Desert Sun

#мелодрама#драма#путешествия


  Время, которое предстояло провести в воздухе, пугало – почти сутки, разделённые на неравные части пересадкой. Очень неравные, первая – пятнадцать часов.  Так долго в самолётах Харрисон никогда не находился. Максимум, четыре-пять часов, коротаемых журналами или дрёмой, заполненной представлениями о том, что будет, когда он прилетит. Целью путешествий Харрисона было удовольствие, зачем тогда путешествовать? Удовольствие «эксклюзивное» и монопольное: ничто, кроме Лувра не заменит Лувр, венецианские каналы только в Венеции, озер много, но только в одном водится Лохнесское чудище.
 Посещать достопримечательности подвигали не только интерес и потребность в свежих впечатлениях, но также возможность утвердительного ответа. Банального «Да, само собой разумеется» на банальное «А вы были в…?»
Харрисон мог себе позволить побывать там, где хотелось, и жить без напряжения, никуда не летая, исповедуя гедонизм. За это большое спасибо папаше, не зря старик жил, отдавая свою скучную жизнь строительным подрядам и документам, в которых тонул по ночам. Однажды такая рабочая ночь стала для него последней. Его фирма перешла старшему брату, чему Харрисон не возражал:
- Тогда я займусь собой. За ничтожный процент с доходов.
- Занимайся. Но процент действительно будет ничтожным.
Назвать Харрисона примитивным потребителем наслаждений нельзя – он с увлечением учился в «Калифорнийском институте искусств», а его закончив, увлёкся фотографией. Только лица и вода! Улыбки, глаза, смех, плач, задумчивость, полное отсутствие мысли и озера, речушки, водопады, фонтаны. Портреты обязательно чёрно-белые, с усилением, где необходимо, чёрного или белого для получения желаемого эффекта – «Красота» или «Уродство» без разночтений и компромиссов. Некоторые его работы печатались в журналах и выставлялись в художественных салонах. Иногда Харрисон, уступив упрашиваниям, делал портреты на заказ. Но ставил при этом условия – ракурс, украшения, причёску и остальное он выбирает сам.
От этого особый интерес к физиономиям. Прежде всего, к женским, это естественно. Это повод. К знакомству, флирту, влюблённости. Или просто к постели.
Будучи дипломированным эстетом, Харрисон за собой следил – бассейн, раз в неделю тренажёрный зал, пробежки по утрам. В одежде спортивный стиль, в разговоре улыбка, показывающая отбеленные зубы. Плюс хороший запах от тела «в холодных тонах», стрижка у лучших мастеров, гладкая благодаря особой косметике кожа.
В сорок один выглядит на тридцать. У старшего брата скоро женится сын, а Харрисон всё ещё в мальчиках, в парнях -  у него «всё ещё впереди».
Было.
Самолёт разогнался, незаметно оторвался от взлётной полосы, накренился и сделал прощальный полукруг над Лос-Анжелесом. Затем, оставив уменьшающийся в размерах город за хвостом, воткнулся в облака. Очень скоро их без усилия пронзил и, оказавшись в залитой солнцем бледно-голубой пустоте, полетел в Камбоджу.
Через час пассажиры, ещё не уставшие сидеть, о полёте забыли: кто-то спал, кто-то уткнулся в планшет, кто-то смотрел на беззвучные экраны в салоне – полюбуйтесь, как там классно!
Харрисон не спал, не развлекал себя играми и рекламными прелестями Юго-Восточной Азии. Он вспоминал, прыгая по тем или иным эпизодам своей жизни, которая пять месяцев назад изменилась, а неделю назад закончилась. Одним ужасным вечером потемнела, слившись с мраком за окном больничной палаты, сжалась до размера сердечной боли в его спортивной груди.
Уже не колет, не давит под лопаткой, но ноет, продолжая душить его прежние желания. Уже два месяца и двенадцать дней Харрисон не улыбался, не фотографировал, не бегал по утрам и не пыхтел под штангой.
***
Он как-то попытался сосчитать  женщин, с которыми был близок. Около пятидесяти. Многие имена уже не вспомнить. Почти Казанова. Также Харрисон считал, что с Казановой его роднит лёгкость сближения и лёгкость расставания. Ни разу, какими бы ни были температура сжигавшего Харрисона пламени и сила опьянения влюблённостью, у него не возникало желания жениться. Ни разу. Он быстро трезвел, угасал - «что-то» в очередной любовнице было «не тем», чего-то недоставало или, напротив, имелось в избытке.  Это касалось как внешности, так и интересов, склонностей, интеллекта очередной подруги Харрисона. 
Как художник, он не мог не иметь идеал. Понимая, что свойство идеала -  в реальной жизни не существовать. Его удел - быть раздробленным на фрагменты, чтобы оказаться на музейных портретах, или, оставаясь целым, посещать воображение. Но в неясном виде.
Какое оно, это безупречное для Харрисона лицо?  Молодое и европейское, без примесей «афро». Девушка должна быть голубоглазой, со светлыми волосами, тонкими бровями и губами.  Кожа бледная, на щеках легкий румянец.
 Румянец – признак чистоты и целомудрия. Одним из отрицательных качеств женщин Харрисон считал быструю готовность лечь с ним в постель. Он понимал, что это парадокс. Ты же к этому стремился? Тогда почему недоволен?
Некоторые разрыв принимали легко, кто-то пытался связь с Харрисоном продлить. Были проливающие слёзы и страдающие. Они звонили, «случайно оказывались» и даже писали письма, признаваясь в том, что Харрисона по-настоящему любят, хотят с ним жить, иметь от него детей.  Ум говорил тогда Харрисону, что это вполне естественно - если любишь «по-настоящему». А как это?
Дожив до сороки, что такое любить другого «по-настоящему» Харрисон не знал, по-настоящему любя только себя.  До тех пор, пока не встретил Оливию. В Барселоне, где он оказался ради гениального Гауди, смуглых старых испанок, таких, словно их физиономии много-много лет тщательно жевали, и знаменитого фонтана.   Тёплыми, пахнущими близкой влагой и цветами сумерками. В кафе со столиками под тентами, где крепились небольшие прожектора.
