Часть первая. Тропы земные

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
Роман

Нет человека,
властного над ветром,
удержать умеющего ветер.
(Экклезиаст)

КНИГА  ВТОРАЯ
ПРОЗРЕНИЕ

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
ТРОПЫ  ЗЕМНЫЕ

1
Кто это сказал, скучный человек, что понедельник - день тяжелый? Пожалуйста, сегодня понедельник, и что? Утром поработал, странички полторы новые выдал, главу закончил - очень замечательно. В редакции без пяти восемь появился. Бодр и свеж. Спрятал в шкаф дубленку и кепку, за столом устроился ударно потрудиться. А прежде - оглядеться да сориентироваться, как тут без него те четверг и пятница? Вспомнил: собирался вчера Ольге позвонить, поздравить с включением стихов ее в сборник, обрадовать, да что-то вот... Это - межгород заказывать, ждать сидеть... Мария Магдалина! Михаил Катаев, фотокор, заходит без стука, будто его ждали, и с видом, будто сегодня пятница.

-Привет, Алексеич, - руку тянет.
-Привет, Петрович, - ответил на пожатие.

Сел бочком  напротив на один из стульев, знакомо ножку на ножку закинул, правым локотком о спинки оперся, устроился уютно. Полненький, лысенький, рыхленький. Морить пришел.

-И как съездил? Много вас там, писателей, было. Что говорят? - привычно с вопросов начал о том, что собеседнику Косте ближе.

-Нормально съездил, обычно.
С Катаевым надо поменьше слов.
-И сколько вас таких там, членов?
-Семинар не для членов. Для начинающих.
-То есть, кто хочет стать членом?
-Примерно так.

-Член! Это серьезно. Не абы как. Не писарчук уже какой там, а - член! И где этот шабаш у вас?

-Под Орловым, на базе отдыха какого-то завода.
-И во сколько тебе, если не секрет, это вылезло?
-Нисколько. Областной бюджет.

-Ты смотри! Областной бюджет заботится, чтобы членов было больше!

И так вот, вопросик за вопросиком по фактам-мелочам его, Катаева, не касающимся совершенно, но с лицом таким заинтересованным и так во все мелочи «входя». Уже второй месяц, как он его, Костю, для него новенького, «морит» говорильней, и социопатию эту наблюдать полезно хотя бы для познания мира. И неизвестно, до каких Марианских глубин пустое любопытство его погрузилось бы, если бы...

Дверь в кабинет приоткрылась, и молодая женщина в радостным согласии разрешив себе:»Можно» и с видом, что она не сомневается, что ее очень ждут, вошла бойко. Стройная, черные сапожки, пальто из черного каракуля, кепка кожаная бежевая в... капельках.

-Заходи, Светлана Николаевна, не бойся, - позволил Катаев. - Это что на улице - снег? А ведь десять минут тому назад еще... Я вот шел, так хоть бы одна глупая снежинка... 

Знакомить взялся, гостью представил. Светлана Николаевна Конькова, научный сотрудник местного краеведческого музея и супруга одного из судей районного суда. А ей - его, Костю: наш новый зам., большой писатель, так что с ним посторожней. И добавил, вновь обращаясь к Косте и придавая тону значительности, что Светлана Николаевна натура неуемная и собирает деньги на сани-розвальни для будущего зала крестьянского быта. И он бы, Алексеич, что в его силах, помог бы в добром деле этом, чем может. И осведомился у Коньковой, если уж пришла к ним, так наверно принесла новую статью про сани-розвальни и зарегистрировала ли, как положено, в отделе писем у Любы?

Светлана Николаевна заверила тут же, что она именно так и сделала и принялась зачем-то рассказывать Косте, что такое сани-розвальни и роль их в истории России. На это Костя, вспомнив, сообщил ей, что такие сани, старые, правда, вон у них в Архангельском, на конном дворе, у конюха Васютки кудреватого, в углу под всяким хламом. На что Светлана Николаевна заверила, что в этом углу у Васютки уж была, что сани эти рухлядь, тронь - и развалятся, а она хочет заказать новые да - мастеру, которого надо еще найти, под деньги, которые тоже надо найти. И что они...

-Михаил Петрович и вы, Константин Алексеевич, если считаете себя патриотами земли Белоцерковской, можете прямо сейчас внести посильную денежную лепту, а ваши имена потом я в музее у саней на табличку...

-Мы, конечно, патриоты и внесем, но - позднее, - перебив ее, заверил Катаев с кивком безусловно-глубокого согласия и привязался к Коньковой с вопросами, где она сегодня, «на заре коммунизма», найдет санного мастера? И оба они, будто забывшись, где находятся, принялись длинно и в подробностях перелопачивать эту санную тему. Наблюдая за Коньковой, за сухоньким лицом ее брюнетки-старшеклассницы, которую видит впервые, заметил, как...ким неестественным и будто даже нездоровым возбуждением вспыхивает взгляд ее при то и дело повторяемом ею «сани-розвальни».

Распахнулась дверь, и ответсек Вера Толстоверова, женщина средних лет, с неестественно длинной талией, пышным задом и короткими ногами, стоя в коридоре и держась за скобу, поздоровалась со всеми и сказала Косте, что она сейчас статью его о водопаде Кивач в полосу ставит, так почему это он в ней утверждает, что Кивач как водопад второй по красоте и мощности в Европе? И что она вчера, в воскресенье, вечером специально ездила в центральную городскую библиотеку, перерыла кучу справочников и энциклопедий, так некоторые авторы ставят его, было бы ему известно, совсем не на второе, а на третье место. На третье! На третье!!

-Я знаю, - кивнул Костя добродушно-иронично. - Поправьте, как вам хочется.

Видать, не ожидавшая такой его покладистости Толстоверова, хотевшая, должно быть, спровоцировать конфликт, смешалась-замерла на мгновение и... удалилась с досадой ни с чем. А Костя, минутой воспользовавшись, извинился  перед Коньковой и Катаевым, сослался на дела, пожелал им успешной недели и... спровадил.

Оставшись один, глянул на часы. Десятый. Об Ольге опять вспомнил. Красивая девушка. Из другого мира. И дочка - Сара. И жизнь дала трещину. А он-то тут при чем? Такие «треугольнички» - не наш стиль. Это нам не надо. За дела - пора.

День ушел на банк, на интервью с банкиром - договоренность с той недели. До обеда сходил, после обеда писал. В четыре - планерка. Катушев, оказывается, в пятницу, когда  он, Костя, начинающих писателей в гении подсаживал, в Орлове был, в управлении по печати, на совещании редакторов. И грамоту ему, Косте, привез «за большой вклад в развитие областных средств массовой информации». И грамоту эту, плотный желтый лист, он над столом и на отлете в каком-то неестественном жесте так держал, и так искоса глядел в нее и осилил эту фразу  в таком тоне, будто «больших вкладов» и ничего им подобного в природе не бывает и быть не может. И что такое «вклад» простому человеку умом даже постигнуть... тем более - грамоты... А потом брезгливо швырнул ее, в полет над столом к Косте отправил, и грамота шлепнулась-приземлилась на лакированную поверхность, заскользила к нему, и Костя поймал ее ударом ладони.

-Какой?! Вы?! Можете внести вклад?! Что это вы такое развили?! - убийственно-язвительно, будто стараясь не только слово каждое, окончание его, предлог, местоимение употребить так, чтобы размазать его, Костю,  выговорила Вера Толстоверова, сидевшая напротив него, через стол.

-За бальную гонорарную систему. За график прохождения газетных полос по дням недели, - подчеркнуто спокойно пояснил он. - Это когда я года три с небольшим ответственным был, газету верстал. Между прочим из тридцати девяти районок одиннадцать, насколько я знаю, переняли и применили у себя.

-Это, может, у вас там, в Семенове. А нам это не надо. Зачем это нам? - недовольно-решительно заявляет Катушев, воздевая долу оскорбленный взгляд.

-Ну, это уж как посмотреть. Та же бальная система... Письмо обработать за двадцать минут или статья, над которой неделю бился. Трудовое, интеллектуальное да и творческое наполнение  публикаций всегда очень разное. И бальная гонорарная система в силу своей универсальности это учитывает, и журналист получает по вкладу его. Ну и пять лет я еще вел ежемесячные полосы действенности.

-Это уж совсем не функции газеты, - заявляет Толстоверова, «задето» потупив глазки в стол.

-Наши газеты - органы власти. И действенность, я считаю, - это высшее проявление роли ее как пропагандиста, агитатора и коллективного организатора масс, - уверенно процитировал Костя известную фразу Ленина.

-Мало ли что вы считаете, - «задето» стрельнул взглядом мимо него Катушев.

-Слышали, как надо работать? Он нас всех теперь научит, - произнес Карагин   с правого конца стола, у окна, тоном деланно-язвительной обреченности.

-А мы вот ему папоротки-то пообрубим, -  успокоил Катушев. - Давайте-ка к делу.

Стали планировать. С обзора почты, который сделала Люба Петялина. За неделю тринадцать писем и... рассказ молодого гинеколога.

-А про что, про что? - привязался Карагин, улыбаясь намекающе, приглашая и других поразвлечься.

-Размечта-ался. Про рыбалку, - успокоила Петялина.

-В архив, - отмахнулся Катушев. - У нас нет специалистов. По рассказам нужны специалисты. Чтобы оценить. А у нас таких нет. На все свои специалисты нужны.

Жаль гинеколога, подумалось. Может, у парня талант, а его вот так, «на корню», и - в архив. Надо при случае познакомиться - на их «Отечестве» свет клином не сошелся.

Пошли по номерам: четверг, суббота, вторник - у кого что готово; по событиям, которые грядут, кому где побывать. Слушая коллег (с позволения сказать), делая пометки в блокноте, Костя, тщательно пряча любопытство, поглядывал на Толстоверову напротив, редактора, Петялину, Колоскова, что-то сегодня молчавшего, Карагина. Взирая на них с высот своих внутренним взором сочувствия к людям, в журналистике явно случайным, собравшихся сюда волею судеб с коммунальных кухонь, пропахших керогазами древнего города, усмехался мысленно-образно над попытками их уколоть и унизить его. Смешно допустить даже, чтобы они?! Его?! Уколоть?! Что такое они?! И кто такой он?! Ну, не смешно?!.. Козе же понятно!..


2
-Я здесь практически два месяца уже, но в сравнении с Семеновым это какой-то... извиняюсь... серпентарий. Когда человек желчью исходит, он или в чем-то природой обделен, чем-то очень ему желаемым, но недостижимым, или в плане социальном несчастен, или все вместе.

Так говорил Костя за ужином, расковыривая вилкой хвост минтая поверх рожков в чашке у себя, делясь впечатлениями с планерки.

-Так что ты хочешь - девять лет прошло. Редакция твоя заменилась полностью, - соглашается Валерий Петрович, - переставляя с подоконника на стол вазочку с печеньем.

-Кроме машинистки, Марии Михайловны, - уточняет Костя.

-А эту Толстоверову вашу, ты в курсе ли, ее ведь из женской колонии выгнали. Литературу преступницам преподавала, - говорит Ольга Петровна.

-И что так?
-А вот есть про нас выражение «мужик-подкаблучник», - говорит и посмеивается Греков. - Так эта Толстоверова - тот самый «каблук». Железобетонный. Говорят, она не может терпеть рядом с собой мужика. Любого. Ей обязательно надо его - в статус: она - командир и сверху, а мужик - у нее под каблуком. Такая вот баба-командирша. Не просто командирша, а - патологическая. Замполит колонии рассказывал.

И любопытные вещи открылись. Как эта Вера попала в колонию - дело десятое, но она в своем психотипе командирши оказалась в среде, где все - мужики и офицеры-командиры, а она одна  - гражданская и женщина. И с этим природным «даром» ее, что называется, за человека не считали. Отсюда - конфликты, напряженность в общении. А еще, как ей вообразилось, Вера эта разработала некую новую систему не только преподавания литературы, а и функционирования школ в пенитенциарной системе вообще. И стала ее продвигать по всей вертикали службы исполнения наказаний вплоть до Москвы. И делала это с такой страстью «каблука», с таким напором танка,  что ее терпели-терпели, а потом взяли да выгнали. Кому нужен такой гнойник? Замужем была. И с мужем так же вот. Командирша она! Первая и сверху! Сын родился, а у мужа сил уж нет под каблуком у нее извиваться. Дело - к разводу. Родила дочь, - чтобы мужа удержать. Мол, от двух-то уж ребенков куда он? Да - сил нет. Плюнул, убежал, женился на заведующей магазином через дорогу вон. Хороший спокойный мужик, начальник цеха на хлебокомбинате. Треть зарплаты - на алименты: дети-то пока несовершеннолетние, но - счастлив. Только сейчас, говорит, жизнь увидел. А тут он, Костя, ей дорогу перешел: ее ведь в должности зама уж «обмыли». Вот и мстит.

-Вон оно как! А то я удивился, что это она на той неделе на меня? Какой-то вопрос при верстке возник. Я ей - слово, мнение свое, один из возможных вариантов решения, она мне - четыре о... моей глупости? Я ей - о другом варианте, а она как вскинется и выдала:»Если бы вы были моим мужем, я бы заставила вас!» Дословно. И надо было слышать, сколько лютой ненависти вложила она в это «зас-т-тавила!» - в это «т»! Переживем, - говорит Костя, отодвигая пустую тарелку. - Тогда это в газете случайный человек.

-Так и Катушев ваш случайный, - добавляет Греков, придвигая к себе чашку чая, Ольгой Петровной заваренного. - Я когда после института начал в кооперативном экономику читать, а ты только в универ поступил, он в горторге на грузовом мотороллере заруливал, овощи по магазинам развозил. И так на этом уровне мотороллера в своем развитии, видно, и остался - годах на тринадцати. Его даже в больницу жена за ручку водит. Ну, рулил да рулил, потом в партию вступил, по рабочим - моментально приняли. А тут зав. автобазой на пенсию ушел. Доверили. А основных-то фондов: его мотороллер, три разбитых "газика" да станок - болты точить. А к партбилетику-то и приварок. Стал в райкоме появляться, мелькать неназойливо. Заметили, услышали - свой человек. Предложили в совпартшколу - партийный ликбез, - согласился. А как кончил, - доверили... газету! Ни с того, ни с сего. После мотороллера! Ну и догнивает, извиняюсь, на этом давно для него «потолке». Он у нас в директорском коорпусе до сих пор Колька-мотороллер.

-И вообще у вас, пока тебя не было, редакция несчастная собралась, - продолжает Валерий Петрович, заранее чему-то своему улыбаясь. - Катаев тоже ваш, фотограф. Про него в городе анекдот ходит: чем отличается Катаев от радио? Тем, что радио можно выключить. Говорильная машина. От него ведь года три назад из-за этого жена ушла. Дочь забрала и ушла. Это только вообразить, представить, чтобы рядом с тобой человек говорил, децибеллы извергал не переставая, а в реальности, в жизни? Это мрак полный.

Сошлись на известном, на том, что характер - это уж судьба любого человека, а жить можно и в серпентарии, если яд в голову не брать.

Поблагодарив Ольгу Петровну за ужин, пошли на диван к телевизору - на «Новости». А там в основном вчерашнее все. Чистка партийного аппарата в свете решений январского пленума - «ой, наломают дров, мне кажется». Полгода уж как в силе закон о частном бизнесе - «это что у нас, новый НЭП?, дожили, а ведь к коммунизму шли». Матиас Руст сел на Красной площади - «вот такая вот у нас ПВО». Демарш Ельцина против линии партии на пленуме ЦК неделю назад - «во дурак, он думает, что так ему оставят, выпрут отовсюду и - гуляй, Боря. Он вообще, этот Ельцин, какая-то оторва. Но теперь-то уж точно башка ему с плеч».

