них была совсем изношенной… Молодушка вместе с сынком, который, хоть и говорит с трудом и совсем непонятно в свои пять лет, уже успел привязаться к новому папе Вите, и молчаливым восторженным хвостиком таскался за ним, пошли на поиски и не найдя главы семейства вернулись к себе на прежнее место жительства.
Молодушка через некоторое время заглянула к Соколовым, уже вновь состарившейся, в пузырящихся на коленях трико и эмоционально высказала лежащему неподвижно на диванчике супругу со свежими синяками и царапинами на лице все, что она о нём думает. Тот безмолвствовал, – не было сил. Под горячую руку досталось от молодушки и родителям Витька. Утихомирила её лишь заглянувшая на шум Катька.

У Семёнова, как он сам признавался, отношения с женщинами никогда просто не складывались. Хотя и статью и внешностью его природа не обидела. Родился и вырос он в пригородном посёлке Роторный. Единственный ребёнок в семье, но это не значило, что с детства его баловали. Наоборот, отец Семёнова,  Сергей Васильевич, мужчина был правил строгих, успел узнать, что такое смерть боевых друзей на глазах и предательские выстрелы в спину – Сергей Васильевич был призван в армию летом 45-го и службу проходил в Западной Украине, где в те годы разбойничали в прикарпатских лесах недобитые бандеровцы, «уновцы» и просто генетически ненавидящие «москалей» западные хохлы. По ранению Сергей Васильевич был из армии демобилизован в 47-м. С какой гордостью, помню, показывал мне Семёнов отцовские фотографии из семейного альбома. Рослый, красивый парень в гимнастёрке, прищурившись смотрел на нас из той, казалось бы, мирной поры и, казалось, нас, накачавшихся уже порядочно пивком под любимый нами «Дип Пёрпл»,  хотел о чём-то спросить.
После демобилизации и лечения отец Семёнова некоторое время работал на станкостроительном заводе, заочно закончил машиностроительный техникум, а когда в конце 50-х, в пяти километрах от нашего города стал строиться под землею секретный военный завод, Сергей Васильевич устроился туда и жильё  своё  первое, в общежитии, получил вместе с молодою женою в посёлке, построенном для рабочих этого завода.  Сыну Валерке было три года, когда одному из лучших рабочих завода Семёнову в канун очередной годовщины Октябрьской революции торжественно вручили ордер на квартиру в новом доме по улице, названной в честь великого русского композитора, чья гениальность заставляет забывать о его сексуальной нетрадиционной ориентации.
С детства отец учил Валерку быть справедливым, не лгать, не обижать слабых, защищать младших и девчонок. Простые эти правила прививались хорошо уже потому, что таким – справедливым честным, сильным – был сам отец. Ещё живя в общежитии, стал Сергей Васильевич собирать домашнюю библиотеку, и ко времени появления у Валерки тяги к чтению недостатка в хорошей литературе он не испытывал. И услугами библиотек – школьной или поселковой – почти не пользовался. Сергей Васильевич, технарь, по принципиальным соображениям, имея среднее специальное образование и оставаясь простым инструментальщиком, до самозабвения любил поэзию. Знал наизусть всего Лермонтова, мог долго декламировать на память целые акты  из пьес Шекспира, ценил Баратынского, Гёте, Тютчева, сам (грешен я, грешен, посмеивался он) сочинял бесхитростные, наивные, со старательными рифмами стихи к праздникам в заводскую многотиражку и по-детски радовался, шумел и показывал газету домашним, когда их печатали.
У Семёновых дома часто собирались сослуживцы Сергея Васильевича. Было мало спиртного на столе,  зато много задушевных разговоров и песен.
 …А кто я есть? Рабочий парень,
 простой советский человек,
 живу как ты в двадцатый век…
А без меня, а без меня ракеты в космос не летали,
ракеты в космос не летали, когда бы не было меня…
… Помнит Семёнов эти русские застолья, с ароматом настоящей мужской рабочей дружбы, помнит и то, что, случалось, заходил за столом разговор, жёсткий и прямой,  о каких-то заводских проблемах, разговор перераставший в споры о том, куда движется страна. 
Удивительная атмосфера была на посёлке Роторном! Поверь, говорил мне Семёнов, это был посёлок высокообразованных и высокоорганизованных рабочих. Людей, знающих себе цену, цену своему труду, уважающих себя, а, следовательно, и других. Никакого пьянства, никакого хулиганства, всюду чистота и ухоженность. А какое единение людское было во время праздничных демонстраций, на Новый Год, в профессиональный праздник! На Новый Год, к примеру, продолжал вспоминать Семёнов, обыденностью считалось, что заходил в семьи рабочих, в том числе и к нам, естественно, директор завода и поздравлял всех с праздником и без каких-то высоких слов тепло и душевно желал всего самого доброго и хорошего…
…Умер  Сергей Васильевич внезапно, после того как вернулись они с Валеркой с майской демонстрации. Не выдержало сердце. Валерка тогда заканчивал шестой класс, подступал подростковый, сложный возраст… И вот - такое горе. Мама Семёнова Калерия Анатольевна, потомственная казачка, работала в ОРСе речного флота, потому старалась баловать сына и мужа, по случаю, всяким дефицитом. Но в меру, потому как Сергей Васильевич и здесь придерживался строгостей искреннего коммуниста, порою не понимаемых даже родным сыном, желавшим узнать и попробовать, к примеру, какая она на вкус - импортная жевательная резинка и правда ли, что из неё можно выдувать огромные пузыри.
После смерти мужа Калерия Анатольевна, не достигшая и сорокалетнего возраста женщина, красивая, статная, замуж больше не вышла, даже и не помышляла об этом и всю свою любовь и нежность с удесятеренной силою обратила на единственного и ненаглядного сыночка. Твердость сыновнего характера, полученная отцовским воспитанием стала постепенно смягчаться стараниями матери.
- Но я был уже подростком, своеволие и упрямство никуда не деть в этом возрасте, - рассказывал как-то в порыве откровенности Семёнов. – Стал тайком покуривать, впервые перед дискотекой, в классе седьмом, попробовал водочки, потом стали нашей компанией брать вечерами бутылочку портвейна и пускали её неторопливо по кругу… Однако учёбе это нисколько не мешало. И без единой четвёрки в школьном аттестате я поступил, особо не напрягаясь, в политех, на энергетический факультет.               
Да, именно так, замечу, Семёнов успел проучиться в политехническом два курса, а потом -  резкий поворот от энергетики к филологии.            
- В девятнадцать лет, почти в двадцать, о, ужас! - представь, я впервые испытал желание помарать бумагу, как-то сформировать в предложениях весь тот сумбур, что был у меня в голове. Теперь я понимаю, мне просто нужна была близость женщины, желательно опытной, которая меня и научила бы и успокоила. Но мама, допуская моё участие в дворовой компании и даже посиделки до часу ночи под треньканье гитары, стерегла меня от девушек, пресекала всякие попытки, врала по телефону, когда мне звонили одноклассницы из школы. Думаю, что она неосознанно стремилась сохранить меня у себя под крылышком как можно дольше. И я, конечно, её не осуждаю. А поступил в университет на филологический и ошалел. На весь наш курс  мужиков всего пятеро… Остальноё же - ноги,  глаза, волосы, модные причёски, аккуратненькие тугие усесты, груди, бёдра, взгляды мимолётные и обжигающие, девичий омутный смех… «Алло, мама, ваш сын прекрасно болен…» Я на всё это великолепие взираю с высоты своего роста, краснею, бледнею, мямлю что-то, когда ко мне обращаются. Я даже горбиться тогда стал, хотя никогда этим не страдал и роста своего не стеснялся, тем более и за школу и за политех играл в баскетбол. Нравилась мне эта игра, думать в ней надо играя, как в шахматах просчитывать ходы наперёд, ну, да что я тебе объясняю, вместе поиграли, помнишь тот матч с педавцами? Очко в очко, да? - дополнительная пятиминутка, - опять очко в очко играем, и наудачу Зюзя швыряет с середины и мячик от щита в корзину и время! Вах, вах, вах! Даже сейчас вспоминаю, а ладони потеют. Да, женщины, женщины… Провожаю, помню, Ирину Волынскую, была такая эффектная брюнетка на нашем курсе. Глазища! Фигура! Чем-то, кстати, Илья, на твою жену внешне походит. Влюбился, короче, в неё, ваш покорный слуга. Идём с нею не спеша, рука в руке, майским вечером от старого базара. Мост через Городушку перешли, сбоку забор зелёный нескончаемо тянется по улице имени красного партизанского Командарма… Она где-то под Горою комнату снимала… Я что-то говорю, она что-то говорит. Нет, не что-то, я помню, как азартно рассказывает Ириша про свой отдых прошлым летом в Горном, как весело отдохнула там… Дважды, особенно выделяет эпизод, как в каком-то кафе тамошнем, на какой-то базе туристической швырялись деньгами кавказцы, по триста рублей за вечер. И такая зависть в голосе у Ириши, что, вот, не на неё эти сотни кавказцы потратили… Но об этом мне потом вспомнилось, сейчас же я иду, внутри всего колотит, особенно, когда она как бы невзначай плечом прижмётся. Позволит или нет поцеловать при расставании, думаю, а быть может?... пригласит к себе… я это представил… что, вот, заходим с нею в её комнату, она закрывает дверь на крючок… Смешно вспоминать… Не осмелился я, двадцатилетний детина, не то, что  потискать эту Иришу, даже поцеловать  её пухлые, чувственные губы… Ей, кстати, тоже двадцать было и она к этому времени, в отличие от меня, девственника, потом узналось, уже взвод мужиков через себя пропустила… А узнал об этом боевом Иришином опыте от  Гочи грузина, учился этот джигит  двумя курсами старше, он от Ириши не знал, как избавиться. Угощал меня как-то чачей, присланной ему из дома, рассказывал то, о чём ему сама Ириша поведала – о своих предыдущих мужчинах. Иногда, рассказывала, днём близость с одним, а вечером её трахал второй. Поведала об этом своём боевом опыте, причём, прямо в постели, в самые кульминационные, так сказать, моменты. На некоторых мужиков такие автобиографические исповедальные рассказы о прошлом тех, кого они имеют, производят возбуждающее действие. Поначалу, правда. Потом возникает вполне естественное отвращение, брезгливость. Вот Гоча и не знал, как бы половчее от Ириши избавиться и под чачу предлагал мне этой Иришей заняться… А я вспоминал, когда Гоча это мне по пьяни рассказывал, тот майский вечер, зелёный забор, который не хотел заканчиваться и я этому был рад… Ириша, кстати, после разрыва с этим Гочей, девки рассказывали, сначала аборт сделала, потом вены себе резала, - любовь у неё к этому горцу вспыхнула, собачонкой за ним бегала, вот так вот… Спасли… Потом перевелась на заочное, кажется, но и там не стала учиться…Знаешь, Илья, а многое я бы отдал, чтобы,  оказаться с нею в постели…Что бы это значило, а?.. А первая моя женщина моей первой женой и оказалась. Женой неофициальной, но всё же…  Однокурсница тоже. Олечка. Девушка с плечами баскетболистки и стремительной походкой. Метр семьдесят  рост. Необычайно деятельная и говорливая особа. Помешанная на французской литературе. « А у Стендаля, у Стендаля…. А у Золя, у Золя… А у Жюля Ренара… А у Жозефа Эрнеста Ренана…» С утра до вечера так… Вечером, впрочем, чаще: «А у Ги де Мопассана, Ги де Мопассана…». Произошло это в колхозе, куда нас направили в начале второго курса - свёклу крестьянам помогать убирать с полей колхозных. Как-то обыденно произошло, среди полыни пожухлой, рядом с сельским клубом, где мы проживали  (девушки - в зрительном зале, а  мы, парни, в комнате заведующего), на моей куртке подстеленной, и я и она пьяненькие, а как всё представлялось, как ожидалось это… Вернулись из колхоза и стали жить вместе.  Мне, впрочем, Олечкиной энергии хватило на полгода, потом я бежал к матушке на Роторный. Обогащённый опытом, вкусив, так сказать, запретного плода, начал пополнять ускоренными темпами начатый свой «донжуановский» список, в том числе и из однокурсниц. Олечка, видя это,  естественно, страдала, даже плавность, заторможенность какая-то в её движениях появилась, задумчивость, а мне негодяю, оказывается, это в кайф, когда я своим поведением других заставляю страдать.
«О, как убийственно мы любим…» - Семенов,  начал было задумчиво бормотать это тютчевское стихотворение, намереваясь озвучить его, видимо целиком, но резко оборвал чтение… И продолжил распутывать клубок своих воспоминаний…
-  Были потом ещё влюблённости, Илья, была армия, куда забрили на третьем курсе, как и вас, историков,  а служил я в Питере. Повезло. «Слушай, Ленинград, я тебе спою, задушевную песню свою…». Были и там связи, с одной чуть было даже не расписался, после трёх встреч в увольнительных, а в мыслях гаденькое:  пусть и на лицо крокодильчик, но зато она с бабушкой в большой квартире, в центре - на улице коротенькой имени Рубинштейна проживает… А знакомство с нынешнею женою, указавшей мне недавно на дверь случилось на пляже… Солнечный удар… Я даже месяца четыре не пил. Вспомнить страшно… Матушке, к тому же она понравилась, спокойная, серьёзная. Двадцать три года. Бухгалтер в какой-то богатенькой организации. Я постарше, уже начинающий уставать от этих случайных связей. Пора завязывать, думаю, семью пора заводить, ребятенком обзаводиться. Данилка когда родился… Вот… У меня эти строчки всё в голове вертелись:
… Ребёнок, будь отцом отцу               
Ведь твой отец ребёнок тоже               
Он хочет выглядеть построже,               
Но трудно – видно по лицу…
 …Я опять месяца два не прикасался к спиртному. Ни капли. Жене помогал, ночами вставал, подгузники и пелёнки гладил… Матушка, как никто знавшая о моих отношениях с алкоголем, нарадоваться не могла. Но всё это быстро кончилось. Да… И понеслось по новой, ушли от матери, снимали квартиру, жена надеялась побороть мою натуру одна, всё бесполезно…
…Душа! Тебе до боли тесно               
Здесь, в опозоренной груди.               
Ищи отрады поднебесной,               
А вниз, на землю, не гляди…               
…Иногда ночью просыпаюсь в слезах…Извини, Илья, за такие подробности… Почти интимные… Снился пляж, красивая девушка с обалденной фигурой в открытом купальнике, ставшая моей женой, а рядом копается в песке Данилка… У меня был шанс, мне кажется, всё вернуть, чуть погодя, после разрыва, прийти повиниться, прийти закодированным, или как мужики говорят, заколдованным, но… тогда я усиленно заливал горе, пил на законных, так сказать, основаниях…               
…Порыв сей семёновской откровенности мне хорошо памятен. Не так уж они и часты, эти порывы. Мы сидели с ним тогда в летнем кафе на речном вокзале, и он, после очередного «заплыва», казнился, раскаивался, словом, пытался в очередной раз разобраться в себе. Слушал его, всматривался в его мимику, жесты и опять подумалось, зло как-то подумалось, нечисто, ведь приятель хороший, есть ведь нам что вспомнить, а подумалось всё же: сколько актёрства в Семёнове… Умелого причём, актёрства…
…Он и Витька замызганного не отгоняет, потому как ему нужны зрители его всё ещё не пропитого таланта. Признаюсь, мне иногда становится не по себе, насмотревшись на пьяные художества Семёнова, наслушавшись его жлобских язвительностей в свой адрес,  хочется просто набить ему морду, приговаривая при этом: возьмись за ум, возьмись за ум!..
…Но ведь разве это поможет? Пока сам человек не увидит себя со стороны, до какого свинского состояния он дошёл, всё бесполезно. Ведь буду я талдычить Семёнову: возьмись за ум, возьмись за ум… Он же и пошутит, типа, мол, а где он и как за него взяться, всей пятернёй или осторожно двумя пальчиками?..   
…Нынешний период трезвости у Семёнова своеобразен, ничего не скажешь: он, значит, покинул свой уголок - «приют трудов и вдохновенья», в доме у Надежды Степановны, и перебрался жить к какой-то женщине… Так и не проронив ни слова в трамвае, пробуравив своим носом вагонное окно, он неожиданно сошёл тремя остановками раньше нашей. Сошёл на остановке очень мне знакомой… И отправился к двухквартирным домам, что расположены среди сосен ленточного пригородного бора, рядом с трамвайными путями. Как и Витька в котельной при виде курицы, меня тоже торкнули в сердце подозрения… Неужели?!
                *   *   *               
Наконец-то, в нынешнюю тягучую, скупую на тепло весну зацвела черёмуха. И следуя её примеру, пустились  в цвет дружно и радостно и также поспособствовали традиционному одурманиванию человеческих головушек сирень и яблони-дички. Эти популярные на Горе  представители фауны  ароматизируют почти у каждого дома, вольным порядком или в палисадничках, и бродить майскими вечерами по нагорным улочкам - значит обязательно держать своё сердце открытым для самых тонких, самых волнующих чувств. Ну а какое из этих чувств более всего опоэтизировано? Разумеется, любовь. Которая, у нас - у русских, правда, очень часто сопряжена с  постановками роковых вопросов, вызванных наличием в нашей жизни роковых женщин.
Ррр-о-к-о-в-а-яя женщина! Так прямо и пророкотал Семёнов, когда я, познакомив его с Маргаритой Ефимовной, поинтересовался позже его мнением о ней.  И почему я не придал тогда особого значения этим семёновским словам?.. 
…С наступлением настоящего  тепла я перебираюсь со своими записками на маленькую верандочку, на западную, закатную сторону нашего домика, на ту сторону, где в наших соседях цыгане Бородулины. Сижу, пытаюсь объясниться на бумаге с окружающим миром. Иногда выхожу на свежий воздух и над моею головою раздваивается туманностью Млечный Путь. Эта неярко светящаяся полоса на расстоянии трёх миллионов световых лет от нашего круглого шарика зовёт во вспоминания. 
Неужели шесть лет промелькнуло? Боже мой, вот же это, как вчера. Звёздное небо над головою и временное отсутствие нравственного закона внутри себя…
… Как же жадно, как ненасытно целуются любовники под звёздным небом! Впрочем, в буквальном смысле мы с Марго под  категорию любовников не подпадали.
Подробности нашего знакомства я пропущу, они тривиальны. Скажу лишь, что на тот момент  с женой я был в размолвке, в тяжёлой такой, затяжной размолвке, искренне огорчаясь тому, как быстро место любви заняла бытовуха, расположилась так по-хозяйски, основательно, и стала нас третировать. Я подобному сопротивлялся недолго и вскоре стал пропадать всё чаще вечерами с друзьями-приятелями. И вот однажды: шумная вечеринка, по поводу уже и неприпоминаемому, шум в голове наутро и рядом в постели с тобой женщина, которая, помнится, почти насильно отвезла с вечеринки к себе на квартиру. Очень даже ничего, эта женщина. Как зовут? Королева, королева… Марго, кажется. Да не кажется, а точно - Маргарита. Правда, я  это холодное имя припрятал куда подальше и стал звать её по- свойски Риткой или Ритулей.
Её муж, к моменту нашего с ней знакомства, объелся груш, которыми кормился не только сам, но и его воспитанница – перспективная легкоатлетка. Отношения между тренером и будущей чемпионкой стали гораздо более тесными и близкими ещё в пору, когда легкоатлетке не исполнилось и семнадцати и она была лишь на шесть лет старше их дочери Леночки.
Легкоатлетка не бывала дома месяцами, стартуя раз за разом на многочисленных турнирах, месяцами не видели Ритка и Леночка и тренера. Трепетно и нежно, по всей видимости, готовившего свою воспитанницу к грядущим победам.
Когда же я поселился у Ритки в её квартире, о присутствии экс-супруга практически ничего не напоминало, хотя с официального развода не прошло и пары месяцев. Сильная характером Ритка, пардон, медицинский работник Маргарита Ефимовна Южина,  при желании могла запросто повторить любой из подвигов Геракла, например, связанный с конюшнями, чего уж говорить об очистке воздуха в своём жилище от потного запаха одного единственного тренирующего жеребца?
Жила она в одном из нескольких двухквартирных домов, расположившихся в нагорной части ленточного бора. Эти дома со всеми удобствами, расположенные среди стройных сосен, были построены для работников лесного хозяйства, не абы каких, конечно, а отец Ритки был каким-то ответственным лесничим и подарил на свадьбу единственной своей дочери эту, в высшей степени уютную, квартиру.
Гибкая стройным телом, жадная до ласк, разом вспыхивающая, с вечно смеющимися зелёными глазами, тридцатидвухлетняя Ритка была старше меня на семь лет. Возраст, когда женщине ещё легко удаётся обмануть и себя и подвернувшихся под руку особей противоположного пола в возможности вернуть даже не молодость – юность. Что вытворяла она над моим распластанным телом, эта пышноволосая, красивая амазонка! Дочка Леночка, кстати, с наступлением нашего романа, да простится мне столь высокопарный стиль применяемый к вообще-то связи ничему нас не обязывающей, была отослана к любимому дедушке с бабушкой, а потому ничего не мешало сопровождать наши безумные ночи достойным звуковым сопровождением. Сосед Ритки по утрам посматривал на меня с уважением.  С уважением, граничившим с неподдельным также интересом, не посматривал даже, а беззастенчиво рассматривал меня в предрассветный час на её кухне и заслуженный мастер спорта, чемпион мира по гребле на байдарках и  каноэ, седовласый пятидесятилетний полковник милиции, нагрянувший однажды к своей подруженьке. Мир людей, точнее, мир мужчин спорта, каким-то таинственным образом был тесно переплетён с Риткиной судьбою. Полковник был пьян и поначалу порывался всё сходить в ожидавшую его служебную «Волгу» за пистолетом. Ритка решительно этому воспротивилась… Мы распили с полковником в два стаканных подъёма бутылку водки, и он успокоился. По крайней мере, мне так показалось…
…Был  месяц май,  шумели  по ночам растревоженные сосны и так много было в том году на небе эруптивных звёзд, вспыхивающих и рассеивающихся… Печально салютующих последней, неудавшейся попытке самой взбалмошной и чистосердечной части человечества построить Христово царство на земле…
… Под взрывными звёздами, переместившись  временно из семьи в сексуальный эскапизм, я и пережил половину того года, всё обозначившего и указавшего, куда рухнет империя.  Такие годы, замечу, переживаются легче, когда ты молод и  как историк, знаешь, что обмануть жаждущих обмануться для поводырей не составляет никакого труда. Они сами несутся к обрыву…
…Осенью серединной у королевы Марго  наступил депресняк. Осенью ведь очень даже ясно не только дышится, но и думается. В том числе и о своём возрасте. И её тридцать два года, побывав в двадцатилетней молодости и порезвившись там всласть, стали увядать вместе с деревьями и цветами и превратились в морщинистый сороковник, никак не меньше.  Но, естественно, в глубине души вновь надеясь на скорый приход весны.
 Она ушла из мединститута, где подавала, правда, слишком уж долго, определённые надежды, работая на одной из кафедр, что-то, кажется, связанное с сердечными заболеваниями, устроилась позднее терапевтом в нашу нагорную поликлинику.
Там я и познакомил её с Семёновым. На этого двухметрового молодца, с крупными, правильными чертами лица, мягкой русой бородкой  она впервые за несколько последних месяцев взглянула с интересом. Я не мог этого не заметить, и успокоено отошёл в сторону.
 Я не стал   ей ненавистен, нет, просто она как-то разом потеряла ко мне интерес. Устал от этой случайной истории и я.
 Семья моя возвращению не противилась, бурные сцены перед моим уходом уже почти забылись, стоицизм же всегда присутствовал в моей жене – к тому же надо было готовиться к долгой зиме, чем я, немедля, и занялся, раздобыв замечательных берёзовых дров и не менее превосходного угля камешками.
 И вот только тогда, видя их каждый день, вновь привыкая к этому обалденному, счастливому состоянию, я понял как они мне дороги: жена и дочь. Дочь и жена. А всё остальное от лукавого.
 Мы пережили благополучно оказавшуюся необычайно лютой зиму, а весною, перед Пасхою, все вместе сходили в Покровскую церковь и нас крестил уважаемый мною отец Михаил…
…Кажется, у Ритки с Семёновым тоже было что-то вроде коротенькой интрижки. А может я и ошибаюсь. Просто она любила, чтобы рядом с ней было всё мощное, спортивное. (Скромно замечу, что и я силушкой не обделён, рост, правда, сантиметров на двадцать не дотягивает до семёновской макушки, но очень даже удобный рост, для драк, к примеру.)  Вполне возможно, что любила  даже просто визуально. По крайней мере, о чём-либо таком, касающемся их отношений, Семёнов мне не рассказывал. Зато он часто и прилюдно восторгается Риткиной дочкой: Леночка идёт уверенно на золотую медаль. При этом, как ни странно, ей легче даются естественные науки и точные,  она собирается поступать на экономический в университет. Потому и занимается с нею Семёнов дополнительно по литературе и русскому. Рассказывающий о Леночке  Семёнов темнеет глазами, и какая-то отчаянная решимость появляется на его по-прежнему привлекательном и нравящемся женщинам лице. Хотя, конечно же, главная его слабость оставила уже на лице свои отметины. Осознавая это он пытается молодиться, пару лет назад избавился от бородки своей, предпочитая ей лёгкую небритость, которая после декадных «заплывов» опять-таки к бородке стремится…