Кафе (очень дорогое, но крайне простецкое) располагалось на высокой площадке, с которой окружённый плотной толпой Монтжуик был прекрасно виден. Ещё немного, ещё несколько минут ожидания, и…
И водяное фонтанное шоу перестало Харрисона интересовать. Он увидел (или только что заметил, обратил внимание, «выделил», осознал…) девушку. Она сидела к нему боком, через два столика, держа в руке высокий стакан цитрусового сока. В светлом платье с короткими рукавами, на голове шляпа. Руки худые (браслетик), волосы до плеч и слегка вьются. Профиль «правильный».
Нет! Идеальный! И сама она идеальна! Она Прекрасна! Она…
Иной не углядел бы ничего особенного – да, красива, молода, без лишнего веса. Не в футболке и штанах, а в платьице и соломенной шляпе. Теперь, когда и старухи носят не платья, а штаны, это оригинально, ну и что? Мало ли красивых и молодых? Пусть, мало, но есть же?
Есть. Молодые, красивые, стройные, светловолосые, с прямыми носами. Но Прекрасной может быть только одна! Вполне возможно, что у каждого своя, что не отменяет существования эталонов. Раньше Она пряталась от Харрисона в портретах, грезилась под воздействием алкоголя, снилась.  Снилась! Вот что.
Увидев девушку, Харрисон вспомнил свой давний очень короткий сон. Откровение, небесный дар, полученным им на несколько мгновений - он и Она, окружённые туманом на какой-то горе. Сидят, касаясь друг друга плечами, и молчат. Потому что слова не нужны, ничего больше не нужно.  Так можно сидеть вечность, любя и чувствуя любовь. И вдруг Она, его небесная Дева, обрела плоть и находится в трёх метрах от него. И не просто пьет сок в спокойном ожидании, но и сама на него взглянула. И свой чудесный взгляд задержала. И смутилась.
Фонтан ожил, засветился и под симфонический оркестр стал переливаться, меняя высоту разноцветных струй.
«Будет счастьем, если я с ней познакомлюсь, – думал Харрисон, теребя ремень фотоаппарата. – Если, конечно, не испугаюсь. Если она согласится - у неё может быть муж, возлюбленный, или я ей покажусь стариком…»
Первый раз в жизни он испытывал подобный страх – быть отверженным, не способным «притянуть», не понравиться.  Впервые он не знал, с чего начать. Так, чтобы наверняка, чтобы разговор не оборвался, а продлился, развился в прогулку. А ведь он умел – два-три слова, улыбка, шутка, какой-нибудь двусмысленный вопрос, на который не ответить нельзя. Снова шутка… Далее тема искусства: фотография, живопись – вот какой я умный и эрудированный. И чуточку о моём отношении к архитектуре. А заодно и к скульптуре, но это уже повод сделать комплимент. Фигуре, её пропорциям, ногам, шее. 
Он решился. Когда сопровождавший представление Бетховен стих и подцветка погасла, Харрисон быстро встал и подошёл:
- Простите. Вы… вы говорите по-английски?
- Да. – улыбнулась она. - И только на нём.
- Вам понравилось?
- Очень!
- А я почти ничего не заметил. Я…
И он начал говорить. Самое простое и единственно верное – правду. Допуская, что на этом попытка знакомства закончится. Так почему бы не быть искренним и откровенным? Говорил путанно, торопясь, глотая артикли, иногда повторяясь, закончив признание так:
- Мне ничего от вас не нужно.  Хотя, конечно, нужно. Продолжить, начать… И я хочу…  Мне очень хочется, чтобы вы поверили. И всё. Только это. А там уж…
- Я верю. Какой же ещё может быть любовь, как не с «первого взгляда»? И вы… вы мне тоже понравились.   Как только я вас увидела. Мы уже сталкивались сегодня, только вы меня не заметили. А почему у вас такой большой фотоаппарат? Ведь сейчас все снимают на телефоны?
Он ответил. Без хвастовства и выпячивания своих художественных способностей. И предложил ей пройтись. Девушка кивнула.
После того, как они обошли фонтан, Харрисон знал её имя – Оливия.
И был удивлён - его мама была поклонницей певчей актрисы с таким же именем. Оливия Ньютон Джон - тусклая теперь звезда далеких восьмидесятых, плакатами с которой был оклеен их гараж.
- Вот на ком я женила бы своих сыновей, не моргнув!  Изумительно красива!
 Но не совпадение имён поразило Харрисона. А то, что они действительно были очень похожи.  Оливия киношная (он попытался посмотреть «Бриолин», но не смог – беспросветное старьё) и эта. Словно она - ещё одна версия подобного женского типа. Последняя, самая совершенная.  Также Харрисон пытался понять, каким образом родители Оливии смогли предвидеть, дав   младенцу это имя? 
Они дошли до особняка Амалье, потом ходили где-то ещё… «Где-то ещё» - потому что улицы, площади и мощёные переулки, как только на них ступала Оливия, свои названия теряли.
Шли рядом, Харрисон даже не пытался взять её под руку – ему было достаточно того, что он с ней. Под руку взяла она:
- Я устала. Хорошо бы где-нибудь посидеть. И попить кофе.
- Кофе? А спать?
- Мне кофе засыпать не мешает. Но может разбудить, чтобы…
Он засмеялся:
- Со мной тоже самое.
После душной до пота кофейни, где публики было не меньше, чем днём, Харрисон проводил Оливию в отель. Пока она выставляла в своём телефоне маршрут, Харрисон подумал, что название отеля может быть, каким угодно, только не «Коррида», «Матадор» и им подобные.
Они расстались перед ярким стеклянным входом, под козырьком. Вид у Оливии был измождённый – под глазами тёмные полумесяцы, щёки кажутся серыми.
- Ой- воскликнула она. – Я шляпу забыла! Когда мы пили кофе.
И засмеялась, создав собой шедевр, если бы Харрисон её в этот миг сфотографировал - неповторимое сочетание радости и грусти, усталости и оживления.
Провожая Оливию к отелю, Харрисон всё хотел спросить, где она его увидела сегодня днём. Но не стал – какая теперь разница, если чудо свершилось.
