Мне чужого не надо 2

Глава вторая.
То, что начиналось как путешествие, на самом деле выходило побегом от самого себя. Оно выливается в большое приключение, когда вся идея принадлежит самому главному в жизни, выжить всему назло.
Этому миру плевать на твою клекотворную смерть, мир всегда останется безучастным, смотря безропотно на твои раны, даже если  ты прольешь кровь, земля это выпьет до дна, без остатка.
Ее не волнуют ни твои раны, ни переживания, ни смерть родителей.
— Что будет завтра?
— Завтра? Ты бы еще спросил, что будет потом.
— Ладно. А что будет потом?
— Угомонись сын художника. Об этом тоже никто не ведает.
Говорит странный голос, о котором пока он не ничего знает.
В нем слышатся непонятные нотки, вроде тех, когда не унять вселенскую тоску, ведь он знает о каждом. Но для этого надо смириться, быть как все.
Кто-то из мудрых давно изрек истину: война в жизни людей, словно лакмусовая бумажка, сразу проявляет человеческую натуру без ошибок, сдирая с них маскировочную шкуру то ли овечью, то ли волчью, уже невозможно запутаться кто друг, кто враг, а кто ни о чем. Для этого даже не надо находиться на фронтовой линии, лежать в окопах, ходить в атаку, надо просто жить в такое время. Наверно поиск отца, тоже будет сравним с таким военным временем, когда обнажаются спрятанные нервы под кожей.
Но скорее всего, путь  превратится лишь в поиск себя самого.
Роман считал, не ошибается ли он, желая покинуть дом, хоть и временный, теперь с оставшейся навсегда болью, связанную с потерей отца, когда он умирал без него, в полном одиночестве. 
В мечтаниях, ему казалось, что будто вот найдет отца, неважно в каком он уже будет состояние в мертвом, или в живом, после все станет хорошо, он наконец искупит свой долг, заслужит покой, избавление от психических неврозов.
Ведь так всегда заканчиваются книжки со счастливым финалом.
Но сначала надо объявить непримиримую войну, начинавшуюся с бесконечных переездов с места на место.
Войну своим заслуженным привычкам, старым представлениям, образу жизни, немного похожему на зону устоявшегося комфорта, чтобы потом неслышно закрыть за собой дверь в прошлые отношения. 
Чтобы собраться, куда-то поехать, забыть дорогу назад, потом сгинуть в неизвестном направлении, как его отец, повторив его путь.
Только готов ли к таким переменам, в полной мере, спрашивал он себя
И отвечал, нет, не готов, что-то не то, чего-то не хватает.
Был прав, с одной стороны: да будет он трижды психически неуравновешенным, все равно это ничего не решает, найдутся другие, еще больше ненормальные.
Поэтому неделя за неделей, месяц за месяцем, поиск отца откладывался, переносился далее на потом, в общем, на неопределенный срок.
К тому же влияли разные ситуации, срочные проблемы, жизненная рутина, в коей угадывалось отголоски желания завести новые взаимоотношения.
Ведь все в этом мире лишь нарушенная цепь причин и следствий.
Шло время, будто текущая вода в реке, пока как-то ночью, он постигнул, что затягивать больше нельзя, как и невозможно оставаться здесь, топчась на одном месте, будто привязанный душегуб к позорному столбу.
Тогда стал готовиться к отъезду не в шутку, доделывал хлопотные дела, каждый раз откладываемые в долгий ящик,  наверно предчувствуя, что больше обратно никогда не вернется. Ведь его здесь уже ничего не удерживало, нет ни прописки, ни дома, ни семьи, ни родных.
Выцарапал наследство, доставшееся от матери, уже спрятанное государством в банке, в виде пособия, хотя раньше оно было страховочным накоплением, откладываемым матерью с зарплаты, в размере тысячу рублей, советских, и полновесных. Конечно, в 90-ых, все сгорело прахом, осталось лишь это пособие, в шесть тысяч рублей, как компенсация, за причиненные неудобства, которую пришлось оформлять через нотариуса.
