Судьба Василия Праха XXII глава

Через мгновение я проснулся. Из этого маленького окошка мелькался яркий осенний солнечный свет. А в доме царила гробовая тишина, будто я жил один. Как только я вышел из своей временной комнаты, я увидел всё тот же беспорядок. На кухне спал Кольцовский, упираясь головой об стол. А в другой комнате лила слёзы Екатерина. Я решил выяснить.

"Что же могло произойти, пока я спал?" — подумал я невзначай. Дверь в комнату была заперта. Постучавшись, я спросил: "Екатерина, всё в порядке?"

После моего вопроса в её комнате царила тишина, создавая такое чувство, что нечего и не было. Я подумал, что её лучше не тревожить.

Как только вышел из подъезда, я, не думая, направился к своему "отцу" Леониду, прямиком в библиотеку. Идя по улицам, птицы песни напевали, напевали так, что мы их никак не сможем понять, но очень приятно слушать. Подобную картину можно встретить и в человеческой природе. Несмотря на то, сколько времени человек, которого мы возненавидели, будет нести какую-либо информацию, маловероятно, что мы сможем понять, что он хочет до нас донести...

Бегали старые бродячие собаки, смотря мне в след своими печальными и голодными глазами. Чёрные и белые, рыжие и серые коты лежали под огромной пихтой, наслаждаясь последними солнечными днями. Только позже одно меня смутило. На улице не было людей и даже мысли о них. Словно Петербург сгнил и стал местом для воплощения своих постыдных желаний.

Прошло два часа, и я всё-таки добрался до библиотеки. Как только я подошёл к этой сосновой двери, я дёрнул дверную ручку на себя. Я был поражён: дверь была заперта.

— Неужели что-то с ним случилось... — сказал я себе дрожащим голосом.

Оглядев пустую улицу, где даже собаки не бегали, я побежал к дому, где живёт сам Леонид Быльмонов. Кровь всё сильнее и сильнее сжималась в моих жилах, а сердце моё билось всё быстрее и быстрее. "Неужели он очень болен? А может, он умер!" — думал я, пока бежал, чуть ли не падая на эту каменную петербургскую землю.

Как только примчался к дому Быльмонова, я увидел практически всех петербуржцев.

— Не может этого быть... — сказал я себе полушёпотом, чуть ли не пролив слезу.

Пробираясь через народ и медиков, что там стояли, я увидел очень бледное, холодное, мёртвое тело моего приёмного отца Быльмонова Леонида Карловича... Те же черты лица очередного оптимиста, те же полуседые и длинные волосы. Но меня удивило, что он лежал с открытыми яркими глазами, в которых читалось невообразимое счастье, и с полуоткрытой, забавной улыбкой. Воссоздавалось чувство, будто он свою смерть просто-напросто играет, как прирождённый актёр. Но его, конечно, можно назвать актёром по жизни, только уже посмертно...

Упав на колени, я крепко схватил его холодную ладонь. Крепко сжимая, я начал потихоньку плакать. Я старался, как можно тише скрывать свою слабость, только никак не выходило. Как люди и медики это увидели, решили незаметно уйти и оставить нас наедине.

Как только собрались уходить, я с трудом встал, вытирая свои горькие слёзы. С мёртвым лицом и с холодным чувством некой вины я направился обратно к Кольцовскому и к Екатерине домой...