Личность Сергея Дурова и проблемы автобиографизма

О поэте и переводчике Сергее Федоровиче Дурове (1816–1869), авторе оригинальной и переводной поэзии, в частности из А. Шенье, Н. Жильбера, П.Ж. Беранже, а также стихов на библейские темы и мотивы, возможно под влиянием А. де Виньи, за последние сто лет написано немного. О нем упоминают главным образом в литературе о М. В. Буташевиче-Петрашевском (См. исторический очерк В.С. Арефьева,1902) и его сторонниках, поэтах-петрашевцах (см. авторов: В. И. Семевский,  В. В. Лейкина-Свирская,  Т. И. Усакина,  А. Ф. Возный, А.К. Буцик, М.Г. Зельдерович, Ф.Г. Никитина). В этих работах говорится о роли Дурова в этом движении, но вопрос о месте его стихов в развитии русской поэзии 1840-х гг. не поднимается вовсе. О Дурове упоминают, как правило бегло, в связи с творчеством А.Н. Плещеева, А. А. Григорьева, Н. А. Мордвинова, критика и педагога А. П. Милюкова, писателя Ф. М. Достоевского (В.И. Семевский, З.В. Власова, Б.В. Смиренский, Л.С. Пустильник и др.), с которыми поэта на самом деле связывало в жизни очень многое.

В меньшей степени личность и творчество Дурова связывают с М. Е. Салтыковым-Щедриным и Н. Данилевским, а также с рано погибшим талантливым критиком и публицистом Валерианом Николаевичем Майковым, заменившим в 1846 г. В. Г. Белинского в «Отечественных записках». Более обширная и подробная информация о Дурове всплывает в воспоминаниях современников, друзей, знакомых и соратников – Ф. М. Достоевского, И. И. Панаева, А.И. Пальма, А. П. Милюкова, Г. Н. Потанина, В.П. Буренина, П. П. Семенова-Тянь-Шанского, П. К. Мартьянова и др. Из этих воспоминаний постепенно вырисовывается биография несправедливо забытого поэта, его психологический и литературный портрет, в котором, однако, остается довольно белых пятен.

При реконструкции биографии по воспоминаниям современников не следует забывать о погрешностях субъективной памяти и факторе времени, отделяющем действительные события от воспоминаний, основанных на личных мнениях и впечатлениях, содержащих порой искаженные сведения и однобокие воззрения их носителей. Сведения о Сергее Дурове, почерпнутые в воспоминаниях, находим в биобиблиографических источниках, коротких сообщениях в энциклопедических изданиях, предисловиях и комментариях к немногочисленным сборникам стихов [Поэты-петрашевцы 1957: 143–154; Мастера поэтического перевода], в которых представлены в общей сложности менее сотни стихотворений поэта и короткие сообщения о его жизнедеятельности, подчас не совпадающие в изложении фактов, разноречивые и просто ошибочные.

В сборниках стихов изданий прошлого века творчество Дурова представлено далеко не полно, на что указывали и сами подготовители сборников, сетуя на трудности, с которыми они столкнулись, собирая стихи поэтов круга Буташевича-Петрашевского, рассеянные по журналам и альманахам. Исключение из этого ряда составляют сочинения А. Плещеева, успевшего издать несколько прижизненных авторских сборников (1846, 1861 с цензурными  искажениями, 1863, 1878) и даже осуществить публикацию полного собрания стихотворений в 1887 г. [Вольная русская поэзия, с. 861–862] и А. П. Баласогло, который в 1838 г., еще до возникновения кружков «петрашевцев», опубликовал сборник «Стихотворения Веронова» совместно с П. П. Норевым (1815–1858). Псевдоним «Веронов» «являлся для знакомых прозрачной анаграммой фамилии Норева», создателя первой части сборника, следовательно, авторство второй его части принадлежало А. П. Баласогло [Комарович: ; Егоров: 85].
 
Ситуация с идентификацией сочинений и переводов Дурова осложнялась тем, что поэт  не подписывал свои ранние произведения (до 1843 г.), рассыпанные в альманахах. К тому же он не оставил после себя ни воспоминаний, ни записей, которые могли бы помочь исследователям, биографам и библиографам в их работе. Известно, что после 1857 г. по возвращении из Сибири Дуров много читал, вдохновлялся переменами в России и вел записки, но позднее все уничтожил. Причина их уничтожения пока неизвестна. К нам не дошли точные сведения о читательских предпочтениях Дурова в этот период, о его восприятии прочитанных новых произведениях, об отношении к их авторам, своим современникам. Сохранились только короткие свидетельства о том, что Дуров послужил прототипом для героев Достоевского, с которым отбывал наказание в Омском остроге. Перед отправкой на службу в армию рядовым он проживал с Достоевским в Семипалатинске. Если провести параллель между этими двумя судьбами, то многое проясняется и в судьбе Дурова. И «тайны за семью печатями», и необъяснимое в поведении поэта после освобождения, наступившего после смерти царя Николая и «вступления на престол Александра II в 1856 г., объявившего амнистию декабристам и петрашевцам [Щукин 2015, с. 207–235].

Логично предположить, что молчание поэта и отсутствие публикаций проистекали из желания восстановить после каторги и военной службы рядовым творческие силы и утраченные литературные навыки. Однако отсутствие каких-либо отзывов о современной литературе и даже о книгах Достоевского, которые стали появляться в печати к концу 1850-х гг., многозначительно. Не Дуров ли послужил прототипом для карикатурного образа Фомы Фомича в повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели»? Хотя называли для этой роли Гоголя, Белинского, Грановского, Полевого, а также некоторых литературных героев [Архипова, с. 497-507; Гус 1971, с. 163-164; Фридлендер 1987, с. 16; Лотман 1987, с. 153; Лотман 1996, с. 67], следует признать, что в жизнеописаниях литературного персонажа Опискина и Дурова можно обнаружить некоторые настораживающие воображение параллели. Поскольку жизнь Дурова не пересекалась больше ни с петрашевцами (кроме Александра Пальма), ни с Достоевским, соратником по кружкам и по каторге, можно допустить, что причина расхождения была серьезной. Одной из веских причин могла быть, как показано выше, публикация в 1859 г. повестей «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели», в героях которых Дуров мог узнать себя, в частности в неудачливом, капризном, взбалмошном и беспомощном Фоме Фомиче.