…Всё же мне удалось вытащить Семёнова на откровенный разговор. Пусть и короткий. Мои догадки подтвердились: он живёт у Ритки. Посвежел очень и полон планов, не связанных со школой.
- Большие, шумные сборища людей, а детей нет, есть люди только с иным масштабом мыслей и чувств, подавляют меня, - говорит Семёнов. - В толпе я внутренне сжимаюсь и не слышу своих мыслей, а внешний мой огляд их также сопряжён с преодолением скованности и страха.  Вдруг, наткнётся мой подсматривающий взгляд на чьи-то стальные зрачки вкупе со скуластостью и всё - меня нет как личности. Есть нечто сжавшееся, внутренне ощетинившееся…
…И это, думаю я, слушая витийствования Семёнова, говорит человек уже семь лет, отработавший в школе и которого любят ученики, и он с ними прекрасно ладит… впрочем, ладит ли? Ведь у него самого нет лада в душе, откуда ему взяться у пьющего, да ещё запойного человека? Скорее всего, дети своим неизгаженным нутряным устоем понимают, что их учитель словесности попал в беду, в какой-то омут жизни и потому часть из них, большая надеюсь, и проявляет к Семёнову участие. Ну и габариты семёновские, конечно, свою роль играют: попробуй над таким поиздевайся, – поднимет вместе с партой и вышвырнет в окно.
- …Мне хорошо и покойно среди сосен, а как пахнет прогретая солнцем хвоя! Нет,  я, похоже, лесной человек, хотя родился и всю жизнь протопал на асфальте, - продолжает каким-то мерным, бесстрастным голосом убеждать меня (или себя?) Семёнов. – Маргарита Ефимовна принимает меня таким, каким я есть… Леночка…Леночка… кажется, тоже понимает меня. Что ещё надо, а?..
…Да ничего, конечно, соглашаюсь я и думаю о том, что промелькнёт наше короткое сибирское лето и наступит осень. Период, когда у многих обостряются всевозможные психические заболевания. А, впрочем, кто его знает, что будет дальше в наши-то времена всяческой  блажи, когда все мы живем, словно в лихорадке? Когда всё смешалось: хищное и смирное и кружит, кружит, гонит куда-то нас это непоседничество, но, увы, без великих целей.
«Движение – жизнь» - убеждают рекламирующие спортивные немецкие тренажёры «Кетллер» плакаты на городских улицах. Лучше и не придумаешь? Встал с постели и побежал и побежал на тренажёре.
Имитация.
Вот оно ключевое слово наших времён. Нет. И ещё одно.
Одичание.
Имитация вкупе с одичанием. А в имитации и одичании нет творчества, потому как съёживается и зарастает всякой дрянью жизнь…
....Ладно, хочу спать…
…Спите! Бог не спит за вас! Так, кажется у Жуковского…
… Потому свои записки нагорные прерываю…баю-баю…               
                *   *   *               
…Живу в каком-то странном состоянии: взбудораженно-сонном. Не замечаю ни цветов, ни красок, не ощущаю запахов…Проснулся и на работу, отработал и с работы, поел, дежурно повозился с дочкой, и спать. Проснулся… и т. д. и т. п.   
«Отчего дети и дурачкИ поднимаются на такую странную высоту, выше большинства людей? Оттого, что разум их не извращён ни обманами веры, ни соблазнами, ни грехами. На пути к совершенству у них ничего не стоит».
Вычитал подобное в короткий ясный промежуток душеполезного чтения у Льва Николаевича Толстого, и  вспомнилось, как недавно убили Алёшку – нагорного дурачка.
На Горе – таких людей, пронзающих нас, нормальных (нормальных – это мы сами так решили про себя) порою, своей не открываемой тайной людей нимало. Один из них, Миша, живёт неподалёку от меня.
 Мише лет сорок и с самого раннего детства он строит в огороде Вавилонскую башню. Строит из картонных ящиков, дощечек, фанерок, щепок, палочек, веток, - упорно и целенаправленно собирая всё это с ранней весны и до поздней осени на нашей улице. Далеко уходить из дома ему не разрешает его мать.
 Вавилонская башня – это моя придумка, для красивости, так сказать, возникшая из своего нормального, приземлённого. Миша же не объясняет, ЧТО он строит, он, вообще нелюдим и неразговорчив, этот хмурый,  здоровый, с покатыми плечами мужик. Заметив, что за ним наблюдают, он присаживается на корточки и начинает что-то чертить  одною рукою на земле, а другой рукою отмахиваясь, мол, не мешайте.  Живёт он с матерью, та, быть может по совету врачей, а скорее слушая свою материнскую интуицию,  не вмешивается в строительные дела сына, наоборот, радуется громко его успехам, хвалит, например, за  ловко пристроенные друг к другу дощечки, образующие как бы часть  стены,  и вместе с нею радуется её сын. «Иех, иех!» - возглашает он, звонко и холодно смеётся неподвижным почти своим лицом,   и обнимает мать. В моменты же тревоги, прячется молча за материну спину, и высматривает настороженно из-за неё за происходящим, когда начинает, к примеру, скандалить со своей сожительницей, скандалить на всю округу, публично, без утайки, Володя Ципко – сосед Соколовых.
Ветры, дожди, затяжные снежные зимы разрушают плоды Мишиного строительства, но с каждой новой весною, как только освободится от снега огород, он выходит  и принимается вновь неутомимо за  своё любимое дело. И слышится оттуда порою «Иех, иех!»…
Другой нагорный дурачок, имени его я не знаю, с пухленьким, ласковым личиком, готовый вечно одаривать тебя улыбкой,  тоже, видимо, в возрасте около сорока. Он ходит в брючках, ему коротковатых, ходит не спеша, даже важничая немного, в  тяжёлых, на толстой подошве башмаках, на голове кепка с длинным козырьком,  в светло-коричневом, тоже малом ему размером,  пиджаке,  на лацкане которого множество значков. Есть среди них и октябрятская звёздочка с кудрявым Володей Ульяновым посередине, и комсомольский значок, и значки армейские, и спортивные, и какие-то мелкие, не рассмотришь,  значки украшают грудь пухленького,  и появившиеся уже в наше постсоветское время: "Я – хочу тебя!», «Герой капиталистического труда», «Маньяк-одиночка», и медальку «За возрождение казачества», кто-то подарил пухленькому.
Он, в отличие от Миши, свободно разгуливает по Горе, и чаще всего его можно видеть у кафе «Золотая рыбка», где вокруг него любят собираться докучливые мальчишки. Пухленький тогда и вовсе  - грудь колесом, лобик свой наморщит,  а  нижняя его губа непроизвольно стремится к подбородку, что позволяет мальчишкам смеяться: «Губу подбери!» Немного поважничав, потыкав пальцем в значки,  пухленький опять нежно и ласково улыбается. Потом начинает играть с мальчишками в догонялки. Неспешность, заторможенность его пропадает, как только он вовлекается в вихрь игры и  высоко, поднимая колени, мчится  по нагорной аллее, а за ним запыхавшаяся, стремящаяся его догнать ватага пацанов.
…Знают все на Горе и Федьку. Ростом с пятиклассника, белобрысый,  с кривыми совсем уж короткими по сравнению с туловищем ногами, с сосредоточенностью неизменной на бледноватом лице. Отец Фёдор, как прозвали его у нас, - натура деятельная, без дела и секунды не могущая прожить. Сколько Федьке лет никто точно не берётся сказать. На расспросы же ответов он не даёт. Старожилы нагорные и те  не могут вспомнить, когда Федька возник на их горизонте. А возник он сразу среди подсобников центрального нашего нагорного магазина, над которым уже года четыре высятся загадочные, метровые буквы «Юлия Сеул».
Мне Федька также запомнился первой встречей в магазине. «Посторонись, разойдись, зашибу!» – покрикивал зычно и недовольно, явно кого-то копируя,  мальчишеского вида грузчик. Наклонив туловище в чёрном, замызганном халате к полу, почти касаясь его,  он волочил по нему  зацепленные клюшкой  металлические ящики, составленные один на другой со свежемороженой рыбой. Со стороны всё это смахивало, отдалённо, конечно,  на репинскую картину «Бурлаки на Волге».
- Отец Фёдор, почём карась-то для народа? – выкрикнул кто-то из магазинной толпы.
- Сам ты - карась, - отвечал мини-грузчик. - Минтай, не видишь, что ли…
Сейчас Федька в помощниках у Натальи – нагорной барменши, помогает ей управляться в пивной, что прилепилась к боковой стене центрального магазина Горы. Катает пивные бочки, убирает со столиков и нейтрально, ровно относится к посетителям, будит прикорнувших, склонивших на столики хмельные головы, спрашивая у них назидательно: 
- Домой не опоздаете?
- Федя, дичь! – пытается остроумничать какой-нибудь выпивоха.
- Сам ты, дичь, - привычно обороняется от насмешек Федька и нарочито старательно обходит стороной столик, с которого ему кричали. Он, случается, и сам вступает в перепалки, начинает задираться, багровеет лицом, пенится слюна на Федькиных губах. Особенно ему невыносимо слышать такое:               
- Федюньчик, ты, правда, дырявый? – намёк, что Федя нетрадиционной сексуальной ориентации, возникший из-за того, что при походке круглый Федин зад как бы вихляется, дразнится,  но это, рассказывала Наталья, связанно с детским ещё заболеванием тазобедренных суставов.               
- Смотри, отец Фёдор, дерзить будешь,  на Луговую отправлю, - хохочет довольно другой острослов, упоминая улицу, где находится окружной психоневрологический диспансер.               
- Самого отправлю, - кричит, чуть не плача, Федька.               
За Федю постояльцы пивной, бывает, заступаются, но чаще, увы, можно услышать подобострастное гыгыканье выпивох тем, кто Федьке говорит обидные слова.               
…Долговязый, лет двадцати-двадцатипяти,  Алёшка любил встречать выходящих из трамвая людей на остановке-причале, рядом с озерцом. Зимой и летом в одних и тех же зелёных, шерстяных трико, заправленных в высокие, синие носки, фуфайке, начинающей уже лосниться, спортивной шапочке, Алёшка был готов расцеловать каждого, выходящего из «семёрочки». Правда, такое настроение у него обычно было где-то ближе к обеду, с утра же он сидел на остановке,  на лавочке и перелистывал беспрестанно   тёмно-жёлтые листы разлохмаченной, без обложки,  книжки.
Зимой, надо сказать, Алёшка на лавочку не присаживался, бродил туда-сюда вдоль остановки, но книжка эта разлохмаченная была у него под мышкой всегда. В лютые морозы, сбегающие с трамвайных ступенек люди, из тех, кто знал его,  кричали ему: «Алёшка, замёрзнешь, иди домой!» – на что, он быстро-быстро кивал головою, соглашаясь, но поста своего не покидал. Летом, в жару, Алёшка фуфаечку свою скидывал, аккуратно укладывал её на лавочку, но верхнюю пуговичку клетчатой тёплой рубахи своей не расстёгивал. На лице его нищенском, неодухотворённом, с вечной капелькой под носом,  с большими чёрными угрями, что-то постоянно происходило: то подёргивалась щека, то губы шептали что-то ему только слышное, то мигали часто-часто тёмного цвета, большие Алёшкины глаза, то вдруг судорога сводила его подбородок с ямочкой. Он ходил, широко расставляя носки ног. Иногда, так вышагивая, бродил, наклонив голову, и что высматривал внизу, под ногами.  Эти поиски, обычно совершаемые Алёшкой к вечеру, в конце его остановочно-трамвайной смены, порою происходили между рельсов и так тревожно было за него тогда, увлечённого поисками, ничего вокруг не замечающего, и лезли в голову всякие нехорошие мысли.
Мне нестерпимо порою хотелось узнать, что за книжка у Алёшки. Хотелось с ним заговорить, спросить у него о  чём-либо, услышать, что он скажет…
…Помню,   тоскливым осенним днём,  я дожидался трамвая, отчего-то было лень идти до Творческой Канцелярии пешком, что я обычно  делаю. И так оказалось, что  мы были на остановке вдвоём. Я и Алёшка. Он уже закончил перелистывание книжки и ожидал пассажиров, выглядывая, не показался ли трамвай. А трамвай куда-то запропастился. И никто, несмотря на эту задержку, не подходил к нам на остановку. Мне казалось, что в тот момент вообще люди все куда-то исчезли. И как-то так получилось, что я пересёкся взглядом с Алёшкой…
Точнее, я хотел увидеть, что там, в глубине его тёмных глаз… и быть может осмелиться и спросить, наконец-то, у него показать его книжку. Алёшка поймал это моё желание, первое, связанное с глазами, и, замерев, вытянувшись как-то и вытянув свою длинную шею, он впился в меня взглядом…
Некоторое время мы смотрели друг на друга… Столько торопящейся любви,  нежности и одновременно удивления было в Алёшкином взгляде, что я не выдержал, отвёл глаза, а через короткое время, выразительно посмотрел на часы и  пошёл на работу пешком. Алёшка пошёл за мною… Он шёл сначала до аптеки, потом до кинотеатра «Округ»… Мне, здесь надо было перейти через трамвайную линию и через дорогу на другую сторону нашей главной нагорной улицы, я остановился,  обернулся и  с какой-то внутренней дрожью, но чётко и медленно выговаривая слова, сказал ему,  тоже остановившемуся,   в каких-то десяти шагах от меня: «Алексей, мне пора на работу, ты за мной не ходи». И опять такая торопящаяся любовь и нежность в его глазах и быстрое согласное с тем, что я сказал,  кивание головою…
Дальше он за мною не пошёл. Уже удалившись на приличное расстояние, я ещё раз оглянулся. Алёшка смотрел мне вслед…
…В один из нынешних майских вечеров, когда на тепло вылезают из своих «лежбищ»  наркоши и пьяницы,  Алёшу убили. Попался он, возвращавшийся от трамвайной своей остановки в родной дом, к  бабушке и дедушке, с которыми жил на близкой к Оби улице, попался,  видно,  «под горячую руку» какому-то «синяку» -  неопохмелённому и злому – ударил Алёшу он чем-то тяжёлым по голове и всё.  И книжка, которой, говорят, как всегда смерть эта обрастает легендами,  пробовал он защитить свою, ничем не извращённую голову, не помогла. И некому больше встречать радостно пассажиров  спешно выходящих из трамвая «семёрочки», чтобы бежать-торопиться по своим неизбывным и неотложным делам.
                *   *   *
Наступил июнь - мой любимый месяц, особенно его ранняя пора. Любимая с детства. Всё в самом начале, всё впереди! Всё лето, все каникулы, вся жизнь, ёлки-палки, впереди!
А ещё хочется, чтобы было просто лето. Лето без воспоминаний, вздохов и сожалений об утраченном.
 Я отправлен Тимофеевной нашей Любовью в отпуск, чему несказанно рад…
«Отправлен», потому как немного нагрешил опять на работе, явив в очередной раз своё отношение к «ельциноидам», и их вожаку, хотя, собираясь на работу, каждое утро я повторяю: «Но ты будь твёрд, спокоен и угрюм». Ох, уж эта вечная суета и спешка! Эта работа скорее не утомляет, она просто портит характер. Теряешь привычку отдыхать, радоваться, перестаёшь понимать простые истины и подкрепляться от этого понимания энергией и силой. Мне всё время чего-то страшно хочется, но я не знаю чего. Вот в чём беда-то. Единственный способ отомстить этим обстоятельствам: изменить отношение к ним. Делать, стало быть, то же самое, но, не так как раньше, и до недобросовенности быстро. Впрочем, конвейер Творческой Канцелярии это всё  предполагает и без моих мстительных выводов.
А тут ещё оглушающая истерия вышедшего на финишную прямую предвыборного президентского марафона.
 «Голосуй или проиграешь!»  Понятно за кого.
 Иного, мол, не дано.
 Настоящая большевистская решимость у этих дерьмократов. И продолжают они, продолжают пользоваться адским секретом своих учителей Троцких-Свердловых- и прочих Розалий Землячек. Секрет этот: убить восприимчивость в людях. Ныне это называется – зомбировать…Вариации на эту тему и прозвучали в моём материале…в условиях, когда «слово не воробей, вылетит, не поймаешь»…    
 …Так вот. Любовь Тимофеевна, сообщила мне приватно, что я отныне «не выездной».
- Чьё это решение, надеюсь тебе объяснять не надо? – прямой взгляд усталых глаз на меня, и добавила. - Илья, ну, сколько можно меня подставлять? Даже моё ангельское терпение на исходе. Давай, вали в отпуск, пей пиво и ни о чём не расстраивайся. Тут всё ясно, насколько я информирована. А нас ждёт драчка осенью. После сбора урожая такая вспашка зяби, точнее, грязи начнётся! Так что отдыхай и сил набирайся.
Насчёт  грязи – это намёк как будет проходить у нас в округе борьба за кресло Хозяина. И, видимо, она права, как всегда.
Повезло всё-таки мне с шефом! Как и Семёнову, кстати, с Кирилычем. Мудрая она женщина, Любовь Тимофеевна Шипунова, потому как справедливая и так жалко, что не сложилась у неё личная жизнь: нет детей, мужа решительно погнала из дома за связь на стороне. Красные, воспалённые  глаза по утрам. Усталость и какая-то обречённость во всём её облике. А ведь ей всего сорок пять… Она, дорогая моя Тимофеевна, входит в ограниченное число людей, для которых я прошу у Боженьки здоровья…Просить у Боженьки много нельзя…    
…Бродил сегодня по нагорному бору, старался не замечать его загаженности, почти дошёл до Риткиного квартала… Повернул назад… Вспоминал детство, вспоминал строки любимого Александра Трифоновича Твардовского:
…Милый лес, где я мальчонкой               
Плёл из веток шалаши,               
Где однажды я телёнка,               
Сбившись с ног, искал в глуши…               
Полдень раннего июня               
Был в лесу, и каждый лист,               
Полный, радостный и юный               
Был горяч, но свеж и чист.               
Лист к листу, листом прикрытый,               
В сборе лиственном густом               
Пересчитанный, промытый               
Первым за лето дождём…               
… «Детство – посох, с которым мы выходим в жизнь», - говорит Семёнов. Хорошо сказано, образно.
А вот в ранней юности, отбросив, как ему кажется, навсегда этот надоевший посох, лет так в шестнадцать-семнадцать каждый человек даёт себе, думаю я, какие-то обеты, клятвы произносит. Правда, многими они забываются, но не всеми. Для многих же хорошая память служит причиной увлечения водкой или ещё чем-либо подобным. Набоков сказал: «Я всё понимал!» Я же наберусь смелости  сказать: «Я всё помню!»
И горе не только от ума, но и от памяти. Особенно во времена чугунных локтей и резиновой совести… И посох оказывается бумерангом… Семёнов как-то пожаловался, что трудно, почти невозможно относиться сейчас к жизни художнически. Ну, а как иначе, если покинула людские души вера в справедливость.
Справедливость же и есть начало художническое. Без веры в справедливость задохнётся окончательно Россия…
…А как вольно, всё-таки, дышится в лесу, пусть и каком-то ненастоящем, потому как вот он - город, рядом, и слышно как катит по рельсам трамвай и сигналят авто…но всё-таки в  лесу…
…Твардовский, конечно, хорошо, но отчего-то вспоминается ещё один мой любимый поэт и великий гражданин России Фёдор Иванович Тютчев. «Наш век» – так назвал он стихотворение написанное 10 июня 1851 года. Проверю ещё разок свою память:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,               
И человек отчаянно тоскует…               
Он к свету рвётся из ночной тени               
И, свет обретши, ропщет и бунтует.               
Безверием палим и иссушён,               
Невыносимое он днесь выносит…               
И сознаёт свою погибель он,               
И жаждет веры – но о ней не просит…               
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,               
Как не скорбит перед замкнутой дверью:               
«Впусти меня! Я верю, Боже мой!               
Приди на помощь моему неверью!..»               
(Заглянул в двухтомник тютчевский сразу как вернулся из леса, сверился – точно, всё точно! Молодец, Илья! Сам себя не похвалишь, кто ещё похвалит.)               
Семёнов, признаюсь, и открыл мне Тютчева по-настоящему - заставил внимательно присмотреться и прислушаться к этому пронзительному мудрецу. Неоднократно Семёнов упоминал и тот факт, что Николай Михайлович Рубцов, которого он возводит едва ли не превыше всех поэтов  двадцатого века, всегда носил с собой томик Тютчева.
 Мне ещё вспомнилось, что Фёдор Иванович писал аналитические записки на имя государя. Кое-что из них, сейчас выпишу в свои записки нагорные.
«Всякое ослабление умственной жизни в обществе неизбежно влечёт за собой усиление материальных наклонностей и гнусно-эгоистических инстинктов».
Или вот:
«Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь одна приливная волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход».
   «…Поднять и пустить в ход…»!   
…Что до бунта… «бессмысленного и беспощадного»… то это ещё как сказать… так ли он бессмысленнен  этот самый русский бунт… как сказать… или, точнее, в данном случае будет вспомнить такое выражение: «это ещё бабушка надвое сказала». Арина Родионовна, например.
О том, чем может закончиться весь этот нынешний кавардак рассуждают  русские люди, из тех, понятно, кто ещё в состоянии рассуждать: в трамваях и пивных, на похоронах и свадьбах, на семинарах и в замерших, полуразворованных заводских цехах, на лавочках в городских парках и на деревенских завалинках. Порою, конечно, и схватки происходят, как в нашей нагорной бане между Петром Михайловичем и Святославом Ивановичем. Как без этого…
…Здравствуйте!               
Надежда Степановна. Бабушка Здравствуйте – известная всему нашему нагорному околотку. Я чуть было, в думах своих горних, не сбил старушку.
 Это я сейчас, вспоминая день сегодняшний и вот эту сегодняшнюю  встречу и записывая поздним вечером… нет, всё же оказывается уже ночью,  смотрел на часы… пытаюсь иронизировать, а я ведь на самом деле мог столкнуться с бабушкой. Вот была бы потеха, представляю… Потеха…ага… зашиб старушку, что тогда?.. Тесно, тесно, в нашем нагорном лесу…
…В светлом платочке, опрятном платьице в горошек, на шее крестик простенький на ниточке суровой,  сухонькая, бодрая старушка и, как всегда, с улыбкой на сдавшемся всё же глубоким морщинам лице. В одной руке у неё большой чёрный пакет с надписью «Босс», в другой тонкая как прутик палочка. Рядом с нею, традиционно полный достоинства, перебирает короткими ножками Чебурашка.
Несколько раз я бывал у Надежды Степановны дома. Опрятный такой домик, весь в хозяйку - и снаружи и внутри. Мерно тикают старинные настенные часы, запах висящих на косяке входной двери пучков высушенных полыни и мяты. Две кошки степенных и вежливых, тотчас  поздоровавшихся ласканием моих икр. Везде в комнатках идеальная чистота. Зальчик весь в книжных стеллажах.  Много подписных «огоньковских»  изданий, тренированно я прикинул: тыщи полторы книг будет, а может и больше, - и, чего никогда не доводилось видеть раньше, журнальные комплекты «Нового мира», «Октября», «Молодой гвардии» и «Юности» с конца пятидесятых годов и до начала девяностых. Я, здесь очутившись, признаться, немного ошалел. Вот она вся история журнальных отечественных войн и перемирий от начала до конца. 
- Мы с мужем были заядлые книгочеи, - пояснила Надежда Степановна. – Он ведь работал геологом и между экспедициями с таким жаром нашу библиотеку пополнял,  что читать не успевали. Потом, ведь детей мы не завели, брать приёмных не решилась я,  муж настаивал, а я не решилась, о чём жалею, ох, как жалею… Куда деньги тратить, скажите? Тем более, Леонид Григорьевич, муж  мой покойный, содержание имел достойное. Ценим, был коллегами. Пенсионного возраста достиг, но никто и не думал его на заслуженный отдых отправлять. Он был востребован, более того, необходим. Да, времечко-времечко, славное было времечко,  когда всё было стабильно, спокойно, когда на книгах была вытиснена цена…Потом… Геология стала ненужной стране-барахольщице, муж сильно переживал, стал пить…    
…Считающаяся на Горе бабушкой, тронувшейся умом (ну, будет ли,  вопрошает мещанин, любящий сладко поспать, жирно и много поесть, сытно отрыгнуть и послать всех подальше, со всеми здороваться, со всеми улыбаться и  едва ли не раскланиваться нормальный человек?), Надежда Степановна, однажды, года четыре назад, пригласила меня на собрание своих единомышленников, последователей одного из многочисленных учений, привившихся в последнее время на благодатной для этого  рассейской землице.
Собрание, как выяснилось, ежемесячное, проходило в одну из суббот во Дворце культуры Роторного посёлка. Я приехал туда вместе с Денисом, дипломированным философом и только-только тогда начинавшим своё пирожковое дело на базаре. Человек триста сидели в зале, общались как старые знакомые меж собою, ровный гул стоял  и… - как по команде они замолчали и встали, когда на сцену вышел некто с седой взлохмаченной бородой и голым черепом, с последнего ряда было видно, как сверкают его глаза, сказал нараспев «Здравствуйте!», поклонился низко, потом затянул сильным голосом:
Я здесь от суетных оков освобождённый,               
Учуся в Истине блаженство находить,             
Свободною душой закон Боготворить,               
Роптанью не внимать толпы непросвещённой,               
Участьем отвечать застенчивой мольбе,               
И не завидовать судьбе               
Злодея иль глупца в величии неправом… 
…Потом был избран президиум, четверо мужчин заняли места за столом, четыре женщины в светлых платочках сели за ними. Некто в очках, с копной чёрных волос, в чёрном кожаном пиджаке и без бороды читал доклад похожий по стилю на сказки в переложении Афанасьева, а по содержанию на «Исповедь» Толстого… Где-то на середине доклада мы с Денисом с собрания улизнули.
Всю обратную дорогу Денис костерил этих, как он выразился, «еретиков» и настойчиво убеждал меня посещать  лекции проповедника Варфоломея, слух о котором широко гулял по нашему округу.
- Он истинно пострадал за свои убеждения, - горячо и громко говорил Денис, привлекая внимание пассажиров автобуса. – Три года в тюрьме отсидел. Рассказывает так, что заслушаешься, честное слово! Не зря его Златоустом кегебисты прозвали. Приезжай, Илья, право, не пожалеешь. Каждый четверг, в триста пятнадцатой аудитории главного корпуса универа, в  шесть часов вечера.               
- Хорошо, что не утра и на том спасибо, - помнится, отшутился я.- А почему ты в церковь настоящую не ходишь?               
- Потому что Веру настоящую ищу…               
- Не зайдёшь далеко в своих поисках?               
- Спасение не в верности формам, а в освобождении от них, - Денис сказал это таким назидательным тоном, что даже поморщился.               
Денис поморщился, а я рассмеялся.
Ладно, что это я морализаторством занялся?  Их это дело - во что верить, как верить…
… Надежда Степановна, тоже вот, ищет веру. Тоже не в церкви, а на таких собраниях - в арендуемом зале во Дворце культуры с прилегающим к нему бассейном «Аврора»…               
…Именно Надежду Степановну попросил я пустить на постой Семёнова, рекомендовав ей его как человека порядочного, тоже учителя, кстати, как и Вы в прошлом, между прочим, сказал я,  человека переживающего в настоящем душевную смуту и потому нуждающегося в моральной поддержке. Правда, он иногда злоупотребляет, но абсолютно не скандальный, говорил я… 
Надежда Степановна согласилась, и Семёнов прибыв по указанному адресу со спортивной сумкой, где умещались его вещи, поселился в одной из комнатёнок. Плату хозяйка брала чисто символическую, если брать во внимание цены за сдаваемое жильё в нашем окружном городе.   
Сколько же Семёнов у неё квартировал? Так…  более полугода получается…               
…А палочка в руке Надежды Степановны оказывается не простая.  Нет, не выручалочка, а собиралочка. С гвоздиком на конце. Ею старушка собирает бумажки всякие, что разбросаны в лесу. Пронзит своим копьём этикетку ли от мороженного, фантик ли и в пакет этот хлам отправляет.   
Я решил вдруг составить компанию Надежде Степановне, спросив у неё разрешения на это.
 Неспешно мы ходили по тропинкам нагорного леса, слушали лесных птах, то и дело перебегали нам дорогу хлопотуньи и игруньи белочки, неустанно лечил лес, где-то неподалёку дятел… Пакет наполнялся, разбухал… Вышли к двухметровому забору тюрьмы. Точнее здесь расположен окружной следственный изолятор. На вышке, в углу территории, опоясанной, естественно, колючей проволокой, будка охранников. Мрачный, заспанный парень в камуфляже, автомат на плече, рядом с будкой, облокотился на перила. Завидев нас, лениво посмотрел и отвернулся. Мается товарищ. Наверное, только заступил на дежурство, вся смена впереди, а день такой чудный разгорается. Надежда Степановна себе не изменила:
- Здравствуйте! – громко, учительски поставленным голосом приветствовала служивого.               
 Тот резко к нам повернувшись, некоторое время, растерянно молчал, потом также молча кивнул и улыбнулся.
Затем вдоль этого, из бетонных плит составленного забора, мы пошли дальше. Пакет, который я у Надежды Степановны забрал, всё тяжелел. Вышли к другому забору, повыше даже тюремного, только без «колючки», из красного кирпича, с башенками на нём через каждые метров десять-пятнадцать. За забором этим простеньким несколько также краснокирпичных трёхэтажных коттеджей. Это наша местная крутизна из крутизны: здесь отдыхают от трудов праведных  наместник Президента в нашем округе и другие радетели за народное счастье. «Здесь птицы не поют, деревья не растут, - подумалось мне зло, - здесь синтетический уют, злодеи здесь живут». Словно меня подслушав, вежливо, но убедительно полаял на забор Чебурашка.
Вдруг захотелось спросить Надежду Степановну… Впрочем, я немного размышлял, – а стоит ли? - наблюдая исподтишка как сосредоточена она в своём занятии  - высматривает мусор и, найдя его, сначала радостно светлеет личиком своим морщинистым, а потом, пожёвывая губами, сожалеюще качает головой. И крестик мне её не давал покоя, не припоминал я, не жалующийся на зрительную память, чтобы она с ним ходила. Спросил всё же:               
- Кто же, по-вашему, на выборах победит?               
Бабушка Здравствуйте мельком взглянула на меня, вновь её взгляд стал поисково-блуждающим, через долгую паузу сказала:               
- По мне все они из одного теста, сынок, пироги только не по нашим зубам.               
- Что же так, Надежда Степановна, уныло-то? А как же ваше всегдашнее «Здравствуйте!», а? – мне захотелось при таком её ответе  (мол, вот мы какие - над схваткой стоим, не от мира сего) немного старушку подразнить. - Ведь унынье отчаянье рождает. А отчаянье ни что иное, как  душевное убийство.               
- Больно ловко ты говоришь, да всё ведь обо всём уже до нас давным-давно сказано, - Надежда Степановна пожевала губами, поправила свой платочек светленький и  сама просветлела вдруг. – Нет, я и не думаю унывать. Надо  всем нам жизни радоваться. Она нам сверху отпущена.               
- Значит, всем? И тем, кто за тем забором с колючей проволокой и за этим, - я кивнул на островерхие, крытые черепицей, крыши коттеджей.               
- Не злись, Илья, береги душу, о которой сам заговорил. Злоба её опустошает… Чтобы сейчас сохраниться человеку человеком - надо больше, о себе думать, к себе обращаться, себе вопросы задавать, а не ко всем этим, что нас баламутят…Ради своих целей, я вот так думаю, баламутят. Всегда так у нас было: одни ворочают, другие головы морочат. У тебя, вот девочка растёт чудная, как они нам, бабушкам недавно концерт-то устраивали, песни пели, частушки, ой, прямо загляденье! Вот храни семью, заботу и любовь каждый день им дари. Тем и спасёмся сейчас… Валерий-то, вот, как заплутал, тревожно за него…         
О Семёнове она больше ничего не сказала. Вообще после этих слов замолчала, ушла в себя. Мы ещё побродили немного по лесу и  вышли, наконец, к окраинным домам одной из нагорных улиц. Подошли к мусорному контейнеру.  Чебурашка к нему приближаться не стал, извиняюще повилял хвостиком, мол, извините, но моя чистоплотность…Я вытряхнул из пакета собранный мусор, отдал пакет бабушке.
 И такой тёплой волной меня  охватило,  так радостно стало, когда увидел, сколько Надежда Степановна мусора этого собрала. При моём участии – вот это, прежде всего – при моей помощи, ведь! – радость тихую в душе вызвало. Тихое, тёплое, лёгкое счастье - когда с добрым человеком пообщаешься и в добром тихом деле поучаствуешь.               
                *   *   *               
Все эти дни пытаюсь бороться (тщетно по преимуществу) с бесами, что лезут с телеэкрана, из радиоприёмника, с газетных страниц… Приказываю себе: ничего не смотреть, никого не слушать, не читать газеты! Ан, нет. Рука тянется к пульту телеящика, радио на полную громкость, с утра пораньше бегом в киоск за газетами…
Меньше недели остаётся до выборов. Вой, истерия по поводу недопущения коммунистов к власти. Семьдесят процентов эфирного времени о «нашем несгибаемом, мужественном, мудром, человечном…» и так далее и так далее. И это всё о нём. Об – Е. Б. Н.
А он, этот упырь, судя по сообщениям СМИ, приводящих регулярно столбцы социологических опросов, стремительно набирает рейтинговые очки. Уже где-то вровень с Зюгановым, даже опережает его. Подписал, по сути предательский, мирный договор  с чеченскими боевиками. Сулит всем златые горы и реки полные вина. И самое омерзительное: пугает, к случаю и не к случаю, страшным коммунистическим прошлым, пугает нас бывший первый секретарь обкома коммунистической партии, первый секретарь Московского городского комитета той же коммунистической партии, кандидат в святая святых  - в члены Политбюро. И, судя по всему, быдло, что так стремительно размножается, тесня народ, всю эту словесную блевотину с аппетитом хавает.
Ну, что же…Мало, видимо, вас травили «палёнкой» и открыто называли скотами и рабами. Видимо, мало… Хотелось бы продолжения, да? Получите.
Не злись, Илья. Ты, разве сам не рассмотрел, что и те, кому ты доверял и на кого ставил в этой крупной игре, ох, как далеки от народа. Спрятал впечатления, что заполучил в конце марта и  от которых пришёл в транс. Спрятал, да? А ведь ты имел возможность общаться с глазу на глаз с одним из помощников Зюганова по предвыборной компании, известным литературным критиком - современным Зоилом, как он, скромно себя назвал. Они, тогда совершали поездку по российским городам, заглянули и в наш, входящий в «красный пояс» округ.
Ты  что же, Илья, постарался забыть, как по-барски зашёл он в местный писательский дом? В длинном роскошном чёрном кожаном плаще, но в черной демократической кожаной кепке. С навороченным чёрным кожаным портфелем.  Мощный, высокий, с очёчками, вечно несуразными  на русской откормленной ряхе.  Он не скрывал, наоборот, выпячивал всем своим видом, всем поведением своим снизошедшей с московских небес знаменитости, что сюда, в этот насквозь пропахший поэтически-прозаическим перегаром «писдомик» – так окрестили в богемном круге этот старинный особнячок – зашёл не победитель даже, а повелитель. Ужо я вас всех! Розгами!.. Потерпите немного…Ты забыл, что ли, Илья, как одинаково противны были тебе и эти вечно-похмельные местные графоманы, суетящиеся перед Зоилом, норовящие припасть к его модным дорогим ботинкам, и он, не скрывающий абсолютно презрения к тем с кого, в принципе, нечего взять. Но коль уж случилось время свободное поприветствовать пишущую братию, надо оставить, так сказать, след навеки в истории местной литературы.
 Нет ничего более мерзкого, нежели надменный холуй, ведь так? Холуй, холуй. Кто же ещё-то? Как услужлив, вспомни, как подобострастен он был не в меру, через пару часов, на сцене одного из самых больших в городе Дворцов культуры, усаживая на стул своего хозяина, открывая бутылочку с минералкой, постукивая ногтем по установленному на столе микрофону. Ты слушал, Илья, как умно говорили они – холуй и хозяин – как умело общались с народом, битком заполнившим зал, как остроумны были они, как убедительны, как аргументировано доказывали они свою правоту. Ты, слышал бурные аплодисменты зала, а вспоминал взгляд Зоила обращённый на тебя, когда ты спрашивал его, но не о насущных предвыборных делах, а о его прошлых критических статьях, хотелось тебе, чтобы он несколько раскрылся, ушёл от этой политики, статьях, надо признать, талантливо написанных. А  он смотрел на тебя, русского человека, глазами русского человека, северянина, тебе так хорошо знаком этот взгляд с некоторым прищуром, тяжёлый взгляд, отец у тебя из тех краёв родом, смотрел и не видел в тебе человека. Вот оно - главное! Он был, наверное, вправе быть настороженным, общаясь с творческим канцеляристом, и где-то в отсеках его мозга сидела и не хотела никуда уходить мысль, что все вы предатели и проститутки, творческие канцеляристы, что все беды от вас, от кого же ещё-то.  Да, он имел право так думать, я не спорю, как бы меня хорошо не рекомендовал ему перед этой  почти получасовой беседой знакомый поэт знакомый ему по учёбе ещё совместной на Высших литературных курсах.   
Запоздало мне вспомнились слова  Василия Витальевича Шульгина о том, что мы, русские, не лишены патриотизма, мы любим Россию и русскость, но мы не любим друг друга… Запоздало… А надобно было мне тогда их ему в лицо сказать, в конце разговора. Впрочем, толку-то?..      
… Ты, Илья, постарался спрятать подальше и поглубже эти свои впечатления о тех, кому несмотря ни на что искренне и сильно желаешь победы. Уже потому, как вдоволь насмотрелся на нравы нынешних правителей. Уже потому, что не принимал их, этих современных Геростратов с самого начала…
…Вольдемар Рыжиков, депутат Государственной Думы от нашего округа зловещим голосом по радио предостерегает народ от забастовок, которые грозятся организовать коммунисты в случае фальсификации итогов выборов. Они, коммунисты, жаждут великих потрясений, а мы, демократы, за великую Россию, - повторяет он знаменитые слова Столыпина.
Ах, Вольдемарчик! Продажная твоя душонка! Какие зажигательные  речи ты произносил на комсомольских собраниях исторического факультета, будучи секретарём бюро. Как заворожено слушал тебя, молодого коммуниста, партийный состав преподавателей университета. Парторг Минин,  тот вообще при твоих речах влажно поблескивал  шустрыми своими глазками, когда ты азартно докладывал о верности молодой поросли коммунистическим идеалам и призывал очистить благородный облик дедушки Ленина от ретуши. Ты учился витийствовать на митингах, организовав и возглавив окружную Ассоциацию содействия перестройки. Потом… Потом, ты, в начале лета 91-го заявлял в молодёжной окружной газете, что будущий Президент России должен быть борцом, а за его спиной должна быть высокоинтеллектуальная команда. Мы тогда ещё, помнится, смеялись: как вам картинка? Впереди Боря-тяжеловес с бычьей шеей, с мордой, про которую в деревнях говорят: «просит кирпича», в окружении тщедушных, долговязых очкариков.
 Помним мы тебя и в  августовские дни. Один из лидеров горстки местных горлопанов, ты распространял в те дни листовки с призывами оказать хунте решительное сопротивление, призывал народ ко всяческому неповиновению власти, призывал рабочих покидать свои места у станков и выходить на улицы, крестьян бросить свои дела в поле (в разгар уборочной бросить!) и также бойкотировать ГКЧП. Звал интеллигенцию на митинги, и некоторые полудурки и полудуры шли за тобой. И вот сейчас ты, талантливый в своей изворотливости сукин сын, с собачьим нюхом, надо признать и отдать тебе должное, ставший политиком российского масштаба, в новой политической элите играющий далеко не последнюю роль (иные экзальтированые дамочки с либеральных тусовок уже называют тебя  кандидатом на президентское кресло в  недалёком будущем), объясняешь, какими напастями может обернуться выход народа на улицы…
…Ты не только злишься, Илья, сидя сейчас за убогоньким письменным столом на верандочке  своёго домишка, жалкий канцеляристик, ты, кажется, завидуешь Вольдемару. Нет? Честно? Не торопись, подумай, вспомни. Вспомни хорошенько те дни…