Потом о прочем разном - страна-то велика. А они - о своем. О Нине и мальчиках, которые в Семенове папу с квартирой новой ждут. О строителях, которые «дом штурмуют», чтобы за Новый год не ушел. Помыв посуду, Ольга Петровна появилась. В школе у себя викторину о городе Лондоне затеяла, так уж пожалела, что и связалась. Только и радости, что потом - галочка. А на улице-то снег весь день и сейчас...

Вечерок-то как-то так вот и полз...

Перед сном, в постели уже, в начале десятого, на стопку бумаг, с семинара вчера привезенных, неразобранных, на том углу стола глянул - вспомнил. Из-под одеяла выбрался, нашел ту стопку страничек, у Суровцева взятых, вернулся в уют - почитать, посмотреть чем живут... Марии Магдалины. В рукописи страниц пятнадцать. Подряд не стал читать, а выборочно. У стихов, смотри-ка, названий нет. Звездочки. Это что - в духовной лирике так?..

И сила речи такова...
что, задувая гласом свечи,
врачует раны человечьи...
касаясь разума
едва...

«Касаясь разума едва» - это как? Чего тогда - «касаясь»? Странно. И зачем столько многоточий?

Коли слово - штык и меч,
его дело - тьму рассечь
и развеять паутину
осветив бессветну тину...
проколоть пяты волдырь
и расправить неба ширь.

А вот это - совершенно верно! «Коли слово - штык и меч, его дело - тьму рассечь»! Вот и-именно! И как точно. Затем он, Костя, и Бортников здесь? Для того как раз, как раз и для того, чтобы кое-у кого «проколоть пяты волдырь», чтобы вперед идти не мешал. «Тьму рассечь и развеять паутину», и «расправить неба ширь». Современно! Актуально! Молодец, однако, Ольга эта. А он что-то так к ней, бочком. А вот еще.

Потребно мужество иметь,
чтоб так глаголами греметь,
слова бросая словно ветер,
ах, был бы только разум светел.

«Глаголами греметь»... Что-то знакомое. Да, это она - на семинаре, помнится. Вот э-это! Действи-ительно! Чтобы глаголами греметь - иному публицисту -  потребно мужество иметь, уж то-очно! И мужество, и чтобы разум светел. Действи-ительно! Однако, вы, О-ольга Альбе-ертовна! Однако, не совсем вы пушистая снежиночка, вернее, совсем не!..

Христа ради - юродива,
обратя языцу в речь,
из врожденного огнива
стала искры божьи сечь.
Ее вострое кресало -...

Не «вострое», а «острое».

кровный мускул без кости
диалогом небывалым
душу
силится
спасти...

Стала искры Божьи сечь она, Мария Магдалина я орловского разлива я. И, однако, недурные искры! Вполне! Из врожденного огнива! Уж точно - из врожденного!

Мой дух
давно восстал с колен,
избегнув бремени и плена,
но Горний Свет принадлежит
живым артериям и венам.
И потому в своих речах
я так резка
и откровенна...

Во-он оно что!
Ага!
Тогда поня-атно.

Оно, конечно, может, и лирический герой, но и он на пустом месте не рождается. В речах она резка и даже откровенна! А говорила, будто облачко я белое. Сапожки скользючие. Держите меня - ой! Без бремени и плена! Какому мужику она - без бремени  и плена и в речах она резка - ага! - понравится?! И чем это, мол, я надежд не оправдала? И что это, мол, муж от меня - на край света! А ты подумай, Магдалина, Христа ради юродива, головушкой своей, если разум светел...

Положил рукопись на угол стола, лампу настольную выключил. Жаль. Образ рухнул. Так, впрочем, и что? Тебе он зачем - чужой-то образ? У тебя своих вон - дай бог разобраться.

А теперь - спать!
Подъем в четыре.


3.
Снег шел вчера весь день, ночью перестал, а к утру подморозило.

Михаил Анисимович пробудился от стука двери из ограды в сени, а потом и - в избу: супружница Манефа вошла, боты скинула - слышно - сошлёпали.

-Ты чо дверям-то бухаешь, ровно слон? - сказал через дощатую заборку ей, как доброго утра пожелал.

-А чо те разлегаться-то? Вон те навалило. Где у тя лопаты-то? - ответила, довольная, что мужику - работа.

-Ты свое смекай-знай. Телушку-то поила ли? - в пику тоже ей поинтересовался.

-Поила уж да курицам чо поклевать. Да старую солому у хлева подгребла. Письмо-то куда дел?

-За зеркалом, где все.
-Потом надо - в комод, в коробку, к остальным.

Так они фразочками перекидывались про утренние разные всяк свои дела: она - за печкой посудой брякая, завтрак собирая, он - койку заправляя свою за заборкой, прихожую от горницы отделявшей. И при этом друг над дружкой подтрунивая будто. Потому как утро-то сегодня и на воле, и в избе - ровно Пасха, и солнце в три окошка. Но главное и самое-то главное у них не в этом, а в том, что за зеркалом, в простенке меж окон, - письмо от сына! Два месяца не было, шестьдесят семь дней, грешным делом думали уж - ну!, а вот дождались! А потому и вчера с полудня, после почтальонки, и сегодня с утра у них ровно праздник.

Вспомнив о письме, Михаил Анисимович подумал с горделивым отцовским чувством, что такие письма на все село читай - не стыдно, да врагов наплодишь. От зависти. Новое звание дали - капитан теперь. Это не какой-нибудь те лейтенант. В лейтенантах-то старших сколь лет отбегал. И кормят, пишет, досыта, мясо каждый день. Куртку новую летную выдади кожаную, теплую, на толстом меху, унты с подбоем тоже, утепленные. Так старшим офицерам уж, знамо, - положено. А над головой, пишет, мирное небо. А про обстановку ничего не говорит. Военная тайна. А и зачем? Если небо мирное. Для летчика военного оно, когда мирное, гуляй да посвистывай да ласточкам любуйся. И по телевизору вон уж говорят, не прямо, а намеками, что пора домой, и со дня на день уж - вывод войск. Прямо-то, конечно, не говорят, а не дурак, так и сам догадайся. Манефа вчера, вспомнил - чо с бабы взять - размечталась, шутя, конечно. Мол, если свой вертолет в руках да в капитанах теперь, ак когда по утру бы позавтракал получше, пропеллеры свои раскрутил и до свиданья, к обеду-то и дома бы. А приземлиться ак вон в огороде, на картофелище или на лужке. Чо с бабы взять? А мысль-та хороша.

В таких вот приятных размышлениях и в настроении будто пасхальном, когда сын - капитан и домой скоро, Михаил Анисимович под рукомойником у печки лицо ополоснул, небиволола таблетку целую (не стал пока делить: Роза не велела) водой из ковша запил, фуфайку накинул да шапку нахлобучил серую кроличью - уши в стороны и завязки болтаются, - сапоги кирзовые, с лета немытые, надернул, пошел двор прибрать. В ограде, в темном углу возле уборной, метлу да лопату фанерную нашарил да на волю вышел.

А на воле!...

А на воле - глаз не открыть! Все в бело-голубом сиянии: избы, бани, журавли колодезные, поленницы, заборы. И дух такой зимний уж. Первый снег! А над всем этим - нёбушко чистое, солнце над Белой, но не высоко уж и прямо в лицо ему. И в лучах его щетина под носом, по щекам да по шее до самой груди серебром молодым сияет. Хорошо!

Дом у Сморкаловых в переулке Парковом, не совсем окраина, но по селу - в сторонке. Зимами по улице колесник пускают с бульдозерным ножом, снег разгребают. А уж от ограды до дороги тропочка - его забота. Снегу-то, однако, вчера подвалило не сказать, чтобы очень, с вершок буди разве, так он сначала от калитки мимо палисадника и до дороги полосу в лопату шириной прошел, вернулся, очистил квадрат у ограды. А как метлу взял да начал дорожку разметать в ширину будущего зимнего прохода, глядь - Валентина, продавщица, - по дороге. Курточка на иней нейлоновая синяя, шапочкая вязаная красная, бежит чо-то бойко, ручками помахивает - ко Клавке, подружке, зачем-то, не иначе. Его увидела, кричит тоненько-весело:

-Добрый день, Михаил Анисимович! С успехом трудиться!
-И тебе, Валюша, добрый! Денек-от вон сегодня!
-Скорей бы уж зима! - кричит опять весело.

Проводил взглядом девку. Хороша! А весела так уж понятно. Говорят, на пятницу после октябрьских свадьба назначена. Митька-то парень уж больно по ней и она - по нему. Хороша будет пара.

Раза три махнул метлой - снег в обе стороны - на: по дороге Ленька Зайцев на машинный двор идет. Фуфайка лоснится, штаны в мазутных пятнах, сапоги «гармошкой». На ремонте стоит, двигатель мастачит. Вразвалочку вышагивает, не торопится, увидел его, орет на весь проулок:

-Привет, Михаил! Ты чо зиму-то пугаешь - уши оттопырил?
-Ак не май, поди, месяц-от.

Ленька... Он в ответ хотел то ли возразить, то ли что веселое сообщить и рот уже разинул, да справа - обернулся - с большой улицы в проулок за ним... целая колонна поворачивает. Первая машина - «Волга» черная, на какой к Боброву да Шилову разве и то поди в год раза два. За ней «УАЗик» защитного цвета с красной звездой в венке из белых листьев на дверце - такая только в городе, у военкома. За ними - «Москвичонок» рыжей масти, будто деньщик у них или холоп. И катят, как крадутся, снежком хрустят. И по всем трем по никелям-обводам солнечные блики скользят этак весело. К кому это такая кавалькада? Вправо отошел, чтобы пропустить, а они... у Михаиловой  тропочки встали. Это  чо?

Михаил Анисимович мести перестал, на метлу оперся, а из черной «Волги» мужик черный на волю выбрался. Делега-атный! Сразу видно - нача-альник. Черный костюм, белая рубаха, красный галстук, туфли блестят - ровно он на праздник или под венец хоть бы с той же Валькой. По лицу-то помоложе его будет. Глядит вокруг хозяином. Из другой военный вылез, по погонам - подполковник, фуражку надел - кокарда на солнце вспыхнула. Из последнего, «Москвичонка», мужичок невысокий крепенький выбрался. Не глядит ни на кого, весь ровно заботе. К машине зашел сзади, багажник открыл и вытащил из недр его... ящик водки!

Чудеса!

И вот они гуськом по тропочке - к нему, и в лицах, гляди-ко, выражение  одинаковое: будто они чем-то возбуждены, взволнованы, но - тайно, и только они знают, а у третьего, последнего, к тому немножко муки. Еще бы - ящик водки на пупе, бутылки о дерево стучат при каждом шаге, пробки золоченые на солнышке отсвечивают. На что и подумать?!

-Михаилу Анисимовичу наше почтение, - с легким поклоном, подойдя, произнес подполковник. - Юрий Михайлович Износов, пожалуйста, - добавил, указав на «делегатного». - Второй секретарь райкома партии.

-Борис Павлович Бородай, наш военный комиссар, - представил секретарь подполковника.

Оба - да почто-то и с поклонами? - пожали ему в знак приветствия руку, а третий, с ящиком водки на путе, извинился, что не может, и его представили и тоже этак весело:

-Кормилец наш - председатель райпотребсоюза Александр Дмитриевич Ведерников.

Как догадался уж Михаил Анисимович, - если сын капитан и командир вертолета, - военком среди гостей и в том, с чем они прибыли к нему с чем-то хорошим, если веселые, как бы за главного; и когда военком с удовольствием готовности сказал, что дело к нему есть «пикантное», пригласил в дом и попросил «не обессудить», поскольку как-то очень неожиданно. А еще подумал, что даже это ладно бы, но - ящик водки и, заметил, «Столичной», - это уж... это... что хошь, на то и думай... Что это веселое такое может быть, если утром из города трое на машинах со своим да и - целый ящик?!...

На нежданный шум да перетоп Манефа, в кофте бурой, домашней, в переднике захватанном поверх затасканной юбки, удивленная, вышла из-за печи, - а изба полна мужиков! И который поменьше и со спины пошире... ящик водки, ну-ка, сунул на лавку к окну, только стекло о дерево схропало. Потом одной рукой ловко за горлышки меж пальцев выдернул две бутылки враз и этак по-хозяйски и со стуком упреждающим, что сегодня день уж как и не к пряже, поставил средь стола.

Опешила-смешалась, а гости незнакомые, веселые: с солнечной улицы да со своим, стали с ней здороваться да разглядывать, будто она краля какая. А она правую-то руку о передник обмахнула, пожать подает, а левой спешит голову угладить да космы седеющие за уши упрятать. А потом на мужа воззрилась - «это чо?!». А Михаил, подумать на что не зная, но - водка на столе, - в подполье послал ее за огурцами да капустой квашеной, да сала бы кусок прихватила соленого, да хлеб-то у нас есть ли? А сам к столу на лавки гостей давай устраивать. Секретаря, который делегатный, в костюме да при галстуке красном - в красный угол, под божницу; военкома да начальника Валькиного - на лавки по правую да левую руку, а сам за  рюмками за печь побежал.

В следующие минуты две, много - три, пока хозяин два стула, себе да супруге, из-за занавески выносил да к столу подставлял, а та из подполья вылезала, кряхтя и трехлитровые банки тяжелые над головой на пол выздымая, да пока потом  от  стола к столу сновать принялась с чашками да вилками, огурцы да капусту из банок добывала да сало шинковала, поминутно сокрушаясь, что «всё уж больно ускорно», гости о погоде сначала да о солнышке, да о первом снеге беседовали, будто всему этому рады! Потом про хозяйство у супруга спросили, а, узнав про телушку, в колхозе купленную взамен старой коровы, проданной на мясо, к одобрительному согласию пришли, что если телку, да молодую, в самом соку, да умело раздоить, она уж потом и сама давать будет и молоко, и творог, и сметану. А Михаил Анисимович, согласившись, что хорошо, когда все свое, уж не стал высоких гостей с высоты их высоких мнений «ронять» поправкой, что раздаивают первотелок, а не телушек-нетелей. А когда стали водку разливать, обнаружилось, что рюмок всего четыре. Послали Манефу за пятой, для себя, а как принесла, наполнили всем вровень, военный комиссар, взяв свою за конус граненый, сообщил взволнованно-радостно, что они к супругам уважаемым Сморкаловым нагрянули по делу весьма пикантному, поскольку герои не каждый день рождаются. Но за героев мы еще успеем, а пока - за встречу.

Трое, гости, осушили свои рюмки ловко так, замахнув, что называется. Манефа пригубила, заморщилась от горечи, рукой у рта замахала да заприговаривала, мол, ей никак нельзя, - так ей уж простили; а увидев, что хозяин лишь ополовинил, запеняли ему осуждающе будто - за встречу, все-таки! Да и герои не каждый день рождаются. А когда Михаил про брадикардию да про таблетки, начал было им, ему наперебой заверять принялись, что «Столичная» для расширения сосудов в самый раз, и проследили, чтобы «уважил».

Когда гости за сальцо ее с прослойками мяса, в луковой шелухе варенное,  принялись да начали нахваливать, Манефа, польщенная вниманием их и смелея, поделилась радостью:

-А вот вчера как раз письмо пришло от сына-то. Пишет - все у него хорошо. И скоро уж наверно - домой.