Однако при очевидных параллелях этому допущению есть много возражений. Рассмотрим сначала очевидные совпадения. Во-первых, о герое Достоевского говорили, что он когда-то служил и за что-то пострадал, разумеется, «за правду»: «За правду, говорит, где-то там пострадал..., так вот и кланяйся ему за то в ножки?» [Михайловский 1956, с. 327]. Речь идет о Фоме Фомиче, но если учесть изменившееся отношение Достоевского к тому, за что он попал в Сибирь (281; 207 208), то, возможен намек и на самого себя, как служившего и как пострадавшего. Писатель в одном этапе с Дуровым и Ястржембским поступил сначала в Тобольскую тюрьму, затем вместе с Дуровым был отправлен в Омскую каторжную тюрьму (см. «Записки их Мертвого дома»), откуда после окончания каторжных работ (в последний этап) был переведен в Семипалатинск, где пути их разошлись. Достоевский остался в Семипалатинске, где пробыл 5 лет, за которые после солдатской службы из рядовых был переведен в прапорщики. Здесь он познакомился с местной интеллигенцией и представителями администрации, с Врангелем и М.Д. Исаевой, в которую влюбился и на которой после смерти ее мужа женился. В Семипалатинске у Достоевского появились условия для того, чтобы начать писать, и зародились планы «Дядюшкиного сна» и «Села Степанчикова и его обитателей». Отсюда он, по окончании ссылки, получил разрешение переехать в Тверь. Утверждения, что Достоевский отбывал наказание в Красноярске или Усть-Каменогорске ошибочны.

Нет ничего удивительного в сходстве судеб двух товарищей по несчастью, тем более, что черты Достоевского находят у многих его героев, включая «Идиот» и «Униженные и оскорбленные». Однако поведением на «пострадавшего за правду» Фому Фомича более схож благодушный и чувствительный Дуров, чем строгий и деятельный Достоевский, которого трудно уличить в нетрудоспособности, слабохарактерности, невыносливости и отсутствии силы воли, отличавшие героя «Села Степанчикова и его обитателей». К тому же известны наблюдения Достоевского, воспоминания, в которых он удивлялся невыносливости Дурова и быстрому старению его организма. Хотя о разногласиях с поэтом Достоевский никогда не упоминал, но он не оставил о нем и теплых, дружеских отзывов. В то же время, «стряпчий по уголовным и гражданским делам» (совр.: прокурор) Александр Егорович Врангель, переведенный в Семипалатинск из Петербурга [Герасимов Б. Г. Достоевский в Семипалатинске // Сибирские огни, 1924, № 4. С. 140—150], сдружившийся с Достоевским, вспоминал о своем друге очень тепло: «Между нами за все время нашего совместного житья (в дачном домике в Семипалатинске - Т.Ж.) не пробежала ни одна тучка, не было ни одного недоразумения» [Достоевский в воспоминаниях современников 1990, с. 358].

Во-вторых, если сравнивать судьбы Дурова и Достоевского, общим было у них не только прошлое, но и настоящее – оба пережили творческий кризис. Этот мотив есть в «Селе Степанчикове и его обитателях»: Опискин оставил незавершенные произведения. «...Фома, просидев здесь почти восемь лет («У меня уже восемь лет назад составилась идея одного небольшого романа» [Уточнения и дополнения 1983, с. 281, 299]), ровно ничего не сочинил путного. (...) Нашли, например, начало исторического романа, (...) повесть ”Графиня Влонская”, (...) тоже неоконченную» [Михайловский, с. 130]. То же можно сказать о Достоевском и Дурове, у обоих с этим были трудности, но в конечном счете писательская судьба Достоевского не сравнима с творческой судьбой Дурова по силе и значимости. Если написанный в крепости рассказ «Маленький герой» был опубликован уже в 1857 г., то  «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково», задуманные в 1855 г., до освобождения, были напечатаны «Отечественных записках» только в 1859 г., спустя четыре года после возникшего замысла. Первая повесть была опубликована в № 3, вторая – в №№ 11, 12. Врангель вспоминал о Достоевском: «Как сейчас вижу его в одну из таких минут; в это время он задумал писать «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» (...) Он был в заразительно веселом настроении, хохотал и рассказывал мне приключения дядюшки...») [Врангель, с. 351]. Однако работа затянулась на четыре года и, как замечает В. Алекин, «такой большой промежуток нельзя объяснить только отношениями с М.Д. Исаевой или доводами Достоевского о нежелании портить большой роман спешкой. Наверное, все проще – были потеряны литературные навыки. К тому же он не хотел писать по-старому, используя гоголевские приемы, а нового стиля еще не нашел. И вот эту неуверенность в своих силах, страх не окончить повесть он и вложил в Фому Опискина» [Алекин].

Задержка в творчестве, на наш взгляд, могла быть также вызвана недостающим звеном в материале, и этот недостающий материал Достоевский очевидно почерпнул непосредственно из жизни своего окружения и ближе всех к нему в период создания повестей «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» находился Дуров – личность весьма незаурядная, яркая, впечатляющая и не единожды по многим причинам удивлявшая и раздражавшая Достоевского. Не исключаю, что из самых тонких побуждений Достоевский не решался публиковать «Село Степанчиково», в которой выведен весьма несимпатичный персонаж Фома Фомич Опискин, во многом схожий и с ним самим, но еще больше – с его другом Дуровым. Когда повесть наконец была опубликована, между соратниками произошел разрыв. Было ли это простым совпадением (ведь разрыв пришелся приблизительно на время после публикации) или «развод» оказался неизбежен из-за карикатурного образа Опискина, в котором Дуров, вопреки возможным заверениям автора, мог узнать несколько себя, представленного в непоэтичном карикатурном ракурсе. История об этом умалчивает.

Федор Достоевский, как известно, обладал сложным и непримиримым характером, нетерпимым к людям слабым и элегичным, чем также вполне могло быть вызвано расхождение между давними друзьями, не с одним только Дуровым, но также с Врангелем, с которым его связывали годы, прожитые в сибирской ссылке. Достоевскому была непонятна восторженность Врангеля перед Гоголем [Алекин]. Однако, на наш взгляд, впечатлительности Врангеля недостаточно для создания такого неблаговидного в глазах Достоевского образа, как Опискин. Недостаточно считать прототипом Фомы Фомича Белинского и Полевого, опираясь только на отдельные строчки, намеки и аллюзии в «Селе Степанчикове». Хотя нет сомнений в некотором их сходстве в биографических деталях: и Белинский, и Полевой активно поднимали тему «второстепенных поэтов», чем вызывали раздражение Фомы Фомича. Намек в «Селе Степанчикове» на «Незабудочку», где наряду с Жуковским, Пушкиным и Лермонтовым время от времени печатают Бороздну, переводчика с хорошей репутацией, и приведение аллюзий и цитат из произведений писателей-современников (например, из Полевого: «Я знаю Русь, и Русь меня знает») также не является поводом считать этих писателей прототипами «всезнайки Фомича».