***
Харрисон провожал Оливию в аэропорт. Оказалось, что в Барселоне она была с подругой, бросившей на Харрисона неуместно-игривый взгляд при знакомстве. Перед регистрацией на рейс Харрисон Оливию сфотографировал, пообещав сделать портрет (он уже знал, как сможет добиться вчерашнего эффекта), взяв под это номер её телефона, который Оливия сама не предлагала. 
Когда она улетела, он ещё долго стоял перед зданием, провожая взлетевшие самолёты, гадая в каком из них может находиться она. Потом взял такси и поехал к фонтану -  поснимать, но более для того, чтобы помочь памяти повторить вчерашний вечер…
***
Чудо, с ним случившееся, было абсолютным - иначе, какое оно «чудо»? Оказалось, что Оливия американка, встретились они накануне её возвращения домой, она не замужем и прочее, прочее, прочее. Дающее надежду. 
Надежда рождала картинки прекрасного будущего. Ближайшего и не очень: свадьба, венчание, лепестки роз на голове, белый лимузин; домик на лужайке, цветочные клумбы, бассейн (раньше подобное, включая свадебный лимузин, Харрисон считал махровой пошлостью); качели, на качелях голубоглазая белокурая девочка с бантиком - копия Оливии, ждут мальчика – он обязательно унаследует черты отца.  Его, Харрисона, черты, его тонкий вкус и любовь к искусствам.
Но имелось не очень приятное «но». Пылкость воображения остужала излишняя молчаливость Оливии. А также грусть в её прекрасных глазах. Это слагалось в тайну. Имелось нечто, о чём она ему не говорила. 
Вернувшись домой, Харрисон занялся портретом Оливии – сепия, лицо с тенями под глазами и специально выделенной печальной улыбкой в аэропорту.   Падающую на лоб чёлку Харрисон ещё больше высветлил и слегка размыл.
Портрета было сделано два, один побольше (на хорошей, имитирующей «ретро» матовой бумаге) в деревянной рамке без стекла, второй себе. Размером не больше открытки, в пластиковом обрамлении и под стеклом. Волнуясь, позвонил Оливии – обещание выполнено. Можно привезти? Еду!
И он поехал, «помчался», вцепившись в руль и не желая делать остановки для отдыха.   
Оливия жила в Цинциннати. С папой и мамой. Работала то ли в архиве при библиотеке, то ли в библиотеке при архиве.  Встретились они на следующий день после приезда Харрисона возле её работы. Встретились и… Друг к другу прижались, обнялись. И пока прижимались, Харрисон нежно целовал её волосы и лоб, ласково гладил спину, шепча: «Вот так, вот так, вот так, моя любимая…»
Потом ездили по городу, и Оливия показывала в нём самое лучшее, но Харрисону это было не интересно – самым лучшим в Цинциннати была она. Половину второго дня Харрисон маялся в отеле, вечером они опять попытались кататься, но найдя окружённую зеленью площадку, поездку закончили, сменив её на поцелуи.
Вылезая из машины (в самом начале улицы, где стоял её дом), Оливия вдруг вспомнила:
- А мой портрет? Когда же ты мне его подаришь?
- Завтра. У тебя дома. Я хочу познакомится с твоими родителями. Хорошо?
Она не ответила. И не ответила, почему не отвечает.
- Рано?
Молчит, кусая губы.
-Ты меня не любишь?
Молчит, медленно краснея.
- Разве ты не видишь, что для меня это важно, я хочу… При них! Ты понимаешь, о чём я?
- Я тоже этого хочу, но…
- Что «но», Оливия? Что мешает? Другой?!
Она улыбнулась и молча покачала головой.
- Не можешь?
- Не могу, – в её глазах появились слезы.
- Почему?
- Так будет лучше. Тебе.
- Разве ты знаешь, что мне лучше?
И он настоял, приглашение выпросил, пообещав, что о браке не проронит ни слова – просто обед с человеком, с которым она познакомилась в Барселоне. Здесь проездом, позвонил, привёз фотографию, хочет передать…  Разве это не так? Просто обед в кругу её семьи.  Пообедает, похвалит мамин пудинг, вытрет рот, сходит в уборную и исчезнет. Не больше.
- Навсегда?
- Что «навсегда»?
- Исчезнешь?
Тут замолчал и он. Почувствовав вдруг страшный холод, окутывающий тайну Оливии.
***
Во время обеда (через день, в воскресенье в просторной, но затёртой квартире на пятом этаже), восторгаясь подаренным портрет, мама тревожно на Харрисона поглядывала. И не менее тревожно на дочь. От портрета перешли к Испании, бою быков и красному испанскому вину, которое хорошо для крови.   Папа большей частью молчал, папа был напряжён. Но, как понял Харрисон, не из-за него.
Перед чаем Оливия ушла к себе в комнату. И не вернулась. Вернулась мама, сказав, что Оливия прилегла, так как ей нехорошо.
- Нехорошо?
- А разве вы не знаете? Она вам не сказала?
Папа кашлянул, мама быстро сомкнула рот и стала не многим светлее испанского вина.
- Сказала. – Харрисону стало очень тоскливо. - Конечно. Спасибо за угощение, обед замечательный, но мне пора.
В дверях он сообразил:
- Вот! - в руке его возникла визитная карточка. – Если вы или ваши знакомые пожелаете, то любое фото на любом формате. И очень (он смог улыбнуться) не дорого. Дорога за мой счёт, доставка бесплатно. Это в моих интересах, не удивляйтесь щедрости. Хорошо бы, и ваш телефон. На всякий случай, если возникнут вопросы по поводу заказа. Понимаете?
Мама не поняла, но телефон дала. И тем же вечером измученному догадками Харрисону позвонила:
- Оливия в больнице.
И вот тогда он узнал, в чём её страшная тайна заключается. Действительно страшная. Разбившая мечты и надежды Харрисона.
***
Он уехал в Лос-Анжелес, потом, когда Оливию выписали, и ей стало лучше, снова приехал. Точнее, прилетал- улетал ещё дважды. Последний раз в больницу, в палату, где Оливия лежала. Окружённая аппаратурой, с капельницей в вене. Ставшая совсем худой и почти всё время спящая.