-Командир экипажа вертоле-ета! Не шутка! Капитана дали, - говорит Михаил Анисимович первое, что на ум пришло, не зная, чем бы гостей разговорить да выведать, чего это ради они к нему да на трех машинах, со своим, да - целый ящик!? Уж наверно не из-за звания, а дело пикантное - это как?

-Все хорошо, все слава богу, - кивает  счастливая Манефа. А военком решительно этак, по-гвардейски, «Столичную» опять со стола смахнул, четыре рюмки наполнил до краев, а в пятую Манефину, уж струйку последнюю выцедил, поднялся и с видом хозяйски-деловым и окинув сверху приехавших с ним взглядом, уверенным в согласии, произнес:

-Я думаю, мы уважаемых хозяев томить долго не будем, вторник - день рабочий, у всех свои дела, а у нас вон машины даже не заглушенные.  Предлагаю тост за Михаила Анисимовича. За хозяина. И за отца! Счастлив отец, воспитавший сына - героя! Гордись и будь счастлив, дорогой Михаил Анисимович!

-Счастлив отец, когда сын - патриот! - воскликнул восторженно секретарь.
-Гордимся! - воскликнул  восторженно председатель райпотребсоюза.
-За отца героя - стоя! - воскликнул восторженно-командно военком.

Они трое, поднявшись и вскинув рюмки к самой божнице, стали чокаться, и Михаилу Анисимовичу тоже пришлось подниматься и тянуть свою через стол и вверх прямо... в глаза Божьей Матери Марии на большой правой иконе. А когда выпили да уселись, военком в своей уж роли старшего, взял вторую бутылку, свернул с хрустом желтую пробку и с видом будто напрочь забыл, что вторник - день рабочий и у всех свои дела, заговорил самодовольно-мечтательно, разливая водку по рюмкам:

-А вот живешь в провинции, служишь Родине верой и правдой и в подполковниках уже, а судьба возьмет да в награду тебе и  посадит рядом с матерью героя! И что там полко-овник?! Что там генера-алы! Пусть обзавидуются, где я нахожусь! Счастлива мать, давшая миру сына - героя! Это великое счастье, товарищи, - подарить Родине такого сына! Счастье! А звать вас, извиняюсь?

-Манефа Владимировна я.

-За Манефу Владимировну, подарившую миру, а значит, и нам такого героя! За Манефу Владимировну - только стоя!

Гости встали, взметнули рюмки выше прежнего, к самым образам, и Михаилу Анисимовичу опять пришлось тянуть свою к тем трем на этот раз... под нос Николаю Чудотворцу на левой иконе. И Святой Николай, показалось на мгновение, Михаила Анисимовича за то... не осудил, а взглядом, на него устремленным, будто... о чем-то напомнил.

Выпив, получается уже по третьей, да не бормотухи, как сейчас, по талонам, в которой двадцать восемь, а «Столичной» еще до сухого закона, в которой честные сорок, гости совсем завеселели. Сидевший на лавке за столом с угла  слева от Манефы председатель райпотребсоюза принялся расхваливать ее за то, что подарила миру сына-героя, да обнял ее, в пухлые плечи пальцами вонзившись и смяв кофту на груди. За ним и секретарь партийный, морща красный галстук свой, и военный комиссар, пузыря погоны со звездами, принялись шеперить к ней руки через стол и губы в сале и от водки красные тянуть, дабы запечатлеть благодарность.

В иное время эти выходки пьяных городских, до девенских баб охочих, Михаилу Анисимовичу очень бы не поглянулись. Да то ли тот вопрос заступника божия, который с иконы вон все - на него, или сам он, Михаил Анисимович, в воображении своем с высоты божницы - на невероятное застолье это в его избе в такую рань, а... оно и раньше у него закралось, еще на улице, а теперь и вовсе... недоброе почувствовал... что-то такое тревожное... да еще про сына - герой да герой. И в речах у них, в глазах чуется будто что-то такое и... медлят... и будто... мнутся... А Манефа - чо с бабы взять - раскраснелася вон, веселехонька она... Не к добру что-то все! А почуял, что и сам хмелеть уж начал, а мужик под мухой, - какой с него спрос, решился:

-Нам с супругой, конечно, оно лестно такое внимание таких важных гостей, что почтили, а любопытно, какое такое дело пикантное?...

-Да уж куда как! Вы что! Наши уж все на ушах вплоть до облвоенкома, - округляет в деланном страхе глаза на него подполковник. - В пятницу, в эту, через два дня, к нам министр обороны прилетает! Министр - в Белоцерковск!? Свита! Салют! В грязь бы лицом не ударить, брат ты мо-ой!..

С этими полными страха глазами и вытянувшимся в мысленном  напряждении лицом военком словно в спасительной конвульсии, схватил бутылку и в похожем на нервный порыве, стараясь не плескать, стал разливать оставшееся по стопкам, а как наполнил - и Манефе, как всем, - вскинул свою не вставая, произнес в торжественном испуге:

-За министра! История, товарищи! Министр обороны СССР - в Белоцерковске!? Не облажаться бы! Проколешься в чем малом, а тебя - на ковер! А ну-ка подать сюда тяпкина-ляпкина! Да ладно, если нагнут служивого да вставят - не привыкать. А не ровен час да - соответствие. Да закинут потом на какой Ямал. За министра! Да чтобы пронесло!

Манефа, вот и ладно, лишь рюмку подняла; гости, будто зыбыв о них, выплеснули в дружно разинутые рты свои порции, и Михаил Анисимович заметил, а может, показалось, как у них на лицах то неуловимое общее явилось, с чем они тайным шли к нему по тропочке.

-Да-а, визит министра, обороны тем более, - это экзамен всем на профпригодность, - произнес секретарь райкома, и весь вид его, и выражение лица и взгляд, по столу плавающий, говорили будто, что он борется с... отчаянием, но победит, конечно, победит! - А ведь еще и телевидение нагрянет, областное да московское,  да свора журналюг всех мастей, а из «Правды» да «Красной звезды» уж обязательно, да потом тебя - на весь Советский Союз! Да ведь из обкома, да из правительства, да что не так, - потом не дай бог! Не расхлебаться! Мини-истр оборо-оны!

-Ю-урий Миха-алыч, Бори-ис Па-авлович, да вы не извольте беспоко-оиться! - пропел председатель райпотребсоюза, успокаивающе и с видом спасителя глянув на соседей слева от него. - На пятницу банкет в «Белом золоте» заказан. Подсуечусь, прошвырнусь по базам лично, полянку накроем, как в старые добрые. Чтобы московские эти не думали, что мы тут принять, как надо, не умеем. Уме-ем! А хоть бы и министров!

С блаженной от выпитого улыбкой и видом, говорящим, что у некоторых, из которых он, жизнь совсем другая, чем у прочих, бог местной торговли жестом вальяжным лишь руку правую протянул и выхватил ловко из ящика меж пальцев... еще две бутылки и, водрузив  на стол рядом с пустыми, свернул с обеих золотые косыночки.

-Наливай! - скомандовал военком.

-Так что вы, Михаил Анисимович, и вы... да, Манефа Владимировна, - стараясь хоть не трезво, но чтобы по-партийному солидно, произнес секретарь райкома, - к пятнице, да, приготовьтесь, в смысле - одеться, чтобы... все же - под телекамеры, чтобы - прилично... Да наверно и слово предоставят от родителей.

Не требуя от хозяев «уважения», они трое в согласном подобострастии покивав друг другу:»Да-а! Мини-истр!», выпили за «чтобы без лажи», и военком, обращаясь к Михаилу Анисимовичу и тоже стараясь, чтобы трезво и серьезно, не то, чтобы посоветовал, а мнение «сугубо личное» высказал насчет... щетины его, «которая очень просит бритвы...». И добавил хоть нетрезво, но - делово:

-Министр в десять утра прилетает. Ровно. Из минуты в минуту! Торжество! Говорит спич. Потом - облвоенком, потом первый обкома, потом - ветеран. И вам наверно слово предоставят, так что вы тоже соберитесь, продумайте, что в таких случаях сказать. Все-таки - на всю страну. Потом - оркестр, салют, большой банкет в главном ресторане. Пусть знают, что и мы умеем, да, Александр Дмитриевич?

-Уж будьте уверены! - в пьяной решимости воскликнул тот.

-Так что вы в пятницу к восьми утра будьте с супругой уважаемой как штык, из минуты в минуту, - продолжал военком, опять обращаясь к Михаилу Анисимовчу, - а я за вами свою машину пришлю, вон эту, свою, - указал он пальцем на окно во двор ограды, за которым лишь снег да забор. - Увезем и обратно доставим, в лучшем виде.

-Ак... я-то... мы-то там... - произнес Михаил Анисимович, вперившись взглядом через стол, но... не в военкома... а... в невозможность... невозможность догадки, которая все зрела... и... за которой, за невозможностью, как раз и может таиться возможность!.. И если бы не было возможности, так не надо бы и таить ее, прикрывать отрицанием. И, глядя не на военкома, а в... сторону его и видя, как он что-то говорит и сдержанно-уверенно улыбается, чувствовал уже, как все в нем, в самой сердечной глубине восстает и противится этой возможности, отталкивает, отрицает решительно. Но чувствовал также, что сколь ни противься, сколь ни отталкивай, а министр прилетит, а потом... это... залп, который они салютом называют, и... поминки, которые - банкетом...

Поминки?!..

-... Михаил Анисимович, ка-ак?! - услышал он, наконец, военкома. -  Вы же там после министра главные гости - родители героя, павшего за Родину. Его утром привезут поездом. Груз двести. Сопровождение. Почести.

-Погиб как геро-ой! - делает секретарь два глубоких «высокозначимых» кивка. - Венки уже заказаны, памятник в мраморе, духовой оркестр! Уж в последний путь, так уж достойно.

-А-ай!.. Чо вы это?!.. Какие венки?!.. Не-ет!.. Не-е-ет!.. Алеш!.. - взвизжала, от вгляда секретаря оттолкнувшись, Манефа Владимировна и, закатывая глаза, разевая рот в жалкой гримасе, побелела и, запрокинув голову, стала заваливаться на левый бок и назад, и председатель потребсоюза, а за ним и опомнившийся Михаил Анисимович подхватили ее уж у самого пола, не дав удариться виском, приподняли обмякшую и тяжелую, поволокли, собирая пятками ее половики, за подмышки на кровать у заборки,  уложили стонущую. И левая рука ее, как ни старались устроить ее на покрывале, все падала и висла безвольно у подзора.

-Давление! Давление! Кабы не инсульт! - хрипло и в смятении воскликнул Михаил Анисимович, не зная, что делать, но что-то надо делать, а, вспомнив,  метнулся на кухню, черпнул там, слышно, воды из ведра, полный рот набрал, вернулся и длинно спрыснул ее водяным веером. Так что лицо все, и волосы и кофта на груди оказались залиты. Но Манефа Владимировна не очнулась, а будто в сон со стоном длинным нутряным провалилась, в небытие от этого мира. А Михаил Анисимович кинулся к комоду в правом от стола углу, выдернул верхний ящик, выхватил из недр его серую коробку, вальнул из нее раскатившиеся с шелестом блистеры, стал искать, что помнил, «от давления», и руки его, пальцы растопыренные мелко тряслись и не могли нашарить в куче серебра нужные таблетки,

Пока это все происходило, секретарь райкома и военный комиссар с видом людей, выполнивших миссию, выбрались из-за стола, стали у кровати и, дождавшись, когда Михаил Анисимович обернется к ним, начали прощаться.

-Уж вы крепитесь, Михаил Анисимович, - говорил нетрезво-скорбно военком. - Уж судьба у нас, у военных, такая - жизнь за Родину отдать. За наше счастье. Я хоть и не верующий, но слышал, что бог таким образом не кару насылает, а испытание.

-По герою и честь! - с грандиозной торжественностью и глубоким кивком произнес секретарь райкома, повернулся лицом к иконам и наложил на себя широкое истово-театральное знамение. Но сделал это с небрежностью нехристя, который крестясь в то же время этот крест и «ломает», сгибаясь в поклоне.

Потом гости стали прощаться, но не торопливо, хоть и выполнили долг, а обстоятельно, чтобы - уважительно. Налили и выпили сначала «за героя», потом - «за землю пухом», «за светлую память», принялись на прощанье жать и трясти Михаилу Анисимовичу обвисшие руки, просить «крепиться», а перед тем как выйти, председатель потребсоюза ловким движением выхватил из ящика за горлышки меж пальцев две булки - «для водителей, пусть тоже помянут».

Потом они ушли.
В сенях стукнула дверь, взвизгнула калитка ограды.
Под окном во двор проплыли три головы.

Михаил Анисимович... не пьяный, а оглушенный будто всем совершившимся, пытаясь и не чувствуя сил осознать это свершившееся и поверить в действительность его, стоял посередь залитой солнцем горницы, на скомканных половиках, в тишине нарушаемой лишь стонами жены, которая на койке вон, вся мокрая и белая, и что теперь ему?.. и надо что-то делать...


4
-...квад-рат-ный ко... ко-рень! -  в который уже раз и еле выговорил сквозь пьяный смех председатель райпотребсоюза, придерживая колыхающийся живот. Он впервые слышал прозвище бывшего секретаря парткома здешнего колхоза, и под хмель оно казалось уморительным. А еще и остроумным, поскольку секретарь райкома сообщил, что Бобров этот до парткома преподавал в здешней школе математику, а недавно его забрали в Орлов, в горком, и в Архангельском - дыра в партийном штате. А что к председателю колхоза Шилову визит хотя бы «протокольный» не нанес и мимо конторы пролетели, так чтО он, секретарь райкома, должен докладывать всякой сошке, где он бывает, да и не по профилю: у него - промышленность, строительство, связь.

-Не зна-аю, кому он там, в орготделе горкома, загнулся, с чьей подачи? - презрительно мотает головой секретарь. - Он же тряпка, полное никто! А вот баба у него, извиняюсь, не баба, а конфетка, кон-феточка! Заведовала здешней сельской больничкой. Я у них весной на конференции был, так вот, представьте, сидят в зале двести их, медиков, и рожи у всех, как у вырожденцев, одна другой страшнее. А в центре - эта Роза Максимовна. Ро-озочка! Я всю конференцию из президиума ею любовался. Не то, чтобы прямо так уж красавица, а есть что-то такое в ней трудно объяснимое, когда вот... по бабе видно, по поведению, когда баба легко доступная. Говорят, главврач по ней уж так сох! А она его дразнила: как на прием когда, по делам, так уж - покороче, для него, юбочку... Соседка, секретарша у главного, рассказывала.

-Сучка не всхочет, кобель не вскочит, - резюмирует военком.

-А наливай-ка, Борис Павлович, - мягко командует, будто советует,   секретарь. - За упокой выпили, так давайте, чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было.

Четверть часа назад, направляясь в город, - а времени еще и десяти нет, а у них на троих две «Столичные», - они  остановились на вершине Шиловой горы, под высокой старой, но уже голой березой, с которой почти облетел вчерашний снег. Первую бутылку они уже раздернули и пустую кинули в кусты, вторая, только початая, стояла на капоте машины военкома, покрытом вчерашней «Правдой» с портретом Горбачёва на первой полосе, а вокруг, прямо на лице его, в темной масляной «луже», - пирожки с ливером, капустой, яйцом, бутерброды с сервелатом и селедочкой, чем не то чтобы богат, тем и рад, а никогда и не был беден Александр Дмитриевич, за что его и брали в подобные поездки.