…Тогда у меня в жизни случился сложный период - я остался без работы. И  - почему бы не попробовать? - по протекции Семёнова устроился учителем в школу. Отработал последнюю четверть, принимал выпускные экзамены. Произвёл покраску в кабинете истории, старательно произвёл, на совесть, испортив трико. Потом был со старшеклассниками полмесяца в трудовом лагере. Они мне за это время все уши прожужжали, какой замечательный у них Валерий Сергеевич, с восхищением смотрели на меня, когда я им сообщил, что давно знаю Семёнова и дорожу дружбой с ним. После этого директор школы Виктор Кирилыч, кстати, сразу раскусивший меня, как временщика в учительском стане, и потому никаких планов не строивший по поводу моей персоны, разрешил мне сходить в короткий отпуск. До понедельника, до 19 августа.
В  то утро, обещавшее тёплым южным ветерком и безоблачным небом  дневную жару, я и пришёл. К девяти часам. Встретил на крыльце Семёнова. Мы покурили, поприветствовали подошедшего Дениса. Он также подрабатывал в школе – она рядом с общежитием, где он снимал с семьёю комнату, в двух шагах работа, лепота, - полставки преподавателя философии в университете ему на прокорм домашних не хватало, тем более жена была на финише беременности вторым ребёнком. Семёнов после выкуренной сигареты пожевал кофейные зёрна. Пусть и не наступил ещё учебный сезон, а дышать вчерашним коктейлем из вина и пива на Кирилыча всяк неудобно. 
Зашли в школьный холл, а по лестнице, со второго этажа очень резво для своего веса спускается директор. Взбудоражен, что для него нехарактерно.
- Слышали? – к нам молодёжи, по свойски так, обращается. – В Москве чрезвычайное положение введено. Сейчас по радио передали. Комитет создан государственный. Горбачёв по болезни не может исполнять обязанности Президента. За него Янаев… Уф-ф!.. Ну, наконец-то! Порядок хоть, глядишь, наведут, а то ведь что творится! Сердце кровью обливается!               
 Вот  это новость! В первый момент, а поверилось сразу, ждалось ведь многими чего-то наподобие этого – как ГКЧБ? П? ГКЧП? - ждалось, хотелось Кирилычу не просто руку его протянутую стиснуть, обняться и с ним и со всеми захотелось. Семёнов, позднее признавался, что у него такие же мысли вихрились. Денис, вечно ускользающая натура, помнится, тоже искренне так улыбался. Ну а как? Не вор же он, не какой-нибудь с гуселётом товарищ, ему тоже всё творящееся вокруг в последние годы поперёк его истину отыскивающего философского горла.   
Ну какая тут, скажите, работа?  Сам Кирилыч и сказал:         
- Ступайте, ребятки по домам, новости смотрите.               
«Ребятки» и отправились с радостью. Еле-еле её донесли в двух десятилитровых канистрах на седьмой этаж в комнату Дениса, до этого тоже еле-еле дождавшись пока любитель мудрости с пустыми спустится. Оправдывался, спустившись: одну «десятку» пришлось поискать, арендовал у знакомой, хорошо дома оказалась...  Что удивило? Ну и обрадовало, конечно? У «амбразуры» – пивного окошка – ни души. Ведь тут на пятачке у киоска с утра битвы за архипопулярный пенный напиток, в годы-то водки по талонам, устраиваются вечно. Попрятались что ли все эти тунеядцы, тогда мелькнуло в голове, в подполье ушли?   
Денис в ту пору холостяковал, жена его Светлана вместе с полуторагодовалым сыном Глебушкой, готовясь вновь  родить, была у своей матери, Денисовой тёщи, в соседнем городе, где она, тёща, возглавляла родильное отделение одной из больниц. По этой причине гулялось нам вольно и широко.         
Пили сначала за Союз нерушимый! Стоя!
Попляшут сейчас все эти прибалты, свинопасы распоясавшиеся, и Кавказ затихнет, и басмачи в пески зароются в обнимку со своими эфами и кобрами! Итак, други, за Союз!
Выпили залпом по полулитровой баночке, Особая прелесть пить из таких баночек. Снова тост. Встали!   
- За армию! Мы ещё этим «янкам» покажем, рано эти пройдохи радовались, рано, есть ещё порох в пороховницах! До дна! Не дрейфь, Денис, сегодня у тебя в общаге будет образцовый порядок!         
- Хорошо всё-таки про америкашек Пуанкаре сказал: нация, которая перешла от дикарства к цивилизации, минуя культуру.               
- Умён, бродяга! Да не ты, Денис, а Пуанкаре! Вообще, французы мне из европейцев больше всего нравятся. Хотя и народишко влюблённый только в себя, но разве это плохо, скажи, Илья?               
- Это замечательно. Но мы, русские, выше этого! Мы всех любим, всех жалеем, всем прощаем их подлости, измены, делячество и нахальство. Потому за нами будущее! За русских!               
- Подождите! У меня же заначка! Сейчас, сейчас… - Денис нырнул в какой-то потаённый уголок комнаты. – Есть! За нас только водку!               
- Ах-х! Хорошо! Хорошо пошла… 
- Славно! Оно ведь, не зря говорится, пиво без водки деньги на ветер. Пельмешки сейчас сварим.               
- Вот буржуй! Ты слышал, пельмешки! Может, у тебя икорка чёрная найдётся?               
- Нет только красная…
… Белая армия, чёрный барон,
Снова готовят нам царский трон,
 Но от тайги до Британских морей,
 Красная армия всех сильней!..
- …Все вместе!               
- Так пусть же Красная
 Сжимает властно
 Свой штык мозолистой рукой,
 И все должны мы неколебимо,
 Идти в последний смертный бой!..         
 - …Ни хрена себе, раздухарился философ! Ты, откуль такие песни-то знаешь? Сенека напел что ли?               
- Нет, Карл Ясперс…               
- Предлагаю наполнить. Так, ровнее… За… Комитет Государственной Безопасности!               
- О! За бойцов невидимого фронта! Крючков - мужик! Мужик, я сказал! Эх, ещё бы Иосифа Виссарионовича из могилы поднять!
- Или Юрия Владимировича…               
- Ну, залпом!               
- Уф-ф!               
- Хо-о! Анисовая? Ключница делала?               
- Запей, запей пивком!               
- Интересно, Ельцин и его банда арестованы?               
- Умнее бы их просто интернировать в каком-нибудь пансионате. Помнишь, как Ярузельский в Польше?               
- Да, какой Ярузельский, наши ребята всё и провернули!               
- Нет, понятно, что наши… Сам принцип важен, чтобы вони поменьше было… А как интересно сейчас все эти наши союзнички по соцлагерю себя поведут, поджилки затряслись уже, не успели под Америку лечь, а тут опять Ваня…               
- Чехи сейчас языками будут розовую краску с «Т-34» нашего в Праге слизывать. Видел, да как они перед 9 мая танк наш краской облили? Вот чмыри! Спасай таких в сорок пятом!               
- А по мне так плюнуть на них. Нефть, газ по ценам выше мировых и сами приползут без штанов…               
- Так, тихо! Новости смотрим!               
Смотрели пресс-конференцию. Не хотелось концентрировать внимание на дрожащий голос Янаева и на его дрожащие пальцы. Не хотелось, но именно это больше всего и запомнилось. Уж слишком невзрачная эта фигура, да и лицо выдаёт много пьющего человека…
…Помню, меня, по весне, наиболее любознательные старшеклассники спрашивали: за кого вы, Илья Иванович, будете голосовать? Я отвечал: он в Президенты не баллотируется, к сожалению. А кто он? Писатель Валентин Григорьевич Распутин, отвечаю. Делают удивлённые лица, кто такой? Про Гришку Распутина да - порнофильмы в видеосалонах смотрели. Не родственник? Один только вспомнил, Санька Леонтьев: есть такой, говорит, про него Валерий Сергеевич как-то на уроке нам рассказывал. Другие, неуверенно закивали тоже: а, точно, знаем, знаем… Валентин Григорьевич тогда призывал в каком-то случайно проскочившем в телеэфире сюжете голосовать за соперника Ельцина Николая Ивановича за Рыжкова, бывшего премьера союзного правительства. Призывал посмотреть на лица претендентов и сравнить. Ведь на лице всё о человеке написано, говорил, как, всегда волнуясь при публике, а уж тем более при телекамере… Мало кто прислушался к тем словам живого классика…
Лица, конечно у членов ГКЧП ещё те! Скажем прямо, нас не обманешь, помятые и испуганные… А, ладно… Наверняка за ними, марионетками, стоят волевые и умные генералы и полковники Генштаба, КГБ, ГРУ… А они дело знают, коли его зачали…               
… Пили, выходили курить на общий балкон - у Дениса слабые лёгкие, потому в комнате не дымили. А на балконе пели, хорошо пели, к нам подсоединилось несколько человек, узнавших по какому поводу гудёж-гулёж. Жали руки, лезли обниматься, общага эта рабочая, свои люди, простые, и растекалось, лилось над Горою нашей любимою:
Как ныне сбирается вещий Олег,
Отмстить неразумным хаза-а-рам!
 Их сёла и нивы за буйный набег,
 Обрё-ёк он мечам и пожа-а-арам!
Так громче музыка-а, играй побе-еду,
 Мы победили и вра-аг бе-ежит, бежит, бежит!
Так за…Крючкова, за Родину, за Веру,
 Мы грянем гро-мко-ое ур-а-а, ура-а, ур-а!..   
… Было ещё светло, когда сошёл с дистанции радости Денис. Слаб здоровьем, чего уж там. Мы с Семёновым переместили его на диван и продолжили. Компания ширилась…
…Потом с провалами в памяти…
…Бредём с Семёновым ко мне домой…
…Привал на взгорочке…
… И поётся уже с трудом:
…А хде-е? У Чо-о-орна-а-ва моря…
… Мало, мало фонарей на Горе…
… Блуждаем…
….Ещё привал…Валера, не спи!… Не спи, я сказал…
…Утром очнулись у меня на веранде, все в пыли… Да уж, отметили победу…
…Победу ли? – это к вечеру 20-го с неизбежностью возникло, когда выяснялось, что никто не арестован, никто не интернирован. Поддержало немного короткое телеинтервью с настоящим советским гражданином великим шахматистом Михаилом Моисеевичем Ботвинником. Он высказался искренне за ГКЧП и сказал, между прочим, что расстреливать некоторых – не больший грех, чем ввергать в нищету многих.
Вот чем еврей от жида отличается. Он тоже верит в справедливость и стремится к ней. Семёнов изрёк при этом скептически: «Ну, конечно, конечно…»…
… Митинг на центральной площади города нашего. Человек триста собралось, не меньше. Плакаты: «Долой хунту!» и прочие в этом духе.
Мы же опять собирались у Дениса. Пили, но уже без песен и водки, пиво. Умеренно пили. Спорили с неохотцей, вяло…
…С позднего вечера 21-го – оцепенение. Тупик, пустота внутри. «Взгляд» изрыгнул всё, что накопил за свои 253 дня безмолвия. Жуткое впечатление от вращающихся, ненавистью пропитанных глаз, к тому же увеличенных линзами, Владислава Листьева.
…Многотысячная толпа москвичей скандирующая: «Ельцин! Ельцин!» А он, надо признать, выглядел не напыщенным, но чрезвычайно уверенным в себе человеком, куда уж Янаевым… Речи его подхалимов типа Гавриилы Попова и Белы Курковой… «Ходатайствовать о присвоении Борису Николаевичу Ельцину звания Героя Советского Союза!» Физиономия Ельцина: у-у? (фальшиво) – улыбка широченная, зато искренняя (он действительно верит, что он - спаситель нации, этакий наполеончик)… «Держись Президент!» – из толпы…
…Патетика. Сравнение с сорок первым годом - отстояли Москву, отстояли от нашествия коммунистических орд. Ельцин – Минин и Пожарский в одном лице… Красную Площадь переименовать в Площадь Новой Свободы!… Ура!…             
…ГКЧП: «псы, враги, пьяницы, твари…» «Взглядовцы» – герои! Александр Любимов открытым текстом, даром, что  самый прямолинейный и меднолобый из них, проговорился кому, прежде всего не нужен, опасен был ГКЧП: «…защитникам Белого Дома рэкетиры кучи «бабок» несли: держитесь, ребята, говорили, товарные биржи организовали питание круглосуточное…»
… Так вот. Все те августовские, сентябрьские  дни Вольдемарчик Рыжиков и подобные ему перевёртыши, делали себе карьеру, начиная с того момента, когда поняли, или точнее ему и ему подобным сообщили, что ГКЧП – это блеф, они создавали себе ореол несгибаемых борцов за народное счастье, которое только и воплощено в демократии и больше ни в чём. Ты же, Илья, согласись,  ну, согласись, все эти дни пьянствовал, опохмелялся и мысли у тебя не возникло выйти, скажем, на площадь, не карьеры ради, а…(ладно, допустим высокий стиль), Родины для, выйти и привести с собою единомышленников, и высказаться в защиту тех, кто противостоит развалу Союза, кто, прикрываясь демократическими лозунгами только и мечтает о диктатуре капитала. И мысли, повторяю, не возникло. Так ведь? Как ты и тебе подобные традиционалисты думали? Правильно: они сами ТАМ разберутся. ТАМ и разобрались…