Пришлось побегать, срываться с работы, собирать справки, ставить подписи в документах. Через месяц он получит в банке шесть с половиной тысяч, еще накапали проценты, но пришлось сначала отдать около двух тысяч рублей: нотариусу за услуги, госпошлина, оформления справок и свидетельств в ЗАГСе.
Разумеется, это копейки по нынешним ценам, но всё же, на дороге они нигде не валяются.
Параллельно собирал справки с ЖЭУ, о составе семьи, задолжности по ЖКХ, делал свидетельство о рождении, на сына, взамен утерянного, дабы он смог, наконец, получить паспорт. Сыну ведь стукнуло на днях уже 15 лет, жена бывшая озадачила через тещу этим вопросом.
Забрал деньги с вклада, организованной финансовой пирамидой.
Правда никаких огромных процентов не получил, да хоть деньги не сгорели.
Вовремя успел, та пирамида вскоре обанкротилась, все вкладчики остались без средств, а деньги всегда лишними не бывают.
На работе, частном заводском предприятие, как положено, за две недели вперед, написал заявление «по собственному желанию», чтобы отработать до конца месяца, без всяких вычетов из увольнительных выплат.
О той работе он не кручинился нисколько, она была для него очень занудной, муторной, слишком получалось тягомотиной, чтобы о ней вспоминать с сожалением. Все было по расписанию: ходить на перекуры, в туалет, с проходной.
Хотя она была хорошей, оплачиваемой, и так далее, даже столовая, в которой кормили на обедах почти бесплатно и сытно.
В снах, засыпая в ночь, на спальном месте, собранном из дощечек, реек, и ватного матраса, подобранного возле мусорного контейнера, мнил себя сыном художника.
А утром брел на работу, где на остановке подъезжала «вахтовка», где его окружали хмурые угрюмые лица, с которыми даже нельзя словом перекинуться.
Он так пробовал пару раз, но за это ему попадало морально, и психически.
С матом, «с предьявами».
Приходилось разбираться кулаками, оплачивая неожиданный концерт синяками и кровью. Набитый битком автобус, выплевывал тела работяг, подгоняя их пинком, злобно шипя воздухом из отверстий проточных шлангов, чтобы они шли к проходной завода, покорные как рабы.
Они и шли стадом, не понимая, где тут север, где запад, а где восток.
На крышах завода стояли психогенераторы, замаскированные под вентиляцию, новейшая разработка «умников», подавляя всякую волю к сопротивлению.
Спасаясь от этого влияния, ему пришлось смастерить оберег из рябиновых бусинок, или поглощать алкоголь в ближайшем кафе.
Прогул? Без уважительной причины? нет проблем.
Уход с работы раньше времени? Да пажалуста.
Конечно, все это не могло сказываться на «трудовой дисциплине».
Или могло, неважно.
Понимающие люди, у которых болтался «бейдж», мини карточка, сделанная на обеззараживания психического воздействия, понимали, что этот экземпляр, как бы не такой. С ним не так надо обращаться.
В общем, он забил хер на всякую дисциплину.
Приходил когда хотел, обедал, когда хотел, устраивал перерыв, тоже, когда хотел.
Но все равно все проблемы оставались неразрешёнными, они накидывались на него снова и снова, будто одичалые собаки, спущенные с поводка безвольным хозяином, лаяли в голос, щерились злыми клыками.
Конечно, он справлялся с некоторыми трудностями, как было раньше, до того как узнал о кончине отца.
Недостоверной еще смертью, фейком сделанной, наверно почему-то придуманным лично для него.
Может для того чтобы он вспомнил наконец отца, озадачился бы другими проблемами, которые больше значат в жизни, чем простая суета, дом работа, дом работа.
Такие мысли ему тоже приходили в голову, осознавая их, он думал, спрашивая непонятно кого, — но почему только сейчас?!!