Когда выпили за то, чтобы у них все было, военком Бородай усмехнулся этак длинно с видом победителя в жизни, поделился:

-Вот меня от чего бог пасет, так от этой гребаной защиты Родины. Две девки. Так что, Родина, ну-ка - от винта!

-Молодец. А мой лямку тянул в областном военкомате, в архиве просидел два года при бумажках. А Светка вон в редакции, - говорит тоже довольный судьбой  секретарь.

-Читаем-читаем, талантливая девушка, писа-ательница, вот дал же бог! - спешит с комплиментом председатель райпотребсоюза. - А мой  сейчас тоже в Орлове, в штабе дорожных строителей, при генерале. В основном бутерброды ему с утра таскает на закусь да за водкой бегает. На той неделе забор у него на даче красил. И все выходные - дома.

-Так еще бы! При твоих-то возможностях, - оценил военком. - А все эти герои... Эти Сморкуновы или Сморчковы, - как их...  По юности романтика у него в заднице, а в тридцать пять - цинк с музыкой, спектакль на могиле, и плевала на них Родина с три короба.

-Вот именно, - соглашается секретарь райкома. - У них же там, у этих,  которые в чалмах, тринадцатый век. Они там коноплю не поделили, а мы сунулись. За-чем?! Вот нас те и эти и лупят десять лет! Там народу положили наверно уж миллион. За что?!

-Господа-товарищи, что вы все о мрачном?! Нас это касается? Вы полюбу-уйтесь, - воскликнул председатель райпотребсоюза, выпятив живот свой из распахнутых пол черного пальто, пьяно раскинув руки и обернувшись в сторону Архангельского километрах в двух, под горой. - Какой просто-ор! Наслажде-ение!

Наслаждаться и любоваться и впрямь было чем. Теплынь, в небе ни облачка, утреннее солнце, заливающее мир, тающий снег по увалам в голубой дымке да горизонт на полсвета. А когда у вас есть, так и вовсе хорошо. Выпей, закуси и радуйся себе и благополучию - все хорошо.

А в эти минуты...

В эту минуту Манефа Владимировна безутешно плакала в постели, отвернувшись к дощаной заборке. Она уже очнулась от обморока, «напилась» таблеток своих «от давления», да лучше бы, казалось ей, и не не очухиваться.

Горе!

А Михаил Анисимович...

Когда жена стонать перестала, очнулась да заплакала, у него что-то сердце...  как-то вот... так вот... да кабы ладно, так принял корвалола с чайную ложку, и по всей избе теперь, как в лазарете. Он стоял посередь горницы, уж помолился троекратно, как умел и не зная, зачем, только чувствуя, что так наверно надо, глядел на лики их, на иконах, на божнице. А они, трое: Николай - с левой, Мария - с правой, с младенцем на коленях, и Он на той, которая меж ними, совсем уж не младенец и с перстом воздетым, глядели на него, раба их, с высот своей воли и будто ждали мыслей его о том, как он поступит, себя поведет теперь, когда воля их исполнилась, и будто, как ему, Михаилу показалось,... подсказывали покориться уж. Наверно они сыну их на роду написали погибнуть в чужой земле, а они, родители, и не знали. А если бы знали, так уж... так уж... пожалуй, и лучше, что и не знали.

Так Михаил Анисимович в горе, может, и стоял бы неизвестно сколько и неизвестно, о чем бы ему еще подумалось-вообразилось, только с улицы вдруг  послышались шаги, а под окном проплыла к калитке голова Лёньки Зайцева. Он на обед шел из мастерской, так завернул узнать, что такое он утром видел, когда три начальника на машинах и ящик водки с доставкой на дом.  И веселый такой, весь в предвкушениях, в фуфайке замасленной и штанах в пятнах, ввалился, а в избе, как только бы во сне: стол накрыт, от закуси ломится, на лавке у окна - тот самый ящик, не целый, правда, шести не хватает, а четырнадцать-то, родимых, - на месте! - и хозяин его ждет, и баба его спит. И от увиденного так взволновался и начал, было, не зная с какой, но не иначе - с радостью, если столько водки, Михаила Анисимовича вроде как поздравлять. А когда тот сказал про «вот какое горе», не смутился, нет. Потому как тем более надо помянуть, по русскому обычаю. Если уж - судьба.

По русскому обычаю Ленька, он... Он и на обед не пошел. От ящика-то водки, хоть и не целого, что он, дурак? И закуски вон! А то, что хозяин «воздерживается», так понятно: дело серьезное да и корвалол принимал и не гонит... А Манефа плачет, так что вы хотите: баба да и мать... не дай бог... А когда Михаил засобирался на почту телеграмму отбить сыну в Ленинград, Ленька - жаль, конечно, но уж и ладно - начал выбираться из-за стола. Но не торопился, теперь куда ему, а - «на посошок» да «на ход ноги»... А перед тем как из избы выйти, еще у Михаила «попросил позволения на пару пузырьков мужикам в мастерской - капитана помянуть, - а тут тебе еще вон... осталось... хоть упейся».

Михаил Анисимович дом на палку запер, Лёньку до дороги под руки - еле держится - довел да отпустил уж своим ходом в мастерскую, а сам в село на почту горестно побрел. А как вернулся, Манефа, от слез опухшая, с кровати слезла, чтобы по делам уж: на столе прибрать да сходить к телушке сенца ли не подкинуть, а с улицы - Андрей Дорофеев с Галинкой. От почтальонши они узнали, через полсела прибежали, вошли, запричитали, заохали:»Вот горе-то, вот горе!» Ну что с ними, - за стол. Да «за землю пухом», да за «все под богом», да «уж, знать, судьба». И что-то засиделись они за разговорами всякими про старшего, Петю, да про всяко-разно. Только их выпроводили, было, - Васютка кудреватый, потом участковый Ванька-курок, Макариха с Никитичной, ну-ка, приползли, Клашка Хлопова - заведующая почтой, Лёнька-ангел, Витька-пупок, Колька-сальцо из Большой Шиловщины - ну-ка откуда принесло, узнали уж! Да ладно пожалели бы да выпили, а то ведь выпытать надо, что да как? В воздухе сбили или от ран, да давно ли дали капитана? А уж про погребение в пятницу да про министра, который обещал, они с Манефой уж помалкивали, а то бы - до утра. Любопытство одно - к чужому-то горю. Да два раза за капустой еще в подполье лазили.

Под вечер уж, темнать уж начало, когда и бутылки пустые со стола да из-под стола, да из-под лавки собрали да успели вынести на мост, Иван Игнатьевич, председатель колхоза, да Анатолий Николаевич, председатель сельсовета парой явились и - со своей уж бутылкой, честь по чести. С ними-то уж все по-хорошему: утешили, нужные слова сказали, обещали, если какая помощь, - пожалуйста.

А вот на это, на последнее, Михаил Анисимович уж к слову пристал. Сказал, что здоровье у обоих в последний год неважно. А потому сын Петр, который в Ленинграде, предлагает дом этот продать, купить в городе, к больнице поближе да и самому, если в гости когда, так сюда не мотаться. И если подыщет что, так помогли бы с переездом, с транспортом, да ведь и телушку тогда уж - обратно, в городе-то где ее там, куда она? Обещали, конечно, какой разговор. Да не засиделись и вскоре распрощались.

Вот он как, вторник-то, первый-то снег...
Вот под каким он черным-то солнцем...


5
Ершистый, однако, Ельцын этот! Суши сухари. По головке не погладят. Чтобы на пленуме ЦК да дуплетом в Горбачёва да Лигачёва?! Никакого чувства самосохранения! Ну, отросли у тебя уши, так наверно из окопов-то не надо выставлять, - ведь по ним и получишь, товарищ. Глупо. В мае вон тоже юный придурок, как его... да - Матиас Руст приземлился около Кремля! Ведь загремит лет на пять на Колыму. Зачем?! Да еще два закона по его, Кости, душу приняли - о частном бизнесе и госпредприятии. Надо будет договориться с кем на интервью.

Так думал Константин Алексеевич Некрасов, направляясь по слякотному утру на работу. Среда. «Серый» день недели. Ничего интересного. Сначала статью этой юнкорши вычитать, Светланы Юрьевны Износовой, - не было печали! Как она, бедная, школу-то закончила?! И собирается, ну-ка, на журфак!  С десяти - оргкомитет по юбилею в райкоме, последний уж, почистить пёрышки. После обеда... С комитета этого строк полста на первую, на субботу, да вот и, пожалуй, по госпредприятию не подъехать ли к директору автоколонны.

К половине десятого статью вычитал, вернее - вымарал: ни слов, ни рядов. Отдал Марии Михайловне на перепечатку, пошел на комитет.

Собрались, как всегда, в малом лекционном зале. Ушел на «свое» место за дальним от входа столом, чтобы видеть зал. Человек тридцать, первые лица города, руководители служб. У каждого свой кусок праздничного пирога - часть общего плана мероприятий по юбилею Октября, «открывшего новую эру в истории человечества».

Именно вокруг этой мысли об «эпохальности» события и в выражениях, полных эпики, построила свой вступительный спич председатель оргкомитета, секретарь по идеологии Клавдия Николаевна Савина. Стройна, как холодильник, вспомнил Костя давний смешной комплимент ей местных остряков. Крупные «партийные» черты лица, каштановые, тщательно уложенные волосы, черное платье, прямая спина - лак и лоск партийной богини, трон которой она... давно готова занять хоть в обкоме, хоть в ЦК. И это чувство готовности она будто видом своим уже являет и вселяет, втискивает взглядом, позой, фразой, интонацией в каждого глядящего на нее из зала. А может, это только ему, Косте, кажется?

Сидящий рядом с ней за столом «президиума» Михаил Юрьевич в светло-сером своем служебном пиджаке в клетку, будто... залетный солист иного ВИА. Только что-то он, Михаил Юрьевич... что-то... не очень речи ее жалует. Что-то все губками этак скептически, бровками этак терпеливо, будто хочет... опустить ее на землю. А когда Савина закончила, принял вид спокойно-деловой, спросил, полуобернувшись в ее сторону, в пол:

-Сценарий главного праздничного концерта во дворце культуры смотрели? Лично вы. Давайте с этого начнем.

-На это есть директор и худрук - целый штат. Есть управление культуры. Они отвечают, - парирует Савина, демонстрируя удивление вопросом.

-Отвечать у нас есть кому, а вот контроля за ними... Вот и получается. Тот же фестиваль «Белоречье» в Архангельском, Константин Алексеевич подтвердит, - кивок через зал в сторону Кости. - Он в газете промолчал дипломатично, спасибо, позор наш на страницы не вынес, а надо бы. Погожий день, тысяча народа из восьми районнов области, обширная торговля, большой концерт, и над всем этим растяжка на полнеба «Вперед нас партия ведет!».

-Разве это не так? - вопрошает Савина, будто пораженная его аполитичностью.

-Это - так. В принципе. Но всему же есть мера. Мы же не вешаем подобные лозунги на привокзальный туалет.

По залу - сдержанный смешок. 
-Ну, вы сравнили!

-Но аналогии напрашиваются. Из какого туалета культуры эти «Охальники» - трио гитаристов?! Подворотня им красная цена, а мы их с их похабщиной - на межрайонный фестиваль! Ну и получили ритмы-потаскушки про »яйца красят человека» да про девочек со стомужиковым прошлым. Или эта песенка их забойная «За Тужу, за Пержу и за Вою». В варианте текстовом и в смысле топонимики оно безобидно и вполне патриотично. Слышал я про эти три села. А в голосовом да в контексте юбилея Октября это... знаете... идеологическая диверсия, за которую впору бы кого-то и привлечь.

И еще важная деталь! Вот со сцены - песни советских композиторов. О родине, о счастье, о земле, любви, и за них от зрителей - три жиденьких хлопка. А этим охальникам за каждый куплет, за каждую строчку - скандежка на весь мир, свист восторга и со сцены не отпускают. Это очень печально! Вот оно, необъятное поле для нашей с вами деятельности, - чтобы было наоборот. Или - хор на сцене:»Россия вольная, страна прекрасная, советский край, моя земля!»  Или солистка из Семенова:»Белая березонька»... ах - «святая Русь!» А в пятидесяти метрах, - вскинул он руку, - драный храм какого-то угодника и на куполе звезда пятиконечная ржавая накренилась под сорок пять. А внутри - стоянка колхозных тракторов, и вся округа соляркой провоняла. Это что у нас - такая святая Русь и «советский край, моя земля»? И этому позору наверно уж полвека! Да новый плодим. Вы же сами видели. В двадцати шагах, на колхозной конторе через все здание лозунг: решения двадцать седьмого съезда партии - в жизнь. После съезда уже полтора года, а мы только лозунги развешиваем. И в слове «жизнь» вместо русской «и» английская «эн». Вот такой наш уровень - политический и культурный. С главной городской библиотеки недавно только щит позорный сняли, на всю улицу:«Есть у революции начало, нет у революции конца!» Он уже сгнил и поблек весь, и так висел.

-Вы хотите сказать, что идея революции поблекла? - опять изобразила удивление Савина, которая все еще стояла.

-Я хочу сказать про отсутствие присутствия. Мы же понимаем, о чем мы говорим. Всему же нужна мера и здравый смысл. Разумный! И в массовой наглядной агитации особенно. Или сад городской. На входе: справа - Ленин о производительности труда; слева - он же, как стать коммунистом. Вошли. Огромный щит весь парк заслоняет - наши достижения в цифрах и фактах. Человек в воскресенье с семьей, с детьми отдохнуть пришел от производства, от  лозунгов таких же, как на работе у него, а мы снова их - в глаза ему!

-А чтобы помнили, - парирует Савина.

-У моста через Белую по глинистому берегу буквами в два метра из белых кирпичей «Слава КПСС!». Через пять минут по ходу на Орлов из электрички, под деревней на горе, из тех же кирпичей - «Наша цель - коммунизм!»  И козы кругом, и коровья органика...

В зале смешок, одобрительный, сдержанный.

-А мы каждую весну их подновляем, белим белыми белилами, - возражает Савина.

-Да-да. Это как раз тот случай, - я не к вам, не примите превратно, - когда заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. Белые белила белить кирпичи и рабочих, и денежные средства на это мы каждый год находим, а один раз и навсегда убрать их, чтобы людям глаза не мозолили, - нет. А ведь пришла пора и в первую очередь нам самим на себя со стороны посмотреть. У нас что все это, - окинул он взглядом и руками зал, желтые стены, - желтый домик что-ли? У нас что вот здесь, - покрутил он пятернями у своих висков, - недосварение? А ведь мы среди людей и для людей работаем. Люди очень все видят. За дураков их держать не надо. Всем нам, товарищи, проснуться пора уже. И работать так, чтобы не мы о себе, сверху, а люди, снизу, о нас и делах наших на лозунгах писали:»Вперед нас партия ведет», «Слава КПСС!» Уж кто-кто, а мы-то, идеологи, это очень должны понимать. Впрочем, мы что-то отвлеклись от главного. Спасибо, Клавдия Николаевна. Из управления культуры есть кто?

В средине зала поднялся невысокий сухонький, с узким седеющим затылком,  мужичок, начальник городского управления культуры, стал докладывать о «ходе подготовки»; а Костя глядел через головы на двух идеологов - Бортникова, в прошлом, и Савину, сейчас, в лицах которых легко читалось, похоже, давнее уже недовольство друг другом, но перед собравшимися скрываемое: два медведя в одной берлоге...