…Неприятно об этом вспоминать, конечно, неприятно. Что до зависти…А нет зависти. Чему завидовать-то? По «чесняку» – нет её, ни чёрной, ни белой.
Перед смертным часом сам себя будет судить Вольдемар Рыжиков лучше меня. И всё припомнит: как изменял своей человеческой сущности, изначально ведь чистой и верящей и стремящейся к справедливости, сущность свою, превратив в сучность. Как тяжело ему будет от этих мук душевных, ведь с талантливых, одарённых людей, а он к таковым, безусловно, относится, и спрашивается особо.
…Неприятно вспоминать, тяжело и горько об этом вспоминать. Но надо.
Случись даже малое - не безмолвие народа, и более чем, вероятно, что сценарий был бы иным.
А что же сейчас, спустя пять лет? Спустя пятилетку демократии по розановски. Василь Василич Розанов, - ещё один не услышанный глухими массами мудрец, так ведь и предупреждал, что демократия ничто иное, как положение, при котором хорошо организованное меньшинство управляет плохо организованным большинством…
…Плохо организованное большинство – это и есть народ, которому так тяжело, в трезвости пребывая, перейти эту границу, разделяющую добро и зло. И так растерянно смотрящему как монолитны, как спаяны все эти нахрапистые, бесстыжие, словоблудные и сребролюбивые «меньшевики». Растерянно ли?
…Ровно через месяц после этого исторического, как нарекли его ослобонившиеся от коммунистического ига СМИ, события я возвращался из деревни, помогал тёще выкапывать картошку. Взбодрившийся запахами земли, ботвы, деревенского воздуха и тишины…
 Электричка была полна.  Я  пристально, очень пристально всматривался в лица возвращавшихся с дач. Всматривался… А они смеялись, оживлённо переговаривались между собою мелькали в разговорах названия садоводств, сорта помидоров…Я смотрел, наблюдал за ними… и стало вдруг мне хорошо на душе. Простые, издёрганные жизнью, их такие прекрасные в усталых улыбках и смехе естественном лица…
Приехали в город. У меня две сумки тяжеленные. В толпе таких же навьюченных в узкие ворота устремился. Стоят у туалета вокзального откормленные цыганские хари… смеются: «Дай поесть»… Одна женщина говорит другой зло: «Умываются, вон, мылом. А где берут, ведь не работают?»… Мой народ, мой простодушный русский народ…
…Бороться, не хныкать, не ныть! – такой была моя программа той осенью. Из школы я ушёл в середине сентября, подавшись в одну из умеренно консервативных, не бросившихся жадно облизывать новую власть Творческих Канцелярий.
… Спустя пять лет у народа есть шанс. Попробовать вновь начать строить общество справедливости, есть шанс окоротить ворьё, вернуть награбленное государству, надеясь, конечно, что государство и этим возвращённым, в частности и в целом, шансом воспользуется. 
                *   *   *
…Я сам из тех, кто спрятался за дверь,               
Кто духом пал и ни во что не верит…               
…Сходить ещё за одной? Или хватит? Или подождать настоящего рассвета?…Схожу, обязательно схожу, вот только сейчас всё же отвечу сам себе на этот вопрос…
…Неужели никогда я не смогу вернуться к себе прежнему?..
… Да уж, вопросище… Ответище ищи на дне бутылки.
Отчего сегодня, нет, вчера я сорвался?.. С чего началось?               
…Вырвался из цепких бесовских лап «тельавидения», пошёл прогуляться по пыльным нагорным улицам. Дожди куда-то запропали, жарко, душно. Исчезает, затушёвывается раннеиюньская прелесть. Свежа пока листва, и пионы ещё набухают своими головками, но что-то уже ушло и первые сожаления о несбывшемся тебя посещают. Стою, покуриваю на одном из нагорных холмов.
Гору нашу, думаю, изобразить – не поле перейти. То мелкие строения, сбившиеся тесно, будто сошлись посудачить, то случатся на пути, раскидистые по нагорным  меркам усадьбы, хоть зайцев трави; а то увидишь полузаброшенность, взявшуюся лебедой. Кое-где можно ещё увидеть высокие тесаные ворота с крышами-навесами. Встречаются иногда и ажурно-кованые ограды – затормозишь в своём движении, залюбуешься. Как и наличниками у иных окон – не вытравишь у человека русского стремления к красоте своеобычной.
Тесен, однако, тесен, наш шестьсот шестидесятитысячный городок. Что с ним будет, интересно, когда он прирастёт ещё на шесть тысяч? Тесен, тесен, городишко, а уж его нагорная часть, тем более. Правда, вот, года три, не меньше, не виделись мы с Пашей Морозко, а тут, бац! – идёт мне навстречу. Не один, со своим семейством, а оно у него немаленькое. Два ребёнка неродных, и один нажит в браке с женой Ольгой, которая старше Паши лет на десять.
С Пашей мы познакомились в универе. Вместе проучились первый курс. Потом его забрали в армию, после которой он перевёлся на заочное и, кажется, так высшее образование и не заполучил. Впрочем, оно, высшее это образование, ему  не слишком-то и надобно ныне. Тем более любой диплом можно свободно купить, стать запросто кандидатом или доктором наук, да, вдобавок каким-нибудь академиком, потому как академий сейчас тоже развелось тьма-тьмущая. Возьмут в аренду пару комнатёнок где-нибудь ближе к центру такие вот оборотистые товарищи, над дверью вывеску соорудят, типа «Международная Академия информационных технологий» -  и вперёд!
Через общих знакомых я знал, что Паша ринулся в нарождавшийся в начале девяностых рассейский бизнес. И пошло у него, пошло, открыл «комок», потом ещё один, параллельно занимался сантехникой и  в одном из крупных продовольственных магазинов имел отдел по продаже китайских унитазов. И так хорошо у него это пошло, что  купил Паша квартиру в новом, элитной серии, доме, «тачку» - «тварь узкоглазую», - то бишь, автомобиль японский приобрёл.
В начале нашего с ним знакомства мы даже немного «корифанились». Меня, лапотя деревенского, Паша как-то выделил из крестьянской студенческой ватаги нашего курса. Именно у Паши, в квартире его родителей, я впервые увидел, в домашних, так сказать, условиях, пишущую печатную машинку и настоящую домашнюю библиотеку. 
 Была, помнится, поздняя осень. Мы после прогулки по городу. Паша был с задатками экскурсовода и подробно, интересно рассказывал о городе, который мне предстояло если и не завоевать, то хотя бы расположить к себе,  зашли к Паше продрогшие - отогреться чайком. «Настоящий индийский, три слоника», – важно проронил Паша. Квартира четырёхкомнатная в центре, люстры, диваны, кресла, ковры на полах и… книги, книги, книги вдоль стен, даже в прихожей просторной два стеллажа книг. Я привык к тому, что ковры висели на стенах, а пара полок с книгами уже позволяли деревенскому, к примеру, учителю гордо заявлять, что у него в библиотеке домашней такая книга, о которой вы спрашиваете или говорите, должно быть отыщется, надо порыться, поискать. Потому я старался на ковры не наступать, а от такого количества книг почувствовал головокружение.
Паша познакомил меня со своими родителями. Когда мы зашли в зал, добродушного вида полноватый дядечка, в клетчатой рубашке, в спортивных штанах с лампасами и тапочках на босу ногу сидел в красивом, массивном кресле  и при свете оранжевого торшера читал «Литературную газету». Завидев нас, он отбросил на журнальный столик газету, поднялся с кресла, привычным жестом смахнул с носа очки и приветствовал меня: «Вечер добрый, молодой человек! Николай Игнатьевич, меня зовут. А ваше имя?» 
Мать Паши, в халате с какими-то блёстками, с морщинистым некрасивым лицом, выйдя из другой комнаты нам навстречу, была также радушна. И я, впервые за два с лишним месяца, отведал домашней пищи. Я немного сконфузился, правда, когда передо мною были выложены нож и вилка. Тщетно пытаясь вспомнить, что в какой руке держат, я выдерживал паузу. Однако поглощать макароны с котлетами, да ещё с соусом томатным из какой-то импортной бутылочки предстояло мне одному. Паша отчего-то решил ограничиться  только чаем с ватрушками, родители его также уже, оказалось, отужинали, но тем не менее уселись напротив меня и разлили себе в пиалы «индийских слоников».
Пауза затягивалась. Тогда я, решив про себя: «будь что будет!» -  дерзко проигнорировал ножик и ловко орудуя вилкой,  и как бы не принуждая себя, есть помедленнее, с расстановкой, вмиг прикончил  кушанье. Правда, стоически отказался от предложенной добавки. Хотя приготовлено было кушанье мастерски, особенно котлеты. И чай был великолепен. И невольно мне думалось: «живут же люди!» И   так не хотелось возвращаться в общагу. Интерес к моей персоне, облачённой в строгих тонов костюм (родители купили к выпускному)  со стороны Пашиных родителей как-то сразу поугас, когда я рассказал, отвечая на их вопросы перекрестные, о себе и о своём происхождении, помянув о социальном статусе родителей: папа шофёр, мама на пенсии, до этого работала в колхозной бухгалтерии счетоводом. 
 Затем мы переместились в Пашину комнату.  Я рассматривал книги. За стенкой негромко и нечасто тявкала печатная машинка. Паша пояснил: «Братец мой роман сочиняет, что-то о внеземных цивилизациях. Стругацких начитался, балбес». Мне очень уж захотелось взглянуть на печатную машинку, и я своё любопытство удовлетворил: маленькая такая, низенькая аккуратненькая симпатяшка.  «Югославская», - опять-таки пояснил, как бы нехотя раскрывая её родословную, Паша.  Братик же его,  пухлощёкий семиклассник Лёнька, вниманием нас не удостоил.  И действительно, что отвлекаться-то на надоевшего старшего  братана да ещё вдобавок на посторонних каких-то: шляются тут, а  роман писать - не яйца чесать. Роман, кстати, новый, по обыкновению взбудораживший читающую публику самой читающей страны в мире, роман тотчас ставший дефицитом, - роман Валентина Пикуля мне Паша и дал тогда, в то моё посещение их апартаментов скромных - почитать.
Отец Паши работал директором окружного «Книготорга», а мать какой-то «замзавшей» в горисполкоме. До поступления в универ Паша пробовал поступать в МГУ, но не прошёл по конкурсу. Год отработал в школе, которую и закончил,  пионервожатым. Что-то лисье было в его не только лице, а во всём облике, во всём поведении. Вкрадчивая манера говорить, изучающий (что бы с тебя взять и сколько ты стоишь?)  взгляд. Подторговывал он книгами, монетами старинными, и очень поверхностно, как я с удивлением убедился, знал историю, да и вообще был малорасположен к разговорам о «высоких материях». Зато знал откуда-то всю подноготную многих наших преподавателей, любил с каким-то сладострастием рассказывать об этом. Секретаршу деканата, строгую, полногрудую, с усиками над губой Веру Натановну запросто называл Верочкой. Лекции и семинары посещал от случая к случаю, тем не менее, сдал обе сессии на четвёрки, а после первого курса, как я уже сказал, был призван в армию среди других «счастливчиков» студенческого набора. 
Через год отправился с другим уже студенческим набором защищать свою Родину и я, а по возвращению «на гражданку» виделись мы с Пашей нечасто. Чаще узнавал я о его жизни через общих знакомых.  Меня несказанно, к примеру, удивила его женитьба: на гораздо старше его женщине, вдове с двумя ребятишками, бывшей прядильщице меланжевого комбината, перебравшейся из производственных цехов за прилавок мясных торговых рядов на центральном рынке города. Партию эту состоявшуюся Паша никак не объяснял, потом я узнал, что он заделался кооператором, что-то связанное с мёдом. Николай Игнатьевич, отец Паши, к тому времени перешёл на другую руководящую работу – возглавлял объединение пчеловодов округа – потом я встретил Пашу в одном из крупнейших провольственных магазинов города, расположенного на «красной линии». Паша увлекательно и интересно, как когда-то меня знакомил с достопримечательностями города, рассказывал покупателям о преимуществах китайских унитазов над унитазами «совковыми». Его отдел располагался прямо напротив отдела колбасного, и я пошутил насчёт такого соседства. На что Паша серьёзно, не приняв шутки, ответил: «Заведующая -  моя хорошая знакомая - плату за аренду берет чисто символическую». И тут же предложил мне обзавестись новейшей моделью рекламируемого им товара. «А, ну да, посреди огорода я эту супермодель и поставлю, или нет, так и быть свой сортир во дворе модернизирую». «О, блин, я же и забыл, где ты живёшь», - наконец, проняло смехом Пашу. Но Паша не был бы Пашей, если бы через мгновение не начал вновь «впаривать» свой товар: «Ну, тогда купи  бумаги туалетной, финская, между прочим, задница отдыхает». Помимо унитазов и туалетной бумаги в закутке были выставлены на продажу женские сапоги, туфли, висели яркие спортивные костюмы, на витрине под стеклом размещалась всяческая мелочь: пачки импортных сигарет, презервативы, зажигалки, фонарики, портмоне, помада…
…Паша отчалил, как мне показалось с радостным облегчением, от  своего семейства, выяснилось, что  они все вместе шли в магазин, и, купив «в комке» по бутылочке пива, мы присели с ним на единственную, к тому же полуразломанную, лавочку на длинной километровой нагорной аллее.
- Каким ветром тебя на Гору задуло? – поинтересовался я.               
- Дом здесь купил.               
- Коттедж что ли? На землю потянуло «центрового»? – я, произнеся это шутливым тоном, вдруг осекся, увидев как непроизвольно дёргается пашино левое веко и весь он какой-то постаревший, сгорбившийся, зашуганный какой-то.               
- Ага, коттедж! С бассейном и сауной… Развалюшку с печкой. Полатей, вот, разве не хватает, - Паша хотел, я почувствовал это, выговориться. – Влип я конкретно. Денег подзанял у одних тут, хороших денег, срочно надо было товар закупать, а мои «бабки» все в деле были тогда. Короче, за товар я рассчитываюсь, а товар исчезает бесследно - были контейнеры и сплыли. И никаких концов, не за что зацепиться. И тут же наезд на меня тех, у кого я денег занял. Им срочно надо наличные, давай, давай, а то башка будем отрэзать… Один «комок» забрали, другой сожгли. На «счётчик» поставили. Пришлось квартиру продавать, машину. Вот и стал я нагорным жителем. Уже пару месяцев здесь обитаю. Не знаю, что дальше будет. Эти всё не отстают. Наверное, придётся и родительскую квартиру разменивать. А там батя после инсульта лежит. Лёнька, наркоман конченный, всё из дома вынес уже. Маму, ты, наверное, в курсе мы ещё в девяностом похоронили. Такие вот дела.               
Паша ещё долго рассказывал о своих несчастьях, вспоминал, как удачно всё у него развивалось, вновь начинал клясть свою судьбинушку… Я же…Сидел, слушал, верил и не верил пашиному рассказу, участливо поддакивал, качал сокрушённо головою и… там, в глубине души своей радовался Пашиному крушению…
… Вот оно - главное, меня поразившее: я радовался несчастью ближнего своего. Понимал разумом, что это мерзко, подло, а там, внутри, всё плясало и веселилось…
…До чего же я низко пал, как далеко я удалился от себя прежнего, лёгкого характером, незлобивого и напрочь лишённого зависти. Ведь тогда, в гостях у Паши, в зелёном студенчестве, оглядывая всё великолепие квартиры и думая про себя «живут же люди»,  я никоим образом не завидовал. Я видел то, к чему можно стремиться и чего можно достичь, правильно распорядившись своими способностями, но и не это главное в жизни, далеко не это главное, я это отчётливо уже и тогда понимал, романтически настроенный юноша. И я верил в свои силы…
…Всё мельтешит бестолково, «летят за днями дни и каждый час уносит…», живёшь в полухмари, как в тяжёлом похмелье, и уже не верится, что были минуты (да, что минуты – дни!) напряжённой, упругой радости, ощущения полноты и цельности жизни.
…Поманила молодость и скрылась,
Ночь прозрачна, дума тяжела…
…А хорошо, однако идёт Юрий Поликарпович под водочку и голос Константина Никольского…
…Снова очарованный пойду,
По дороге раа-зо-чарований!..
…Люди испаскудились, измельчали: трусливые, холодные, завистливые. Ладно бы завидовали чему-то высокому, стоящему, настоящему. Нет же, завидуют тряпкам, машинам и прочей лабуде – источающие злобу, насквозь пустые людишки.
Тогда, в юности, я скорее для вытрепона написал в своём блокноте на первой странице бальмонтовские строки: 
Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша.
Моё единое отечество – моя пустынная душа.
То была обычная рисовка юноши, начитавшегося всякой вредной литературы, то есть литературы заставляющей мыслить. А кто мыслит, как опять-таки утверждает вредная литература,  тот не может не презирать в душе людей. Тоже из того юношеского блокнота…
…И как же по-настоящему я любил жизнь тогда, несмотря на блокнотные записи,  любил людей, любил знакомиться и открывать в новом знакомце какие-то удивительные, одному ему присущие свойства натуры... Мне улыбались, я улыбался…
…Мир улыбался…
…Сейчас я их почти боюсь, этих людей: чуть зазеваешься – и тебя бьют словом, жестом, взглядом… И потому надо быть всегда наготове – воинственно оберегать сохранившуюся ещё в душе нежность…
…Пылится с весны на самой верхней  книжной полке Библия, уступив место телеящику… В жизни же теплосердечия православия не удаётся найти… Может, и прав пирожковых дел мастер Денис, может и прав… Либо начётничество, какое-то завуалированное хлыстовство, либо – полнейшее, почти не скрываемое фарисейство…В христианстве же истинном всё дело в пришествии, в перемещении в быт…
…А если быт пожирает бытие? Тогда как?.. 
…Вот, интересно, верит или нет Паша Морозко в Бога? Не знаю. Разговоров о нём он всегда избегал, но и не богохульствовал. Он сейчас в кризисе, однако, ему и сейчас легче – человеку, живущему сорочьей, животной жизнью.
А обывателю, как правило, и нужна и уютна такая жизнь. Высокие материи скучны ему, разговор о них в присутствии обывателя его раздражает и если у него нет возможности уйти, он начинает злословить.
Я всегда не уважал таких людей, считал их пустыми и тусклыми. Более того -  они были мне противны,  но сейчас, на той же работе в Творческой Канцелярии, совсем не избегаю их общества, и порою так же как они вдохновенно сплетничаю. Ведь сплетни – духовная пища обывателя, лакомство его…
…Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то…
 
…Сонмы мелких и трудоёмких работ и забот не снимают с меня всё обостряющегося чувства вины за то, что я не делаю того к чему рвётся моя душа, что должно делать и пусть будет, так как будет. Вместо этого все эти годы я взлетаю и падаю в масштабах ровного тупоумия. А хочется работать и быть шутливо-спокойным, лёгким и сосредоточенным. Ясным и твёрдым…
…И погромче, погромче!.. Не спи, Гора!

…Забытую песню несёт ветерок,
Задумчиво в травах шумя,
Но помню, что есть на земле уголок,
Где радость любила меня…
…Боже, как давно это было,   
помнит только мутной реки вода.   
Время, когда радость меня любила,   
больше не вернуть ни за что, никогда…
……………………
…И почему нет слёз радости и умиления в Церкви, но есть слёзы, когда показывают по телеящику единственный там, каким-то чудом сохранившийся, островок человечности – передачу «Играй, гармонь!», почему?   
…………………….
… И вот теперь, в начале четвёртого ночи, короткой июньской ночи, начинает уже помаленьку светать, и проснулись и дали о себе знать первые птахи, я, тридцатидвухлетний неудачник, допиваю у себя на верандочке (не спеша, допиваю - по тридцать грамулек доза) бутылку водки, намыливаюсь сходить ещё за одной, слушаю Константина Никольского и  группу «Воскресенье» -  и терзаюсь лишь одним вопросом:  неужели уже никогда, слышишь, друг мой единственный, в моём стакане отражённый –  неужели - ни-ког-да – я не смогу  вернуться к себе прежнему?
Нет, врёшь! Смогу! Смогу! Смогу!..   
               