Итак, можно предположить, что фундаментом для образа Опискина послужили наблюдения Достоевского за Сергеем Дуровым, который в Сибири в силу слабого здоровья проявил очевидную невыносливость, вводившую его в депрессию. Для создания общего фона, для картины широкими мазками и изображения деталей могли служить факты и подробности из жизни других - литераторов и критиков, как упоминаемых, так и не упоминаемых в тексте повести «Село Степанчиково». В результате явился законченный образ Фомы Фомича, который лишь в общих чертах напоминал обоих, и Дурова, и Достоевского, но во многом имел сходство с личностью Дурова, как возможного основного прототипа. Исследователи и комментаторы названных повестей Достоевского обратили внимание на всезнайство и поверхностность, а в некоторых случаях даже невежество Фомы Фомича, что явно не соответствовало образу и уровню просвещенности Сергея Дурова.

Тогда кого мог высмеивать Достоевский, учитывая эти качества - всезнайство и невежество? Существуют предположения, что здесь прототипом мог послужить герой Грибоедова из пьесы «Горе от ума», а к Дурову, учитывая его бытие в семействе Пальма, может относиться чувство «приживальщичества» и упоминание о семи годах такого «сожительства», впрочем, характерного и для самого Достоевского. Мало вероятно, чтобы Дурова могли касаться факты сомнительной биографии Опискина и скандальные картины «Села Степанчикова», связанные с семью годами мучительного и иждивенческого «сожительства» с семейством Ростаневых. По тексту, за Фомичом ухаживали, «носили на руках», а в ответ слышали от него «упреки, вопли, крики» и жалобы на то, что его презирают, потому что «новые люди» вошли в семейство и «потому он ничто, не более как щепка, которую надо выбросить». В разной степени это, разумеется, напоминает истории Гоголя и Дурова. О Гоголе известно больше, о Дурове – меньше, но в защиту Дурова говорят стихотворения, которые выражают не только жалобы, стенания и предостережения, призывы избегать злобных, насмешливых и рассудительных людей, но и характерная для него стоическая позиция, о которой упоминали многие его современники и которая не была присуща Гоголю. Так в одном из последних своих стихотворений (1869 г.) Дуров говорит от имени тех, кто живет подобно вольной «пташке в небесах» и стоически принимает тяготы жизни, обиды и бедность:

Европа движется… Над ней
Громады черных туч нависли.
Там жизнь всецело у людей
Обречена труду и мысли.
А мы в родных своих степях,
Храня преданья вековые,
Живем, как пташки в небесах
Иль как лилеи полевые.
Нет хлеба – мы кору едим;
Сгорит изба – ночуем в поле;
Обидит кто-нибудь – молчим,
Во всем предавшись Божьей воле.

Автобиографизм здесь очевиден: поэт переносит собственные настроения на русскую  историю и природу, увязывая личное переживание с общественным. В отсылке к «преданьях вековым», в упоминании родных степей, в ощущении себя «как пташки в небесах» и главное – в отсветах стоического молчания, в отрицании жалоб на невзгоды и бедность, проявляется его собственное Я. Все перечисленные черты не входят в противоречие ни с биографическими зарисовками, воспоминаниями и психологическими портретами Дурова, оставленными современниками, ни с известными фактами его объективной биографии. К тому же Дуров происходил из старинного дворянского рода, что явно не соответствует «биографии» проходимца Фомы Фомича; стоическая позиция поэта явно противоречит характеру Опискина и его  истерическому поведению. Следовательно, если строго относиться к правде факта, в этой части Дуров не мог и не должен был служить прототипом для негативного героя Достоевского, гиперболизированного, гротескного образа приживальщика Опискина, иначе это могло быть воспринято поэтом как личное оскорбление. Отчетливо осознавая свою духовность, обусловленные воспитанием и просвещенностью, Дуров не имел репутации человека, кичащегося своим превосходством, дворянским происхождением, нравом, своим прошлым. Хотя благородная внешность Дурова, в которой проскальзывали барские черты, о чем свидетельствовали современники, выдавала его даже в самые тяжелые для него времена.

Приведенные Тыняновым доводы превосходства, в частности на с. 166, больше соотносятся с Гоголем: «Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях ~ Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания ~ Не отдых, а забота, и забота перед богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его! – Наставления Фомы пародируют наставления Гоголя русскому помещику: «Возьмись за дело помещика, как следует за него взяться в настоящем и законном смысле <…> взыщет с тебя бог, если б ты променял это званье на другое, потому что всяк должен служить богу на своем месте, а не на чужом...» [Гоголь, с. 322]. В той же статье «Русской помещик» Гоголь дает и еще более конкретные наставления: «Заведи, чтобы при начале всякого общего дела <…> ты <…> вместе с ними вышел бы на работу, а в работе был бы передовым, подстрекая всех работать молодцами, похваливая тут же удальца и укоряя тут же ленивца <…> И где ни появляйся, появляйся так, чтобы от твоего прихода глядело все живей и веселей, изворачиваясь молодцом и щеголем в работе <…> Возьми сам в руки топор или косу…» [Гоголь, с. 324, 325]. А следующие слова на с. 177, отмеченные Тыняновым, могут относиться и к Дурову: «Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент…». Исследователи видят в этой реплике «иронический намек на «Завещание» Гоголя»: «Завещаю не ставить надо мной никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном. Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет он его в самом себе своей неколебимой твердостью в жизненном деле, бодреньем и освеженьем всех вокруг себя» [Гоголь, с. 219–220; Тынянов, с. 224]. Хотя комментаторы повести чаще всего указывали на реминисценции из II тома «Мертвых душ» Гоголя, который «иронически отозвался» о деятельности оппозиционно настроенных по отношению к правительству кружков, к которым относилось общество Петрашевского и кружки Дурова, Плещеева и др., которые Достоевский посещал и за что пострадал [Егоров].