Потом Бортников поднимал других, выслушивал о сделанном по подготовке к юбилею, давал указания, а когда все во мнениях начали сходиться, что «текущие мелочи - в рабочем порядке», поднялся сам и сообщил о том, что... судьба не спрашивает, праздник-не праздник, а после завтра, в пятницу, на городском кладбище состоятся похороны «нашего земляка», командира вертолета ограниченного контингента советских войск в Афганистане, капитана Алексея Михаловича Сморкалова, погибшего под Кабулом. И что проводить его в последний путь прилетает... министр обороны страны.

Костя... Он пометки в блокноте делал, а, услышав, замер-обмер...

Лешка?! Дружок детства?! Одноклассник. В летное училище с ним вместе звал. И - вот так... Никогда еще смерть так близко и... так просто: похороны в пятницу. В Бортникова взгляд вперил, ожидая, не скажет ли еще чего, а тот... Износова поднял, «которому поручено координировать». Износов, за первым столом сидевший, поднялся, к залу обернулся, лицо нездорово красноватое, мятое, полное будто... деланной скорби.

-Простите, в себя еще прийти не могу. Очень это тяжелая миссия. Как мы вчера с Борисом Павловичем и Александром Дмитриевичем к родителям в Архангельское ездили - сообщить. Мать - в обморок, отец - соответственно. Никому  не приведи с такой вестью. Теперь по пятнице. Наша часть - министра принять. Чтобы - на уровне. Мини-истр оборо-оны!..

Перечислять принялся, какие указания, кому и к каким срокам по дням и часам он раздал и еще раздаст, чтобы в пятницу Белоцерковск перед министром обороны в осеннюю грязь лицом ни в коем  случае...

-Потому как, сами понимаете, - министр обороны... и пресса, и... потом по телевизору...

-По месту захоронения. С родителями был разговор? А то получается не строго на родине, не в селе, - уточняет Бортников.

-Разумеется. И мать, и отец сами настояли, единогласно, чтобы не у них там в лесу, не под елку да прелой листвой закидать, а - здесь, на городском, по-человечески.

-А в Архангельском что - не по-человечески?

-Но министра обороны - не в деревню же мы. Да «двухсотый» этот уж герой как-никак. Если министр обороны лично...   

-Борис Павлович, - глянул Бортников в середину зала, к окну, когда секретарь закончил.

Поднялся военком, стал докладывать, что уже сделало и намечено по «линии» его и облвоенкомата, чтобы достойно принять министра. Мероприятие важное очень - политическое и военно-патриотическое. А потому он договорился с бывшим афганцем, капитаном в отставке Лебедевым, чтобы тот выступил на панихиде сразу после министра.

-И что? Тот согласился? - взглянула на военкома Савина, удивленная.

-Да. И с готовностью. И заверил даже, что... И есть у него что сказать, - говорит военком, не понимая ее удивления.

-Ой, не знаю, не знаю. Тут вы можете... Впрочем, вы отвечаете... - произнесла Савина тоном сдержанного опасения, полного намеков на что-то возможное, но... непоправимое. Военком, то ли не придавший словам и тону ее значения, или желая дать залу понять, что момент этот мелкий и не стоит, с видом спокойным и вполне деловым обратился к Бортникову с «последним, но принципиально важным вопросом», в каком именно месте на кладбище «капитана этого» лучше похоронить, «чтобы с честью». Михаил Юрьевич, непонимающе этак  взглянул на военкома, плечами пожал, сказал, что райком отводом участков под захоронения не занимается, что на это есть смотритель кладбища, а Костя наблюдая за ними, понял, о чем речь. Военком имел ввиду «аллею богов» или «вечно живых» на мысочке-взгорье на кладбище, на котором покоят местных начальников, первых лиц, о чем Михаил Юрьевич, видать, пока не знает.

-Александр Дмитриевич, что по пятнице у вас? - спросил Бортников, отыскав в средине зала взглядом председателя райпотребсоюза. Тот поднялся грузно, широкая спина, широкий седеющий затылок.

-Мое дело маленькое - стол накрыть. «Белое золото» закроем на банкет...
-Банкет? С какой радости?

-А-а, ну да. Поминки. Конечно, поминки. Помянуть. Чтобы - достойно... - поправился председатель. - И кутья будет, и блины, и мед...

Потом еще кое-какие вопросы и «детали», связанные с пятницей, обсуждали, и Костя, когда оргкомитет закончился и все потянулись в гардеробную, с любопытным удивлением подумал о том, что будущие похороны земляка, офицера, первого из белоцерковцев павшего в Афгане, обсуждали как... необычайное, волнующее, небывалое мероприятие с участием не редкого, не редчайнего, а никогда здесь не бывавшего гостя - министра обороны СССР.  И все разговоры, вся подготовка идет под министра, а «двухсотый этот» лишь... имеется ввиду, как повод. О Петре подумал. Сообщили уж наверно, приедет и скорее всего в пятницу же утром. И как там Михаил Анисимович с сердцем своим - всю жизнь на корвалоле - да Манефа Владимировна, гипертоничка?

Ну и дела!
Как сажа бела!
Лёшка!
Друг ты сердечный мой!
Как мы на рыбалке с тобой - окуней...
Как ты мне дроби списывать давал...
Что там, в Афгане, - никто не знает...

В такой вот прострации чувств и мыслей в редакцию пришел, только разделся - Катаев с чем-то. Вошел за ним, уставился.
-Миша, сколько времени? Часы у меня встали.

-Алексе-еич! Погоди-ка, погоди-и-ка! Счастливые-то ведь часов не наблюдают, а ты... Может, горе какое, несчастье, забота, так ты поделись, Алексе-еич. Подели-ись с людьми-то. Вместе-то, с людьми-то, оно как-то все же легче оно. Подели-ись, не таи-ись...

Он пропел это с такой озабоченностью, так открыто играл и вышучивал себя, будто расстроенного чужим горем и готовым проникнуться, утешить, с такими двух-трехкратными повторениями одних и тех же фраз, что клоунада эта...

Распахнулась дверь, и Катушев, стоя в коридоре и держась за скобу, сказал сухо-коротко, в ноги им стрельнув взглядом оскорбленного... но - он выше:

-Пойдемте-ка на минутку ко мне.

Пришли. Вся редакция, все творческие здесь, а без пяти минут - обед. В том конце кабинета, на стуле у окна - согбенная в горе, заплаканная, всхлипывающая так, когда слезы на исходе и надо успокоиться, юнкорша Света, папа которой, вспомнил Костя, после вчерашнего в себя прийти не может. Сели. Катушев рукопись в три листка с Костиной правкой над столом поднял, потрясая, показал всем и, к нему обратив, спросил, глядя в сторону:

-Это что?
-Это урок журналистики, - со спокойной готовностью ответил Костя. - Мы в прошлом году с Ниной отдыхали в международном доме отдыха журналистов на Балатоне и в один из вечеров за бокалом венгерского - с Ильей Мироновичем Шатуновским, заведующим отделом фельетонов «Правды». Так вот рассказывал, что из судов не вылазит. Выдаст фельетон на триста строк, а потом триста страниц документов добывает доказать, что каждое слово - правда. В судах больше времени проводит, чем в редакции, все доказывает, что он - не верблюд. Зачем доказывать очевидное? В данном случае событие даже на информационный повод для газеты нашего уровня не тянет - конкурс «Боевых листков» в туберкулезном диспансере! Участвовали пять медсестер, трое получили призовые места. Цена всему этому - два предложения в колонке мелкой хроники, а мы - статью на двести шестьдесят строк в ранге главной в номере. Да и вообще есть закон перехода количества в качество. Пиши меньше - скажешь больше. Когда слова в их количестве во фразе сжимаешь, они в своих образах-значениях расширяются и с лихвой компенсируют количественные «утраты». Один из законов стиля.

-Я слышал, Константин Алексеевич руководил семинаром молодых писателей, так уж в текстах, наверно, знает толк. И если так считает... - начал, было, и по тону чувствовалось, что надолго, Катаев, но Катушев прервал:

-Мало ли кто что считает. У нас и без него считать есть кому.

-Может вы там, на семинарах у себя, рукописи молодых так же мараете, но у нас вот так - нельзя! - произнесла ответсек Вера Толстоверова с «постановкой» твердости и решительности в тоне, будто показывая, как глубоко ее задели за живое личное и тем глубоко оскорбили. - Чему?! Вы?! Можете научить?! Если вот так издеваетесь над молодым талантом. Из зависти? У Светланы Юрьевны это первая общественно-политическая статья, получше многих ваших, между прочим.

-Ну, что же... Всяк волен иметь свое мнение, - согласился Костя с улыбкой невинно-покладистой, но... на грани веселой издевки и, обратившись к Катушеву. - Если вы готовы дать вот это в полном виде, я сам перепечатаю обратно, как было.

-А вот то и есть, - закивал тот, будто обрадевший личной находке. - Чтобы вам в науку было, как учить людей заметки составлять. Вот и поучитесь.

-Вон они, писатели-то, филологи-то, как глубоко копают, - в глубоком косвенно-язвительном кивке проговорил Карагин, блеснув широкими очками.

-Копают они. Да что-то мелко плавают, - парировал Катушев и - Косте. - А вот вы напишите-ка нам объяснительную, почему вы так?

-Как?
-Вам поручено человека учить, а вы унижаете.
-Хорошо.
-Вот-вот. Напишите-ка. Посмотрим, что вы там нам наплетете.
-Хорошо.

После обеда вместо того, чтобы, как планировал, договориться с директором автоколонны на интервью да съездить к нему на беседу, Костя возвращал в прежний, чистый, вид «первую общественно-политическую статью молодого таланта» Светланы Износовой, которую он сегодня утром «измарал». Протискиваясь взглядом сквозь густую сеть своих же «возжей», галочек и прочерков синей авторучкой, складывая прежний трудно складываемый по причине стилистической комолости и убожества смысл фраз, он...

Нет, ничуть он не был расстроен таким совершенно уникальным фактом редакционной жизни. И ничуть самолюбие его, профессиональное и писательское, не было задето, а, напротив, было даже... весело видеть себя за таким действом. Любопытно и весело. А что печалиться? Он при должности, на работе, зарплата идет, дом заканчивают, перед Новым годом - новоселье. А потом на всю жизнь - веселая память: вспомнить, посмеяться. Да ведь еще и объяснительная! Да номерок газетный с этой, извини меня, статьей сохранить. Зачем печалиться?! Ноябрь, декабрь, январь, февраль и март - пять месяцев, и - до свидания, Николай Михайлович. Ловите своих «окушков на пеньках», глядите футбол - ваше «самое то». А он будет делать новую газету. Потому что - новые времена.


6
В Белоцерковске кладбищей два - старое и новое, от города на запад, и оба слева от автомагистрали. Сначала, от города километрах в трех и на высоком берегу Белой, старое, а как река за ним на юг повернет, деревня захудалая, а за ней уж - новое. А по правую от дороги руку все поля да поля.

На новом кладбище хоронят уж лет пять и все там по-культурному: могилы - улицами. На старом, - только если можно «подселить». Новое у местных пока  не в чести: голое и всем ветрам открытое. На старом - сосновый бор. В погожие дни он пронизан солнцем, пересвистом птиц, и лежать здесь, говорят, «уютно». Да только есть за ним... не то, чтобы... не сказать, что уж слава какая дурная, а если вспомнит кто из простолюдья, так бывает, через левое плечо и сплюнет. А причина вот в чем.

В отличие от нового, единым полем, старое кладбище - из двух половин. Со стороны реки, считай, до середины, его делят два оврага, внутренние бровки которых образуют длинный узкий треугольник. На вершине треугольника, у обрыва, каменная стела, в небо устремленная, и вверху, над бором и над рекой черными буквами - «Вечная память».

К месту этому с автомагистрали, рассекая кладбище, ведет ровная, гранитом щебененная дорога - хоть на «Волге», пожалуйста. И после арки у въезда на мыс метров двадцать по обе руки - захоронения. С оградками то кованными, то литыми, плитами из черного мрамора и ликами тех, кто жизнь отдал, живота не жалел или еще как особо порадел за счастье народное местного края: председатели исполкомов городского и районного советов депутатов трудящихся, а позднее - и народных,  секретари  ВКП(б) и  КПСС едва не со времен Октября да недавний директор горторга, ближний ко входу по левому ряду. Впрочем, кроме дат рождений и кончин, ни должностей, ни званий их на плитах не выбито. Зачем? Такие люди и без того в сердцах народных - на века...

И не только в сердцах или мыслях, а и на языке, у кого он длинный, лежащие здесь - «вечно живые», а место это - «аллея богов». И когда позавчера, на оргкомитете, коснулись вопроса, где капитана хоронить, Износов со своим «по-человечески» и военком - «чтобы с честью», на «аллею богов» и намекали, и все присутствующие это поняли. Поскольку без разрешения райкома(?!) - в вечно живые (?!)... да - на века(?!).. А неискушенный в местной лингвистике Михаил Юрьевич смотрителя кладбища подменять не стал. И как оно сложится в итоге, на котором погосте упокоят Алексея, Костя в эти дни так и не узнал. Только вчера позвонил военкому, спросил насчет доставки в город родителей, и  тот заверил, что в село за ними пошлет свою машину, а после поминок увезет обратно. Звонил по межгороду Петру в Ленинград, спросил, когда встречать, и тот сообщил, что будет в пятницу «тем же» поездом. А «тот же», на котором он обычно приезжает, прибывает в восемь тридцать две.

Так что день сегодня хоть и печальный, - думалось, пока на работу шел, - но в смысле транспорта устроенный и ясный. Сейчас придет, Василия найдет (вчера договорились)  и - на вокзал. Петра встретит, сразу - на кладбище. Потом, после поминок, его и родителей в село на вонкомовской машине проводит, а сам через три часа - в Семенов. С понедельника у Юрки и Ваньки каникулы, Нина отпросилась, так в гости привезти. Кстати, седьмого еще и демонстрация - юбилейная и грандиозная. На дом еще сходить, показать, как там строители новоселье к Новому году им готовят. Так что печаль-то она печалью, день, конечно, грустный, но в общем - жизнь прекрасна. Так оно думалось, а стоило в редакции появиться, - и посыпалось.

Мария Михайловна, машинистка, сообщила, что Катушев минут пять назад, «ровно всполох», убежал к Износову. Зачем, не сказал, но велел ему, Косте, передать, чтобы, как придет, подождал. Стал ждать. По кабинету слонялся да нервничал. Вот уж двадцать минут девятого, вот уж тридцать, тридцать две, и поезд пришел, и Петр - из вагона, глядь-поглядь, а где его друг ситцевый?.. И как ему на кладбище - на рейсовом автобусе?

Без четверти уж девять появился Катушев, весь такой заряженный, испугом накачанный, каким он обычно из райкома прибегает, к себе увлек.

-Юрий Михайлович Износов вызывали, велели про министра побольше написать. Так что вы поедете, так смотрите там...

-Про министра или про похороны? Обряд-то обрядом, а ведь за ним...

-А вот этого - не надо! Вот этого вашего! - скривился Катушев в язвительной гримасе аж губки побелели и в ниточку - под десны.

-А именно? - осведомился Костя, изображая саму невинность.

-Вот этого вашего, - сжал Катушев правую руку в кулак и большим оттопыренным пальцем полукругло поддел-черпнул перед собой то «вот это» из самых глубин. - Вот этого! Вашего! Все вы понима-аете!