Почему не двадцать лет назад? Почему не пятнадцать лет назад.
Почему хотя бы не десять, чтобы окунуться в прошлое?
Можно было бы сходить в церковь, покаяться на всенощных молитвах, поставить свечки за его душу, заказать панихиду, молебен, или заупокойную литургию, оцененную батюшкой притом храме, в три тысячи рублей.
Но отец, вряд ли был православным, и верующим, он бы такое не признал и не простил никогда, заочного поминания.
К тому же он был, если судить по фамилии, то больше относился к мусульманству.
К туркам, или к янычарам, если его родовые предки произошли из крымских чингене, которые потом в средние века бродили по степям с болгарами, или с таборами ромал.
В отцовской крови смешалось много национальностей.
Он и был немного турком, немного болгарином, а больше цыганом, каким-то свободолюбивым кочевником, не признающий оседлой жизни.
Судя по последней фотографии, она была сделана после свадьбы.
Он и она, находятся где-то в парке, оба восторженно смотрят в небо.
Это поздняя осень, падают пожелтевшие листья, птицы улетают в Китай.
Фото черно-белое, уже не разобрать, октябрь, или ноябрь на дворе, бородатый мужчина в очках, с огромным носом держит за руки молодую красивую женщину, в животике которой уже живет новая жизнь.
После этой фотографии, он знал, что уже будет завтра: расставание, развод, алименты.
Отец, и его мама никогда уже не будут счастливыми.
Больше они так не смогут так смотреть на небо, не так как раньше.
Спустя эти двадцать лет, он понял отца, наконец, так как самому прошлось через:
влюбленность, свадьбу, рождения сына.
а потом… потом все по замкнутому кругу: расставания, развод, алименты.
От горечи, и в приступе безумия сжег все фотографии из семейных альбомов, оставляя лишь ту, где он и любимая девушка после свадьбы, где-то в городском парке, почему-то одновременно смотрят ввысь, на небо.
Фотография уже цветная, конец марта, чувствуется начало весны, прилетели обратно уже грачи, перелетные птицы из Китая.
Он также ее держал за руки, а в ее животике также грелась новая жизнь.
Потом названная Вадимом, это получился сын, поэтому так выходило Вадим Романович. Судя по свидетельству о рождении.
Закольцованность, похоже, на то.
Роман, не один раз, думая об этих совпадениях, нередко ходил к гадалкам, узнать, что не так с его с жизнью, точнее с судьбой.
Правду сказала только одна, цыганка, стоящая на базаре.
Почему-то она к нему обратилась с вопросом.
— Позолоти ручку, сынок, все расскажу.
— Ну ладно, на, возьми.
Роман, до этого пребывавший  в эйфории, выпил коньяк, закусил шашлыком, протянул ей сотку, которую она спрятала в где-то там в одеждах.
Она окинула его взглядом, мерцающих глаз, в которых таились то ли горечь, то ли сожаление, тряхнула головой в платке, зазвенели золотые бусины в серьгах.
— Ты из наших кровей, поэтому говорю честно как есть ромале,  на тебе родовое проклятие висит. Кольцо. Понимаешь?
— Нет, не очень.
— Ну это как повторение одного деяния. Фильм такой «день сурка», только у тебя он хуже.
— И что мне делать с этим?
— Не знаю. Найди, пойди, отыщи своего отца, может он что скажет.
Он поморщился, кинул ей сотку еще, она поймала и спрятала туда же.
Ему вдруг стало страшно, не за себя, за сына.
Ведь что получается, пока он не разберется с какими-то родовыми проклятиями, ему тоже придется жить в «кольце».
Ему, и его сыну, а потом уже внукам, тоже.
А журавлям, что остается, только лететь туда, сюда.
Из Китая и обратно, каждый раз, по прихоти каких-то странных людишек.
Хотя им просто холодно сделалось на этой планете.