Харрисон в больничном халате сидит на стуле возле высокого, в нужном положении изогнутого ложа. В ящиках что-то пищит и мигает. Не достаёт лишь висящего над мизансценой микрофона, уткнувшегося в камеру оператора, режиссёра и его помощников, занятых записью предпоследней серии душераздирающего, слезливого сериала.
Но это не кино. Это реальность, утратившая краски после разговора Харрисона с доктором. Говорили в коридоре, возле грузового лифта у выхода на пожарную лестницу.
- Вы кто? – спросил его доктор. Грузный, пожилой и небритый. Совсем, как раздутый от проб своей стряпни повар, если бы не зелёный цвет колпака и куртки.
- Я? Я… жених, - ответил Харрисон.
Доктор недоумённо поднял брови, точно его изумила прихоть Харрисона считать себя женихом. «Всё ещё».
- Кхм… - он полез за сигаретой, закурил. – Боюсь, что свадьбы не будет.
Многолетняя работа сделала доктора жёстким, он от неё так устал, что не тратил время на ложные заверения, предпочитая говорить прямо и только суть.
- Может быть в каких-нибудь фармакологических лабораториях с продвинутым оборудованием уже изобретают необходимое для вашей невесты лекарство, - он выпустил дым и стал на него смотреть. -  Или оно давно имеется у людей иного ранга, но в нашей клинике в нашем штате его нет. Максимум… месяц. Ну, полтора. Это в лучшем случае. Хотя, какой тут «лучший случай»?
- Что, «месяц»? – ноги Харрисона стали терять силу.
Доктор хмыкнул:
- Жизни. Увы. Молодых и красивых смерть любит, больше чем старых. Редкая добыча.
- Но что с ней?!  Ещё недавно она ходила, несколько месяцев назад летала в Испанию! Её мама говорила, что у неё разновидность гемолитической анемии, и можно пересадить костный мозг. Я читал.
- Это мама так думает. Или нам убить и мамашу, сказав ей то, что я сказал сейчас вам? Нет, не анемия. Не буду утомлять вас терминами, к тому же, мне и самому не всё понятно. Но если, по-простому, на пальцах, то кровь Оливии превращается в воду. И скорость превращения растёт в геометрической прогрессии. Месяц, а то и меньше, если процесс не остановить. А чем его остановить? Чем, чёрт подери всё это дерьмо! Ничем, если не случится чудо. А почему оно должно случиться? Крепитесь.
***
Итак, два вида чуда. Первый – чудо «романтическое», чудо их встречи и взаимной любви с первого взгляда; второй -  чудо «прозаическое», чудо исцеления, чудо выздоровления вопреки прогнозам, которое не случается никогда…
Случается, случилось.
О нём Харрисону рассказал Барк. Некогда Баркофф - «потомок советских эмигрантов», как он себя шутливо называл. Они вместе учились, подружились и продолжали дружить до сих пор. Встречались не часто, но с радостью. После учёбы Барк начал писать искусствоведческие статьи и публиковаться в специальных заумных журналах – способности позволяли. Барк очень неглуп, считает, что лучшего пейзажиста, чем Левитан, природа пока не создала, и любит «читать для души». То есть, на русском.
Они встретились в баре, где Харрисон, вернувшись (в тот же вечер, после разговора с доктором) в Лос-Анжелес, плакал и пытался напиться до потери сознания.  Вернулся, чтобы собраться и с чемоданом необходимых вещей обратно, до момента…
- А почему нет?  - спросил Барк, выслушав Харрисона. – Почему? Мне знаком один случай, реальная история с моим дальним родственником, когда чудо случилось. В подробности посвятить не могу, потому что такое мне поставили условие. Только в крайнем случае.
- Не понимаю?
- Попробую объяснить.  Болел мальчик, паралитик и всё остальное. И тут моему… моему родственнику, отцу ребёнка, вот так же, как я сейчас тебе, сказали, что в Камбодже имеется что-то вроде волшебного места. Какие-то развалины древнего храма.  Путь к ним знает старик. Так вот, если добраться до этих развалин и, загадав желание, коснуться стены, то желание исполнится. Любое… Да, звучит, как сказка. И, между прочим, подобную сказочку сочинили лет пятьдесят назад два братца. Там, в стране моих предков.  Называется она «Пикник на обочине», потом сняли фильм, но фильм… прости, я увлёкся. Мой родственник поверил и полетел. От отчаяния поверишь во что угодно, я это прекрасно понимаю. И мне очень тебя жаль, и твою девушку. Её особенно. Давай за её здоровье! По глоточку.
Выпили.
- Мой родственник старика нашёл. Я сейчас не помню, но узнаю и тебе скажу, в каком городе. Там что город, что деревня, разницы мало. Он прилетел, поговорил и пошёл. И добрался. А пока возвращался в Америку, сын стал чуть ли не бегать. Сейчас точно бегает - подсел на бейсбол. Что там было, какая стена, какой храм? Не говорит. Это требование старика. Но я тебе ручаюсь! Мальчишка из инвалидной коляски не вылезал, а теперь на чемпионаты ездит. Молодёжные, конечно, не высшая лига.  А это, что? Это, разве, не чудо?
Барк подвинул свой стакан с виски, Харрисон в него заглянул и оттолкнулся от берега. Ярко-зелёная от ряски вода была тугой. Похожая на длинные волосы, цепляющаяся за вёсла тина мешала грести, и вёсла приходилось из воды выдирать. Внезапно слева от лодки высунулась голова крокодила и открыла жуткую пасть. Харрисон испугался, но заметил, что вместо глаз у аллигатора объективы. «Молодцы! – подумал он. - Отлично придумали, так очень удобно снимать под водой, залез в шкуру и положил на спину камень, чтобы не всплывать» Камень был очень тяжёлый, давил и никак не отлипал от спины и ягодиц. Харрисон попытался…
И был разбужен стюардессой – самолёт заходил на посадку.   Оказалось, что Харрисон уснул – о себе заявила бессонная перед вылетом ночь. Желание спать заглушили волнение в аэропорту и разговор перед посадкой с матерью, но сморило. Не могло не сморить.