Костя подтвердил, что понимает и пообещал, что сделает, как надо, - «про министра», конечно, про кого же еще.

-А побольше - это сколько?

-А это на четверг вторая полоса с выносом на первую. А Мишке все уже сказано, как снимать, да чтобы глаза у министра не закрытые. А в понедельник, до сдачи в набор, Юрий Михайлович велели ему на проверку текст принести.

-Чу-де-са!

-А как вы хотите? Чтобы ничего там, этакого вашего. Вы вечно норовите... Чтобы «ни на ёду». Партия, она за всё в ответе...

Изображая саму покладистость, что давно, еще в те годы, стало у него формой защиты от этого убожества, наблюдая за этим... за этой... будто шавкой, загнаной хозяином в дальний угол будки, он думал с сожалением вполне искренним, что для такого вот брака природы, как этот Катушев, несомненно, большим несчастьем было когда-то оказаться в такой должности и потом годами терпеть эту пытку. Впрочем, что, пожалуй, даже и приятно признать, что и он, Костя, вносит и не каплями, не ложками, а - черпаками этот йод жгучий в жизнь этого несчастного. Ладно. Не долго ему осталось...

От Катушева вышел в начале десятого, заскочил к себе, оделся, прихватил блокнот. В конце коридора, проходя мимо, в фотолабораторию заглянул, к Катаеву, который ждал уже, сказал, чтобы спускался во внутренний двор.  Подумалось - Петра встречать смысла уже нет, так хоть на кладбище пораньше, найти его там да словом перекинуться да, может, что помочь. Василий, водитель, парень лет тридцати, розовощекий, в черной кожаной кепке, уже ждал на выезде с «конного двора».

Но, как известно, беда одна не ходит, уж непруха, так непруха: вот уж десять, пятнадцать уж минут, а Катаева нет! Уж бежать за ним хотел. Появился! Знакомого встретил, болтали, пока по лестницам спускались: сто лет не виделись. Потом второго - был нужен позарез. Понятно: утопил водопадом слов. И в машине, когда уже поехали, привязался к нему, в Косте, не знает ли он, кто такой покойный вертолетчик. Костя уж помалкивать старался. Скажи, что одноклассник и друг детства, - уморит, вопросами завалит.

Когда «в свинячью пору», когда до десяти оставалось минут двадцать, выехав из города, Костя увидел вдали, на прямом здесь участке дороги по обочинам шеренги машин у старого кладбища, понял, что это военком и Износов то ли на себя ответственность взяли, что исчезающе мало вероятно, то ли, что скорее всего, все же склонили Бортникова земляка-героя...  опозорить. Потому как «подселять» здесь его не к кому, а значит, - на «аллею богов», для министра.

Это последнее обстоятельство, с которым - ну что же - придется смириться, только добавило жирную каплю в грустный абсурд этого дня. Петр явно уже там. Михаила Анисимовича и Манефу Владимировну, конечно, привезли уж, побеспокоились, и они сегодня на главных ролях всенародного спектакля - для министра. Думать так оскорбительно и не хотелось, но подсознательно, где-то в подкорке, это «предвкушение министра», - может, в его, Кости лишь, воображении - рисовало будущий обряд погребения... театральным ритуалом на показ главному зрителю - министру, и завтра, а может, и сегодня  вечером - миллионам, в программе «Время».

Это впечатление театрализации события, когда надо скорбеть, но не получается, предстало еще более ярким, когда Василий высадил их с Катаевым у машин на обочинах, и Костя, попросив подождать, вышел из машины и направился ко кладбищу. Катаев оставил его, побежав «занимать точку съемки».

Денек, как во вторник, - праздник предзимья: солнце веселое, лазурь - ни облачка, легкий морозец, свежий снежок, и справа и слева машины и автобусы в немыслимом наборе марок и размеров в блеске капотов, стекол, деталей. Будто похороны - это не горе, действо не вынужденное, а - желанное, когда вообращение уже... пока нет... пока не рисует, а лишь обещает нечто любопытное и удивительное, какое ни представить, ни выдумать нельзя. И припоздавшие вроде него, ко кладбищу спешащие, - уже без четверти! - и оттого в еще большем волнении - не важно, знакомы или нет - на ходу фразочками перекидываются:

-Дыра наша на весь Союз прогремит.
-Так ведь и мы не лапти какие.
-А кто он, этот «двухсотый», не знаешь?
-Наверно, герой какой, если сам министр...
-А ты, Анна, что это - в шапке новой!
-А вдруг в телевизор попаду.
-Дожида-айся!
-Там, наверно, охраны - не пробиться.
-А тебе зачем?
-С министром поздороваться.

Веселое такое оживление в говоре и в лицах, словно обменяться хотят приятностью неуместности смиренной печали. А еще в небо справа над полями взоры вскидывают в любопытстве и опаске пропустить появление вертолета, для которого... вон недалеко - смотри-ка! - напротив арки кладбища, посередь озими, снежком припорошенной, площадка для посадки из свежих досок. Не холодно сегодня даже здесь, в открытом поле, только ветер поперек дороги, да не слаб, того гляди - поземка...

Народа на кладбище, - увидел сквозь прутья высокой ограды, - весь город! А после съезда влево грунтовка к стэле, которая вдали вон,... чистая: с обеих сторон оцеплена - милиция, солдаты с автоматами. Внутрь по обочинам даже не пускают, и пришлось доставать удостоверение и показывать... знакомому сержанту милиции, который, узнав его и не взглянув даже в «корочки»,  кивком разрешил.

Проникнув внутрь, Константин Алексеевич в первую минуту, извиняясь вежливо и - «разрешите, пресса», - как-то протискивался сквозь плотную толпу в сторону... четырех телекамер над головами метрах в пятнадцати, нацеленных на место, где кончается левый ряд могил, и где наверно гроб и Петр, и родители. Но толпа была столь плотной и так никто не хотел ни пяди уступить ему, ни слышать его просьб, что, стиснутый со всех сторон, он замер, наконец, и отдался разлитому кругом нетерпеливому любопытству, которое на лицах у всех, в глазах вопросом:»Что сейчас будут?! Что будет?!» И подумал еще, что там, конечно, Петр уже и родители, а он - тут!.. И - совестно: мол, опоздал, не разделил... 

Народ окинул взглядом, сколько рост позволял, - море людское  разливанное - полтысячи, больше, весь центр кладбища затопило и этаким будто распавшимся бутоном: справа и слева по краям оврагов, а в «аллее богов» - узким клином. Ближе к центру, где он сейчас, сдержанный редкий говор, а там, за оврагами, в соснах, мужики курят вон, смеются, что-то весело им. И день сегодня яркий, и бор сияющий, стрелами-лучами солнца пронзенный... А еще, справа, в отдалении, под аркой у входа, группу заметил, человек с десяток: черные плечи, белые рубашки, галстуки красно-малиновых тонов: не иначе - партийные боссы. Да - Михаил Юрьевич вон, Износов, первый обкома Безруков, смотри-ка, прочая приближенная «сошка» - замерли, гостя высокого ждут. А вон в сторонке, в толпе, и Савина - как же без нее! 

-Слышите?! Летит-летит! - голос за спиной. Все замерли. Услышали.
Летит!
Точно!

И кто уж как мог, сжатые плотно, головы все обернули-вскинули, взоры жадного любопытства полные, лица, искаженные в гримасах нетерпения устремив в гущу сосновых крон, в сторону города - на звук. Глаза горят, рты полуразинуты... А рокот все ближе, все громче, и грохот ровной волной оглушающей грозной весь мир  и землю и грудь сотрясающий накатил, обдал-раздавил. Тёмная махина знакомых очертаний, но громадная, с красной звездой в белом канте на темном боку, с толстым хвостом фюзеляжа и эллипсом плоскости винтов, пронеслась над... полем за дорогой, умчалась на круг над новым кладбищем, над рекой, над болотами, окраинами города, над полем, вернулась, подплыла к площадке для нее, зависла и стала опускаться в... облако снежной пыли, взбитое вихрями от лопастей. Ветер подхватил его, увлек через дорогу, обдал людей и телекамеры метелью, по-апрельски вспыхнувшей в косых лучах солнца. Потом рокот двигателей плавно стих, справа у входа на аллею послышалось тихое-короткое:»Смирн!» - и мир замер.

С минуту тишина, не кладбищенская, а как, должно быть, в приемных маршалов, в трепет повергающая робких, царила по всему огромному бору. Потом из-под арки послышалось шуршание гравия, шаги. В темный кочкарник шапокок-кепок-платков вплыла струя фуражек в золоте «капусты» по козырькам, витых шнуров и кокард по тульям и околышам, петлиц и погонов генералов, звезд полковников и, то вспыхивая в солнечных пятнах, то угасая в тенях и вновь вспыхивая, проплыла с черно-бело-красным «партийным хвостом» мимо - под телекамеры, и который министр, - невозможно было... И лица... А в лицах... отсюда не очень или показалось... у гостей-военных - утомление жизнью, у номенклатурных-местных - не уронить себя... 

Перед телекамерами, под прицелом их, под объективами десятка репортеров, среди которых и Катаев вон... возвышается (на оградку чью-то забрался?), на солнечной поляне (перед гробом и могилой)  «струя» остановилась, расплылась яркой лужей, окаймленной сзади «партийной икрой» - и кладбище замерло в ожидании. Он вспомнил про блокнот во внутреннем кармане, но в этой давке немыслимо было лезть за ним, глупо держать над головами и записывать, и весь обратился в... диктофон - запомнить! И, уж не иначе как по закону подлости, высокий мужик в черном пальто в метре перед ним плечом заслонил того, у микрофона, министра, и виден был  лишь серпик синей тульи фуражки его с красным кантом да левый погон... с четырьмя звездами генерала армии, а не одной большой и с гербом - маршала.

Микрофон был настроен, устало-бесцветная с нотками старческой хрипотцы, но четкая, будто вырубающая каждое слово, речь его неслась над головами, над толпой, в кроны сосен, и Костя старался запомнить главные слова и словосочетания. О том, что у нас ничто не забыто, никто не забыт. Что для советского солдата умереть за Родину - высшее счастье. Что Алексей с честью выполнил свой долг, и за это ему майора - досрочно, Героя Советского Союза - посмертно. Что верный интернациональному долгу советский солдат не жалеет крови для братского народа Афганистана, что Родина в низком поклоне родителям за воспитание сына-патриота...

В этом месте - не видать, а слышно лишь - как пригласили к микрофону Михаила Анисимовича «с ответным словом», да он... шумы какие-то, полуслова негромкие... отказался, должно быть, а только тихое «спасибо» (от микрофона далеко) послышалось, когда министр наверно Звезду ему вручал.

Потом предоставили (поскольку - панихида) слово тому капитану в отставке, о котором военком позавчера говорил, и... Опять какая-то, видать, заминка... какие-то слова...»вот сюда»... «микрофон пониже»... скрежет щебенки, когда... будто коляску разворачивают... инвалид, наверно, - представилось...

Внимание!..

-Мне никто полномочий не давал, но как бывший военный политработник скажу, - громко-нервно и будто торопясь успеть, заговорил Лебедев. - Я оставил в Афгане двух сыновей и обе ноги, как видите, - так лучше бы сдохнуть. Мне терять больше нечего, что хотите со мной делайте, а от имени кровинок моих покойных и  тысяч калек и погибших... а то и скажу, что будьте вы прокляты с этими вашими игрушками в войну! Всю страну вы, скоты, гробами зава...

Микрофон отключили...

-...заберите …! побрякушки ваши ...! - выкрикнул он в диком мате в голос, сколько смог; звякнули тихой дробью беспорядочной, должно быть, ордена и медали капитана, брошенные им, как по звуку представилось, горстью к ногам министра обороны; взрыкнула щебенка, должно быть, под колесами коляски, когда ее с капитаном схватили, развернули и умчали в толпу; а за телекамерами над головами вскинулись белые перчатки капельмейстера, и не скорбно-тихо, а мажорно-бойко грянул «Коль славен».

-Ай, сыночка! Сыночка, ай! - взвизжала на все кладбище Манефа Владимировна.

Слезы глаза обожгли горячие, по щекам скатились - платок не достать, - сопли, - однако, полез за платком.

-Сыночка мой Лёшенька!.. Как это так?!.. Ты пошто в окошечке-то дитятко ты?!.. Выходи-ко, ну-ко, ты пошто в окошечке?!...

Наверно с полминуты, отведенной на прощание, Манефа Владимировна голосила так, потом будто стихла, потом что-то бухнуло-ухнуло тяжелое там, у телекамер... под землей; грянул залп салюта, второй, третий; грай кладбищенских ворон перепуганных, гвалт галок за дорогой, всхлипы чаек за рекой, стук первых комьев глины о цинк, звуки траурного марша - все смешалось в какофонию действа невиданного, никогда здесь не бывалого, которое надо как можно получше, в деталях, запомнить зрением и слухом, чтобы потом детям, а те бы - внукам рассказать могли, как министр прилетал на большом вертолете с красной звездой, что говорил, и какая фуражка у него золоченая и звезд на погонах не сосчитать; и сколько начальников с ним из города, из  области и самой Москвы, как мухи на мед...

Именно это - страстное желание запомнить происходящее в деталях,  увидел Костя в лицах, вытянутых шеях, в дерганьях голов возбужденной многосотенной толпы, провожающей жадными взглядами горстку золоченых фуражек, которая поплыла обратно; как все подались за ними, торопясь и увлекая его, Костю, так, что и ноги переставлять не надо, а понесут и вынесут за ворота... А когда вынесли, и в поле за дорогой взревели двигатели, когда вертолет оторвался от площадки и стал подниматься в праздничное небо, много-многоголосый-многорукий порыв благодарно-прощального восторга взметнулся над расплывавшейся по дороге толпой. Сотни растопыренных пятерней дергались-махались над головами; рты, осклабясь, глаза, округлясь в диком исступлении страсти провожали всплывающий над полем вертолет, уносящий невиданных гостей. А когда волна рокота-грохота вслед за уплывающим в Орлов министром схлынула, эмоции, копившиеся долго, обостренные невиданным действом, вскипели-выплеснулись недоумением, когда со всех сторон слышалось-неслось разочарованное-бабье:

-Ак он чо мало-то уж поговорил? Уж из самой Москвы прилетал дак!
-Звезду героя ну-ко, а не сказал, за что.
-А вот. Рядом с директором горторга лежать будет.
-А отец-от! Сын в гробу, а и слова доброго не нашлось.

-А эта, мати-та, чо она, как кошка в окошко-то царапалась? Кто ей чо откроет?

-Разве так по сыну-то голосят!
-Там наверно мясо кусками сложено. Наверно разорвало.
-Выстрелом убили, а теперь - герой.
-А к звезде-то поди - денег. Поди - на машину.
-А куда им деньги-то, старикам...
-А меня затолкали, ак нечо не видела, зря токо пришла.

Ну, нар-род! Ну, кто чего плетет! Ни жалости, ни скорби, - думалось, пока слышал подобное, пережидая, пока толпа, выходящая с кладбища, станет пореже. Вот уже ребята-телевизионщики, с треногами и камерами мимо прошли, пятеро солдат с автоматами с примкнутыми штыками толпой нестройной, музыканты военные с инструментами в чехлах. А вон лейтенант военкоматовский, знакомый, капитана безного на коляске катит. У лейтенанта в глазах... в лице... будто... через час его - на расстрел, а у капитана... «сволочи все! весь мир ваш - сволочи! С-суки! …!» А вон военком, вконец расстроенный, в лице - смятение. И хоть не «под белы руки», но все-таки - справа и слева морские офицеры в черных шинелях, и не так идут, а оба с видом как на допрос ведут... Предупреждала Савина! Предупреждала...