…По воде пошли круги,               
Самому себе - не лги.
Над тобой они сомкнулись,               
Те старинные круги…               
………………..               
…Далее три страницы не поддающегося какой-либо расшифровки почерка…               
                *   *   *   
Не жаль вина – жаль ума.
Кто винцо любит, тот сам себя губит. 
Душа дороже ковша.
Для самоуспокоения выписал на картонки крупными буквами эти мудринки народные. Разложил картонки на столе, – чтобы перед глазами были. На столе, кстати, до этого порядок навёл, протёр Библию влажной тряпочкой, а столешницу, ваткой смоченной дорогущим одеколоном. Побрит, причесан, свежая рубашка, подстриженные, отполированные ногти. Запах сваренного кофе благоухает по комнаткам, в которых также всё утро прибирался: проветривал, мыл полы, пылесосил паласы, поливал цветы на подоконниках. Всё это под музыку Моцарта и  Шуберта.
Ровное гудение пылесоса «Ракета» под «Волшебную флейту» прояснило до следующего. Черкнул в тетрадку, чтобы не забыть.
Первое:
 Всякая особь человеческого рода должна жить, непременно, хотя бы изредка, ну, скажем, по четвергам, жить, радуясь жизни, иначе, жизнь такой особи попросту бессмысленна.
И второё, при поливке герани, отчего-то этот красивый, полезный цветок, в немилости у поэтов, им всё розы с хризантемами подавай, под шубертовскую «Неоконченную»:
Забредя в тупик, – не отчаивайся. Это всего лишь место, чтобы присесть и подумать, как из него выбираться.
Потом читал Евгения Абрамовича Баратынского. Читал долго, пока не нашёл то, что искал:
«Ничтожный для времён – я вечен для себя»….
… Ну вот, можно жить  и  дальше…
… Срыв произошёл ещё и потому, что я один дома.  Уже неделя, как  жена с дочерью уехали гостить в деревню к тёще. Я и затосковал. А что касается Паши Морозко, его истории с ним приключившейся – к этому ведь и шло, на одного хитро… скажем…мудрого всегда пара других найдётся. Древний закон это, нерушимый…

…Итак, суббота. Полдень. Завтра выборы. На которые плевать хотели многие, в том числе и мои соседи с западной, закатной, стороны – шумное семейство цыган Бородулиных.
Я их, про себя, зову аристократами. Во-первых, они по утрам пьют шампанское, сам видел, собственными глазами, причём неоднократно, во-вторых, под навесом во дворе у них стоит бильярдный стол и в тёплое время года они стучат едва ли не каждый день шарами. Пьют и играют, конечно же, не все представители семейства, а лишь глава дома Александр, его, лет двадцати, сын Роман, и родной брат Александра Михаил.
У цыган семью, детей, мужчину, как известно, содержит женщина. Потому Александр Бородулин – глава номинальный. Привлекательный, с мерцающей сединой в волосах, пятидесятилетний мужчина, с лицом на котором  заметен живой ум, стройный и порывистый в движениях. Ни разу я  его не видел пьяным, пить цыгане умеют, зато частенько тянет от их подворья сладковатым запахом анаши. Впрочем, скорее всего, для них это всего лишь баловство: наркотиками, в отличие от многих своих собратьев  Бородулины не промышляют.
И всё из-за Марии - жены Александра и настоящей хозяйки, чистокровной русской женщины. Самогонкой, да, она подторговывает, об этом мне как-то сообщил Витёк, которого также это оседлое, одомашнее, семейство цыган явно интересует. Интересует и раздражает сокрытием своих  интересов.
О Бородулиных я знаю также немного, цыгане при всей кажущейся распахнутости своей артистической натуры, один из самых замкнутых, не пускающих к себе в душу народов. Мне, например, крайне любопытно: как случился брак Александра и Марии? Где - это понятно: все браки совершаются на небесах. Но, что подвигло, видимо, в молодости и вовсе неотразимого красавца, цыганского парня Бородулина нарушить суровые законы табора и взять в жёны русскую – это для меня загадка. Сама Мария ничем не примечательная, средних лет женщина, заурядная внешность, вечный серый халат, в котором она руководит, покрикивая на работника Бородулиных – светловолосого, одутловатого, то ли спросонья то ли с похмелья, русского парня, - руководит, руководит до поры до времени и, не выдержав,  сама начинает чистить в сарае, где похрюкивают свиньи, или же сноровисто, со злой, привычной бранью начинает выставлять парниковые рамы в огороде. На голове Марии непременная косынка, равно как и на  дочери Бородулиных - Зои, тонкой высокой девчонки, всё куда-то поспешающей в классическом цыганском длинно юбочном, пёстром одеянии.
Дом Бородулиных, обшитый популярной на Горе «вагонкой», выкрашен в тёмно-красный цвет. Длинный, похожий на барак, дом этот, когда-то был построен для двух хозяев, но то время я не застал. В доме  до цыганского вселения жил старик, часовых дел мастер, с взрослой семейной дочерью, они съехали куда-то. Зато помню, как лет семь назад, ранним летним утром увидел в огороде новых соседей, поведение и внешность которых явно выдавали в них цыган. Совсем маленькая Зойка с большими кольцами в ушах пронзительно визжала, схватившись за материн халат и лопотала что-то непонятное, видимо жалуясь. Мария, грозя кому-то кулаком, тоже кричала куда-то внутрь их двора, кричала очень раздельно и отчётливо: «Джана кар ели…» Явился на летнюю огородную авансцену и сам Александр, молча и внимательно выслушивающий своих женщин и глядящий туда, куда указывала ему жена. Плач и крик были в унисон и не думали прекращаться. На моё появление, нас разделяла лишь ограда да пяток метров, новые соседи  почти никак не прореагировали. Александр лишь покосился и не более того. Выслушав жену и дочку и вникнув, видимо, в чём дело, он что-то гыркнул коротко, властно, и тотчас появился из тени двора на солнечный свет  черноволосый, в майке и спортивных штанах подросток. Вид у него был виноватый, хотя он и пытался держаться по возможности независимо и даже дерзко. Вот он-то, этот пацан,   на меня прореагировал, потому так и держался. Также коротко и властно, как он и говорил, мужчина залепил пацану пощёчину. Тот втянул голову в плечи и юркнул обратно в тень навеса.
После этого, как ни в чем, ни бывало мужчина улыбнулся, потормошил дочку и, уже более явно, покосившись в мою сторону как бы дал знать, что в следующий раз присутствие зрителей приветствоваться не будет. Я, также демонстративно, не собираясь покидать своё место (на своей территории нахожусь!), стал поправлять невидимый и несуществующий изъян в оградном звене.
За эти семь лет соседства мы так ни разу и не пообщались толком с Бородулиным-старшим. Так кивнём для приличия друг другу, перекинемся фразами о погоде и всё. Даже его имя я узнал от Витька. У Витька, кстати, несомненно, есть репортёрские способности. Этот местный папарацци, подпитываемый  всесильным чувством старожила Горы, должного по неписаным, но сакраментальным правилам  первым узнавать о каких-либо происшествиях, случающихся в нашем околотке, вообще желательно обо всём знать, кое-что выведал, конечно, о Бородулиных, но, повторюсь, далеко не всё, что ему, да и не только ему хотелось бы о них знать. Туманны, например, сведения о роде занятий Сашки-цыгана, как демократично нарёк Бородулина Витёк. Коней негде воровать, значит, что-то другое тырит – такой вывод Витька мало устраивает, нужна конкретика. А её-то и нет. Разумеется, нигде никто из трудоспособной части цыганской семьи не работает. Мария заправляет хозяйством, погоняет и понукает  работником, воспитывает подрастающую дочь. Зойка уже стреляет глазами встречным мужчинам и, однажды, её, пойманный мною, оценивающий взгляд красивых, действительно омутных глаз ударил меня сильно. Так сильно, что захотелось схватить её за тоненькую кисть и смотреть, смотреть в этот омут.
 Праздно шатающуюся жизнь ведёт и сын Роман,  часто околачивающийся рядом с центральным нагорным магазином, где «забивают стрелку» любители травки.  Александр же известен Горе больше всего в качестве лихого автогонщика. Похоже, в наших краях не осталось ни одного столба, не помнящего дружественных, тесных  встреч с   его старенькой, но крепенькой,  двадцать первой модели, чёрной «Волгой».  Машина свыклась со своей участью и порывистому нраву хозяина, начинает перечить только зимой, отказываясь напрочь заводиться после очередного освобождения её из глубоких нагорных сугробов.
Непонятное волнует, интригует. В юности я был увлечён, заворожено влюблён в цыган, прежде всего, естественно, в их музыку. Самую загадочную и пленительную на свете.  Потому и, домысливаю я, и сейчас,  по своему обыкновению фантазирую и из фантазий  громозжу из этой цыганской семьи, живущей в нескольких метрах от меня нечто необыкновенное. И никак, ну, никак,  не хочу соглашаться с тем, что Бородулины – типичная семья оседлых цыган, паразитирующая на людских слабостях и  тем  живущая. Таких семей навалом на Горе. Сюда они потянулись после того как их начали понемногу прессовать менты в их любимой Яме – посёлке в черте города, – где давно они свили гнёздышки и построили свои коттеджи на слёзах материнских сынков и дочерей наркоманов. И всё чаще попадаются на дорогах нагорных использованные шприцы. Понятно, что подобное великое переселение цыган из Ямы на Гору встречает пусть, пока и робкое, смутное сопротивление аборигенов. Но, как авторитетно заявил Витёк: «Беспредельничать начнут, – будем их мочить». 
Гораздо более скромно, никаких зараз не распространяя,  ведут себя также плотно оккупировавшие Гору армяне. Они стремятся селиться компактно, все, практически, как на подбор, маленькие, пузатенькие, жопастенькие, горденькие. Но смотрят на тебя, как правило, открыто и дружелюбно. Ашот Погосян, каменщик из Карабаха, нашедший покой и приют в России вместе со своей большою семьёй, - и бабушка моя, ей 95, умирать будет здесь, как-то сказал он, - и вовсе пришёл в восторг, зачмокал от удовольствия губами, пошёл покупать мне пива, по ходу к стойке Натальи - азартно цокая языком и комментируя:
- Ай, молодец, ара! Весь состав «Арарата» 73 года назвал! Ай, молодец! Откуда знаешь, ты же тогда под стол пешком ходил, а?
 Надо было видеть его лицо, лицо восторженного седого, с морщинистым лицом пацана, когда я перечислял: значит, в воротах - Алёша Абрамян, полевые игроки - два хохла Коваленко, Бондаренко, затем Левон Иштоян, Аркадий Андреасян, Эдуард Маркаров,  Олег Заназанян, Николай Казарян…
 …Однажды я подслушал, подслушал невольно, потому, как сидел за письменным столом на верандочке своей, от которой до бородулинской ограды десятка метров не наберётся,  разговор во время игры за бильярдным столом Александра и его брата. Михаил, судя по виду младше Александра, но держится с ним снисходительно. Живёт, видимо, с большей удалью и удачей в делах, у старшего на пальце простая печатка, у младшего довольно-таки массивный перстень.  В гости к брату он приезжает на серебристом «мерсе», неторопливо, словно нехотя извлекая из него своё вальяжное, толстое тело. Компанию им в этот раз составлял  ещё один мужик, русским обличьем, с тщательно выбритым черепом, повадками из «блатных». Разговор шёл  на русском, и такое ощущение было, что всё говорившееся братьями было для этого, третьего.
-  Эх, гаснет наша душа. Разбегается цыганское племя как тараканы, противно смотреть на всё это, - говорил громко и властно, говорил как по писаному, образно, согласитесь, говорил,  Михаил. – А кое-кто и в навозе полюбил копаться.               
- Но-но, Ром, ты из меня гаджо-то не делай. Мои дети – цыгане и породняться с цыганами, слово моё знаешь, брат, - отвечал также громко с уловимой решительностью в голосе  Александр.               
- Э, брат, слушай, не обижайся. Ты через обиду свою все глупости и натворил. Против отца пошёл, его воли. Высоко тебе, не обижайся только,  не подняться. Но и без свиней-то можешь обойтись, зачем тебе это? С голоду помираешь что ли? 
- Я что, сам в навозе копаюсь, да?  Я к сараю этому вонючему, Миха, клянусь,  близко не подхожу.  Это всё Марии затея. Она и чмыря этого  откуда-то привела, какой-то он ей родственник дальний, говорит. Пусть работает,  силы навалом у него, бывший десантник, а может и нет, может гонит, но сила есть, пусть и вкалывает,   а спит всё равно не в доме.               
- Видишь, опять всё на других валишь. Товаром чё не занимаешься, опять Машка не велит, да?               
- Сам не хочу.               
- Ну, сам так сам. Катайся век на своей колымаге.               
Тут братья заговорили на своём наречии, зашумели, бильярдные шары полетели через края чуть ли не после каждого удара. Потом и вовсе побросали кии, и все втроём удалились из поля моего зрения и слуха. 
Мне же  вспомнилось стихотворение одного сельского поэта, изредка приезжавшего и  посещавшего литературное объединение при молодёжной газете, куда и мы с Семёновым студентами хаживали. 
Поэт привозил стихи в туго набитом ими портфеле моды середины семидесятых, читал всю эту свою продукцию с завыванием, полагая, видимо, что иначе стихи и не читаются.  Вот это стихотворение, называлось оно – «Где вы, ромалэ?» - мне в память запало.    
Хоть осталась цыганская воля               
(На неё не набросишь узду),               
Но в деревне, где кони и поле,               
Конокрадство давно не в ходу.               
Не заводит тоскливую спевку               
У костра старый цыган-отец,               
Когда любит смуглявую девку               
Под ветлой белокурый кузнец.               
И осталось ни много, ни мало               
После всех вековых перемен:               
«Продавцы» у гудящих вокзалов,               
Пастухи и театр «Ромэн».               
Семенов,  писавший в ту пору трагиверлибры сюрсоцреализма  вдруг пришёл в восторг от этой простенькой, бесхитростной вещицы сельского поэта и под впечатлением от услышанного зачитал тотчас на литобъединении, или как мы называли себя сами, студии, зачитал из очередного своего этюда. Что-то вроде:
 …только очень обидно за людей с Божественной натурой и мамонтовой судьбой – во всякое время они рождаются не вовремя… потом… мол, недозревшая природа ещё хаотизирует по инерции неграмотного её зачатия и слишком медленно превращается в теплицу для добра, которое всё же время от времени прорастает сквозь эвересты каменных сорняков…
Потом что-то ещё в сюрсоцреалистическом стиле, а закончил он так:               
… У нас нет ничего, кроме надежды, а значит, и сильней надежды.               
Он тогда носился с гегелевской «Жизнью Иисуса»: предлагал, заставлял, нависая угрожающе над каким-нибудь попавшимся ему на пути знакомым по литературным кругам  вслушаться, например в такое:
- Чистый, не знающий пределов разум есть само Божество.
 И горе было тому, кто с этим не соглашался. 
То внезапно, тогда, замечу, всё делалось нами внезапно, вихрь чувств не оставлял времени и места для раздумий о компромиссах,  Семёнов увлекался писанием эскизопьес, по две-три штуки в день. Эскизопьесы исполнялись автором единолично…
… Порылся в своём архиве и нашёл вот эту, кстати, напечатанную в те бурно литературные годы, в одном из номеров газеты «Молодость округа».

                «Колумбово яйцо».
Перед исполнением автор расстегивал и застегивал ширинку, весьма корректно, причём: всего раз вниз-вверх (ремарка публикатора)

Явление   
СВЕТ, испражнившись и поойкивая рылся в Долине Неоправдавшихся Надежд. Радостно пели бронзовые ласточки, сумасшедшие позвоночные под чутким руководством амёб строили очередную Вавилонскую башню.
Прорывалась наружу вонь Навоза веков. Жар сердец томил воздух и клонил ко сну…
СВЕТ заскучал и, расписавшись в журнале сдачи дежурств, отправился на галактический ленч…
            
Явление следующее
ТЬМА, распухшая от сановитости амёб, разверзлась и бросила на изъязвлённую Землю пригоршню зелёных капель.
Смыв восторг отмщения, успокоилась.
А капли, врезавшись в почву, дали урожай в Навозе веков.
И ТЬМА сделала усилие и капли, и лишь Земля хмуро храпела в пустом сне…
Вылепившаяся ЛЕНЬ гордо посмотрела вокруг…

Явления последующие
ЛЕНЬ!!!
     ЛЕНЬ!!   
           ЛЕНЬ!
                ЛЕНЬ.
                ЛЕНЬ? 
                ЛЕНЬ?! 
                ЛЕНЬ?!?!
                ЛЕНЬ…


…Ежели заговорил я в своих записках нагорных я  о нациях и народностях, то продолжу, точнее, вкратце свою позицию по этому, так интеллигенцию волнующему вопросу, обозначу.

Мне - человеку, впервые услышавшему  о масонских ложах, которыми заправляют, разумеется, евреи,  услышавшему об этом только у вечернего костра, от начитанных городских мальчиков, во время археологической практики после первого курса, все нюансы национального вопроса были также далеки, как, к примеру, неандертальцу отдельные аспекты парламентаризма в Англии первой половины века двадцатого.
Разумеется, о жидах я читал ещё в школе: у того же Куприна они были  частыми посетителями,  в гоголевском «Тарасе Бульбе»… Но тот же расписанный Николаем Васильевичем жидок Янкель был всего лишь хитрым и жадным шутом, не более того, оставаясь в густой тени ярких героев-запорожцев. И это литература была, книжки, не более того…
… А тут – управление всеми финансовыми потоками! Всей мировой системой, покорно выгибающими выю перед сионистским долларом…Ах, ох, что ж я маленький не сдох!.. – голова распухла от услышанного.
Вообще, по большому, то есть практическому счёту,  из наций я знал (потому как жил рядом, учился в одной школе)  только немцев, хохлов, азербайджанцев, да мордву.
Мордовская, многочисленная семья Кислинских была равнодушна к труду, зато  несокрушимо билась в деревенских драках.
Немцы славились трудолюбием, аккуратностью в одежде, чистотой в оградах и умением пить и не напиваться в обширных тогда деревенских застольях. Первая моя любовь в детстве – светловолосая девчонка Фрида, первый друг моего отца – слесарь от Бога Виктор Шульц.
Азербайджанцы строили у нас в деревне дома и скотные дворы и с одним из них Юрой Алиевым я сдружился, как может сдружиться подросток со взрослым мужиком - из-за общего  нашего помешательства на футболе.
 Хохлы были просто хохлами.
Одним словом «национального вопроса» я в детстве и отрочестве не знал. 
И вот оно – евреи! Кругом, оказывается, евреи. Они, жиды проклятые, во всём виноваты, они, только они! Обманывают Ваньку-дурачка, мозги всякой ересью ему забивают,  и спаивают Ваньку, спаивают,  насильно в рот Ванюшке сивуху заливают, а  добравшимся-таки  до высоких государственных постов русским мужикам подсовывают, супостаты, еврейских невест.  Да и как поётся:  «Если в кране нет воды,  виноваты в том жиды»… Всё-то, оказывается так просто, так восхитительно просто… Мы, ленивые и нелюбопытные, свой род знающие, как правило, примерно до дедушки, следом идёт уже тот самый неандерталец, или же Адамушка для верующих.
Мы, конечно же, не виноваты, то есть, виноваты, вечно виноваты: настоящий русский человек, учила и учит русская литература, - это тот, кто всегда знает за собою какую-то вину и безропотно подставляет задницу для пинков. Пинают же, само собой, только они самые, обрезанные. Не виноваты же мы в том, что такие мы, вот, -  прекраснодушные  мазохисты. Мол, пнули нам под зад, отлетели мы, покружили немного и опять с просьбой подходим: пни ещё разок, ну, пни, ну, пожалуйста, что тебе стоит, а?..
Мне же представляется, что  желающие искренне разобраться в действительно непростых еврейско-русских отношениях  никогда гадостей, тем более за глаза, о евреях не скажут.
 Надобно здесь признаться,  и я, грешен, могу запросто поматериться на  эту нацию в приступах дурного настроения, как правило, насмотревшись, телевизор. Увы, но это так, но чтобы во всём,  к примеру, в собственном насморке винить евреев – до такого маразма, слава Богу, не дошло.
Подумал сейчас: пока не дошло?  А что? Может, вполне может  дойти, если часто смотреть тот же телевизор или глотать газетную пустоту.
Нет, никогда гадостей за глаза о других нациях порядочные люди говорить не будут. Ни еврей о русском, ни русский об еврее.
 В открытую, да, посмеются, настоящие русские люди, поиронизируют,  а могут и  погневаться, широко используя словесные возможности нашего «великого и могучего», над столь же многими, как и у русских, еврейскими слабостями и пороками. Это, повторяю, настоящие русские люди, а не политиканствующая шелупонь.
А  всякий уважающий себя еврей, уважающий свою великую древнюю историю,  не посмеет глумиться над  святынями русаков. Иначе он не еврей, нет, не истинный пустынный страдалец за Веру свою, и землю обетованную, на генном уровне осознающий кровное по страданию и бездне души родство русских и евреев. Нет, он не еврей,  а так - мелкий провокатор, жидок, гнусный интриганчик, любящий повизжать, покричать без повода.
Увы, но именно эта, перманентно гомонящая, невесть с чего пугающая всех погромами и наступлением русского фашизма незначительная доля евреев заправляет практическими всеми  российскими СМИ и рожает и рождает своим таким поведением тех, кто верит, что во всех бедах России виноваты именно и только евреи.
 А тут ещё помогающая Ельцину усидеть на троне «семиолигарщина» – все они как на подбор…  с ними дядька Черномор…
Мне пусть не часто, но приходится сталкиваться с евреями, духовно отпавшими от еврейства. Они силятся полюбить то, чем живёт современный культурный мир, и это у них неплохо получается. Тонкость же их души и вовсе позволяет им быть лучшими посредниками того или иного веяния. Но, кажется, пусто у них в сердце и слишком ясно в их пластичном и полифоничном уме. За их шумной деятельностью в чужой (чужой всё-таки!) среде, за их самоуверенной и часто самодовольной внешностью таится глухая тревога. Их кипучая энергия  не из душевной полноты, а из душевного голода. Их гонит безостановочно, - движение, движение – жизнь – безотчётный страх пустоты. Эту жажду опьянения, столь явственно видную в сионизме ещё век назад, подметил один из самых русских евреев, умнейший и благороднейший Михаил Осипович Гершензон. Он же и предупреждал соплеменников: самообмана хватит ненадолго. И может быть уже внуки нынешних культурных евреев, писал он, ясно ощутят леденящий холод в душе, и с каждым новым поколением будет острее недоумение и ненасытнее тоска. И как же деятельно сошлись русские и евреи в общем деле разуверения! И как блистательно разрушали они старый мир, они, горячие сердцем, чистые духом,  как стремились они к нищете разума и  вселенской тоске.
- Как же я устал, - жаловался мне один не старый ещё, но почти спившийся еврей Володя Лифшиц. – Устал от того, что все от меня ждут бурной деятельности, изворотливости и хитрости, наглости и нечистоплотности… А я ничего не хочу этого. Я хочу сидеть на диванчике и почитывать Шекспира, и никуда, заметь, Илья, никуда не хочу уезжать, и никто меня не заставит этого сделать. Никто! Даже Чубайс с Макашовым в дуэте…               
…Мало знаю я людей, кстати, с такой степенью порядочности, как у Володи Лифшица…Он соврать даже нормально не может, – покраснеет весь, побагровеет, глазки поволокой подёрнутся…
…Ладно, хватит,  как-то…неловко, об этом говорить. Голова начинает болеть, как после чтения Григория Климова или Эдуарда Тополя… Просто мне вспоминается такой случай.  Я его как-то Семёнову после  его очередного спича о врагах русского народа, рассказал.
Моя жена была беременна и приехала домой после обследования на УЗИ вся в слезах. Еле-еле  её успокоил и выяснилось, что её напугала всякими страшилками,  наговорив при этом  гадостей, бесцеремонная, грубая бабища, с тыквенной физиономией, человек, так сказать, в белом халате, с простой русской фамилией, посоветовав в конце приёма сделать аборт. Субтильная моя жёнушка и запаниковала. На следующий день она поехала в другую больницу и там УЗИ делала пожилая еврейка и так обходительна она была, так внимательно и добросердечно обслуживала мою русскую жену, что Людмила, вернувшись опять всплакнула, но уже от радости. «Всё будет хорошо, не волнуйтесь,  и не волнуйте  своего ребёнка» - сказала.  Вот такой случай.
Семёнов, он был тогда в хорошем настроении, дурачась, бросился измерять форму моих ушей, потом, дело было зимой в моём домике, грея ладони у печной плиты начал говорить, что вот даже банальная печка для нас, русских и для евреев совершенно разные понятия.
- У них печь служила для расплавливания драгоценных металлов, а ещё в разжённые печи евреи бросали преступников. У нас же печь – это очаг, любимое место стариков и ребятишек, хозяйкина первая помощница, спасительница от холодов, исцелительница болезней.               
- Погоди-погоди, минуточку, - сказал я. –  Как ты догадываешься, наверное, я тоже ничего против печки не имею. Это я, крестьянский сын,  авторитетно тебе заявляю, тебе ни разу, как я понимаю, в жизни на печке, русской настоящей печке, а не этой каменке,  не гревшемуся. Подожди, сейчас я тебе твоего любимого поэта стишок покажу.
Я нашёл быстренько нужную книжку и прочитал Семёнову.          
- …А там, на заветной неделе,               
при яркой полдневной звезде   
приедет на печке Емеля               
с охапкой идей, что гвоздей.               
И всяк те идеи усвоит,               
и жизнь лучше немцев устроит.               
Откроются клады,               
обильно               
в казну потечёт серебро.               
И станет европам обидно.               
И встанет земля на ребро.               
И сверху по нитке витой               
опустится век золотой.               
- Ну и что? – упорствовал на это Семёнов. – Я тебе его стихи совсем иного настоя  и настроя могу прочитать. 
…Иногда Семёнов такие качественные шоры себе на глаза надевает… или действительно он ослеплён этот восхитительной простотой: во всех наших бедах виноваты враги, «пятая колонна»…Нет, скорее это очередное увлечение семёновское, на сей раз этакая игра «Зарница»: искать, правда, надо не знамя, или что там искали-то в этой дурацкой игре, а искать врагов государства нашего…
…А может быть я донкихотствую?.. Может сам шоры надеваю?..
…Хватит об этом, хватит…
 Откроем-ка наугад пропылесосенную Библию…
               
… «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак увянут. Уповай на Господа и делай добро, живи на земле и храни истину. Утешайся Господом и Он исполнит желания сердца твоего».  Псалтирь. Псалом 36.   
       