***
Хотелось всё сразу: пить, есть, в туалет, встать и размяться. Хотелось по-собачьи сдохнуть, так Харрисону в те минуты было тоскливо и жалко себя. Ещё ничего по-настоящему не началось, а сил нет, хотя он и спал. Нет необходимого напора. И для чего он необходим, совершенно неизвестно.
Затея с «волшебной стеной» казалась ему идиотизмом, хотя имелись неопровержимые доказательства того, что рассказанная Барком история случилась на самом деле. Он не только узнал похожее на икоту или отрыжку имя старика, название населённого пункта, где тот обитал, но показал Харрисону две фотографии исцелённого мальчишки. День и ночь, два разных человека, но, тем не менее, один и тот же.
Через двадцать минут самолёт начал снижаться - в иллюминаторах появилось мутное светлое пятно. Затем оно обрело чёткость, рассыпалось на самоцветы и стало Гонконгом, втыкающим в ночь свои сияющие небоскрёбы. 
Харрисону было всё равно и, каков Гонконг с высоты птичьего полёта, его не интересовало. Есть вещи поважнее, плевать на Гонконг, Пномпень и всю Юго-Восточную Азию в целом.
Оказавшись в аэропорту, угрюмый Харрисон сразу же направился в ресторан, так как ждать багажа ему не требовалось, багаж у него за спиной – среднего объёма туристический непромокаемый рюкзак.  В рюкзаке (в особом кармашке) мелкими купюрами пятьсот долларов, смена белья, шорты, футболка, рубашка с коротким рукавом, пятнистые военного образца штаны, панама, сандалии, компас и самое дорогое. Золотая ниточка, связывающая его с оставленным миром, кровеносный сосуд между их сердцами - бережно обёрнутый полотенцем портрет Оливии, которая его ждёт, не зная об этом. 
 В ресторане он просидел почти полтора часа, ожидая пересадки, ужиная и запивая ужин (или завтрак, если пересчитывать время) кофе. Кофе помог – Харрисон воспрял, наполнился оптимизмом и почувствовал бодрость. Ничего! Это был приступ малодушия, с кем не случается?  Ничего! Скоро снова будет в самолёте, а через два с половиной часа в Пномпене.
Самолёт был полупустой, из «бледнолицых» кроме Харрисона всего два человека. Зато была группа бритоголовых буддийских монахов в оранжевых одеяниях, с котомками на плечах.  Два с половиной часа полёта, как показалось Харрисону, заняли не более десяти минут, в течение которых он размышлял, с чего начать поиски живущего в городишке Сенмонором старика по имени Гъта, если он правильно это имя произносит.
Последний день в Лос-Анжелесе Харрисон посвятил выяснению, что его ждёт в Камбодже. Там его ждут сезон дождей, грязь и триста шестьдесят километров, которые нужно проехать на машине от Пномпеня, чтобы оказаться в пункте назначения – в самой заднице Камбоджи. Гостиницы в Сенмонороме имелись, а номер по интернету забронировать нельзя. Но это мелочь, главное старик. Как с ним общаться? На каком языке? Но видимо, общий язык имеется, ведь общался же родственник Барка.
Спустившись из самолёта, Харрисон сразу почувствовал «климат»: душно, влажно, жарко. Перед ним бетонное поле, на краю которого невысокое здание аэропорта – лучше, аэровокзала, отличавшееся от аэропорта Гонконга, как часовня от собора. Небо мутное, в жёлто-розовой от восходящего солнца дымке. Солнце ещё бледное, но уже горячее.
После штампа в паспорте, Харрисон пошёл в уборную вымыться холодной водой и переодеться в шорты и футболку.
Такси было много, но мало кто соглашался везти его в Сенмонором. Водители хорошо говорили по-английски и объясняли отказ боязнью дальней дороги в дождь – размытая трасса, камни с гор и всё такое. Вполне логично. Но один согласился. За сумму, которую не заработал бы и за месяц. Это тоже логично.
Город на Харрисона не произвёл никакого впечатления.  Да он по сторонам и не смотрел (смотрел, но не видел), думая о том, с чего начать поиски старика. Единственное, что его удивило, так это длинный мост над Меконгом. Вода быстрая, грязно-коричневого цвета. 
Такой она была везде, где они ехали. Вначале по автостраде, начавшей блестеть от дождя, после узкими дорогами мимо придавленных тучами пустынных городишек, деревень, залитых грязью полей, вышедших из берегов речушек, домишек на сваях, буйволов, жующих под навесами траву, зелёно-синих джунглей, статуй Будды, воткнутых в самых неожиданных местах. То в гору, то с горы. Всё было таким же, как в роликах, которые Харрисон смотрел, готовясь к путешествию. Только ролики не передавали жару, на которую непрекращающийся дождь никак не влиял.
До Сенмонорома добирались целый день, с перерывами на перекус (местная еда Харрисону не нравилась) и заправку. Водитель, слава богу, молчал и не слушал музыку. Может быть, чувствовал состояние Харрисона. Вместо музыки и болтовни – мерное, чуть скрипящее движение щёток по лобовому стеклу.  В Сенмонором Харрисон прибыл вечером, на закате, сменившим переставший дождь.
Водитель и он остановились в гостинице, ничего общего с гостиницами, в привычном понятии этого слова, не имеющей. Пока Харрисон «заселялся», наступила ночь.
***
Утро было туманным, воздух липким и очень тёплым. Где живёт старик, Харрисон узнал у дежурного, положив перед ним десять долларов.
Городишко оказался дырой, с единственной асфальтированной улицей с единственным на ней магазином. Основная часть городка без всякого порядка располагалась на склоне высокого холма.  Его вершина упиралась в тучи, зависшие над грядой других холмов, чистых от каких бы то ни было построек – только матовое покрывало растительности.   
  Через полчаса Харрисон переминался перед облезлой хижиной, окружённой сараями, хлевами, навесами и точно такими же хижинами, отделёнными одна от другой заваленными хламом дворами. Добраться до обиталища Гъта помог улыбчивый абориген в драных штанах и широкой до колена рубашке. Вначале он делал вид, что Харрисона не понимает, но увидев десять долларов, мгновенно понял.