Как бы то ни было, загадки с прототипами героев Достоевского – дядюшки из «Дядюшкиного сна», полковника гусарского полка в отставке Ростанева, Фомы Фомича Опискина дают если не разгадки к судьбе Дурова, то основание для предположения, что прототипом Фомы Фомича Опискина был не Гоголь, как утверждал Краевский, или не только Гоголь и Достоевский, или не только сам Достоевский, на которого как на возможного прототипа автопародии указывает автор цитируемой статьи, а большей частью – поэт Сергей Дуров, с которым у Достоевского случился на этой почве окончательный разлад, ставший для измученного болезнями и легко ранимого Дурова причиной тяжелых переживал. Не исключено, что после этого разлада и были сожжены Дуровым бумаги с записями и текстами сочинений.

О кризисе отношений с окружением, о замкнутости на себе и каких-то внутренних, до конца не выговоренных проблемах говорят автобиографические стихотворения Дурова, в которых в поэтической форме через метафору сообщалось о конфронтации с некоторыми неназванными людьми. О том же опосредованно говорят и биографические факты. Почти неизвестны подробности контактов поэта после снятия наказания, очень мало говорится о его отношениях с бывшими друзьями по кружку, кроме Александра Пальма, который хлопотал о Дурове, предоставил ему жилье сначала в Одессе, позднее в Кишиневе и Полтаве; не оставлял забот о больном одиноком поэте вплоть до его смерти. Не дошли до нас сведения и о новых творческих связях Дурова в его последние годы – он страдал молча и уединенно.

Однако есть все основания думать, что образ Опискина собирательный, что Достоевский в нем соединил черты личностей и биографий - своей и других: что-то взял от Дурова и возможно Белинского, что-то от Гоголя, частично от Некрасова, получив в результате - Опискина. В отдельных аспектах этого образа явно угадываются некоторые личностные качества Гоголя и Дурова в совокупности. Вопрос о комплексе приживальщика, который был и у Достоевского, но, возможно, был чужд Дурову, еще предстоит исследовать: не исключено, что оба они, пережившие тяжелые годы каторжных работ, несвободы, унижений и оскорблений, одинаково страдали из-за длительной и вынужденной творческой паузы и затянувшегося писательского кризиса. То, что этот комплекс переживаний был у Дурова, не вызывает сомнений, иначе бы он не уничтожил полностью свои рукописи. Но поскольку он это сделал, не считая возможным и необходимым оставить память после себя, это лишь наводит на мысль о серьезности и невосполнимости творческого кризиса на почве разочарования, невосполнимости утраченных литературных навыков или глубокой неуверенности в своих силах в условиях решительного наступления «новых людей».

Косвенно эти догадки подтверждает автобиографическое по сути стихотворение «Н. Д. П-ой», в котором поэт убеждает себя и других, что жизнь прожита не напрасно. Факт уничтожения рукописей может быть также косвенным доказательством нежелания или невозможности влиться в новый литературный поток, в котором поэт чувствовал себя чужим и лишним. Это чувство могло нарастать, мешая адаптации и восстановлению  прежней активности, чтобы не только писать, но и издаваться, как Плещеев и Достоевский. Характерно, что ни Гоголь, ни Дуров не смогли пережить кризис, в отличие от Достоевского, который не только сумел вернуться к творчеству, но и создал свои шедевры. Прежде чем вернуться к литературе, Достоевский не только представил публике в «Дедушкином сне» и «Селе Степанчикове» сложную творческую дилемму и проблему творческого кризиса не пессимистически, не в трагическом, а в сатирическом и даже гротескном тоне, но и решил ее на практике. И в этом аспекте ни Белинский, ни Некрасов, ни сам Достоевский не могут служить прототипами для Опискина, хотя в целом эти повести могут восприниматься также как самопародия на фоне сатирически изображенного ближайшего литературного окружения. Учитывая с одной стороны ранимую душу Дурова и его высокую требовательность к себе, с другой  – «жестокий талант» правдолюбца Федора Достоевского, не понявшего и не принявшего добрый и чрезвычайно чувствительный характер элегического поэта, судьба могла сыграть с друзьями злую шутку.

Есть некая общность в судьбах Гоголя и Дурова, вероятно, подмеченная Достоевским. Основная причина и редких публикаций в журналах, и отсутствия прижизненных сборников стихотворений Дурова, и уничтожение записок, на наш взгляд, кроется в долгом вынужденном перерыве, вызвавшем творческий кризис из-за чувства «отставания» от культурной жизни, ощущения себя «лишним человеком» в новой общественно-литературной среде, непричастным к этой динамичной эпохе – мысль для обоих (для Гоголя и для Дурова) совершенно невыносимая. Несомненно 10 лет отсутствия и непричастности повлияли на жизнь Дурова, не изменившегося в духовном и моральном плане. Поэт сохранил склонность к элегической рефлексии, медитативному лиризму, разочарованность, мало востребованные новым читателем. Но он приобрел и новые качества - смиренность и способность стоически переносить горести при слабом здоровье и физической невыносливости, возможно, доставшихся ему по наследству. Об этих особенностях его положения вспоминали все, кто хорошо знал Дурова. Ему явно оставалось немного времени для восстановления сил, необходимых для решения сложных задач для встраивания в современный литературный процесс, еще более политизированный, чем ранее, что не могло не отразиться на литературной деятельности и эдиционной судьбе, требующих больших внутренних затрат и физического здоровья.

По всей видимости глубоко уставший, с подорванным здоровьем, Дуров, как и Гоголь, не придавал значения рукотворной славе, символизированной в  памятниках почитания, во всяком случае на этом позднем этапе. Очевидно сломленный обстоятельствами, он принял действительность без боя и стал считать свою миссию выполненной и свои намерения состоявшимися и оплаченными дорогой ценой. Так он ответил на вызов судьбы, не жалуясь и не истеря, как Фома Фомич, но и не видя смысла вливаться в чуждое ему движение, чтобы не ощущать себя в нем романтическим изгоем, поскольку вся предшествующая жизнь учила его отрицательно воспринимать образ жизни отстраненного от эпохальных событий «лишнего человека». Поэт пожелал остаться для потомков не «оторванным от народа» поэтом, не эпигоном чуждых ему идей, но не сдавшимся молчаливым бунтарем и добрым «барином», внимательным к нуждам людей собеседником, маргиналом и, возможно, немного юродиевым, неприкаянным «странником», сохранившим искреннюю привязанность к пушкинско-лермонтовской эпохе и некоторым сен-симонистским тезисам. В нем осталось что-то от того молодого человека, каким он был в свой лучший час – богемного бытия, что, по-видимому, придавало ему силы и не давало почувствовать себя «оторванным от народа» и народной жизни, в отличие от многих других бывших «петрашевцев», в том числе А. Плещеева [Пустильник 1981: 108] и Достоевского.