Мне никогда не прискучит жить ворожбою знаков! Нет, никогда!   
                *   *   *               
… «И очнёмся мы где-нибудь в конце октября» – так любит приговаривать во время летнего зноя, приговаривать на бегу один мой знакомый, очень хороший человек. Ему уже за пятьдесят, но он  как юноша, бегает в поисках заработка, хотя у него больное сердце, бегает,   потому, как очень любит свою семью, а её  нужно кормить. Давать образование своим детям – сыну-студенту и дочери-старшекласснице.
О пыле, песке, духоте, африканской жаре, одним словом о невыносимом лете в нашем континентально-климатическом городе, беспощадно дырявящем нервную систему (просматривал намедни свои летние записки),  сейчас вспоминается, тем не менее, с сожалением – ещё одно лето вжикнуло как пуля. А сегодня…
… Выпал снег и стало легче,               
Словно выпил я вина…               
…Извлёк, значит,  вот, из нижнего ящика письменного стола свою тетрадь с более-менее систематическими записями о событиях нагорной жизни. Жизни, которая прекрасна, как всегда…Что случилось за эти месяцы? Попытаюсь вспомнить…   
…Прежде всего - пропал Нил Капитонович. Уже три месяца как ни слуху о нем, ни духу. Я вот всё собирался о нём рассказать, всё откладывал, всё намеревался поговорить с ним обстоятельно…   
… Нил Капитонович жил в большом, крепком бревенчатом доме  прочно стоящем на высоком фундаменте, на пересечении нашей улицы и ближайшего к моему домику переулка. Жил он у своей старшей сестры, одинокой и хворой старушки, почти не кажущейся на свет. Она умерла несколько лет назад, и большой, видный дом этот содержал один Нил Капитонович.  Содержал с помощью квартирантов, поскольку сам он нигде не работал, пенсию получал совсем уж мизерную, и был в отличие от дипломированного философа Дениса, философом настоящим, прирождённым - то есть человеком, которому везде и при всех обстоятельствах хорошо.
Отнюдь не противник Бахуса и табака, он, тем не менее, к своим шестидесяти с лишком годам был моложав, легко, даже стремительно носил  поджарое тело.  И смеялся он как-то по-мальчишески, отдаваясь смеху без остатка. Однажды он произнёс:
- Я из тех людей, которые в юности были стариками, а в старости делаются пацанами.
Себя Нил Капитонович скромно именовал самодеятельным художником. Как-то он упомянул о том, что в начале его привлекал дадаизм, но псевдочертежи и каракули ему рисовать прискучило и он заявил, что переходит на реалистическую платформу искусства. Переход этот, правда, ничего не изменил в арсенальном наборе  самодеятельного художника. На тюбики с краской денег ему не хватало постоянно и Нил Капитонович картины свои, как дадаистического, так и реалистического направления, писал обычной масляной краской, которой выкрашивают подоконники и полы. О себе он говорил неохотно: где-то в Нечерноземье у него жили взрослые отпрыски, подрастали внуки, там он, по его собственным словам,  был неугоден местным чиновникам от культуры, не выставлялся, не печатался и потому был вынужден сослать себя сам добровольно в Сибирь, где, впрочем, также если и приобрёл известность, то известность неофициальную, и  где проживала его старшая сестра, не нужная никому: муж всё не звал к себе в тот иной мир, дети, предприимчивые и разбогатевшие, о старушке вспоминали не часто, лишь по великим-великим праздникам.
Несколько раз мы говорили с ним об искусстве, главным образом о литературе…
…Нил Капитонович, а фамилия у него была «редчайшая» – Кузнецов - был строг почему-то, прежде всего к поэзии, называя современные потуги поэтов языковой игрой, этаким флиртиком с филологией. Ладно, говорил, если в этом присутствует хотя бы проблеск таланта…  Хотя, естественно, сам пописывал стихи,  ну, какой художник, да ещё самодеятельный, скажите, не балуется литературным творчеством?..
 … Да и вообще, в России, известное дело, стихи или там презренную, по мнению поэтов, прозу пишут каждые полтора человека… Такая же пропорция и у нас на Горе…
… Все ужасы современной литературы, все эти панк-трэш-триллеры и мистерии, все эти в говне копающиеся и гламурно преподносимые бестселлеры,   Нил Капитонович называл,  всего лишь товаром. Мне при этом вспоминались слова Льва Толстого о рассказах Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно».               
- …Ужасы эти  ненастоящие так как не пережиты ни внутренне, ни внешне и не являют собой, - длинный жёлтый от никотина палец Нила Капитоновича вздымался в небеса, – не являют собой основы для осознания действительности… Приведу  пример. Пишет какой-нибудь модный и юркий писателишка о тяжести похмелья, пишет о  наркотической ломке, герой его лирический, само собой постоянно с сигаретой, бутылкой…Сам же этот сочинитель от одного стопарика валится под стол, в обморок от дыма табачного падает, от вида иглы его начинает трясти…
-…Главная забота такой литературы, точнее макулатуры – не давать думать, иначе задумается человек и до чего додумается? – говорил он. – Нынешней русской литературе остро не хватает писателей реалистического толка со святой злобой на современность. А без этого писателя настоящего нет, так акунинщина…               
- …История искусства, Илья, демонстрирует непреложный закон. Когда наступают сроки обновления человечество возвращается к реализму. А участь модных авангардистов – забвение…               
…Мне нравилось слушать Нила Капитоновича, его речь пересыпанную остротами и прибаутками. Собираясь произнести очередную сентенцию, он, например,  частенько приговаривал в начале:
- Напряги, в этом месте седалище интеллекта и чувств. Я мозг твой, имею в виду, Илюша, не более того.
Между тем, благодаря своим лёгкости характера и  красноглаголивости Нил Капитонович был  знаком со многими из местных представителей,  как бомонда, так и богемы.
Спорил в модном арт-салоне за чашечкой арабского кофе с глуховато-слеповатым корифеем местной живописи и скульптуры многостаночником Феропонтом Мотыгиным о гениальных работах сибирского художника Андрея Поздеева.
Пил одеколон в подворотнях с талантливым поэтом-забулдыгой Валерой Замковым.
Посещал квартиру старейшего и хрестоматийного графомана нашего  округа  Маркела Ивановича Золотаря – автора стапятидесяти или двухсот изданных книг, никто не помнил их количества, даже сам Маркел Иванович, - фронтовика, который в своих воспоминаниях постепенно, со временем,  от писаря штаба дорос до командира отдельного разведывательного батальона.      То в питейные апогеи звал всю честную компанию продать в «комке» лишние джинсы и ехать к  артисткам местной оперетты…
… В ясности же рассудка, журил,   по-отечески воспитывал Семёнова, сокрушаясь, в его уже отсутствии,  какой незаурядный человек пропадает. То подтрунивал над религиозными метаниями-исканиями Надежды Степановны – бабушки Здравствуйте.
- Послушайте Надежда Степановна новый анекдот. Собрались за одним столом Иисус, Порфирий Иванов, Блаватская и Рерих…
…Веселясь и балагуря, злословя и добродушничая словами, Нил Капитонович определился в моём понимании всё же  одной фразой.  Мы сидели  однажды, за электрическим самоваром у него в доме, на улице моросило. Глядя в оконное стекло Нил Капитонович произнёс, разом постарев лицом, всем обликом: 
- А ведь это не дождь идёт, это жизнь проходит…               
 …И вот этот человек пропал…  Типичная мутная история мутных времён, и в которой пробовал разобраться Витёк измучив расспросами нашего участкового Дроздовского. Этот унылый, семёновского роста милиционер, рассказал, что перед этим исчезновением к Нилу Капитоновичу приходили какие-то люди, предлагали ему обмен жилья: дом этот на деревенский домик, где-то в пригороде и даже  с доплатой Нилу Капитоновичу. Тот ни в какую не соглашался выписываться…  и будто бы за этими  настойчивыми людьми, представлявшимися агентами по обмену жилья, стояли племянники самодеятельного художника…Завели, опять-таки вроде бы уголовное дело, но, оценивая все обстоятельства, в каких разных материально-имущественных категориях находятся Нил Капитонович и приезжавшие на «Чароки» и «Мерседесах» родственники, можно предположить, предположить смело, говорил Дроздовский, что дело это благополучно канет в вечность, как и человек…
… Вы будете смеяться, или недоверчиво качать головой, но Дроздовский тоже пишет стихи…
Смущаясь, отчего печальное его лицо и вовсе искажала гримаса отчаяния, он как-то отдал мне несколько тетрадочек школьных, в двенадцать листов и в клеточку, исписанных ровным, беспристрастным почерком, буркнув под нос: «Может,  что поглянется, так пристроите в печать куда-нибудь, у вас же знакомства…».

Первое стихотворение, а все вирши участкового были пронумерованы, было, как и подобает, программным:
Доля ты тяжкая, доля российская,
смрад кабаков и витийство речей.            
Выборы люда в царство библейское,            
для неугодных – пахучий елей.       
Степень притворства – и чин соответственно,    
гвалд комплиментов и мрачный плевок.         
Блага народу, для всех непосредственно,
радость, мытарства и… в бездну прыжок.   
                Лето 1988года               
Я исправил «гвалд» на «гвалт» и продолжил чтение…
…Выхожу из нежного тумана,
и гляжу на мир я свысока,
Ночь, река, молчание так рьяно,
 и дрожанье чувствует душа.
Дрожь уж пробирается повсюду,
 в стоне лет и колыханье бед.
Я несчастен, пьян, ну, что же будет?..
Хрипло прокричу очередной обет…
                14.11. 87г.
После столь лирического пассажа Дроздовского опять тянуло к гражданским стихоизлияниям:
Время бестий…
Значит, быть нам вместе!
Вместе перетужим, переждём,
Горюшко своё зальём вином…
                1988, 1992г.
 
Среди стихотворений встречались моностихи, обрывки записей, прозаические, дневниковые фрагменты,  например:

 «Январь. Крещенские морозы закончились. Ветерок, и хочется, чтобы снег казался потемневшим, и чтобы солнце как можно дольше зависало над грешной землёю и светило бы даже тогда, когда падает неторопливыми хлопьями снег. Так хочется, но так не будет. Январь. Скоро идти на службу, ночное дежурство, нас задействуют, некому покой граждан охранять, топится усталая печка, неплотный сумрак в комнате, хотя и полдень. Январь. Середина недели. «Жизнь Арсеньева» на столике рядом с кроватью. Желание простоты и ясности. Простота не погубит, нет, простота спасёт мир. Не существует изуродованной красоты, нет и не может быть гармонии, где неизбежен хаос. Январь. Полдень. Томление по несбыточному…                24. 01. 90г.»

 «Профессионализм для литературы пагубен! Железный обруч, внутри которого всё – и эрудиция, и энергия и лихость, и труд, но внутри, не моги –за него. Дилетантов бы пару-тройку! Таких как Бунин в «Жизни Арсеньева». Порой, кажется, что пишет гимназист, пишет сбивчиво, вспоминая детские переживания, но никто так, кроме Ив. Бунина не напишет. И Лику его не забудешь никогда…                27. 01. 90г.»   

«Бунин. Он главенствует в моих мыслях с начала этого года. Поразительно лёгкий и в то же время до непонимания полнейшего, как это ДЕЛАЕТСЯ густой язык. Он вне всех политик, распрей, вздора и кликушеств. Он в литературе, в искусстве и литература, искусство в нём. Вот он пишет: «Как возникает во мне решение писать? Чаще всего совершенно неожиданно. Эта тяга писать проявляется у меня всегда из чувства какого-то волнения, грустного или радостного чувства, чаще всего оно связанно с какой-нибудь развернувшейся передо мной картиной, с каким-то отдельным человеческим образом, с человеческим чувством… Я часто приступаю к своей работе не только не имея в голове готовой фабулы, но и как-то ещё не обладая вполне пониманием её окончательной цели… только самый общий смысл произведения владеет мною в этот начальный момент – лишь звук его, если можно так выразиться…Если этот изначальный звук не удаётся взять правильно, то неизбежно или запутаешься и отложишь начатое, или просто отбросишь начатое, как негодное». Читаешь его гениальные вещи и кажется, что и это тупое, скотское времечко можно пережить…              9.02.90г.»

«Ищите брод! Ищите лучше! Слепцы с чувствительной ступнёй…» (осень 1988г.) 

«Странную страну населяют странные люди,
Странные люди произносят страстные речи –
Странная Страна Страстных Речей               
                Осень 1988г.»

«Мечтателем надо родиться. Но не в России. Здесь мечтателем делает сама жизнь…                (май 1989г.)»   

«Дел не было у тел. Тела хлестали водку…             7.01. 91г.»   

«Взял на днях в нашей нагорной библиотеке, почти напугав этим библиотекаршу,  томик Чехова. Тот, где его дневниковые, рабочие записи. Антон Павлович пишет: «Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней всё перемешано - глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным». Как всегда он прав, умнейший Антон Павлович. И как же смешон и жалок после этого возносимый Западом, а, следовательно, и нашей вечно туда зырящей интеллигенцией Достоевский. Он был типичным графоманом, больным человеком, и лишь кое-где, там, где он прост, не изломан, он велик. Но такого Достоевского наберётся страниц сто не больше.           5.05. 91г.» 

«Неужели ты настолько глупа, чтобы смотреть телевизор?!»

«…Утром я записал первую фразу: «Говорить я разучился лет в 14-15». Потом встал из-за стола, оделся и ушёл бродить по городу. Учился смотреть на людей. Так как я знал – после того, как я научусь на них смотреть – я научусь заново говорить…                17. 12. 92.»

«…Утром встретил С. Он учительствует в школе у моего любимого Виктора Кирилыча. Нет ещё восьми, а С. уже крепко поддатый. Увидев меня, дурачась, козырнул, потом абсолютно трезвым голосом произнёс: «Выход в безвыходности».                22.02.93г.»

«Городок Н. был неудержим в своей мазохистской натуре…»

«Вечная уязвлённость нерадостного человека…Ну, как отвечать, на эти идиотские вопросы: что ты такой хмурый? Сказать, что в жизни, в принципе очень мало места для радости и жизнь наша это всего лишь приготовление к смерти? Сказать это, значит ещё более утвердиться в качестве полупомешанного или же заносчивого сверх меры человека. Просто я таким родился. Не желающим улыбаться просто так. Да и как-то нелепо приживается у нас у русских эта американская привычка: вечно улыбаться… 6.03. 93г.»

«Люди непробиваемы. Они разучились слышать друг друга. Они умеют подчиняться лишь силе…Кстати, вот, будь у меня, право хотя бы изредка размахивать перед этими харями пистолетом, все эти герои наподобие Соколёнка или Ципу, Пана или Лиса, - уже давно бы вкалывали как миленькие на пользу общества… Всё своё люди держат при себе – до поры, до времени. А быть может иначе и не уцелеешь в нашем беспощадном мире?                Перед работой –9.03. 93г.»

… А вот это,  очень близкое мне, когда  обнаружил я в этих тетрадках Дроздовского, аж заёрзал от желания тотчас вскочить, идти найти его и пожать руку:

«Ночь. Читал Вересаева «Без дороги». Жутко. Уложил себя спать. Не спится. Что же я есть? Похотливый, неверующий человечек. С пустой, бесцельной душою. Забавы ради извёл уже три тетради (рифма). Что же делать? В тысячный раз записываю, задавая себе этот вопрос. И в тысячный раз отвечаю: дело. И несколько этим успокоенный ставлю дату и всё же мирюсь с Морфеем… А ведь было что-то в душе, было. И как быстро я её истаскал, опустошил. Итог: сижу в своей раковине, и озираюсь со страхом вокруг и тоскую темно, или воспаряю фальшиво в пьяном угаре. Длится это беспрерывно уже года четыре. Благо незаметно для окружающих – мой организм легко и быстро сжигает остатки алкоголя. Верю лишь в неодолимую силу времени.  И как же удобно мне в этой раковине: время дрянное, людишки мерзкие, всё кругом продаётся и покупается… Лишь Я. Но ведь где-то там есть ещё силы осознавать, что всё это от лукавого. Так легче и проще. И действительно лгу и обманываю себя своим постоянным, вошедшим в привычку сладостную и успокаивающую, самобичеванием. А водка по латыни: аква витас, оказывается, т. е. «вода жизни»… Как хорошо жить по немецкой поговорке: «Лебен зи воль, ессен зи коль, тринкен зи бир, либен зи мир!» - «Живите хорошо, ешьте капусту, пейте пиво, любите меня!»…И все-то герои у Вересаева в финале чувствуют радость… Всё правильно. Традиция. 17.03. 93г.»               

…Последнее стихотворение участкового нашего (по-ранешному, околоточного надзирателя)  лейтенанта Дроздовского за номером 47  было датировано пятым октября 1993 года: 
Надоело жить в России!   
Всё – навоз и грязь,
Морды смердов испитые,
Каждый первый – мразь.
Что – сгущаю слишком краски?
В кучу всех валю?
У прекраснодушных – маски…
И у Бога силы выжить шепотом молю…    

…Смущённо-торжественный акт передачи лейтенантского творчества состоялся пару лет назад. Я, не скрою, был в душе польщён тем обстоятельством, что Дроздовский видит во мне важную персону, могущую поспособствовать… Но, поразмыслив и представив как поскучнеют разом и без того кислые физиономии завоевателей местного поэтического Олимпа, когда вместо бутылки я извлеку из сумки стопочку тетрадей…
 …Представив всё это, я решил выдержать паузу и вернуть тетрадки их хозяину. Что и сделал через месяц примерно, а при возврате, сказал, что у поэта Х. и у поэта ХХ. и поэта ХХХ. много претензий, но они просили передать,  пусть, мол, автор не отчаивается, продолжает работать, капля, мол, камень точит…
…Этот унылый верзила, с  коротковатыми ему рукавами кителя и оттого ещё более судорожно ищущими опоры в воздухе руками, проницательно и коротко глянул на меня и всё понял. И я понял, что он  легко разгадал моё враньё. Но мне показалось, что он не только на меня не обиделся, а если и обиделся то только на себя, на свою неосторожную вылазку из своего вполне обжитого и может быть даже уютного подполья, а и как-то освобождено вздохнул. Чутьём своим великолепным (как участковый он у своего начальства на хорошем счету) он понял:  я-то прочёл, что в тетрадках, прочёл наверняка,  сей любопытствующий товарищ. И этот факт, что кто-то познакомился с его творчеством ему радостен и приятен своей новизной. Есть над чем поразмышлять в своём подполье.
Моё знакомство с Дроздовским состоялось благодаря его жене Жанне, бывшей жене, работавшей с моей супругой в одной школе, сейчас это экологический лицей. Было это в ту пору, когда наша семейная жизнь окончательно испортилась и Жанна, каким-то образом про это прознав, напросилась навязчиво и бесцеремонно к нам в гости. Благо был повод – именины у Людмилы. Сумрачные, но пытавшиеся выдавливать из себя улыбки, мы сидели с женою рядом за столом с закусками, и так страшно были далеки, тогда нам казалось,  безвозвратно далеки друг от друга, что невольно и у неё и меня возникала жалость и к самим себе по отдельности и опять-таки друг к другу.
 Веселилась же одна Жанна. В ней – плотнотелой, круглолицей, с большим налимьим ртом, но с  удивительно красивыми зелёными глазами, казавшимися на таком лице какими-то иноземными пришельцами - бушевал, требовал выхода бесёнок, она много и беспричинно смеялась, подначивала нас, и тут же приговаривала, да вы, не обижайтесь, я же так, шутки ради, подначивала своего  недотёпистого, всё не могущего стать «старлеем» «мылаценера», так и только так, никак иначе называла она Дроздовского. Мне же он как-то  сразу поглянулся. Крепкой своей сосредоточенностью и одновременно стеснительным каким-то взглядом глубоких,  много, судя по всему, повидавших, и  много знающих глаз. Ему также было неловко за Жанну, но он по привычке, наверное, закоренелой, старался не показывать вида. Я же картонно улыбаясь, думал, как  же он её терпит, стерву эту, да ещё при табельном оружии? Видно, железная воля у человека…
И вообще, думал я, семейная жизнь – это сплошное мучение, люди по природе своей одиноки и ничего здесь нельзя исправить… Выручила водка, мы постепенно захмелели, часто выходили с ним покурить в сенцы, говорили «за жизнь», сходясь в оценках происходящего в стране. Прощаясь, Дроздовский всё  извинялся за такой неожиданный визит, а Жанна, совсем уж невыносимо шутила, она, несмотря на то, что пила, от нас не отставая, была самая трезвая. Особенно трезвы были её надменные, красивые глаза,  мол, ничего страшного, всё перемелется, по-новому образуется, вы ещё молодые… Да, не обижайся ты, я же шучу, обращалась она уже лично ко мне… Заметил давно уже: люди часто произносящие, этак мимоходом, «ты только не обижайся, пожалуйста», сами, крайне обидчивы…
…Спустя некоторое время, через год или два, точно не помню, после этого застолья, Дроздовский с женою развёлся, причём инициатором развода выступила Жанна. Людмила рассказывала, что она сошлась с каким-то доцентом из аграрного университета, приезжавшим за нею на иномарке, судя по всему честно заработанной на преподавательскую зарплату,  забрала с собою сына – ровесника нашей дочки.  Дроздовский остался жить  с матерью, в доме  неподалёку с домом Нила Капитоновича. При встречах мы обменивались с ним крепким рукопожатием и мне всё казалось, что Дроздовский ко мне как бы приглядывается, что-то взвешивая, оценивая про себя. И врученные им однажды  тетрадки не явились для меня такой уж слишком неожиданностью.
После же их возврата (кое-что как вы поняли я переписал, сохранил, так сказать, для истории) Дроздовский не переменил ровного, уважительного отношения ко мне. Хотя… хотя, догадываюсь, он был наверняка уязвлён в душе, как был бы уязвлён любой другой автор, показавший после долгих раздумий свои творения постороннему человеку. Моя же оценка того, что было в этих тетрадках в клеточку – короткое: «интересно» – если и устроила Дроздовского, успокоила, быть может, то лишь на половину…
Ну,  а что тут скажешь? «Русские имеют особенную способность и особенную нужду мыслить». Это из переписки Евгения Баратынского с Иваном Киреевским.

… Итак, Нил Капитонович пропал, а Володю Ципко – соседа Соколовых - посадили.

Вот, тоже как бывает.
 Жил человек, жил. Попивал, подкалымливал, порою с Витьком, а чаще где-то в городе случай подвертывался, – крал, ну как без этого прожить нигде не работающему.  Не попрошайничал, типичного блатного нагорного из себя изображал и это у него, подвижного, с походкой вразвалочку, широко ставящего ноги и не менее широко разводящего пальцы на руках, когда вспоминались им, например, забавы молодости – жёсткие, кровопролитные, но по «честняку», без ножей и кастетов,  драки «нагорных» с «прудскими» (район города расположенный под Горою) - неплохо получалось. А природную лёгкость черт своего лица он пытался вытеснить жёстким прищуром голубых глаз. Трезвым Володя был спокоен, копался у себя в огороде, пил же не то что умеренно, но и безобразий за ним никаких не числилось по ведомству Дроздовского.
Жил, значит, жил человек и где-то к пятидесяти ему, вдруг, стало скучно и  захотелось в тюрьму. Такой вывод можно было сделать, потому как Володя стал избивать, избивать регулярно свою сожительницу Татьяну.
 Бил её жестоко, на это ему указывал Витёк, но того Володя попросил не лезть в чужие дела. Такую же просьбу-пожелание он высказал и мне, после того как Татьяна однажды поздним вечером попросилась её впустить и тем самым уберечь от разъярённого сожителя.
Пересидев шум, -  Володя стучался и к нам, но Людмила его не пустила, я же «на связь» с ним не вышел: женщины боялись поножовщины и упросили меня не кипятиться, - Татьяна, поблагодарив нас, пошла «сдаваться».
- Он уснул, - убеждала она, прежде всего себя. - А утром и не вспомнит, он же у меня ласковый, хороший, - пьяненько бормотала эта, действительно любящая погулять женщина.               
Однако утром Володя вспомнил. Выловив меня, выходящим из ограды он подошёл и сказал, положив мне свою сильную жилистую руку на плечо:
- Илья, я тебя уважаю, я твоего отца сильно уважаю, только ты больше так не делай. Ещё раз эта проститутка  к вам попросится, – не пускайте. Я тебя сильно прошу, Илья.               
- Володя, я тебя тоже, брат,  уважаю, в твои дела не лезу, бля буду, сам знаешь,  но смотри… силу-то вдруг не рассчитаешь… Да и как-то с бабами связываться… Согласись, да?…Гони ты её  лучше, суку, куда подальше от греха… А так я тебя, Володя,  понял, всё понял, принял к сведению, - ответил  я ему, используя привычный нагорный сленг. 
- Надоело, нах… всё, - подытожил наш короткий диалог Володя. 
Действительно, после этого «политического убежища» Татьяне я не предоставлял. А бил Володя её всё чаще, все сильнее. Свирепел мужик, а она, эта побитая шалава, неизменно к нему возвращалась. Наводила «марафет» в их небольшом домике, синяки и царапины подживали на ней как на собаке. Собачкой преданной, бьющему её хозяину, она, по сути, и была.
Накануне дня повторных выборов, - Ельцин в промежутке этом, между первым и вторым турами голосования,  творил чудеса: танцевал лихо своим могутным телом твист на молодёжной какой-то тусовке с ошалевшим от такого Президента певцом Женей Осиным, разбивал с завязанными глазами какой-то кувшин длинной палкой на то ли башкирском, то ли татарском национальном празднике… Словом являл собою «отца родного» россиян, полного,  понимаешь, бычьего здоровья и колоссальной энергии, но  всё это было уже неинтересно, потому как было ясно по их довольным харям: своего они не упустят, в телегу свою и Лебедя припрягли…  Так вот, в этот день, в начале июля, Володя Татьяну так избил, что к ней, лежащей неподвижно, с окровавленным лицом на травушке-муравушке лужайки у одного из домов нашей улицы  вызвали «скорую».
В реанимации её «откачали», но Володю всё равно «повязали».  Он и  не отпирался, «не шёл в отказ» - и скоренько, быстренько, всё было ясно современной, пучеглазой, зорко зыркающей в поисках выгоды Фемиде в этом дельце, чистой воды «бытовухе» - дали гражданину Владимиру  Александровичу Ципко, украинцу, 1948 года рождения,  до этого несудимого,  три с половиной года, с отбыванием срока в Р-кой колонии строгого режима.

Дроздовский рассказывал Витьку, что на суде присутствовала Татьяна, её под ручку привела невесть откуда взявшаяся дочь – девица с наглым, припухшим лицом. Ожидалось, что Татьяна будет живописать о жестокости сожителя, но она, шмыгая непрестанно сломанным носом, просила судей о снисхождении к этому доброму человеку.