Харрисон ждал. Его проводник исчез за дверью минут пять назад. Это было неприятно – всё теперь зависело от старика, от его реакции на непрошенного гостя. Примет или пошлёт подальше? Хотя, куда уже дальше - скользкая земля, из которой торчит какой-то куст с висящей на нём тряпкой. У крыльца (и дом и крыльцо на длинных столбах) вёдра, куча древесной коры.
Мужичок выскочил, резво спустился с крыльца, поклонился, хихикнул и указал рукой на дверь. За что получил ещё пять долларов. После чего Харрисон о нём забыл. Забыл обо всём.
Миновав коридорчик, он оказался в низком полутёмном помещении, похожем на мастерскую – чурки, стружка, деревяшки, стопка мисок. Зоркий взгляд фотографа позволил Харрисону заметить висящий на стене веер и в углу гамак.
На подушках перед низким столиком, на котором стояла банка пива, сидел коричневокожий человек и курил трубку.  Вот он загадочный Гъта. 
Впечатление отталкивающее – полусонный или полупьяный дурак в рубище, с длинной седой бородкой, плешью, окружённой клочьями волос -  этакая перевёрнутая луковица, со всех сторон поросшая корешками.
Харрисон снял панаму, поклонился. Старик (лицо его не изменило бессмысленного выражения) кивнул и положил трубку на столик. 
- Вы говорите по-английски? – громко, спросил Харрисон, сомневаясь в положительном ответе.
- Я прекрасно слышу, - на прекрасном английском, чётко и внятно ответил Гъта, перестав быть тупым и пьяным. Глаза его тоже изменились -  в них появились блеск и сила. – Садись, где захочешь, поговорим.
Харрисон увидел подобие пуфа и сел.
- Что тебя сюда привело? – спросил Гъта и не дал Харрисону ответить. – Надежда на чудо. А что такое чудо? Пофилософствуем, если ты не возражаешь.
При слове «пофилософствуем» Харрисон вздрогнул.
-Чем чудо отличается от удачи, счастливого случая, выигрыша в лотерею? В результате чего оно случается? Просто так? По милости божества, которому ничего не стоит создать и разрушить вселенную? Или нужно особое заклинание, и тогда чудо случается автоматически? Сила желания? А? Какова его цена? Ведь всё имеет цену, верно? Чем нужно за чудо заплатить? Деньгами, молитвами, обетами, заслугами? Как ты думаешь?
- Не знаю. Верой в него.
- Да. Верой, безусловно. Но этого недостаточно - миллионы верят в чудеса, ждут их, но они почему-то не случаются.  Чудо покупается - если мы говорим о цене - жизнью. Твоей. Ты готов заплатить своей жизнью за чудо? Готов умереть? И это не патетика – для того, чтобы попасть туда, куда ты хочешь попасть, потребуются все твои силы, вся воля, всё твое терпение и выносливость. И вся твоя любовь. Ты же любишь? Любишь, иначе бы здесь никогда не оказался.  Место, куда тебе нужно попасть, не очень далёко, но есть риск до него не добраться. Я не пугаю, не отговариваю, я предупреждаю. Тебе будет очень тяжело. Сейчас помолчим, я докурю, а ты, прежде, чем решиться, подумай. 
Гъта затянулся и прикрыл глаза.
А Харрисон почувствовал в себе пустоту. И услышал шуршание – начался дождь.
- Я готов, я пойду, - сказал Харрисон, когда старик положил трубку на столик. – Потому что у меня нет другого выхода.
- Тогда я скажу тебе об условиях. Шанс даётся только один раз. Один единственный, без повторных попыток. Это первое.  Второе. По возвращении никому ничего не рассказывай. Никому. Но если вдруг встретишь отчаявшегося, готового на всё человека, намекни. Ты же не в газете прочёл обо мне.
- Я понял.
- Хорошо. Третье. Ножей и пистолетов брать с собой не надо – старик улыбнулся, - крокодилы, тигры и змеи тебе не грозят.
- А компас?
- Возьми компас, если тебе будет с ним спокойнее. Можешь взять и телефон. Куда теперь без телефона? Но самое важное, самое необходимое - это максимальный запас воды. Бери, сколько сможешь унести. Это четвёртое условие.
- Воды?! Но ведь сейчас сезон дожей, вода в избытке.
- А с чего ты решил, что существует связь между дождями и необходимой тебе питьевой водой?
- Не знаю, просто…
- В том-то и дело, что не просто, ты же не на прогулку отправляешься. Поэтому тебе нужны ботинки, – Гъта кивнул на облепленные грязью ноги и сандалии Харрисона, -  Не резиновые сапоги, а высокие ботинки на толстой подмётке. И на голову что-нибудь поплотнее. Панама не годится. И рубашку необходимо сменить. Есть у тебя рубашка с длинным рукавом?
-  Да. И куртка.
- Идти лучше в них.
- А где мне взять ботинки?
- Ботинки ты сможешь достать у моего внука, он служит в полиции.
- Разве здесь есть полицейский участок? Я не заметил.
- Не здесь. В… - Гъта гортанно произнёс название на кхмерском.  - Туда ходит автобус. Если внук будет на месте, ботинки купишь у него - за деньги можно купить, что угодно и где угодно.
- Кроме чуда.
- Кроме чуда, здоровья и молодости. Я дам тебе записку. Если внука не застанешь, сходи на рынок. А чтобы ты в наших краях не заблудился, найми в помощники Пича. Пич – запомнить не сложно, он немного знает английский и живёт через три дома от меня. Выйдешь, и сразу направо.
- Большое спасибо. Можно вопрос?
- Конечно.
- А что это за «волшебная стена»?
- Волшебная стена? –  засмеялся или закашлялся старик. Зубы его были черны. -  Мягко сказано. От стены мало, что осталось.  Но когда-то, за тысячу лет до Будды, там был храм. Имя бога я назвать не могу. Скажем, Бог богов, ограничивший однажды свою щедрость. Ради блага докучавших ему людей. Теперь можешь идти. Советую тебе как следует отдохнуть. И ещё раз всё взвесить. Если решимость тебя не оставит, завтра пораньше приходи ко мне, я расскажу куда идти, и как нужно выпрашивать чудо.
Харрисон встал и направился к двери.
- Подожди! А записка?