В 1870-х гг. Пальм написал и опубликовал под псевдонимом «П. Альминский» автобиографический роман, в котором рассказал историю петрашевцев и вывел в образе Алексея Слободина «типичного представителя лишних людей своей эпохи». Роман Пальма состоит из пяти частей-тетрадей («Детство», «Юношеские годы», «На новые места», «Иная жизнь», «Опять в Петербурге»), которые соответствуют описываемым этапам жизни главного героя. Подзаголовок гласит «Из воспоминаний о погибших людях» [Альминский 1872, 1873, с. 559–610; 98–185; 437–518]. Фактически перед нами художественно обработанная автобиография Пальма… Во многих выведенных автором образах героев в заключительных частях романа также можно узнать реальных людей, фигурантов дела Петрашевского. Под именем Григория Васильевича Рудковского представлен «лучший друг Пальма – С.Ф. Дуров» [Щукин 2015: 220], под другими именами – Ф.М. Достоевский, А.Н. Плещеев и сам Петрашевский. В этом романе Дуров был изображен в период своей активности и расцвета поэтического творчества.

В статье о романе Пальма читаем: «В ”Алексее Слободине” П[альм] поведал о своей дружбе с С. Ф. Дуровым, выведя его в образе Рудковского, а себя – в образе молодого офицера Андрюши Морица. В чертах главного героя – Алексея Слободина – современники угадывали некоторые черты Ф. М. Достоевского, образ Дмитрия Сергеевича напоминал Петрашевского» [Кравец 1990]. Действительно, в автобиографическом романе А. И. Пальма «Алексей Слободин» Сергей Дуров послужил прототипом Григория Васильевича Рудковского. Приведем часто цитируемый отрывок, в котором описан персонаж Пальма, напоминающий современникам нашего пылкого поэта, в котором, как утверждал автор, поэт изображен гением ума, таланта и воли: «...нервная горячность в споре, энтузиазм <...>, трогательная, почти женская сочувственность к чужому страданию и, наконец, непримиримая ненависть к лицемерию, защищающему всякие житейские неправды, –  всё это обличало в Рудковском «душу живую» и ставило на видное место среди окружавшей его молодежи» [Пальм-Альминский 1931].

Внук А. Пальма С. Тхоржевский, писатель и переводчик, в своей документальной повести рассказал историю этого романа, которую пересказал Щукин и др. авторы: «В начале 1870-х гг. Пальм закончил работу над своим наиболее значительным литературным произведением – романом, названным в первоначальном замысле писателя «Книга скорбей». Этот труд был крайне важен для него как в профессиональном плане, поскольку являлся последним шансом, чтобы всерьез заявить о себе в литературном мире, так и в личном. Произведение имело автобиографическую основу и было посвящено товарищам Пальма по кружку Петрашевского и собрания Дурова. Не случайно, о «Книге скорбей» он писал коллеге и другу П.М. Ковалевскому 25 августа 1872 г.: «Я кладу в нее лучшие мои силы»28. Тем не менее, Н.А. Некрасов отклонил предложенную рукопись, посчитав труд скучным, и роман с измененным заглавием «Алексей Слободин. Семейная хроника» был опубликован в пяти номерах «Вестника Европы» (редактор М.М. Стасюлевич) в конце 1872 – начале 1873 гг. [Альминский  1872, 1873].

Мнения современников об этом романе разделились. Негативное впечатление от романа сложилось у Ф.М. Достоевского, который в своей рецензии заявил, что декларации Пальма – «это крики кликуш прогресса, кликуш сынов века». Точка зрения Некрасова также была в целом отрицательной. Но И.С. Тургенев по прочтении книги, напротив, писал Стасюлевичу из Парижа в декабре 1872 г.: «”Слободин” – очень хорошая вещь, я узнал от Суворина…, что под ”Альминский” скрывается Пальм. Я радуюсь за него». А.М. Горький позднее назвал произведение «правдивым романом» [Щукин 2015, с. 219; Тхоржевский, с. 32, 168, 170, 509–510].

Пальм, имея в виду ужесточение цензуры после вступления на престол Александра III, когда «под пресс попали» многие произведения, вопрошал: «Теперь для литературы времена тяжкие. «Отечественные записки» погибли навсегда; «Дело», кажется, ждет та же участь… Где теперь печататься?». Роман «Алексей Слободин» в 1884 г. был запрещен и изъят из библиотек, хотя к тому времени уже был широко известен, и снова был издан в сокращенном варианте в виде повести только в советское время в 1931 г. В предисловии отмечалось, что художественность повести невелика, поскольку Пальм «несмотря на то, что писал много… не может быть причислен даже к второразрядным художникам слова» [Пальм-Альминский 1931, с. 5, 7]. С другой стороны, подчеркивалось далее, «социальная среда, создавшая петрашевцев, так подробно и так живо изображена Пальмом, как это не может сделать ни один самый талантливый историк». С последним утверждением нельзя не согласиться, поскольку Пальм писал о петрашевцах как мемуарист, хорошо знавший каждого из них, отразив затем все ценные наблюдения в своей хронике» [Щукин 2015, с. 221; Тхоржевский, с. 247].

После вынужденного творческого перерыва Дуров ни физически, ни материально, ни духовно не был готов к «видовой» борьбе, которая развернулась на страницах русских журналах, во многом из-за цензуры. Привязанный к идеалам Санкт-Петербурга 1840-х гг., он фактически остался за пределами стремительно меняющейся литературной жизни. О переменах, произошедших в обществе и литературе, можно проследить по критическим обзорам того времени, отзывам и рецензиям с элементами сатиры и язвительной иронии в периодической печати, отражавшей накал страстей в культурной среде, остроту борьбы за демократизм и «реализм» в литературе. Все это относили и к переводам как значительной части просветительской деятельности. Если во времена Пушкина и Баратынского необходимость «просвещать читателя» с помощью переводов в журналах и альманахах отсутствовала, поскольку «посетители петербургских и московских салонов и театров по-французски читали охотнее и лучше, нежели по-русски», то в период, наступивший после 1848 г., такая необходимость появилась [Эткинд 1997, с. 5–47].