Витёк, после боевого ранения, полученного в кочегарке, поправляется. Правда, характер ранения  не позволял ему  минувшим летом, как прежде, занимать целыми днями наблюдательную позицию на лавочке, с тем, чтобы в нужный момент спикировать и присоединиться к  краснорожему мужику Назарову – доке в поисках спиртного.  Витёк вынужден был большую часть своего времени проводить  дома на диване, смотреть телевизор и довольствоваться редкими выпивками вместе с матерью, когда бабушка Варя получает пенсию.
Несколько раз я заглядывал навестить его. Один, без Семёнова. У того жизнь раскручивается сейчас по такой спирали!.. Но о Семёнове позже…
…Витёк,  как к нему не заглянешь, лежит на старом диване и пялится на  ровесника дивана – телевизор. Если один из этих ровесников, - рождённых где-то приблизительно в дни работы 24-го, а может и 23-го съездов КПСС - скрипуч до неприличия, то второй норовит время от времени терять в эфирном пути изображение и превращаться в большой радиоприёмник. Тогда Витёк, кряхтя, с ним, разумеется,  солидаризуется диван,  и, поддерживая свой раненый живот,  бредёт  к «Темпу»,  берёт лежащую рядом с ним большую отвёртку, суёт её куда-то позади телевизора, а телевизор без задней крышки, она пылится на полу, - и… что-то трещит, искрит, облачки дыма нехотя поднимаются над телевизором и начинают расползаться по комнате, потом несколько минут канонадит и, наконец, после всей этой починки и несогласия с ней техники, человеческая воля побеждает и на экране появляется длинноволосое, вытянутое,  лицо певца, с наклеенными ресницами. Некоторое время лицо  пребывает в негроидной расе, потом становится лицом колонизатора, продолжая, несмотря на эту метаморфозу томно вздыхать: «Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую…» 
 Яростно презирающий гомосексуалистов, впрочем, он их называет проще, в народном, так сказать варианте, Витёк комментирует:
- Мужика тебе надо, пидорас, с елдой конской, а не женщину!
Он, этот тщедушный лентяй, но каким-то образом справляющийся с тяжеленным пьяным семёновским телом, сам, каналья, способный выпить ох, как много, но не валкий, этакий стойкий оловянный солдатик, может молоть по пьянке всякую ерунду, а  иногда сразит одной фразой…
…Как-то о чём-то заспорили они с краснорожим, градус спора повышался… Вдруг Витюня замолчал, резко так оборвал своё участие в споре и после паузы, продолжительной паузы,  спокойно так, с каким-то патрициальным римским высокомерием сказал, шумно хватающему ртом воздух краснорожему:
- Ну что с тебя взять, кроме анализов?               
И всё же – что там у него в черепной коробке? Задумывался ли он хоть  когда-нибудь о смысле жизни? Эк, хватил ты, братец Илья, спесь-то, какая полезла из тебя? Может, этот, из числа потешников, которых ты не любишь и считаешь, что они чаще всего хитрецы и лодыри, только о смысле этом и думает? Не из пустоты же возникают у него остроты. Не одна лишь злая, резко всё видящая и оценивающая, наблюдательность тому причиной…Сидя однажды, по обыкновению, на лавочке отполированной его же штанами, Витёк так ответил на дежурное нравоучение участкового Дроздовского:
- Ха! Начни на деле сейчас вот борьбу с воровством и как там её? Коррупцией? Кто ж тогда на свободе останется? – и по обыкновению опять таки перевёл «стрелку» на сидящего рядом с ним краснорожего. – Вот он, сразу загремит за решётку. Можете, товарищ лейтенант хоть сейчас его забирать, я помогу, если упираться начнёт. Сколько бензинчику слил, да списал, признавайся?..               
У краснорожего пустые заячьи глаза. Мне кажется, что ему ненавистны все, он всех презирает, презирает той великой ненавистью, на которую способны только лакеи.  Краснорожий любит, в отличие от Витька поговорить о политике. С радостью несусветной воспринял известие о желании попрезиденствовать генерала Лебедя.
- Лебедь вас всех научит отжиматься, - весело приговаривал он, потирая руки,   минувшей весной.               
Он водитель второго класса Назаров, лакей по натуре,  тоже пролетарий, как и Пётр Михайлович, - помните? - отстаивающий честь рабочего класса в кулачном поединке со Святославом Ивановичем в нагорной бане. Он, Назаров, работал в молодости на местном моторном заводе, потом в одной из автоколонн, и, наконец, перед пенсией, перебрался на «скорую». График – «сутки трое» – его устраивает, здоровья ему  хватает, и самогонку пить и книжки «про историю» читать и вести умные разговоры о политике… Но, у меня этот пролетарий  вызывает стойкую антипатию. К тому же он скуп и говорить о нём скучно…
Пролетарий, думаю я, наблюдая за краснорожим,  пролетарию рознь… Пётр Михайлович читает сочинения Николая Костомарова, Льва Гумилёва, Николая Данилевского,  Вадима Кожинова…
 Назаров же любит литературу «про историю». Особенно ту, где Родину обильно поливают дерьмом и старательно втаптывают в грязь. Такая «историческая» литература, вообще, популярна сейчас у обывателя. Книжки беглого предателя и нежного гомика Резуна взявшего псевдоним Суворов и напомаженного нарцисса Радзинского идут нарасхват.
 Вонь от обоих на всю страну! Да если бы только от этих двоих…
… Но что делать, скажите, если эта вонь, затраханному современными «культуртрегерами» мозгу обывателя изысканным парфюмом представляется? Что делать?!
                *   *   *               
…В ту самую субботу, когда Володя Ципко наливаясь злобой и самогонкой, готовился чинить очередную расправу, ставшую для него роковой, над сожительницей Татьяной, когда в Кремле завершались последние приготовления к фальсификации итогов предстоящего решающего раунда президентских выборов, к моей ограде почти вплотную ткнулась пропылённая разбойничья широкоскулая морда «Додж Каравана».
Этот техасский внедорожник, при желании в который запросто мог вместиться  взвод американских пехотинцев привёз разношёрстную компанию. Друг юности семёновской Слава Жихарев, с личным, как потом выяснилось, водителем Костей, дипломированный философ и удачливый продавец пирожков на базаре Денис, сам Семёнов с очаровательным, юным созданием, в котором мне трудов стоило узнать Леночку – дочь Маргариты Ефимовны. 
 Застали они меня за занятием более чем прозаическим: я полол  морковную грядку. Честно говоря, я растерялся, – не ожидал никаких гостей, тем более таких,  продолжая, наоборот, наслаждаться одиночеством, тем более сладким, когда уже считаешь денёчки, оставшиеся до  приезда из деревни своих любимых – жена с дочкой должны были вернуться дней через пять.
Потом, уже в разгар веселья, до меня дошло, что инициатором приезда ко мне выступил Семёнов. Свой план  он, забегая вперёд, скажу, осуществил на славу. Кстати, о Славе.  Слава Жихарев, совсем шапочно мне знакомый, уже был самым пьяненьким на момент появления в наших нагорных местах – развязано держащийся, непрестанно мне тыкающий, снисходительно посматривающий на мою плантацию в полторы сотки размером, торопящий всех ехать «на пленэр» - словом, типичный средний буржуа, что  тождественно хаму. На своего водителя, пожалуй, самого старшего из всех нас возрастом,   он покрикивал, Дениса не замечал, Семёнова пытался задирать, на Леночку смотрел нагло и плотоядно.
Я знаком с отцом Славика – крутолобый, приземистый, крепко стоящий на ногах мужчина, приехавший из глухой деревеньки поступать в «фазанку» и ставший в тридцать с небольшим директором крупного предприятия. Как-то раз, за рюмкой чая, он мне пожаловался:
- Устал я с сыном возиться…Всё для него устроил, дело нашёл раскрученное уже… Он же… Сейчас опять ему помог, кредит организовал выгодный…Да, видно, точно, говорят, что природа на детях отдыхает.
Гостей в домик я приглашать не стал, хотя Слава порывался осмотреть мои хоромы, оставил их на диванчике, предложив, шутки ради, завершить прополку, умылся, натянул любимые джинсы и мы на недовольно урчащем на российскую действительность «Додже» поехали на природу.
Поблуждав немного, нашли место на берегу речки Городушки. Хорошее такое место, живописное. Городушка здесь ещё не превращается в Вонючку,  и место с минимумом мусора и комаров. Костя с Денисом занялись костром и  шашлычными делами,  Слава осуществлял руководство, продолжая пьянеть, так как непрестанно потягивал из зелёных баночек «Баварию», Семёнов с Леночкой сервировали расстеленную на траве скатерть, мне же, согласно семёновскому плану, о чём я опять таки догадался позже, оставалась роль наблюдателя.
Мешал, конечно, Слава. Он, ещё более развязный, перемежал опустошение баночек с пивом с  хвастливыми  своими заявлениями, что вскоре станет главным на местном рынке канцелярских товаров, что пинком открывает двери в самые высокие кабинеты городской власти, что «крышует» его сам Тайсон – кличка одного крупного криминального авторитета – даже не «крышует», любовно оберегает,  причём, почти безвозмездно, так как с ним Слава учился в одном классе… После этого «гона» начались вещи похуже: Славик, уже перешедший на водку «Абсолют» стал откровенно пошлить, выдавая такие недвусмысленности в адрес Семёнова и Леночки, что стало ясно, что всё это радостной брашной не закончится. Семёнов – артист, великий артист! – только посмеивался в ответ на сальные колкости Жихарева, а Леночка наблюдала за его реакцией и мысленными его приказами, безропотно им подчиняясь, то есть пропускала мимо ушей Славины похабные шуточки и сосредоточенно нарезала сыр, помидоры, огурцы, украшая вдохновенно всё это петрушкой, сельдереем и укропом.
- Ты дуриком-то не прикидывайся, - приставал к Семёнову Слава. – Скажи лучше, как тебе, алтухану конченному, такую красотку заарканить удалось. Сознайся старому другу, ну…               
- Лучше прикидываться дураком, чем прикидываться умным, - смиренно отвечал Смоктуновский-Семёнов. 
Славик не унимался, с ехидством  спросил у Семёнова:
- Ага! Понял… Конечно, ты у нас всегда был титаном мысли, куда уж нам… Ну, а если ты  такой умный, то почему последние штаны донашиваешь?               
- А если ты такой богатый, то почему такой тупой? – Семёнов продолжал быть кротким, но отвечал уже резче.               
Я ему мысленно аплодировал. Да, наверное, не я один. Прислушивались к нападкам Славы и водитель Костя с Денисом, и им поведение и ответы семёновские тоже были явно по душе. А Леночка…
…Ах, как же она посматривала на Семёнова! Сколько любви, той самой, уже не таящейся, радостной, скреплённой  с любимым общей тайной, тайной дивной, всё побеждающей и сокрушающей на своём пути любви было в её взгляде!.. Я не мог даже позавидовать своему приятелю, всё у меня уходило на восторженные, пусть и скрываемые, неумело, впрочем, скрываемые, наблюдения за этими Леночкиными взглядами. На красивом её личике удивлялись этой прекрасной взрослой жизни иссиня-чёрные, большие, чуточку удлинённые глаза. А как магнитил взгляд её нежный и вместе решительный рот с пухлыми девичьими губами… Она, вся тоненькая, ладненькая, с только-только развившейся грудью, благоухающая юностью, умная и таинственная еврейская девушка, совсем недавно уложившая девчоночьи косицы в  женственную прическу, с угадываемой всяким нормальным мужчиною милой, игривой чувственностью была чудом!
А как хорош был, не только ответами, Семёнов! Чистое, свежее его лицо, с правильными, крупными чертами,  похудевшее, как и весь он, сам – высокий, жилистый, широкоплечий, ловкий в движениях – было лицом человека, что-то окончательно понявшего и решившего, и оттого лицо это было лицом Боговдохновенного человека!..
…Мне вспомнилось, как Семёнов в один из своих «послезаплывных» дней, опухший и жалкий,  жаловался мне, сокрушаясь, что мало, до безумия мало людей сейчас, являющих собою совершенное представление воли, то есть, подтянутых, собранных, упругих и бодрых телом, цепких и ясных умом, знающих цель жизни…
…Шашлык был готов, готов был совершенно и Слава. Рыхлые, белотелые, к ним даже загар не пристаёт, люди, замечено, напиваются быстро. Когда-то Слава, видимо был тренированным,  может быть поигрывал бицепсами перед девушками на пляже,  но… окаянная, полная стрессов жизнь жулика-предпринимателя, того самого среднего буржуа-хама,  быстро чинит расправу над такими телами.
 Слава пытался, впрочем, бодриться. Стащив кое-как с себя светлые, модные брюки, он смело бросился в воды Городушки, напрочь забыв, что глубина этой речки нигде не превышает метра. Нырнув, точнее плюхнув с небольшого бережка своё тестообразное тело в Городушку Слава, через секунду, отчаянно матерясь, появился на наше обозрение весь в песке. Пробовал омыться, неловко оступился сел на пятую точку опоры, долго сидел так, мотал головою, наконец, вылез на берег, выпил, не закусывая, ещё половину пластмассового стаканчика и попытался, было что-то произнести. Мы попытались догадаться: этот перепродавец ластиков, карандашей и маркеров убеждал, что он нас всех, если захочет, конечно, купит оптом.
- И тебя тоже, - показывая дорогую металлокерамику во рту, тыкал он пальцем на Леночку, - а, ты, - палец упёрся в грудь Семёнова, - будешь мне рекламные слоганы сочинять за кормёжку…               
Семёнов, храня молчание, встал во весь свой рост и  репрезентативно,  тычком, перевернув Славика на живот, подхватил его за плавки и потащил сучащего короткими кривоватыми ножками оптовика опять к могучим водам Городушки.               
- Пожалей шефа, у него все печати и моя трудовая, - крикнул вдогонку Костя и добавил тише. – А, ладно, топи гада…               
У самого берега была илистая грязь – туда, и был небрежно отпущен с плавочной привязи Славик. Теперь он был по настоящему вымазан. Весь. С головы до ног.         
- Свинья везде, как говорится, грязи найдёт, - нарушил, наконец, «селенцио стампа», обет молчания, Семёнов, вернувшийся к нашему застолью и попросил Костю. – Полей мне на руки, умыть их надо…               
  …Леночка с восхищением, мы с Денисом с неподдельным уважением смотрели на Семёнова.
Костя помог Семёнову и,  разводя руками, мол, ничего не поделаешь, субординация,  пошёл,  на ходу чертыхаясь выручать из грязевых ванн своего начальника. Семёнов же присел, приобнял Леночку и посмотрел  на нас с Денисом.
 Честное слово!  Таких глаз, ясных, пронзительно умных, с этой мягкой смешинкой,  я не видел у Семёнова с той, ещё студенческой поры.
К спиртному он не прикасался, потягивал сок, Леночка чуточку потчевалась пивом, Костя был за рулём, и потому с «Абсолютом» расправлялись только мы с Денисом. Ах, да Славик, конечно отпил из литровой бутылки изрядно. После омовения его верным Костей, он, протрезвев немного, и  вернувшись к нам, стал откровенно жлобствовать.
- Так, поляну я организовал. Но коли вы  ко мне задницей – то скинулись живенько все… Шапку, так сказать, по кругу… Даром я кормить и поить вас не собираюсь.               
- Можно я потом пирожками рассчитаюсь? Или чебуреками. Любите, Вячеслав, чебуреки? – тут уже Дениса стало мелко трясти. – Если не ошибаюсь, вы нас на  юбилей своей фирмы пригласили. Такой юбилей солидный – полтора года. Фирма тоже… Одно название чего стоит… «Промокашка»! Оригинально, ничего не скажешь…               
- Всё! Сворачиваем! У шефа испортилось настроение! Шеф устал от вас, несчастных! – скомандовал Славик своему водителю.
- Мужики! Ладно! Хорош выделываться! – тут я, размягчённый водочкой, выступил миротворцем.
- Мужики на базаре семечками торгуют! – удостоил меня презрением Славик.               
…«Додж» с объедками укатил, мы, посидев ещё немного, тронулись в обратный путь пешком. Поднялись по дороге в Гору и через бор, напрямую, с разговорами весёлыми – а, ведь, действительно, славно повеселились! - вышли спустя минут сорок к жилому сектору Горы. По дороге я выяснил, что Леночка окончила школу с серебряной медалью, подала документы в «универ»» на социологический факультет.       
- Валерий Сергеевич так решил, - отвечала она мне, и опять такая нежность, такая безропотная любовь была в её быстром взгляде на Семёнова!
Выяснилось также, что они сняли однокомнатную квартиру в девятиэтажке, рядом с окружной больницей, там, где Гора уступает свои владения посёлку Кордонному. Пока на полгода, а там видно будет, с неохотой отвечал уже Семёнов:      
- Всё-то тебе надо знать, - укорил он меня. – Сцен больших, упреждаю твой вопрос, Маргарита не устраивала. Битья посуды не было. Она умная женщина.               
- Роковая, ты хотел сказать? – не мог я не показать свой вредный характер.               
- Умная, - с нажимом повторил Семёнов. – Умная, еврейская женщина. И кончим об этом. Всё путячно. Хотя я, Илья, скажу тебе, готов ко всему. В запасе держу ещё один ответ, на всякий пожарный. Пошлая современность его не поняла. Так плевать мы на неё хотели. И вообще, я тебе вслед за Гельвецием повторю, что  человек становится глупым, когда перестаёт быть охваченным страстью. Я глупым прослыть не желаю.            
А ведь он изменился, по настоящему изменился, этот учитель словесности… Мне же всегда нравились те люди, которые не столько заботятся о том, каковы они в глазах других, сколько о том, каковы они сами по себе…И всё-таки, я опять не удержался, спросил у своего большого приятеля:
- Ты это всё для меня организовал, в первую очередь, да? Подпоил Славика, раскрутил и  дёрнул его из кафе на природу, да? Для показа? В глаза мне смотреть, в глаза!..  Что ж, я польщён твоей высокой оценкой, друг, честное слово, польщён. Ты, вообще, молоток, Валера…Знаешь, что я тебе скажу… Ты, - Илья, а  не я. Ты – Илья…Муромец.               
- О чём это ты? – Семёнов всё время поглядывал на Леночку, мы с ним немного отстали и она шла впереди, Денис к этому времени покинул нас, распрощавшись,  поблагодарив за изысканный вечер встречи и пригласив нас всех как можно чаще посещать базар, – этот, как он выразился, сгусток мысли и энергии, то есть интеллекта. – Я начинаю нервничать от твоих вопросов и гипотез, - продолжил Семёнов. -  Не исключено, что могу не выдержать и послать тебя на двадцать третью букву староцерковного алфавита.               
- Всё, молчу! Восхищен, поражён! Но ты, правда, молоток!   
- Сам знаю, - буркнул Семёнов. – Держи пять, зритель благодарный и  бескорыстный…Фу! Какое амбре… Адрес, пока не даю. Сам тебя найду, пока-пока…ариведерчи…

…Что ждёт их?
 Радостный вечный танец единения душ или тоскливая, слепо-жестокая борьба эгоизмов?
Разница в возрасте?  Это, конечно же, чушь. Вспоминается, где-то читал, что когда муж старше жены в начале супружеской жизни наполовину – это едва ли не идеальный вариант…И всё- таки как я отвык, да, что там, забыл совсем такого Семёнова. Пусть держится, сколько сил хватит, мне он шепнул ещё на бережку, что «заколдовываться» не стал, просто прошёл курс психотерапии и иглоукалывания. Я отчего-то охотно ему поверил…
…Бросив пить человек удивительно остро начинает чувствовать жизнь. Знаю по собственным ощущениям, что вот, сейчас вспоминаются с некоторой ностальгией, когда я пытаюсь описать эту  несостоявшуюся брашну на берегу Городушки. Впрочем, почему несостоявшуюся?..               
                *   *   *

… Сейчас - серый полдень финиширующего октября.
 Снег выпавший сошёл, чёрные лужи кажутся глубокими и мелко морщинятся.
Дни тянутся до противного однообразно и уныло.
 Случаются гулянки, застолья, но всё ложь, фальшь, надрыв и похоть. Да, тяжёлое, с кошмарами, похмелье. Где уж тут о душе думать?
Злобно дичаю, не могу даже в искусственной улыбке растянуть рот, не жду «прекрасного далёка».
Жалуюсь и стенаю в этой тетрадке, где решил вот выступить в роли хроникёра нагорного, да, вроде, как и притомился этой ролью…
Вообще, живём мы самой страшной, на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе, в той же Творческой Канцелярии, где, надо признать, много талантливых, неординарных людей, взять  того же Витальку Кафтанова,  держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетарная система, а вопреки законам физики взаимооталкиванием…
…Читаю местного классика – бездарного трудягу,  наваявшего много-много томов, нет, это не тот случай, когда – Верум ниль секуриас эст мало поэта – нет никого наглее бездарного поэта, как ещё Марк Валерий Марциал сказал.   
Местный классик литературы всю свою жизнь выступал в амплуа скромного, но настырного, «тихой сапой» бравшего в - «те годы жуткие, времён социализма» (из баллады «Моя борьба» М. И. Золотаря) - издательства, в том числе и столичные, - благо он сам, классик окружной литературы Егор Иванович Калямов,  всегда был при должности.
 Классик раньше писал о зверствах «белых»,  сейчас пишет о зверствах «красных».  Оставаясь при этом ровно бесцветным и  прозрачно-пустым. И жалкие его потуги выдавить хоть частицу ума из своей головёнки, заведомо обречены на провал. И это, исходящее пОтом, желание сконструировать сюжет…  А ещё ведь умный французик Мишель Монтень говарил про таких писателей: «Чем у них меньше таланта, тем важнее для них сюжет». И у лейтенанта Дроздовского, сейчас вспомнил,  в его тетрадках приведена фраза Антона Павловича Чехова о сюжете…
 …Самое же печальное – этому местному «Бальзаку»,  элементарно не хватает «доехать» до понимания насколько он невежествен и глуп. Он счастливо глуп, какую бы значительность не нагонял на своё  лицо.
За время беседы, - Калямов приходил в Творческую Канцелярию сдавать в наш отдел собственные воспоминания (от босоного крестьянского детства, службы во флоте, начала поэтапного вытравливания в себе человеческого в бытность писательства и до нынешнего маразма) -  я осторожно прозондировал «ай кью» этого знатока истории Сибири…  Выяснилось: этот старый  хрень, не знает хрестоматийных вещей! Не знает, к примеру, какой город называл «Сибирскими Афинами» Семёнов-Тян-Шанский, кто первым из адмиралов российского флота предал Верховного Главнокомандующего и поспешил присягнуть на верность Временному правительству, а как  испуганно он завращал глазами, когда я спросил его что-то об афанасьевской культуре…Это ещё что и с чем её едят?! - читалось в его взгляде…  Зато с каким пылом-жаром стал он, воняя нестерпимо старостью изо рта, наводить глянец на расстрелянного адмирала, которого сам чернил сладострастно в  прежних своих книжках… Единственный раз я не выдержал, когда этот маразматик прошамкал:
- Если бы не октябрьский переворот, то Россия процветала бы и дальше…Вот, вы смотрели фильм Станислава Говорухина «Россия, которую мы потеряли»? Нет? Странно… Выдающийся фильм!..
- Великие даты не страшатся возни лилипутов, - строго отчеканил я и добавил ядовито.  – И если бы не Октябрь, России давно не было бы, и вряд ли бы вы, Егор Иванович,  к примеру, учитывая  социальное прошлое ваших родителей,  смогли бы стать живым классиком нашим.
  И всё же… какую память оставят о себе подобные «инженеры человеческих душ»? И стоило, спрашивается,  так жить?.. «Мы навоз, - гордо сообщает он человечеству в конце своих воспоминаний. – Но без нас не состоялись бы ни Пушкин, ни Толстой, не состоятся и будущие Чеховы и Тургеневы». Удобная, ничего не скажешь, позиция…
…Злоумна ненависть, судя повсюду строго.  Это обо мне.
…То сердце не научиться любить, которое устало ненавидеть. И это обо мне… Давай, давай, раскочегаривай себя самоедством…
…Стало тоскливо,  совсем тоскливо…
… И Семёнов с той встречи на бережку Городушки не даёт о себе знать, - застит счастье глаза и память?
И вечное колоушничанье в Творческой Канцелярии достало до печёнок. Ну неужели, народцу, незаурядному в большинстве своём,  нечем заняться кроме как распространять, за глаза гадости друг про друга, при встречах же мило улыбаясь и раскланиваясь?..
… Отбросил книжку о расстрелянном палаче-паиньке, и тотчас устыдился, – книжка улыбнулась  льстивым автографом автора…Тем более я пообещал прочитать, а среди моих ненужных, вредных даже, как я с возрастом понял,  свойств характера угнездилось давно и прочно вот это: пообещал – сделай…

…И всё же! Подь он в подпупие, как говаривал, не французик какой-нибудь, а сам  Михал Юрьевич Лермонтов…

…Вот, пожалуйста,  пишет этот Егор Иванович Калямов, лауреат многих и многих премий, пишет: «факт налицо» – факт на чём?!  Или же, вот такое, как вам? Насладитесь: «На этой почве у адмирала к его возлюбленной  стремительно росли подозрения…»… На почве травка растёт…
…Всё! Надо прогуляться, нет силов, как выразился бы, наверное,  Егор Иванович,  моих больше…

…А мир глядел в оконное стекло,
Насмешливый, огромный, недоступный,
И звал бежать за тридевять земель…

…Прогуляться, прогуляться, скажем, по нашей мокрой, оловянно блистающей улице… А потом выйти на нагорную аллею, гуляя по которой так навязчиво, как последние листочки цепляются за прохожих,  приходят в голову примерно такие фразы: редкое поколение обходится в России без привычной болезни: неудовлетворения и тоски… Ура, товарищи!..
…Однако… Однако, лучше совсем без фраз…
…Хотя, есть и такое определение двуногого: человек – есть система фраз.