Впрочем, эти люди и картинки эти проплыли, не вызвав чувств, а как стало можно, направился навтречу редеющей толпе выходящих, увидел слева от дороги и Петра, и Михаила Анисимовича, и Манефу Вдадимировну, на  голой могиле под крестом деревянным лежащую, наискось глинистый холм прямоугольный обхватившую, рыдающую, стонущую, шепчущую что-то,  причитающую так, что впору самому... Подошел, Михаилу Анисимовичу поклонился, руку пожал:»Мои глубочайшие сожаления». Петру пожал:»Прими, дорогой, самые искренние... Припоздал немного, но - рядом был, тут...» «Да ладно, потом...»

Пока приличествующие моменту слова да вопросы, - опустело кладбище. И зрелище открылось, будто - Мамай... Оградки повалены, могилы утоптаны, уронено несколько надгробных плит, две расколоты в куски, венки и цветы бумажные вмяты в глинистую снежную кашу. И - вороны на пир слетаются, по веткам окрестных сосен садятся, готовые подраться из-за конфет и пирожков, которые на новой могиле оставят.

-Пойдемте-ка отсюда. Поедем-ка домой. Мам, давай уже... - говорит Петр, подойдя к матери, склонившись, взяв за плечи.

-Да как же это?! Как это?! И не помянули. Чо народ-от скажет? - воскликнула Манефа Владимировна, поднимая от могилы лицо заплаканное, красное, мокрое от слез, в крупинках глины на правой щеке.

-Мам, какой народ? Вон все уж разбежались. Давай мы дома уж. Да и водитель ждет.

Пока с кладбища шли к тому месту, где - Михаил Анисимович помнил - военкомовский водитель, когда утром из села привез, высадил их, легковые машины и автобусы, соревнуясь поскорее убраться, фыркали мимо них в сторону города. А как к тому месту подошли, где «УАЗик» военкома обещанный оставили, … нет «УАЗика»... и нет... и что теперь. И непонятно, что теперь и на чем теперь в село оставленным забытым им посередь дороги  в поле, если бы...

-Константин Алексеевич, здравствуйте, - услышал. Обернулся. Володя, председательский, Шилова, водитель руку тянет для приветствия. - В чем-то проблемы?

Да, у них проблемы вот. Военком обещал обратно в село доставить, и что-то... А его, сам видел, два морских офицера, куда-то больно ускорно умыкнули. А он жену к хирургу привез на прием, и пока она там, поклониться хотел да опоздал, так вот и может. А Иван Игнатьевич? А его нет. Он, Володя, теперь само по себе, таксует. Вот новость. Теперь ведь можно. Частный извоз. Лю-бо-пытно. Однако, не стали - не тот день сегодня, - чтобы среди поля на ветру лясы-балясы. И надо же вот! Да он, Володя, богом, богом просто послан и как бы и на чем бы - без него?..

Костя устроил Сморкаловых к Володе, благо салон сзади свободен, и они попрощались с Петром до понедельника, на который у них в планах дел на весь день.   


7
Статью с похорон, впрочем, не статью, а нечно в стиле «витринной журналистики» он написал в два утра в Семенове, сдал сегодня редактору, и правьте-кромасайте вы, мотороллерист с мачтопропитчиком, как вам угодно. А если уж будет очень по живому, так он свое авторство снимет. Другие, более важные дела втиснулись именно на сегодня.

Он помнил ту просьбу Петра присмотреть в городе дом на продажу, и пару недель назад в полосе объявлений в своем же «Отечестве» увидел показавшееся ему любопытным. Некая Корзунина с орловским телефоном предлагала «полдома, недорого». Недорого - понятно: рекламный ход или есть на то причины. Но - полдома? Пятистенок? А еще привлек - «переулок Овражный, 24». В Белоцерковске оврагов нет даже на окраинах, а название это запомнилось еще с журналистской юности, когда по второму или третьему заданию как в редакции появился писал «про охотника, военного летчика». И ходил к нему и, кажется, в этот переулок в восточной части города. И, помнилось еще - дом у него красивый, двухэтажный. Не в смысле прямо так вот - два этажа, а второй тоже рубленый, как первый, но поменьше, как мансарда. Да если еще входы разные, тогда полдома - вполне привлекательно.

Выбрал время, побывал по адресу. Оказалось - точно, тот дом. А вот хозяина не застал: может, в магазин убрел или в аптеку. Ладно. Позвонил в Орлов по тому номеру. Ответила женщина. Голос немолод. Да, продает. Молодых не надо. Лучше - «старички, но чтобы не старые». По деньгам? Покупать надумаете, договоримся. А недорого, так «чтобы за отцом присматривать». Позвонил Петру, рассказал, что видел, узнал и помнил с того визита пятнадцать лет назад, и... вопрос как-то «завис». А тут вот так в жизни обернулось, похороны эти, и сегодня, в понелельник, около десяти утра Петр с большой спортивной сумкой и по пути уже в Ленинград появился у него в редакции.

Позвонили на всякий случай в Орлов, узнали - покупателя еще не нашлось.  Побывали в том Овражном, 24 (две остановки на автобусе, третья параллельная главной улица). Встретились с хозяином. Живописный, как из книжек русских сказок, старичок. Шевелюра седая пышная, бородка клинышком, вполне живой и бойкий в словах и движениях. А что дочь к нему «приставить» постояльцев вздумала, так это от излишней о нем заботы. Показал дом, провел по всем комнатам. К неожиданному удивлению, для одинокого старичка все очень чисто и опрятно. А еще - уж сразу в глаза бросилось - по стенам, полкам и шкафам головы, головки и целые чучела зверей, зверюшек, птиц. Хозяйские трофеи. Оказывается, он - таксидермист, единственный в области, и даже выполняет заказы для музеев.

Словом, в редакцию вернулись уже в половине первого, когда все на обеде, и с впечатлением для Петра вполне благоприятным. Позвонили в Орлов, сообщили, как сходили в гости, Петр спросил о «цене вопроса», взял двое суток на раздумья. Сходили пообедали в ближайшее кафе. В процессе трапезы Петр попросил, а Костя - «какой разговор!» - согласился побыть покупателем по доверенности. А по сему, отобедав, по времени уже около двух, три часа до поезда, пошли в нотариальную контору. А там... очередь, и они - пятые!.. Решили ждать, и это обернулось полутора часами «на иголках». В итоге «доверитель» и «доверенное лицо» с документами на такие вот теперь их статусы направились в редакцию забрать сумку Петра и - на вокзал уже. Прийти уже в себя после этих дней, собраться с мыслями да так, поговорить...

На вокзале, пока искали уголок подальше и потише - на втором этаже, раньше еще, пока томились в приемной у нотариуса, раньше - в первые, пожалуй, минуты, когда Петр появился у него на работе, Костя заметил в лице  Петра и даже в тоне, с каким он и потом с ним общался, нечто новое, чего раньше не замечал. Нечто то ли тягостно-серьезное, то ли сдержанно...-обескураженное даже, будто открывшееся ему недавно и еще неосвоенное мысленное. И это бросалось в глаза потому еще, что «не шло» для его «совиного» лица. Спросить бы, да как? Человек похоронил брата. Но именно что-то такое в нем виделось весь день, с похоронами прямо будто даже и не связанное. Может, что в эти дни открылось, мало ли. Но - решил не лезть, не бередить. О доме, в котором были, речь завел, о старичке-полковнике, о старом яблоневом саде вокруг, в общем, - удачном, на его взгляд, варианте. И плюс еще тот, что, между прочим, больничный городок - для родителей удобство - почти рядом, в двух кварталах. Но, конечно, разговор сам собой уже  сполз на темы дня. Невеселые.

-Вот ты знаешь, Костя, - начал Петр, будто этак с мыслями весь подобравшись. - Может, у нас с тобой работа такая - вечно думать да анализировать, но вот эти похороны, когда человек близкий, из родни, у меня первые, и, признаюсь, не ожидал, что при этом открывается - или восприятие уж так обостряется, но - столь много прямо не причастного, но все равно сопровождающего грязного. Я когда ехал сюда, не ожидал, что вот в это во все окунусь. Столько всего! Столько... не сказать, что уж прямо дерьма, а... с тобой только разве поделиться.

Никому не дай бог, конечно, что тебе родственника так вот подарят в цинковом гробу, но какое за всем этим оскорбление! Человек уже труп, но - государственная собственность, и начинают ее в благо себе обращать?! Ведь из Кабула надо, наверно, - самолетом, потом поездом или на машине. Министру да свите надо бросить все дела, прилететь специально на спектакль этот. А еще ведь - похоронная команда, оркестр, телевидение, солдаты для салюта. И причем здесь чужое кладбище в полустах километрах от села, где родился? Отец вон говорит: во вторник приехали - военком и какой-то из райкома...

-Износов. Второй секретарь.
-И третий, пузатый...
-Председатель потребиловки.

-Ящик водки привезли, нажрались до соплей, ничего не спросили, а в известность поставили про похороны в городе и пригласили, ну-ка - родителей!? - принять участие, будто плакальщиков-глядельщиков. Мама убивается: почему не в селе, как ей теперь на могилку ходить? В церкви не отпели, не соборовали, батюшку не пригласили покадить. Креста пожалели даже, а - тумбу, видел ведь, железную сварную со звездой - коммунисту. А народа-то сбежалось, наверно весь город! И ведь прут-напирают на меня даже сзади, чтобы ближе к министру-то. На могильные ограды забираются гроздьями и валят своим весом и хохочут - весело. Один какой-то, широкоплечий, с аппаратом рухнул так-то да в могилу бы скатился, если не поймали бы.

-Фотокор наш, - усмехнулся Костя. - Где шустер, а где не допросишься.

-А еще, что в глаза бросилось потому наверно, что - близко. Вот стоят они - генералитет. Министр новый, сменивший того, к которому Руст залетел в форточку, слова красивые говорит, нужные, о патриотизме-героизме, нам соболезнование выражает. Но ни один! Ни о-дин из генералов и полковников фуражки не снял, - обратил внимание? Из уважения не говорю даже к покойному, а уж хотя бы к самим себе. Вы же на похоронах. У могилы. Но им это не в горе, а в ритуал. И ты бы еще видел, как они стоят и какие у них лица, у этих военных, у этой министерской генеральской элиты! - продолжал Петр. - Как они все дружно и в едином образе единую будто мысль выражают: мы - сила, мы - высшая сила и оборона всех вас. И так они в этом выражении на лицах одинаковые все. Видно, в каждого уже это въелось с годами, со службой в командном статусе, под крупными звездами. А за ними эти, ваши, партийные, местные да по случаю министра, уж и из обкома наверно.

-Да, оба первые были.

-Рубашки на них белые, галстучки красные, будто на тусовку свою собрались. И - опять лица. Их выражения! Ни скорби, ни сочувствия хоть бы дежурного, - пустота отрешенности! А только - мы боги, мы - власть! Это наша сила - генералы и полковники! Нами рожденная и делегированная у микрофона говорить и нас с оружием в руках защищать. И тоже все в одном образе величия власти. Спасибо, хоть уборы головные сняли.

-Я тоже заметил. Будто роли отыгрывают. На подмостках театра жизни.

-Ребята, время не подскажете? - спрашивает шустрый мужичок в мятой кепке, подбегая, улыбаясь льстиво, по левому запястью себе пальцами похлопывая.

-Пять без двадцати, - сдвинув манжет куртки, отвечает Костя.

-Вы на электричку тоже? На Орлов? Не слышали, на какой путь?..

-Извини, пожалуйста. Проходи, пожалуйста. У нас тут - свое... - покивал просительно Костя.

Мужичок ушел.

-И еще - сам момент  погребения, - продолжал Петр. - Я впервые видел это близко и не дай бог еще когда увидеть, но сколько в нем цинизма! Эти четыре  человечка-могильщика - как у них все отработано! Как оскорбительно быстро и четко все! Чтобы скорее упрятать под землю позор политики. Наверно по стране за десять-то лет полмиллиона в могилы так же вот покидали людей, как кошек.

-А что это за звук был такой глухой, как удар, из-под земли? Когда опускать стали. Я из-за голов ничего не видел.

-Повторилось, что случилось с Брежневым. Помнишь, пять лет назад, в ноябре восемьдесят второго, когда его у Кремлевской стены в могилу опускали. Помнишь, на прямой трансляции днем два могильщика в ногах и в голове держат на лентах гроб с телом. И при первом залпе, когда стали опускать, у которого-то лента - груз не удержал - в руках проскользнула, второй хотел наверно поправить, тоже приослабил, и они его в могилу просто кинули, так что состукало на всю Красную площадь. А вечером, в программе «Время», этот момент вырезали. Ровно то же самое случилось и сейчас. Человека в могилу бросили, вороны его обкаркали, глиной закидали и разбежались. Это у них похороны Героя.

-Манефа Владимировна как заплакала, у меня - слезы. Разрыдаться готов был.

-Я ее чуть от гроба оторвал. Вцепилась... просто рада с ним...
-А что там?.. Про какое-то она окошечко...

-В ящике окошечко. Стеклянное. Размером побольше почтового конверта. С солнца темно там, я только кончик носа братов видел, мутно-синий, а уж в каком там он виде... Ни за что мне никогда не забыть, как мать в окошечко это царапалась, судорожно, ногтями. Ни за что!..

-Михаил-то Анисимович не стал - после министра?

-Не стал. Он вообще в эти дни в шоке, как окаменел. Вот тоже нехорошо так - об отце, но впечатление такое, будто он не горе переживает, а время пережидает, когда впечатления от похорон улягутся. Министр ему погоны майора вручил, коробочку со звездой Героя, и стоит он над гробом сына, держит их на растопыренных ладонях, а в лице, во взгляде такое выражение... Однажды весной видел, как он ограду чистил. Возьмет иную вещь и так же вот оценивает: выкинуть или еще на что сгодится? Теперь эти погоны и звездочка эта... это... - поморщился Петр, - как капуста: и на столе не пусто и съедят - не жалко.

-Ну, не скажи-и, Петр Михайлович, - сдержанно-решительно мотнул головой Костя. - Герой Советского Союза - в Архангельском?!

-А когда вместо живого человека...
-Все так. Оно печально. Разумеется. Но, одна-ако - оценка государством.
-Взяли человека - вернули побрякушки...

-Я все понимаю. Как брата, - понимаю. Но с точки зрения государства это достойно и высоко. Ты помнишь пять лет назад, когда вы с Алексеем на ухуестов приезжали, как Юрка мой вокруг него вился! Как формой его, военного летчика, восхищался! Прямо глазками ел! И до сих пор у него дядя Лёша, «фронтовой истребитель», с языка не сходит. И после школы - только летное училище! Только военная авиация. Гордится, что знаком, хочет быть похожим.

-Вот уж это не дай боже. Не приведи, - решительно замотал головой Петр, устремив посуровевший взгляд в кафель пола.

-Я статью на этот четверг сдал. Не с похорон и не про похороны. А о том, что нам, советским людям, при всем при том, чем, может, кто-то недоволен, чем и мы с тобой недовольны, при всем при том нам есть чем гордиться. Очень даже есть! Духом мы сильны. И будем еще сильнее. Вот об этом я писал. На фоне и отталкиваясь от факта, конечно, печального. Будто для тебя писал. Будто с тобой, коллегой по профессии, беседовал. Номер выйдет, вышлю тебе.