Среди поэтов 1840-х гг. уже было немало тех, кто был вынужден зарабатывать себе на жизнь или чиновничьим трудом в условиях социальных реформ в России, в частности, земельной реформы Киселева, или поденной литературной работой в периодических газетах и журналах. Социальное реформирование России дало толчок увеличению управленческого аппарата и росту провинциального чиновничества, в том числе за счет выпускников университетов, среди которых многие начинали свой трудовой путь как поэты еще студентами, печатались в альманахах и журналах рубежа 1830-х – 1840-х гг. Однако, выйдя на службу, бывшие студенты, успевшие зарекомендовать себя как поэты, были вынуждены оставить поэзию. Жизнь в провинции значительно отличалась от столичной, и сама чиновничья работа не оставляла честолюбивым молодым людям, мечтавшим о творческой славе, времени для творчества. Немногие из них, становясь чиновниками и не имея дополнительных средств к существованию (получения наследства, занятия предпринимательской деятельностью, приносящей прибыль, издательское дело и пр.), имели возможность осуществить заветную мечту о преуспеянии на литературном поприще и навсегда теряли связь с творческой средой. Для большинства из этих романтически настроенных молодых людей занятие поэзией становилось роскошью, как и возможность сделать успешную карьеру при действующей Табели о рангах, сохранившейся с петровских времен.
 
Аполлон Григорьев, назвавшийся «последним романтиком», писал: «Тоска, которая грызла скептика Обермана, романтика Рене, героев Байрона, перешла и к нам, людям эпохи Бельтовых и Рудиных, по наследству. Мало людей, которых бы не коснулось  ее тлетворное дыхание, да и тех не коснулось оно разве только потому, что вообще мало касались их какие-либо интересы духа» [Григорьев 1967, с. 48–49; Григорьев 1915, с. 87]. Созвучна с этими словами характеристика поколения, данная Б. Я. Бухштабом [Поэты 1840 –1850-х годов 1972, с. 31–32]. Как бы противодействуя «тлетворному дыханию» эпохи, в своем стремлении перейти от жизни созерцательной к активной жизни, поэты разворачивали «кружковую» деятельность, некоторыми чертами напоминавшую деятельность французских романтиков времен «Сенакля» и «Французской музы», с одной стороны, продолжавшую традицию салонного чтения, с другой – демократизировавшую и политизировавшую литературные кружки, центром которых становились домашние альманахи. Так в 1839 г. в доме Майковых выпускается рукописный альманах «Лунные ночи. Собрание сочинений в стихах и прозе» (1839; ИРЛИ, ф. 168, № 16496), который явился продолжением рукописного журнала «Подснежник», объединивший вокруг себя творческую молодежь Санкт-Петербургского университета [Гродецкая, I, с. 612–620].

Оба рукописных альманаха дома Майковых были связаны с именами И. Гончарова и Владимира Андреевича Солоницына, который «был их учредителем, редактором, деятельным сотрудником, оформителем и усердным ”списателем” текстов. Позиция его как редактора сводилась главным образом к изобличению воспринимаемого как расхожего и  в середине 1830-х гг. романтизма. Одновременно издание регулярного ж-ла должно было воспитать у сотрудников навык ”делания” литературы и отношение к творчеству как к ремеслу. Журнал ориентировался на «Библиотеку для чтения», переняв от нее дух эмпиризма, и на популярные английские и французские ежеквартальники. Вместе с тем рукописные издания несли отпечаток культурной традиции 1820-х гг., эпохи интимно-домашней, ”альбомной” и ”альманашной” литературы. Вначале журнал объединял многочисленных родственников Майковых и их ближайших друзей (И. Гончаров, Е. Ф. Корш, И. Г. Карелин), позднее к ним присоединились П. П. Ершов, В. Г. Бенедиктов, сослуживец Солоницына по Департаменту внешней торговли, поэт И. П. Бороздна, Пав. П. Свиньин, В. А. Алябьев, студент Я. А. Щёткин [Гродецкая 2007].

Многие участники собраний по пятницам были выпускниками юридического факультета, которые учились примерно в одно время: А.Н. Майков, С.С. Дудышкин (с 1837 г.), Я.А. Щеткин, Валериан Майков (с 1838 г.), а также Буташевич-Петрашевский и его будущие соратники по кружку – Н.А. Спешнев, Д.Д. Ахшарумов, А.В. Ханыков, А.Н. Плещеев, а также сочувствующие им, поступившие на факультет значительно позднее – Г.П. Данилевский, М.Е. Салтыков, Н.А. Мордвинов (с осени 1843 г.). С этим кругом людей позднее сошелся Дуров. В конце 1830-х – в начале 1840-х гг. на юридическом факультете учебные курсы читали талантливые преподаватели: П.Д. Калмыков вел курс энциклопедии права, на котором вводил общее знакомство с философией; В.С. Порошин читал политическую экономию, излагал теорию этой науки и историю развития разных экономических систем, разбирал со студентами социально-утопические учения. Кроме права, студенты-юристы изучали словесность под руководством А.В. Никитенко (в будущем крупного государственного чиновника и главного цензора страны), которому, по воспоминанию одного из студентов, они «были обязаны представлять свои литературные сочинения для публичного чтения и разбора» [Балакин 2018], в том числе и переводы, главным образом из французской поэзии. Таким образом, увлеченность кружковцев поэзией, литературой и вопросами творчества не была случайной. Но если студенты группы Майковых учились на факультете увлеченно и с восторгом вспоминали о занятиях поэзией, то по воспоминаниям других не все было так благополучно и заслуживало восторженных отзывов. А.В. Ханыков был исключен уже со второго курса за «неблагонадежность», А.И. Герцен назвал университет этих лет «пожарным депо» при Министерстве просвещения, призванным гасить «пылкие студенческие умы»; без восторга вспоминал об университетской учебе Н. Г. Чернышевский, который проходил университетский курс в середине 1840-х гг. [Пустильник 1981, с.11]; Плещеев, поступивший на восточное отделение историко-филологического факультета, не закончив курса, оставил учебу после инцидента с профессором К. А. Неволиным, юристом и бывшим ректором Киевского университета. Упоминается, что О. И. Сенковский, возглавлявший в то время кафедру восточных языков, также не был в числе уважаемых студентами профессоров. Спустя годы Плещеев вспоминал об «отвратительном отношении» Сенковского к студентам [Пустильник 1981, с. 11]. Однако благодаря учебе молодые люди приобрели дискуссионные навыки и пристрастие к «вольным» разговорам на занятиях у даровитых профессоров, опыт рассуждений о поэзии в непринужденной форме на занятиях Никитенко, а затем в литературном кружке в доме Майковых, перенеся этот опыт во взрослую жизнь.