Гъта поднялся (малюсенький, почти лилипут) и скрылся за циновкой с изображением сидящего Будды, которую Харрисон принял за украшение хижины старика.
***
Ботинки Харрисон достал. Военные, не очень старые, но стоящие, как новые и последней моды. Расплачивался банковской картой, переведя нужную сумму на карту бойкого внука Гъта.
Вернулся уставший от поездки, жары и дождя. К усталости добавилась боль в животе – должно быть вчера, пока они ехали в Сенмонором и закусывали на заправках, он чем-то отравился.
Ещё Харрисон купил упаковку воды – двенадцать полуторалитровых бутылок.
Ночь прошла неважно – спать Харрисону мешали мысли и начавшийся понос.
***
Утро, рассвет. Харрисон в пятнистых штанах, военных ботинках, куртке поверх футболки, на голове панама. «Что-нибудь поплотнее», как советовал старик, он найти не успел – подгонял обратный автобус. В рюкзаке у Харрисона, кроме портрета Оливии и нескольких пачек сухарей лежало пять бутылок воды, остальные он брать не стал – и слишком тяжело и неудобно.
Разговор с Гъта занял не более двадцати минут, в течение которых старик объяснял, что нужно сделать у «Волшебной стены» и показывал на карте маршрут. Не на карте, а на пожелтевшей бумаге с примитивными обозначениями: стрелки, кружки, крестики.
- Можно сфотографировать? Я снимок потом удалю.
- Сфотографируй. Но думаю, что это лишнее.  Основное – найти щель. 
- Сколько идти?
- Дня должно хватить. Заночуешь там. Возвращаться будет легче – Бог богов поможет. Не заметишь, как вернёшься. Сюда больше не приходи. Воду взял?
- Взял.
- Много?
- Много.
- Хорошо. Тогда ещё раз повторим – минуешь озеро, по тропинке наверх и у водопада налево до камней. И не бойся, смело лезь между вторым и третьим, видишь? Вот этими. Что на голове?
- Панама.
- Плохо. Я тебе дам полотенце.
- У меня есть.
- Большое? Голову обмотает?
- Обмотает. А зачем мне её обматывать?
- А зачем тебе об этом знать сейчас? Всему своё время, всему своё время. И помни, что шанс даётся один единственный раз. Пожалуй, всё. Иди, пока не начался дождь, иначе в гору будет трудно забираться. А силы тебе нужно беречь. Иди. И пусть благословят тебя все Будды и бодхисатвы прошлого, настоящего и будущего.
Выйдя из городка, Харрисон, поглядывая в телефон с фотографией «карты», направился к озеру (были здесь и озёра, и водопад в лесу). Обогнув его, стал подниматься в гору, забираясь в душный и серый от испарений лес.
Настроение у Харрисона было плохим –  ноющий живот и непонятные намёки. Слишком много загадок и недоговорок, явный перебор: «там увидишь», «тогда поймешь», «всему своё время»…  И зачем вода, когда он уже по уши мокрый, когда ею пропитано буквально всё, и вот-вот снова начнёт лить? Какая-то щель, через которую ему нужно будет протиснуться. А что за ней? А «там», если «там» вообще существует? Приложиться лбом к каменному лбу Бога богов, выступающему своим первобытным ликом из стены. Смола, стекающая по стене, которую он должен будет лизнуть, чтобы вернуться. Архаика! Может быть там и мамонты водятся? Или динозавры.
Некоторое время он плутал, несколько раз, становясь грязным и липким, с громкими проклятиями поскальзывался и падал, но потом услышал шум воды. Водопад, действительно, был водопадом, хотя и не таким большим, каким его представлял Харрисон.
Почти вровень с водопадом находились поросшие мхом камни –  остатки скальных пород, некогда смытых паводками или водопадными струями, берущими истоки, неизвестно где. Груда разной величины камней, имеющих «второй» и «третий». Между ними узкая, уходящая вглубь расселина, куда нужно залезть.
Минут пять Харрисон находился в темноте, корчась от скользкой слизи, о которую тёрся, и стараясь не выпустить из руки рюкзак, иначе его не поднимешь. Но появился свет, лаз расширился, и он оказался…
Он оказался на поляне, на лугу, в бескрайнем поле, только вместо травы на нем росли чахлые кустарники, какие растут в степях. Леса не было. Как не было низких туч, готовых к многочасовому плачу – небо в облаках, но светлых и быстро тающих на солнце. Небо голубое, такого неба в Камбодже в это время года быть не могло.
Изумлённый Харрисон обернулся. Высокие, поблёскивающие вкраплениями гранитные скалы с чёрной дырой, из которой он только что вылез.
Как же так? Что произошло? А где же… Где непролазные джунгли? На миг Харрисону стало страшно. Только на миг – если хочешь чуда, будь готов к чему угодно.
Между кустарниками виднелась тропинка. Ничего не оставалось, как только по ней пойти. Стараясь избавиться от тоскливого чувства одиночества, охватившего Харрисона, едва он был поражён новой особенностью пространства, в котором оказался. Тишина. Ни шума степного ветра, ни птиц, сверчков и прочей твари, ничего.
Время потеряло своё значение. Теперь значение имели расстояние и растущая температура. Там, за скалами, в дождливом Сенмонороме было ещё сносно. Душно, как в парной бане, но приемлемо. Здесь же – сухая сауна, и печёт всё сильней и сильней.
Пройдя несколько миль (экран телефона с шагомером пока ещё можно было разглядеть) степь окончательно поредела и стала смешиваться с песком, пока что серым, но потом посветлевшим и ставшим не имеющей границ пустыней. В пустыне также не было ветра и звуков, не было скорпионов, скарабеев и ящериц. Был тяжелый для глаз песчаный блеск и громадное солнце. Были вмятины-следы, оставленные теми, кто здесь когда-то шёл. Последним из них мог быть родственник Бака. Старик оказался прав – компас не нужен. Нужны терпение и вода. И обязательно очки от солнца, но их Харрисон оставил в номере. Это его первая ошибка. Вторая – он не нашёл, чем прикрывать от палящего солнца голову.
Напившись, Харрисон освободил от полотенца портрет Оливии, полотенце намочил и обмотал им начинающий гудеть череп.