«Ну скажи, почему ты не любишь людей? » – допытывался недавно, как всегда пьяный, Виталька Кафтанов - литовки бровей на невзрачном лице, красногубый, низкорослый, ноги колесом, глаза, что гири, при всём при том, живой ум ещё сохранился у него, в редкие моменты трезвости он, вообще милый, симпатичный человек…
 После очередной широкомасштабной пьянки, случившейся минувшим летом, и срыва служебных заданий, из ГТК был изгнан очередной Виталькин собутыльник - канцелярист Саня Французов.
 Виталька же  как всегда, вышел сухим из воды. А почему? А потому, что он людей любит…сдавать и предавать.
…Пора, в самом деле, остановиться… Гон желчи какой-то начинается… И надобно, сударь,  пойти прогуляться… и найти кабачок, где вино за пятачок…
…До кабака далеко, да идти легко, до церкви близко, да идти склизко…
…Калямов Егор Иванович, кстати, похвастался, что никогда в жизни не курил, и ни разу не напивался пьяным…

…Спустя пару часов…
…Перед тем как идти растапливать печку – девочки мои придут с занятий и их должно встретить тепло, не только душевное…
 …Выпил кружку, больше не влезло, прокисшего пива в нагорной нашей ресторации у Натальи.
 Наталья, сорока лет ещё нет, стремительно стареет, и, похоже, пьёт «по чёрному». Одна-одинёшенька… И уже с трудом вспоминаются её прежние, голубиные глаза…Всё, вот, тоже не избавлюсь от другой ненужной, дурацкой привычки – заглядывать в глаза людям…
…Спросил у Натальи, где Федька. Она сказала, будничным своим тоном ответила,  что его изнасиловали какие-то пьяные мужики,  и Федя совсем тронулся умом. Лежал в больнице, там его тоже обижали соседи по палате, он пробовал повеситься в больничном туалете, но неудачно. Сейчас Федя на «больничном», хотя каждый день с утра заходит, помогает управиться с пивной бочкой.
Наталья, в свою очередь поинтересовалась у меня, насчёт Семёнова. Полгода уже, если не больше,  не одаривал он её стихотворным выспрашиванием «соточки» с «прицепом».
В «нагорной ресторации» несколько представителей нагорной молодёжи обсуждают, кто кого трахал за последнее время и кого предстоит трахнуть в ближайшем будущем.
«Наша цель – трах!», «Трах – всё, имидж – ничто!» - из новых надписей на стенде кинотеатра «Округ».
Громче всех в этом обсуждении выделяется прокуренный голос Вики – дочки Катьки Соколовой, племянницы Витька. Она - единственная в этом молодёжном кружке представительница «прекрасной половины человечества». Попробовал вспомнить, сколько ей лет: 15 или 16? Меня Вика  постаралась не заметить, а, может, и правда не заметила, настолько увлекательна обсуждаемая тема.

Зато заметил меня и пригласил к себе за столик в уголке Пётр Михайлович. Начитанный пролетарий,  высококвалифицированный токарь, тот самый Пётр Михайлович, взявший вверх за явным преимуществом в боксёрском поединке со Святославом Ивановичем, что состоялся на Пасху в нагорной бане. Он был довольно крепко пьян. А, пригласив «составить общество»  (как выразился-то, пролетарий, а!),   обрушил вдруг на меня такое количество упрёков, столько обидных слов произнёс в мой адрес, как представителя «всех вас, продажных, бессовестных канцеляристов»…
- Презираю вас, - говорил Пётр Михайлович, ненавидяще сузив на меня глаза. -  С вас все беды начались, с вас!  Лживых, лицемерных, жаждущих не свободы, а разврата…  Родину продавших за тридцать сребреников… Радуйтесь, сволочи, ваше время продолжается, клевещите, продолжайте, добивайте Россию…
…И в том же духе, без перекура, минут на девять – три раунда беспрерывных атак… Что я ему мог возразить, трезвый и печальный? Бить же старичков, пусть и крепеньких – значит, себя, молодого, не уважать…И на свете я больше всего люблю детей и стариков… А выслушивать такое безропотно, это как?… Но, повторяю, я был трезв (в желудке  колыхалась кружка лишь прокисшего пива) и печален…
 
… Развеял  грусть-печаль, называется, прогулялся…

…Доставая из почтового ящика местную окружную газету – единственную нами выписываемую прессу – я по обыкновению произношу про себя: «полковнику никто не пишет». Сейчас же подумалось: «полковника никто не любит»…

…Как же замечательно, как восхительно, как завораживающе наблюдать за разгорающейся берестой и занимающимися огнём поленьями... Завтра мне исполняется тридцать три…
…Ну почему, всё же,  не отзовётся Семёнов?..
                *   *   *               
 …Оказывается не так уж и тесен  был наш домик! Без мебели, без вещей, правда, - всё уже перевезено на новое место нашего жительства. Сегодня я ночую здесь последний раз. Завтра сюда перевезут свой скарб и вселятся новые жильцы. Молодая семья, оба супруга хорошо зарабатывающие и не скрывающие, что этот домик для них пристанище временное: поднакопят ещё денег и купят что-нибудь более основательное.
За окошками темень и бьётся в них сентябрьский, зазывающий зиму ветер. Я сижу на диване (его купили по объявлению у нас тоже молодожены, живущие на соседней улице и завтра утром заберут) приладил на табуретке, которую смастерил мой отец, тетрадку с нагорными моими записками. Тетрадка обросла, пусть и коротенькой, без особых приключений, но историей. Сначала она зиму валялась у меня в столе, потом я забросил её вместе  с другими бумагами, журналами и не прошедшими проверки временем книжками на чердак. Там она и пылилась до тех пор, пока я, уже перед самым переездом не провёл инспекционную проверку бумажного хлама: что брать с собою на новое место, а что сжечь за ненадобностью. Книжки и журналы я отдал Витьку.
Кое-какие бумаги предал огню (при этом занятии, признаюсь, нескромно возникали у меня образы Николая Васильевича и Михаила Афанасьевича), а кое-какие оставил. Для истории, опять же нескромно определил я их назначение.
Самая радостная встреча была с этой тетрадью, с чёрной клеенчатой обложкой, в 96 листов, произведённой в городе Пензе на предприятии «Маяк революции». Я долго её перелистывал…  Не скажу, что я совершенно о ней забыл, иногда хотелось продолжить записи, но хотение это было каким-то вялым… Мне нечем было защищаться, например, от такого аргумента: вести реестр нынешних, текущих глупостей – занятие скучное, и, в общем-то, никому не нужное, а всякий нормальный человек прекрасно всё понимает, всё видит и потому озлобленно молчит.
Все эти годы я был деятелен, настырен в отстаивании собственного мнения, за это заслужил ещё большее уважение многих (опять нескромность, ну, и ладно, но это действительно так,  и мне всё это бальзамом проливалось на душу),  что очень немаловажно, и ещё большее уважение  Хозяина нашего округа, победившего тогда, шесть лет назад,  в нелёгкой схватке на выборах, и  к которому я испытывал и испытываю  искреннюю приязнь за его чёткую позицию государственника.
 Приобрёл за это время я  и новых врагов, – что также заношу себе в актив. Я же не червонец, в конце концов,  чтобы всем нравиться.   
Самое же важное, самое главное за эти годы – у нас родилась вторая дочка. Малышке этой и было хуже всего в нашей избушке-насыпушке. Стены уже не хотят держать тепло и, натопив с зимнего  вечера печку, нагнав температуру за двадцать, к утру домашний термометр издевательски показывал плюс семь, а если ночь была ещё и ветреной, то и вовсе пять градусов выше нуля…
… И вот сейчас мои девчонки в тёплой квартире, там, внизу, в городе, -  мы все ещё не можем поверить в это счастье, - а я провожу последнюю ночь в домике на Горе. В тетрадке осталось немного места, как раз, чтобы успеть втиснуть и рассказать о том, что изменилось, что произошло за эти годы.
Как вы уже поняли, я по-прежнему работаю в Творческой Канцелярии. «Контора, контора, контора – у бора», - распевает никогда не унывающий Виталька Кафтанов про нашу ТК. Виталька, конечно, постарел, потерял часть волос на голове, приобрёл взамен новые морщины на лице,  но продолжает так же задорно и весело дружить с Бахусом. Мне кажется, что наши с ним  отношения, после того как прекратились,  практически совсем, совместные попойки, стали более прочными, я бы даже сказал, дружественными…Он давно махнул на себя рукой, но не трагическим жестом, а вот так: весело и задорно. А это - показатель души, но не душонки…
Любовь Тимофеевна Шипунова, третий год пошёл как,  возглавляет нашу контору. Также одинока и печальна по утрам. Ближе к  обеду её организаторские способности приходят в норму, и она по мере сил своих и возможностей, но в целом, достойно и объективно, руководит нашим, друг друга поедающим, а оттого и сытым творческим коллективом.
 Бывший же  начальник Творческой Канцелярии Михаил Владимирович Буров нашёл тёплое местечко в администрации Округа, нашёл, конечно, не без протекции Хозяина – человека ко всему ещё и не злопамятного. Также шныряет Михаил Владимирович  по коридорам окружной администрации, правда, руку правую уже в кармане не держит, всё же это, согласитесь,  выглядело бы несколько неуместным, фривольным во властных коридорах и он, понимая это, избавился, от такой шпанистой привычки. В руке освободившейся из карманного заточения он держит пурпурного цвета  папочку, и эта деталь придаёт ему сегодняшнему  совершенно законченный цельный образ. Любезно раскланивается с женщинами, приветливо шутит. Да! Чуть не забыл! Насколько мне подсказывает моё обоняние, а мы несколько раз сталкивались с ним нос к носу, когда я бывал по делам в администрации,  Буров перешёл на другой одеколон,  что-то типа «Нирвана Голд», но тоже с шипровым, древесным ароматом, с оттенками бергамота, мандарина, сандала и мускуса, смесь, словом, разумной иронии и изящной беспечности. Некоторое время я пользовался этим одеколоном, потому такие и подробности.
Из нашей конторы у бора, перебравшись через дорогу,  заглянем в сам бор, в квартиру Маргариты Ефимовны Южиной. Заглянем безуспешно. Пустить меня, нетрезвого, конечно, к себе  «на огонёк» Ритка не позволила, когда я однажды, захваченный ностальгией, припёрся к её дому. Со мной она разговаривала на крыльце, плотно запахнувшись в махровый халат, и плотно прикрыв дверь за собой,  был прохладный весенний вечер,  разговаривала строго и коротко. Рефреном категоричным звучало: зачем пришёл? Поскольку на этот вопрос я не отыскал, как не силился, вразумительного ответа, наша беседа, не начинаясь, быстренько закончилась.
Единственное, что я узнал.
 Маргарита: «Живу хорошо, чего и тебе желаю».
Я: «А?..»
 Маргарита: «Всё! Домой иди! А то сейчас муж мой выйдет, а он у меня боксёр, между прочим».
Побредём от Маргариты Ефимовны в наш околоток.
Здесь тоже произошли изменения. Кинотеатр «Округ» закрыли – церкви не отдали, арендаторы съехали, кинотеатр за бесхозную зиму и такое же лето оказался без единого целёхонького стекла на окнах. Тогда их забили досками, но ненадолго, а кто-то, скорее всего новое поколение нагорной молодёжи, выбила и входные двери, а кое-где стала применять свою буйную энергию в разборке кирпичной кладки. Кинотеатр стал походить на пережившее  блокаду, арт - и авианалёты здание, откуда широко и вольно расползаются по нагорным окрестностям ароматы фекалий и мочи. Недавно, когда в округ приезжал высокий московский гость, и маршрут его должен был пролегать мимо этого обезображенного монстра, в чью-то изворотливую административную головёнку пришла блестящая мысль.  На фасаде бывшего кинотеатра вывесили огромнейшее, весь этот фасад и скрывшее, полотнище, на котором было написано для московского гостя и его свиты (а вдруг и впрямь кинет случайный взгляд?): «Объект закрыт на реконструкцию. Место для вашей рекламы».
Не менее блестящая административная мысль решила и судьбу озерца, что рядом с остановкой-причалом «Кинотеатр «Округ». Мысль была  облечена в циркуляр, в котором говорилось:  «В целях борьбы с личинками комаров, озеро ликвидировать, засыпать и заасфальтировать». Цели были довольно оперативно реализованы, на асфальтовом этом месте заложили даже клумбы, деревца посадили, но цветы на клумбах не принимаются, деревца зачахли, а когда, сокращая путь, идёшь прямиком к остановке через это бывшее озерцо, начинает, вдруг ломить в висках и сердце бьётся, как попавшая в сети рыба…
В нагорной бане (её тоже порывались сбагрить с муниципального баланса и отдать в частные руки, но, вот тут население возроптало и пока баню отстояло) открыли, ещё более сократив помывочное отделение, две сауны. С одного бока бани и с другого. Злые языки утверждают, что в сауне, что с бока левого клиентов обслуживают исключительно блондинки, а в сауне правой – исключительно брюнетки.
Нагорный центральный магазин за эти годы неоднократно покупался, продавался, сдавался в аренду и в результате сейчас принадлежит крупной торговой фирме с неприхотливым и всем понятным названием «ДРУГОООГУЛАГДУМ». Новые хозяева магазин, разумеется, облагородили по модному ныне сайдинговому стандарту. Понятно, что сейчас у магазина не сидят уже и не продают грибочки-картошечку-семечки бабульки. Даже трудно, точнее, смешно представить этих бабулек на фоне этого сайдингового великолепия! Потому бабульки переместились к нагорной аптеке, откуда их покуда не гонят. Эстетизм новых хозяев безжалостно расправился и с питейным заведением, нагорной «ресторацией»,  что десятками лет прижималось к магазинной боковой стене, и где было проведено многими горцами неисчислимое количество часов, наполненных пивными кружками, гранеными стаканами и высокоинтеллектуальными разговорами. Заведение это разобрали по кирпичику, а потом это место и вовсе сокрыли от глаз красивым, высоким «под гранит» забором. Не встречал я давно ни Натальи-буфетчицы, ни её помощника Федьку.
«Нет невозможного, надо только уметь жить!»               
Отгадайте, кому принадлежит эта пафосная фраза? Нет, не Юре Дементьеву, он, к слову, такой же правильный и трудолюбивый, прекрасный семьянин, по редким выходным своим вывозящий дочек и жену на загородную природу на автомобиле, которым пользуется, конечно же, бережно и аккуратно, не в пример цыгану Александру Бородулину, и автомобиль потому пользует Юру так же аккуратно и бережно. Эту фразу произнёс участковый Дроздовский, бывший участковый, продавая при мне Витьку Соколову бутылку «палёнки», в неофициальном, так сказать, порядке, «из-под полы» и по этой причине по заниженной цене.
Бывший наш околоточный надзиратель, уже года три как подвизался на ниве мелкорозничной торговли, приспособив под это свой пустовавший долгие годы гараж рядом с домом. Эта новость поначалу меня, например, ошарашила, грешным делом я даже подумал, что Дроздовский того…последствия тайного увлечения алкоголем…Но, оказалось, что в его душе поэта-лирика до поры до времени дремали незаурядные способности торговца. И вот сейчас, проходя по проулку мимо дома Дроздовского, я иногда заглядываю к нему в его, как он говорит, «павильончик». Покупаю здесь, в утеплённом, выкрашенном снаружи в синий цвет гараже с интерьером настоящего «комка», пачку сигарет или бутылочку пива, перебрасываюсь с Дроздовским парой фраз,  незначащих ровным счётом ничего, мимоходных, а про что-либо другое мы с Дроздовским и не заговариваем. Матушка его умерла, он живёт с женщиной, её зовут Марина,  довольно миловидной, с хорошей, частой улыбкой на её, несколько восточном лице,  она помогает мужу в торговом деле и, кажется, что всё у них хорошо. Павильончик, кстати, зарегистрирован под названием «Лика».
И ещё о торговле и её доблестных представителях.
Паша Морозко, бросив своё семейство, скрылся пять лет назад в неизвестном направлении. Устав, видимо, бегать от кредиторов, Паша, под покровом ночи, огородами, с рюкзачком за спиною,  (если верить рассказам его жены, конечно) выбрался на Южный тракт и за эти пять лет лишь в самом их начале дал о себе знать: откуда-то из Уссурийской тайги.
Денис, дипломированный философ, живёт в трёхкомнатной квартире в новом доме, далеко от Горы,  пирожками не торгует, работает заведующим секцией по продаже компьютеров в одном из крупнейших торговых центров нашего города. Вернулся, как я выяснил из нашей недавней случайной встречи, к чтению светской литературы, с восторгом отзывается о творчестве Акунина, ругает злобно проповедника Варфоломея, называя его  мрачным тираном, из  аспидных лап которого ему, Денису, удалось с потерями, хорошо хоть только духовными, вырваться,  а ещё он, равнодушный всегда к спорту, стал завзятым посетителем хоккейных матчей главной окружной команды. На хоккее мы с ним и встретились.
Славик Жихарев был контужен обломками дефолта, год отлёживался, потом ему помог опять отец, несколько раз признававшийся за эти годы одним из лучших промышленников-управленцев округа. Отец, рассказывая мне о Славике, уже не упоминал о природе отдыхающей на детях, наоборот, тепло отзывался о сыне, похудевшем, взбодрившемся, получающим лестные отзывы о его работе от московского головного начальства. Занимается Славик сейчас реализацией в наших краях солёных фисташек и орешек, что так хорошо идут к пиву.

Считает  молодость года,               
и щедро тратит годы старость…

…Надежда Степановна – бабушка Здравствуйте – совсем редко выходит из своего домика, лишь в летнюю пору выйдет, посидит  на лавочке, погреется на солнышке, совсем прозрачная,  стала прихварывать. Пустила к себе на постой двух девчонок-студенток, приветливые деревенские воспитанницы заботятся, как могут о Надежде Степановне, покупают ей лекарства и продукты. Чебурашка заболев вместе со своей хозяйкой, долго не мучился: скончался от «чумки».
Никаких вестей за эти шесть лет не было, да их уже никто и не ждёт, о Ниле Капитоновиче. В доме же где он жил и откуда пропал, проживают какие-то невзрачные люди, сторонящиеся всех и ни с кем никогда в общение не вступающие. Большая, породистая собака громыхает цепью, ставит передние лапы на край забора и охраняет зло и громко их отчуждённость.
Витькина матушка – баба Варя перенесла инсульт и уже несколько лет лежит полупарализованная. Вся забота о ней на плечах непутёвого сыночка, дочь Екатерина руководит процессом ухаживания всё больше со стороны, да и некогда ей: очередной новый муж, сын Лешка, периодически забредающий на свободу из тюремных отсидок, дочка Вика, Виктория -–красивая, дерзкая, как-то хорошо и быстро устроившая жизнь, родившая и оставившая матери ребёнка, вся в своих делах и заботах, на дорогой иномарке раз в неделю, а то и в месяц посещающая родные места. Витька – своего родного дядюшку – она открыто презирает, в дом к бабушке и вовсе не заходит, единственное, на что её хватает, зайти в ограду и как-то уж слишком явно, не таясь,  практическим оглядом оценить её просторы с сараюшками по углам,  и дальше, дальше взглядом чуть прищуренных глаз, оценивая  размеры  Соколовского огорода. Витёк, однажды, после такого её захождения,  в сердцах, сказал:
- Ждут, скорее бы бабка прибралась на тот свет, тогда они уж развернутся, только держись, – и добавил к сказанному совсем уж грязное ругательство в адрес племянницы, должное пролить свет на то, какими местами заработала она дорогой, шикарный автомобиль.
Он тоже сильно сдал, стало прихватывать сердце, несколько раз сестра вызывала «скорую», - вызывала, пользуясь пришедшей-таки на Гору частной телефонной цивилизацией, кроме того, у Катьки есть и сотовый телефон,  постепенно и мобильная связь опутывает своими сетями наш город, - но в больницу Витёк ложиться не желает.
- Во-первых, как без меня мамка будет? – резонно замечает он. Во-вторых, так просто туда и не ляжешь, без больничного полиса. Полис же страховой у Витька отсутствует. Из документов у него, кажется,  имеется  только паспорт.
Нелады с «мотором» Витёк объясняет нервишками расшатавшимися, а лечит их он известным способом, покупая дешёвую, самопальную водку на материнскую пенсию. Пьёт в одиночку – краснорожий мужик Назаров с Витьком рассорился. Витёк уже откровенно и как всегда желчно-остроумно стал в последнее время издеваться над главным назаровским пороком – жадностью, - и краснорожий не выдержал, тем более у него в собутыльниках оказался и пригодился новый сосед Назарова по тупичку нашей улицы, где он и проживает, какой-то приезжий из Казахстана. Словом, с Назаровым всё ясно, а   Семёнов далеко,  а сосед Володя Ципко отбывает второй срок.
Отсидев первый раз, Володя вернулся на Гору весёлым и разговорчивым. Рассказывал, что на «зоне» был «мужиком», немного куражился, конечно, при описании своей тюремной жизни, но, вовремя тормозился, не отступая от своей провозглашённой «мужицкой» линии, пил «чифирь», снисходительно посматривая на нас, швыркающих с Витьком (сидели мы втроём летним вечером на Володиной веранде) простой чаёк,  вывод же делал простой: и там можно оставаться человеком, хотя «зона» есть «зона» и лучше её избегать. Немного погуляв,  Володя нашёл «калым» где-то в городе, уезжал рано, возвращался поздно, а однажды заявился к себе домой с разлюбезной своей подруженькой Татьяной, из-за которой и был отлучён от свободы на три с половиной года. Как же светилось её лицо, как тщётно пытался хмуриться и прятать такую же счастливую улыбку Володя!..
Встреча эта случилась в середине лета, а на исходе августа Володя Татьяну убил. В своём огороде между грядками лука.
Дали Володе девять лет, и он отправился их отбывать в ту же Р-кую колонию строгого режима.

Да, можно любить, ненавидя,
Любить с омрачённой душой…

Ещё одна трагедия случилась в эти годы в нашем околотке. Мой сосед Николай Мышкин три года назад, под Новый год, отравился каким-то денатуратом, который распивал со своей сожительницей Юлькой. В отличие от тети Нины, Юлька нигде на работала, вид имела самый замухрыжный, была злой, тощей и жадной до выпивки. Обнаружили их тела (тревогу поднял Витёк не видевший уже несколько дней соседей) в сенцах, у самой двери – ползли, видимо, к воздуху, к людям, да, вот,  не доползли.
    
Наконец, о Семёнове, которому в этой тетрадочке с нагорными записками уделено, согласитесь, места и внимания немало.
В каждом из нас есть все бывшие, сущие и будущие люди, со всеми чертами их характеров, только в разной степени их развития. К чему это я? А к тому, собственно, что Семёнов уехав из нашего города лет пять назад обосновался в Питере. Живёт там с Леночкой, в Автово, на Ленинском проспекте в одной из рабочих общаг, у них подрастает дочка.
Работает Семёнов в одном из известных своей изысканностью в подборе авторов издательстве. Несколько раз вы могли его видеть в телеящике на дискуссионных передачах, что ведёт популярный шоумен и по совместительству один из руководителей нашей культуры. Семёнова туда приглашают в качестве оппонента, жёстко аргументирующего свою позицию по отношению к современным безобразиям, что стали так привычны в искусстве. Неизменно Семёнов в чёрном военном френче, так хорошо сидящим на его широких плечах,  красив своим одухотворённым  мужественным, с правильными, античными чертами лицом,  и к его словам внимательно прислушиваются, хотя и не выказывают при этом хотя бы маломальского удовольствия.
Зато я после таких передач долго не могу успокоиться, много курю, вспоминаю и думаю, что Семёнов не напрасно отправился завоёвывать северную столицу – он не толчётся в Питере, готовясь быть великим, он дело общее подготавливает.
А что оно, дело это, придёт из Питера, придёт и встряхнёт нашу сонную страну, такое дело, что мало не покажется всяким там жлобским Америкам, - в этом я  нисколько не сомневаюсь, потому уже, что давно и безнадёжно влюблён в этот странный город.
В первый год жизни с Леночкой, ещё в наших палестинах, у Семёнова случился срыв.
Он, с дикими глазами, расхристанный,  заявился ко мне пахучим, тревожным мартовским вечером, пил водку, пел, нет, не пел, выл тоскливо: «Я на гору впопыхах чтоб чего б не вышло. А на горе стоит ольха, а под горою ви-и-и-и-и-и-шня…», потом  читал по обыкновению стихи, запомнилось особо и, как оказалось, не напрасно,  надрывно им исполненное – «Здесь Музу резвую, заспишь, забудешь!..» -  потом тяжело выходил из «заплыва», метался на диване, хватался за сердце, звал сына Данилку, звал Леночку… и она пришла. Нашла-таки его, вычислила, где он может быть…
…Однако, как писали в старинных романах, пора кончить.
 Да и прибавлять нечего.
И в тетрадке этой самонадеянной уже нет места для записей, и ветер за окнами стих, стало покойно, тихо,  и пора, пора прощаться,  и по обыкновению, вместе с освобождением я испытываю неудовлетворённость, досаду… и грусть. А последнее чувство, согласись мой читатель,  даёт надежду.