Покинув стены университета, став чиновниками, журналистами и поэтами, они пытались внедрять в жизнь новые идеи, распространять социал-утопический критицизм, дискутировать на философские, политические и околорелигиозные темы.
Через своих «богемных» друзей, проживавших вместе с ним в его квартире, Дуров познакомился и идейно сблизился с бывшими студентами университета, сгруппировавшимися вокруг Буташевича-Петрашевского в 1844 г., а в конце 1848 вместе со своим ближайшим другом А. Пальмом организовал там же, у себя на квартире, музыкально-литературный кружок («субботы»), который стали посещать многие петрашевцы и им сочувствующие – Ф. Достоевский, А. Григорьев, А. Плещеев, А. П. Милюков и др., не разделявшие богоборческие и откровенно атеистические взгляды петрашевцев-фурьеристов. Вокруг Дурова объединились те, кто считал литературу неотъемлемой частью жизни и воспитания общества. Им были более близки идеи сен-симонистов, возвеличивавших поэта и его роль в обществе.

Милюков вспоминал,  что Достоевский на одном из заседаний «литературного кружка» Сергея Дурова читал стихи Пушкина и Гюго и «при этом мастерски доказывал, насколько наш поэт выше как художник» [В. Жданов 1957: 36; Фридлендер 1985: 181]. Воспоминания кружковцев хранят впечатления и самоощущения тех лет, литературные вкусы, интересы и споры на разные темы, свидетельствующие о живости культурно-исторической и лирико-философской мысли середины 1840-х гг., о неординарности, подвижности, востребованности новых устремлений, о динамике социальной рефлексии, предвещающей перемены в русской литературе, обновление поэзии, переход русского культурного сообщества, а следовательно и литературы, поэзии из состояния «vita contеmplativa» к стадии «vita activа».

Очевидные расхождения во взглядах молодых людей  (Сноска моя:  «Кружок, собиравшийся у поэта Дурова, в который входили Достоевский, Момбелли, Львов, Григорьев (автор «Солдатской беседы»), а также и Спешнев, отличался большой радикальностью взглядов… Именно в дуровском кружке возникла мысль об организации тайной типографии, о печатании запрещенных статей за границей, о необходимости пропаганды в войсках и даже о подготовке заговора, имевшего конечной целью освобождение крестьян». Известно, что Дуров читал свой перевод «Киайи» Барбье на собраниях своего кружка. «Эти стихи пользовались там особенным успехом именно потому, что в них шла речь о необходимости единства с народом в борьбе за свободу. Многие другие вопросы, волновавшие передовое поколение той эпохи, также находили свое отражение в переводной лирике Дурова. Таков вопрос об ответственности общества за моральное падение женщины, таково обличение паразитизма аристократии («Не насмехайтеся над падшею женой!..», «Смерть сластолюбца» В. Гюго) и т. п. [Поэты-петрашевцы 1957: 17, 44].

По сведениям, которые приводит Л.С. Пустильник, собрания у Дурова посещали также, кроме уже названных, Н.А. Мордвинов, М.М. Достоевский, А.И. Пальм, В.А. Головинский, студент В.И. Филиппов, Е.И. и П.И. Ламанские, А.П. Милюков [Пустильник 1981: 51]. В этот период, который вряд ли можно считать «расколом», произошло разделение петрашевцев на группы по интересам, вкусам и настроениям. Однако в отсутствии единства в рядах русских «социалистов-утопистов» следует уже в это время видеть признак неоднородности общественных мнений и устремлений, подобно тому, как это было в рядах декабристов. Именно атеизм и материализм сторонников Буташевича-Петрашевского спугнули Дурова и Пальма, ничуть не менее, чем движение петрашевцев в целом отпугнуло славянофилов, во многом близких им по духу, но настороженно относившихся к «безнравственному либерализму» (Хитрово) и «губительным зернам “коммунизма”», посягнувшего на «святость семейных уз» и распространявшего идеи «казенных школ и интернатов» (А. С. Хомяков) [Егоров : 81]. Дискуссия тех лет на нравственные темы нашла отражение в драме «Два эгоизма» А. Григорьева (1845), созданной после посещений заседаний петрашевцев. О том, кто послужил прототипами для героев Григорьева, красноречиво говорят созданные в пьесе образы и «говорящие» имена — «фурьериста» Петушевского (весьма прозрачный намек на псевдоним Буташевича - Петрашевский) и славянофила Баскакова (намек на К. Аксакова) [Егоров: 82].

Известно, что Дуров принимал активное участие в обсуждении актуальных вопросов литературы и политики на встречах социал-утопистов. По воспоминаниям участников кружка и позднее «пятниц» Буташевича-Петрашевского исследователи реконструировали содержание собраний кружковцев: «На собраниях кружка постоянно обсуждались, литературные вопросы и читались вслух различные произведения как прежних, так и современных писателей. Из показаний Момбелли видно, что у него читали вслух комедию Грибоедова «Горе от ума» (преимущественно отрывки, не пропущенные цензурой). В другой раз один из участников вечера выступил с разбором стихотворения Лермонтова «Бородино». Была также прочитана статья, содержавшая «описание отношений и дуэли Пушкина с Дантесом и об участии в этой истории неизвестного подсылателя записок»; тогда же было прочитано описание последних минут Пушкина, сделанное Жуковским. Петрашевец  Дмитрий Дмитриевич Ахшарумов (1823—1910), врач по профессии, сообщал в мемуарах [Ахшарумов 1905, с. 50;  Сосновский 1910, с. 128], что один из вечеров у Петрашевского «прошел весь в споре о достоинстве Гоголя и Крылова, и кто из них более пользы произвел и более известен народу. Ф. Г. Толь рассказывал о разговоре с С. Ф. Дуровым о Лермонтове и Белинском. Он же рассказывал о своем споре с Дуровым и Достоевским о том, «должна ли изящная литература иметь цель свою в одном осуществлении идеи прекрасного, или может иметь ее и вне этого заколдованного круга…» [Поэты-петрашевцы 1957: 19]. Обсуждения литературных произведений касались вопросов проведения цензурной реформы и отмены крепостного права, неравенства полов и  порабощения женщин в семье.

