Александр II и поэт Жуковский

Рассказ №17 из сборника "Царские слуги"

***

ВВЕДЕНИЕ

Александр II Николаевич (годы правления: 1855–1881)

Александр не должен был наследовать престол. До семи лет он был просто одним из великих князей Романовых. Сашу ждала необременительная военная служба и беззаботное великосветское порхание. Однако в 1825 году его отец неожиданно стал императором Николаем I, и в жизни семилетнего Саши всё сразу изменилось. За его воспитание взялись лучшие умы эпохи, в том числе знаменитый поэт-романтик Василий Андреевич Жуковский. На мальчика устремились взгляды всей страны. Непомерная психологическая нагрузка! Александр вырос мягким человеком, несколько поверхностным, сентиментальным, иногда невыдержанным - не лучший набор качеств для будущего руководителя государства. Тем не менее, он решился на рискованный шаг - разрушил многовековую традицию, освободив крестьян из рабства. На мировоззрение Александра сильно повлияло длительное путешествие по самым дальним уголкам России, которое он предпринял в юности, в компании своего любимого наставника Жуковского.

***

РАССКАЗ

Декабрь и июнь - две противоположности. Как война и мир. Как взбешенный мятежник - и почтительный придворный. Как ревущий ветер Борей - и мягкое теплое Солнце.

Шестого июня тысяча восемьсот тридцать седьмого года провинциальный покой Кургана, затерянного среди непроходимых сибирских лесов, взорвался картечью сотен копыт по деревянной мостовой. В город влетела яркая кавалькада пёстрых экипажей. В центре процессии виднелась роскошная тёмно-синяя закрытая карета с опущенными шторами. На пыльной двери кареты тускло отблескивал золотой двуглавый орёл.

- Царь! Царь приехал! - ахнул город. Полупустые полуденные улицы в одно мгновение забились восторженным народом. Люди свешивались с крыш, бросались под колёса экипажей, лишь бы только хоть одним глазком поглядеть на государя-батюшку, которого в Тобольской губернии никто от самого сотворения мира не видел. Далеко Курган от столицы, чуть не две тысячи верст!

Яркой кометой мелькнула кавалькада по главной улице и уткнулась в белоснежный Троицкий собор - единственное каменное сооружение в Кургане. Соборная площадь немедленно заполнилась взбудораженными курганцами. Многие рыдали от счастья, сами того не замечая. Все внимательно следили за каретой с орлом, которая остановилась у самых ворот.

Из храма выкатился толстенький взволнованный архиерей, охая и хватаясь за громадный крест на груди. Архиерей отдавал поспешные распоряжения, но никто его не слушал - церковные служители, как зачарованные, устремились навстречу синей карете, каждый старался подобраться как можно ближе к припыленному орлу.
Карета притягивала всех будто магнитом.

Тем временем из остальных экипажей высыпали наряженные придворные и бравые офицеры в золотых эполетах. Гвардейцы кое-как выстроились вокруг синей кареты, соединившись в жидкий кордон, проседающий под натиском толпы, и дверь с орлом наконец открылась.

Народ замер.

- Это не он! - крикнул звонкий голос откуда-то с колокольни.

Нет, это был отнюдь не государь император Николай Павлович, чей греческий профиль с завитыми усиками был хорошо знаком всем и каждому по портретам, висевшим в присутственных местах.

Из кареты выпрыгнул стройный юноша в непритязательном мундире и серой фуражке. У юноши было бледное лицо и глаза молодого оленя, попавшего в кольцо охотников. Стараясь ни на кого не смотреть, юноша слабо махнул рукой застывшей толпе и быстрым шагом направился к воротам навстречу архиерею, который что-то беззвучно бормотал себе в бороду и, кажется, совсем отключился от бренного мира.
На площади воцарилась тишина.

- Это наследник! - заорали с колокольни.

Толпа взметнулась шапками, всколыхнулась глубинным криком «ура-а-а!», идущим словно бы из самых сибирских недр.

Цесаревич Александр Николаевич ссутулился, вжимая голову в плечи, и еще ускорил шаг.

Архиерей встрепенулся, подпрыгнул и кинулся навстречу наследнику.