Потом оказалось, что движется только он, а солнце, как висело «в зените», так там и оставалось.
Штаны, куртка Харрисона стали хрустеть от пота. Харрисон потел, пот мгновенно высыхал, превращаясь в соль. И сколько бы он ни пил, жажда только усиливалась. Ошибка вторая – он не взял все бутылки, хотя старик его предупреждал. Сейчас бы он выпил все реки, озёра, пруды, фонтаны и водопады, которые фотографировал. Все! До капли. И попросил бы ещё. Он бы разгрыз и проглотил все льды и айсберги планеты.  Почему он не взял всю воду?!
Хариссон попробовал воду экономить, но не получалось. Не получалось и отдохнуть, «сделать привал». Сидеть на раскалнённом песке было невозможно, стоять не имело смысла.
 «Тебе понадобится всё твоё терпение…»
Терпение внезапно лопнуло. И Харрисон пришёл в ярость – хватит! Назад, пока не поздно. А вернувшись домой, перевести Оливию в самую лучшую клинику, в самую современную и дорогую! Занять денег у брата, продать квартиру, продать камеры, фотооборудование, взять кредит, что угодно. И сделать новое обследование – вполне может быть, что доктор, этот мужлан, ошибается. Много он знает! Да. Да-да-да-да! Вернуться.  И пойти разумным, рациональным путём.  Не высеченные на камне божки, а реальные научные достижения. Людей замораживать начали, сердца пересаживают, детей в пробирке выращивают! И Оливию спасут. Конечно спасут, назад!
Харрисон повернул и побежал. И бежал, пока не потемнело в глазах, не начало, плюща мозги, стучать в висках и, грозя разрывом перепонок, звенеть в ушах.  Бежал, пока не задохнулся. Пока не согнулся и не засипел от нехватки воздуха и страшного жжения в лёгких.
И тогда Харрисон снова вспомнил Оливию, её состояние. Она ведь тоже задыхается из-за недостатка кислорода. И в любую минуту…
Харрисон продолжил путь. И солнце тоже продолжило его поджаривать, белый песок ослеплять и высушивать глаза, вода продолжала иссякать. 
Долго, длинно, быстро, медленно. Шаг за шагом, вдох за вдохом. Кусая, покрытые жесткой коркой распухшие губы, хрустя просоленной заскорузлой курткой и штанами, которые могут сломаться на сгибах. Шатаясь, качая тяжелой, как камень, головой. Шаг за шагом, вдох за вдохом, долго-долго, медленно-медленно, почти не различая вмятин-следов…
***
Но он дошёл. Почти дошёл.
Вначале он заметил самое близкое – тень. Свою собственную тень, начавшую быстро удлиняться. Солнце сдвинулось с мёртвой точки и стало садиться, «падать». 
Затем, благодаря слабеющей дневной яркости и густеющей синеве неба, Хариссон увидел цель.  Оазис, принятый сквозь дрожащую воздушную пелену за мираж. Нет, не мираж – вон зонтики пальм над тёмной купой, остатки высокой башни. Ещё несколько сот метров.
Но ноги Харрисона больше не двигались. А радости, чтобы заставить их шагать, не хватало. Нужно сесть, если они согнутся. Тогда лечь и немного полежать. Чуть-чуть. Лечь на рюкзак. И хорошо бы воды. Но воды больше не было. Давно уже не было.
Харрисон стянул рюкзак, вынул Оливию. Бросил рюкзак перед собой и на него рухнул, уткнувшись присохшим к сожжённому лбу полотенцем в стекло портрета. Стекло треснуло.
 Чуть-чуть, всего несколько минут. Закрыть глаза и расслабиться. Всего несколько минут покоя…
Подняться Харрисон уже не смог – очень скоро он потерял сознание. Но пока не потерял, пока ещё мог думать, понял, что шанс упустил.  Тем, что бросился назад, потеряв недостающие сейчас силы и израсходовав необходимое для последнего рывка количество воды. Как у Лондона, где не хватило куска мяса для победы. Лондон, тухлые яйца, Париж, скорпионы, ночная съёмка. Зачем снимать ночь? Она всюду…
***
В этот же день или на следующий.
Палата реанимации в больнице города Цинциннати. В ней лежит тело Оливии со страшным из-за последнего приступа удушья лицом: слипшиеся, нечистые волосы, полуоткрытый рот, в уголках засохшая пена. Слева от Оливии ИВЛ с повисшими трубками, в голове - разных размеров и назначения ящики   аппаратуры. Она не пищит, не мигает, не «фиксирует» и не «поддерживает», её отключили.
В шаге от кровати стоит   мать Оливии. Ее лицо неподвижно, бледно и сухо – слёз от горя нет.  Она хочет кричать и не может - крик застрял в горле. Горло душит само себя.
Сидящий на стуле отец согнулся от корч и рыданий. Скомканный платок валяется на полу.
У двери в палату пропахший табаком, похожий на повара доктор. Он уходит, но сейчас обернулся:
- Единственное, что сможет как-то облегчить ваше горе, так это сознание того, что страдания ваше дочери прекратились, - голос доктора лишен всяких эмоций. – Прошу кого-нибудь из вас зайти потом ко мне в кабинет для оформления бумаг.
***
Харрисон и Оливия сидят на мягком возвышении. Она осторожно положила голову ему на плечо. Её мягкие волосы упали ему на грудь.  Харрисон нежно Оливию обнимает, прижимает к себе и никогда не отпустит. И Оливия никогда от его плеча не оторвётся. Они - одно.
Сидят и смотрят на фонтан - вода бесшумно играет струями, их высотой, силой и скоростью. Струи меняют цвет. Он неярок, но бесконечно разнообразен – тысячи, миллионы оттенков и сочетаний.  Разноцветный фонтан будет бить всегда.
 Близко или далеко находятся Оливия и Харрисон от чудо-фонтана, сказать нельзя. Так же как нельзя сказать, где находятся они сами. «Где-то»
Там тишина и пустота. Но пустота эта полна любви, восторга и счастья.  Но в этой тишине, её нисколько не нарушая, звучит чудесная музыка, чарующая красота которой недоступна словесному описанию…