При изучении творчества С.Ф. Дурова предстоит не только выяснить «белые пятна» его биографии, но и преодолеть тенденциозные мнения и взгляды прошлых лет, в том числе, на лирику 1840-х гг. как самобытную и самостоятельную деятельность. Хотя в некоторой мере и в отдельных моментах следует принять точку зрения на его поэзию как выполняющую роль «связующего звена» между «золотым веком» русской лирики и некрасовской поэзией [В. Жданов 1957: 28, 45], как в определенной степени «переходного этапа» [Пустильник 1981: 7] от пушкинско-лермонтовской эпохи к либерально-демократической по своему содержанию (Герцен, Огарев) и революционно-демократической по своим идеям литературы и журналистики 1850-х–1860-х гг. (Чернышевский, Добролюбов, участники ж. Свисток). Считается, не без оснований, что «в силу своего переходного, промежуточного характера деятельность поэтов-петрашевцев, к тому же подавленная в самом начале, не могла породить такого мощного поэтического движения, какое возникло десятилетием позже» [Поэты-петрашевцы 1957: 28]. Однако, встает необходимость исследовать и показать тенденции 1840-х гг. как «другие», «отличные», самобытные; увидеть в их своеобразии «блестящее явление в литературе», по выражению Плещеева, приведшее к созданию сложного пласта переводной демократической литературы в ее связи с сатирической, элегической, ностальгической тенденциям, зародившимся в лирике 1830-х гг.

(См. работы о сен-симонизме и его влиянии на романтизм и концепцию поэзии).

Литература

1. Алекин В. Об одном из прототипов Фомы Опискина. Электронный ресурс.
2. Альминский П. (А. И. Пальм). Алексей Слободин. Семейная история // Вестник Европы. 1872. Т. 5. Кн. 10. С. 559–610; Т. VI. Кн. 11. С. 98–185; Кн. 12. С. 437–518; Вестник Европы. 1873. Кн. 2-3. С. Первое отдельное издание: Пальм А.И. Алексей Слободин. Семейная история в пяти частях [соч.] П. Альминского [псевд.]. СПб., 1873.
3. Арефьев  В.С. М. В. Буташевич-Петрашевский в Сибири,1902.
4. Архипова А.В. Комментарий к повести «Село Степанчиково и его обитатели» // ПСС. Л., 1972. Т. 3.   
5. Ахшарумов Д. Д. Из моих воспоминаний. СПб., 1905.
6. Балакин А. Ю. Разыскания в области биографии и творчества И.А. Гончарова. М.: ЛитФакт, 2018 (ЗНАКОМЫЙ ГОНЧАРОВА ПОЭТ ЯКОВ ЩЕТКИН).
7. Вольная русская поэзия ХVІІІ-ХІХ веков: сборник: в 2-х т.; сост. С. А. Рейсер. (БП). Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-е. Т.1, 1988.
8. Григорьев А. Литературная критика. М.: Художественная литература,1967.
9. Григорьев А. Собр. соч.; под ред. В.Ф. Саводника. Вып. 7. М.: Типо-лит. Т-ва И.Н. Кушнерев и К°, 1915.
10. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: в 8 т.; под общ. ред. В. Р. Щербина. Т. 8. М.: Правда, 1984. 
11. Гродецкая А. Г., примеч. с. 612–620.
12. Гродецкая А. Г. Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 5. М.: Большая Российская энциклопедия, 2007.
13. Гус М. Идеи и образы Ф.М. Достоевского. Изд. 2-е, доп. М.: Худож. лит. 1971.
14. Б. Ф. Егоров. Петрашевцы; отв. редактор В. Г. Чернуха; рецензенты: В. Н.  Гинев, С. А. Рейсер. Изд-во «Наука», 1988.
15. Лотман Л. М. «Село Степанчиково» Достоевского в контексте литературы второй половины XIX в. // Достоевский. Материалы и исследования. Т.7. Л.: Наука, Ленингр. отд-е, 1987.
16. Лотман Л. М. О литературном подтексте одного из эпизодов повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (Сон про белого быка) // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 12. РАН, Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); гл. ред. Г.М. Фридлендер. СПб: Изд-во «Дмитрий Буланин», 1996. 
17. Михайловский Н.К. Жестокий талант // Ф.М. Достоевский в русской критике: сборник статей; вступ. ст. и примеч. А.А. Белкина. М.: Гослитиздат, 1956.
18. Плещеев А. Н. Полн. собр. стихотворений (Б-ка поэта. Большая сер). 2-е изд.  Л., 1964.
19. Пальм-Альминский А. И. Алексей Слободин. М.: ОГИЗ Молодая гвардия, 1931.
20. Поэты-петрашевцы. А.П. Баласогло, А. И. Пальм, Д.Д. Ахшарумов, С.Ф. Дуров, А.Н. Плещеев; подг. текста, примеч., биогр. справки В. Л. Комаровича; вступит. ст. и общ. ред. В. В. Жданова (Поэты кружка петрашевцев). (Б-ка поэта: Большая сер.) 2-е изд. Л.: Сов. писатель, 1957.   
21. Поэты 1840–1850-х годов; вступит. статья и общ. редакция Б. Я. Бухштаба; сост., подг. текста, биографич. справки и примеч. Э. М. Шнейдермана. Большая сер. 2-е изд. Л.: Советский писатель, 1972.
22. Сосновский М. Дмитрий Дмитриевич Ахшарумов // Русское богатство, 1910. № 2. С. 128.
23. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
24. Уточнения и дополнения к комментарию Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского (К. А. Баршт, Ю. В. Лебедев и В. И. Мельник, H. Н. Мостовская, Н. С. Никитина, Т. И. Орнатская, В. А. Туниманов, М. Д. Эльзон) // Достоевский. Материалы и исследования; Фридлендер Г.М. (отв. ред.). Т. 5. Л.: Наука, Ленингр. отд-е, 1983.
25. Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: в 2 т. М.: Худ.лит., 1990.
26. Фридлендер Г.М. Достоевский и Гоголь // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 7. Л.: Наука, Ленингр. отд-е, 1987.