Гвардейский кордон дрогнул и разорвался сразу в нескольких местах.

Орущая, гудящая толпа стремительно заполняла пространство вокруг наследника, волнами падая на колени. Еще немного, и очередная волна подомнет цесаревича. Вот уже и архиерея унесло людским потоком, прижало к бревенчатой стене в соседнем дворе. Напрасно кричит архиерей, требуя, чтобы его пустили встречать наследника - все хотят того же самого.

В последний момент юноша взбегает по каменным ступеням и скрывается в прохладной темноте храма. Служители спешно запирают створки. Толпа накатывает, разбивается о глухие ворота собора и отступает. На этот раз цесаревичу удалось спастись от народной любви. Кажется, и у архиерея обошлось - вот он отлепился от занозистой бревенчатой стены и понемногу прокладывает себе дорогу к храму.

И никто не обратил внимания на небольшой серый экипаж, который к собору вместе со всеми не поехал, а отделился от процессии и резко свернул в узкий проулок, где народу почти не было. Здесь теснились бедные, темные, ничем не примечательные домики, на которые и смотреть-то не хотелось. Трясясь на кочках и ухая в ямы, экипаж доплелся до конца проулка и остановился у полуразваленной избушки, зажатой со всех сторон разросшимися акациями и березами. Хозяевами здесь явно были деревья, а не человек.

Из коляски выбрался представительный мужчина в мягкой дорожной шляпе. Осмотревшись по сторонам, мужчина покачал головой и направился к избушке. Оттуда, опираясь на костыль и сильно прихрамывая, уже выходил худой высокий крестьянин в холщовой рубахе. Лицо у крестьянина было необычным: кудлатая колючая борода и при этом - аристократичный нос и благородная вертикальная морщинка между бровями.

У представительного мужчины задрожали губы.

- Брат! - отчаянно воскликнул он и бросился к крестьянину, зажал его в объятьях, не видя, что костыль отлетел в сторону. - Андрей! Что? Что с ногой? Почему вся изломана? Как ты здесь? Как все? Где Бригген? Где Лорер, Назимов? Друг мой, как же вы тут... В этой вот... В таких вот избах... А я в это время... Во дворце... А вы в избах и ноги изломаны... Эх, брат! Насилу я тебя узнал с этой бородищей, с костылем. Как же так, Андрей? Как же вы переносите участь свою?

- Со смирением и терпением, потому что больше у нас ничего и не осталось, - спокойно отозвался ссыльный декабрист Андрей Евгеньевич Розен, опираясь о руку своего давнего друга Василия Андреевича Жуковского и пытаясь дотянуть до костыля, валявшегося неподалеку на земле. - Одиннадцать с половиной лет учимся смирению и терпению, друг мой...

Жуковский спохватился, поднял костыль, отдал Андрею:

- Но ты совсем не удивлен моему приезду!

- Присылают нам газеты из Тобольска, - объяснил декабрист. - Про ваше путешествие по России много пишут. И литературные новинки доставляют из столицы. "Ундину" твою мы уже читали. Сильная вещь.

- "Ундину"? - не поверил своим ушам Жуковский. - Она же только пару месяцев назад вышла.

- "...Но скажите мне, добрые люди", - ровным голосом процитировал Андрей лучшую фразу из "Ундины", - "всё ли сбывается так на земле, как надежда сулит нам? Хитрая Власть, стерегущая нас для погибели нашей, сладкие песни, чудные сказки подмеченной жертве на ухо часто поет, чтоб ее убаюкать».

И едва заметно улыбнулся, как когда-то в гостиной у своего тестя Малиновского, директора Царскосельского лицея.

А может быть, показалось, что улыбнулся. Из-за бороды трудно было что-то сказать наверняка.

На Жуковского вдруг нахлынули сокрушительные воспоминания и он едва не задохнулся под их тяжестью.

- Так вы тогда и про Пушкина знаете, - с трудом вымолвил поэт. Он едва успел ухватиться за ствол березы, чтобы не упасть.

Андрей медленно кивнул, как во сне.

- Случайная, глупая дуэль, - бормотал Жуковский. - Я ему сиделку прислал... Не спасла, не выходила, а сиделка-то лучшая в Петербурге... В феврале это случилось, четыре месяца назад... Пушкина нет, вы здесь погребены, в проклятом Кургане, а я вот живу... Во дворце... Зачем, и сам не знаю. Надо было с вами выходить тогда на площадь. Всё было бы по-другому.

- Нет, брат мой, - неожиданно твёрдо сказал Андрей. - Ты не мог выйти с нами, ты романтик, ты веришь в просвещенную монархию.

- Но я предал вас, - поэт хрипел, ему не хватало воздуха. - Я утратил собственное уважение, пожертвовав в тот роковой день связями целой моей жизни. "Лучших бой похитил ярый, вечно памятен нам будь, ты, мой брат, ты, под удары подставлявший твердо грудь...»

- Нет, Василий, у тебя высшая миссия, - успокаивал придворного поэта ссыльный декабрист. - Ты меняешь мир постепенно, не нахрапом, как мы, - видишь, это оказалось неисполнимой, чересчур дерзкой мечтой, - ты меняешь мир изо дня в день, терпеливо, как искусный скульптор. Воспитываешь просвещенного наследника, который станет лучшим императором из всех Романовых и освободит крепостных навсегда и без всяких условий.

- Да, да, я теперь пропал для литературы, - Жуковский выпрямился, - я принадлежу наследнику России. Эта мысль сияет передо мною, как путеводная звезда. На всю свою жизнь смотрю только в отношении к этой высокой, животворной мысли...

На этот раз Андрей широко улыбнулся и к месту процитировал:

- "Солнце весело блеснуло и сопернику шепнуло: «Безрассудный мой Борей! Ты расхвастался напрасно! Видишь: злобы самовластной милость кроткая сильней!»," - это ведь ты сам когда-то писал, Василий, помнишь?

Поэт заметно приободрился:

- Будьте спокойны, мои братья и друзья, я все представлю его высочеству, тринадцать лет нахожусь при нем и твердо убедился, что сердце его на месте; где он только может сделать какое добро, там сделает его охотно... Давай же позовем всех семерых и не откладывая отправимся в собор, наследник сейчас там. И всё-таки что у тебя с ногой?

- Крыльцо гнилое провалилось, и я вместе с ним, - коротко ответил Андрей и свистнул пробегавшего мимо чумазого мальчишку. - Лети вон в тот дом, с петушком на крыше, и скажи хозяину, пусть срочно идет сюда - тут его сюрприз ждет. И пусть пошлет кого-нибудь за остальными.

- А штаб-доктора я все-таки к тебе отправлю, пусть освидетельствует тебя, - сказал Жуковский Андрею, с болью поглядывая на костыль. - Давай пособлю забраться в коляску. Ну ничего, ничего, скоро всё это кончится. Я никогда не перестану быть вашим старым хлопотуном. Будь уверен, я сумею объяснить наследнику, что ему жизненно необходимо ходатайствовать за вас перед отцом. Тем самым Александр Николаевич откроет новую страницу в истории империи, превзойдет всех своих предшественников в благородстве... А какой подросток не хочет превзойти предков во всём?

Из писем великого князя Александра отцу-императору Николаю I (июнь 1837 года):

"Поутру я выслушал обедню в соборе в Кургане. Там находятся некоторые из причастных к делу 14-го числа... Я нарочно справлялся об них, и узнал, что как они, так и живущие в Ялуторовске и в других местах, ведут себя чрезвычайно тихо, и точно чистосердечно раскаялись в своем преступлении, их раскаянию можно поверить... Осмелюсь и я со своей стороны ходатайствовать пред тобой, милый бесценный папа, за них, несчастных, вполне раскаявшихся в своем преступлении и готовых пролить последнюю каплю крови за своего государя, уже облегчившего их судьбу, на которую они не думают роптать...

В письме моем из Тобольска я забыл сказать, что еще видел я там дикую лошадь, более похожую на осла, и живого бобра, очень хорошенький зверек, но сердитый.
Все наши повергаются к твоим стопам.

Прощай, милый бесценный папа, благодарю еще раз за письма и обнимаю тебя мысленно.

Твой старый Мурфич Александр".