-И не ожидал еще. Люди удивили, - продолжал Петр после короткого молчания. - Этакая плотная сбитая толпа вокруг могилы, и в лицах, в глазах ни у единого ни скорби, ни сочувствия. Ну да, - ни покойный, ни я, ни родители не знакомы никому, но все же ты - на кладбище. Оживление кругом веселое, в глазах - любопытство этакое детское. Красный флаг на ящике в солнечных пятнах их привлекает, погоны генеральские да звезды полковничьи. Министром любуются, каждое слово его ловят. На залп из автоматов - восторженный испуг. Оркестр похоронный марш выдает - замерли, всеми ушами внимают, как дети малые. Маму разглядывают, отца, меня и ждут и жадно ждут, что мы друг другу скажем!.. Будто на детском спектакле они! Не о-жи-дал! Может, потому еще, что война эта там где-то, далеко и - не наша, не народная. У нас ведь, у русских, герой - всегда защитник, освободитель. А Алексей за что погиб? За что погибли там тысячи, может, уже десятки тысяч, сотни внятно никто и никогда не объяснит!

-В целом по стране-то оно, конечно, да-а... - кивает Костя. - Если только у нас на новом кладбище, говорят, из срочников семнадцать афганцев похоронено да Алексей вот сейчас восемнадцатый, из офицеров - первый. Плюс четыре инвалида: Лебедев этот, который безногий, еще два бывших солдата-срочника в городе и один, кстати, в Архангельском у нас, брат Валентины, заведующей сельмагом. Но, ты знаешь, чисто по-человечески, по-обывательски, это, конечно печально. Это горе для близких и все такое. Однако, есть ценности порядка высшего. Государственные. Нам здесь, внизу, может, и не известные. Ведь там, наверху, - вскинул он указательный палец, - когда решение о вводе войск принимали, о чем-то думали. Чем-то руководствовались. Интересами, без сомнения, государственными. Высокая политика - штука тонкая, нам не известная.

Петр на это… помолчал. И если бы посторонний кто следил за их беседой, заметил бы по выражению лица, что такого вывода Кости он не ожидал.

-А инвалид этот - сме-елый товарищ! Молоде-ец! Сказал свою правду.

-Невоспитанно и глупо, - резюмировал Костя. - Понятно: у тебя тройное горе, но чтобы вот так министра обороны страны - матюгами и швыряться наградами?! Ты же советский человек, офицер!.. И что твой выпад?! Ведь так не оставят. Глупо. Кому ты и что доказал?

...Объявили: электричку на Орлов будут принимать на четвертый путь к третьей платформе. Два мужика и молодая мама с мальчиком поднялись с диванов в центре зала, направились с вещами к лестницам на выход...

-Значит, терять человеку уже нечего, - ответил Петр с тем же «не ожидавшим» этого от Кости выражением, но тут же, переменившись в лице, продолжал удивленно-озабоченно.

-Ходил вчера вечером за хлебом в магазин. А там перед входом лужа огромная, ледок битый плавает, пришлось обходить. Я к магазину, к стенке бревенчатой боковой, подвернул и из-за угла, от крыльца, бабий говор слышу, да не просто говор, а будто у них митинг и все в таких чувствах! Боронят, что попало! Представляешь, - деньги делят! Которые родители будто бы теперь за гибель Алексея и за Звезду получат. И ведь не поделили! Молодая какая-то, слышно по голосу, на барабаны да на горны для пионеров хочет попросить. А старухи на нее накинулись, мол, тебе бы только барабанить, а лучше бы на эти деньги с церкви вон звезду убрать да воткнуть обратно крест, храм покрасить, да батюшку нанять. Потом маму стали ругать. За скупость. Мол, какие деньги от нее на храм - зимой снега не выпросишь. И на поминки никого не позвала. Телушку припомнили, которую колхоз продал им за сданную корову недорого. Отцу досталось. За то, что по сыну - ни слезинки. Мне. За то, что родителей забыл. А Наталью, Лёшину жену, ту вообще с навозом смешали, хоть и ни разу не видали. Муж там, видите ли, бьётся, а она ... То ребенка-то без него и нагуляла. И на похороны не явилась. Я у брата ситуации не знаю, не знал, а они  - все знают?!

-И вот торчу за углом, как идиот, - после краткого молчания продолжал Петр, будто прося внимания. - Вышел. Этих баб у крыльца человек семь. Замолкли, проводили глазами в магазин. А там - никого, только эта... Валентина, как ты говоришь. Красивая девушка, между прочим - вижу первый раз. Ямочки на щечках. Этакая справная русская колхозница. Но - взгляд! Ты бы видел! Не тот, для продавщицы бы понятный, вопросительно-внимательный - к покупателю, который выручку принес, а... ты знаешь... этакий... бабий… сдержанно-заносчивый и... что-то в нем такое... не злорадное, а чем-то она... как бы... мстительно-удовлетворенная. Поздоровался. Она поздоровалась. И все вот так меня разглядывает. Попросил хлеба пару буханок, подала одной рукой с лотка слева по буханке, с меня глаз не спуская. Я в кошелек за деньгами, расплатиться, а она, все так же глаз не спуская, спрашивает, ну что, мол, похоронили героя своего? И с этаким как бы вызовом и видом, будто она что-то такое, с похоронами связанное, знает.

-Обида за брата, - с уверенной усмешкой поясняет Костя. - Офицер, так слава, Звезда Героя и похороны в городе с министром и оркестром, а брату, по их меркам, такому же афганцу, костыли, деревня и забвение. Зависть. Ведь в субботу по «Времени» - на всю страну: министр обороны майора-героя - в последний путь! Обычная зависть.

-Но я-то этого момента насчет брата ее не знал, промычал там что-то утвердительное, будто не заметил этого вызова. Деньги подаю, она чек отбивает, сдачу отсчитала, подает и все - молча, и на меня уже не гдядит. Ну, я хлеб - в сумку, к выходу направился, а она тоже - в угол за прилавок у себя, склонилась там зачем-то. И в мгновение, когда бы мне дверь отпахнуть и выйти, произносит там, в углу: «Отлилось». Негромко, но вполне внятно и в таком тоне, что это она не для меня говорит, не мне вдогонку, а - себе, будто мысли вслух. И не о гибели брата, не о похоронах, а как бы сваливая тяжкий душевный груз. Словно она жила с жаждой кары за какое-то зло, обостренной собственным бессилием отомстить, и теперь довольна, что бог ее услышал.

И вот впечатление это мгновением мелькнуло у меня - журналюги мы, слух у нас цепкий - и вопрос: если зло, то какое? За что - отлилось? И я уже дверь открыл и почти уже вышел, а - вернулся! Ведь такие слова просто так не выплескиваются. Вернулся. Подошел к ней за прилавком. Извинился и этак «в лоб», прямо, спрашиваю: а отлилось - за что? Будто признавая, что да, отлилось. А она девушка оказалась не робкая и видать давно уже с ответом готовая, смело этак на меня смотрит и тоже мне «в лоб»: а вы у отца своего спросите. Поблагодарил я ее за ответ, вышел, домой иду и даже в догадках не теряюсь. Что за глупость?! Папа на веку своем мухи не обидел. Не иначе, сплетня на чем-то родилась. Мало ли - отец всю жизнь в бригадирах, с пьянью колхозной воевал.  Понятно, не стал уже и дома эту тему - не до этого.

...Пришла электричка. Объявили посадку. Народ потянулся на первый этаж, на выход.

-Денек вчера выдался! - усмехнулся Петр, мотнув головой сокрушенно, будто не желая вспоминать ничего уже. - Сюжет с министром на похоронах по телику  прошел в субботу вечером, а вчера с утра - паломничество! С самого утра и до темна. Наверно полсела перебывало! Старухи идут по двое, по трое. Платочки у губ, в глазах - скорбь, ахи да охи, за стол просятся. Ты, мол, уж теперь мать-героиня, так как не помянуть уж, если сын герой так. Да и расскажи им про все ну-ка, про все ну-ка! Горем поделись, так легче станет. Говори-говори! Мужики, так те: мы уж в дом не пойдем, а помянуть-то надо - герой как-никак. Две трехлитровые банки огурцов на лавке у ограды на закусь умяли. Мать три последние бутылки от ящика во вторник прятала, я четыре привозил да мама к Любови Ивановне твоей занимала бегала три бутылки рома. Ром, конечно, классный. Мама у тебя на это молодец. Всё припили. Им гибель земляка пофиг, большинство его не помнит и в глаза не видели. Но, представь, уходили недовольные. Что это за помники?! И в дом не приглашают! Им видно надо стол на все село посреди площади у конторы. Идите, люди добрые, разделите горе, порадуйтесь майорским погонам да Звезде. Не выставили смерть земляка на общину, не ходили по домам не плакались, в утешении не нуждались...

И мама удивила. Бедная мама. Одна она будто в искреннем горе, но и то! Все три дня она ахала и охала: схоронили на чужбине, как ходить на могилку; в церкви не отпели, могли бы и в городе; не позвали батюшку на кладбище; креста не поставили - будто татарчонок; на могилке скатерть не раскинули, не помянули; никого из села не было, будто втихомолку и ни с кем горем не поделились; жена с сыном не приехали; гроб открыть не дали, не показали, напоследок не обнять, не поцеловать, а только нос в окошечке, да и все так ускорно. И все это она через слово, через два - «чо народ-от скажот?», «ой, чо подумают?» Я с ней замучился. Говорю - мам, никому мы со своим горем не нужны. И люди никогда ничего доброго не скажут. А про гроб открыть уж молчу: может, там куски-руки-ноги сложены, голова приставлена. И когда погиб? Сколько дней прошло?  Жена с сыном из Свердловска не приехали. Мама-то не знает, ей уж не сказали, что  они полгода как в разводе; ребенку три года, а не известно еще, чей. И вообще Алексей… Он как училище летное закончил, так только в гости года через три-четыре на пару-тройку дней наезжал, и как-то ушел из семьи да и из сердца будто никому не нужный. Кроме матери, конечно. У меня от этих дней до сих пор голова кругом. Я и без того о человеке нашем не высокого мнения, а тут впору в баню завалиться да отпариться от всего этого морального дерьма, да как душу-то отпаришь? Вот уж поистине на миру и смерть страшна.

-В смысле - красна?

-В смысле - страшна. Весь день вчера от ходоков за рюмками через два от третьего слышу... свои же слова из машины, когда в пятницу с кладбища ехали. Уж не больно о чем и говорили при чужом, так, с пятого на десятое, а водитель этот, частник-таксист, видать, сплетник хороший. И вот мне мое же да отцово возвращается, с ног на уши поставленное. Частник он, таксист на селе! Не знает закон профессии - из салона не выносить. Глядеть да болтать - вот она, деревня! А говорят еще - оплот русской культуры и нравов. Да ты из избы любого колхозника вынеси сейчас телевизор, холодильник и лампочку Ильича, и какой там век останется? Пятнадцатый? Двенадцатый? Через три дня  семьдесят лет Октября. Хочешь - не хочешь, а чисто психологически мышление  склоняет на какую-то итоговость. И что мы имеем? А то мы и имеем, что народ в массе своей так из убогости девятьсот пятого года и не вылез.

-Он - втоптанный, - резюмирует Костя. - Идеология застоя опустила его до этого уровня.

-Он не втоптанный. Он и не поднимался. Это уровень его ментальности.

...Объявили пассажирский на Ленинград. Принимать будут на пятый путь к третьей платформе.

-Что это - задвинули? Обычно же - на первый, - удивляется Костя. - Какой у нас вагон?

-Пятый.
-О-о, куда переться!

Встали, направились к выходу. На улице после тепла вокзала показалось свежо - морозно и бодренько. В заливающем площадь и пути неоне плавает-порхает легкий снежок. Пересекли площадь, миновали пути, на третьей платформе свернули налево. Пятый вагон - это во-он, под зеленый. Направились, не торопясь. Пассажиров там и там - не больше десятка.

-Народ, ты говоришь, не поднимался, - сказал Костя. - Откуда тогда Днепрогэс, Гагарин, покорение космоса, БАМ? В последнее время - да, я согласен. Народ унижен, но он воспрянет. Обретет свободу мысли, самосознания, вернет свое нравственное и политическое величие.

-Обрести, так обрел бы давно уже. Над природой политика не властна, - медленно-решительно мотал головой Петр. - Не знаю, может этот год юбилейный у меня по работе такой «барабанный» - «ура-революции» - но отторжение уже внутреннее ко всем этим мыльным пузырям. Да еще похороны эти. Эти лица у могилы - так резануло! Сотни глаз на тебя по чашке, ртов раззявленных в любопытстве, как у папуасов на яркую стекляшку. Как Бунина не вспомнишь - «Окаянные дни». Гражданская в разгаре, немцы заняли Одессу, а «пролетарские товарищи», у которых от осьмушки горохового хлеба в утробах колики, просят немца-коменданта разрешения на бал до утра. Немец поражается:»Удивительная страна Россия! Все летит прахом, а им весело?» Кинематографы ломятся от зрителей. Клуб имени Троцкого. Огромный зал забит красноармейцами. Сначала, конечно, «Интернационал», а после и сразу и весь вечер фигляр, шут Балакирев, лает по-собачьи, визжит по-цыплячьи, хрюкает по-свински, блеет по-козлиному и все - под восторг вершителей истории. На каком уровне, извини меня, развития надо находиться, чтобы этой пошлостью восхищаться. В «Чапаеве» у Фурманова, помнишь? Гражданская война! Школы грамоты, митинги, комиссии - все редко и плохо. А на спектакли любительских кружков, которых развелось великое множество, революционный пролетариат ломится. Ни воевать, ни работать, ни учиться, ни труда голове и рукам, а - гля-деть! Гля-деть и пялиться! Как опять того же Бунина не вспомнишь. Отравился варварством нашим и говорит в «Окаянном» дневнике, что если бы вдруг удалось вырваться в Италию или Францию, везде было бы противно - опротивел человек! Вот так же и мне за эти дни опротивел. У нас ведь что ни революция, так не работает канализация. А кругом эта бешеная жажда игры, лицедейства, балагана! Посмотри вон, - остановился и обернулся он в сторону вокзала в красных транспарантах, лозунгах, растяжках, праздничных огнях иллюминации, длинные косые блики от которых на рельсах разлиновали тьму путей. - Вот он - политбалаган. Семьдесят лет советской власти! Полстраны в лагерях сгноили, в сумме двадцать лет живем по продуктовым карточкам, и будто впереди мы планеты всей. Высокий стиль! Слова высокопарные! И коммунизм у нас уже вот-вот! Мы эти семьдесят лет истории, если по разумению здравому, просто профукали, Костя. Про-фу-ка-ли!  Это надо быть просто слепым, как гениально заметил Иван Ильин, чтобы не признать революцию в России катастрофой в ее истории! Политическое, государственное и духовное ее крушение. И вот мы отмечаем семьдесят лет тоталитарной социалистической утопии. Ну да, эту идею когда-то, в прошлом веке, кинули сверху, но народ-то против не был. Вот потому-то у такого народа, который молча хавает все, что кинут, будущего нет.

-Ну, ты уж прямо! Ну, договорился ты, Петр Михайлович! Как-то уж мрачно все у тебя.

-У меня? Не мрачно у меня, Костя. Реально. К соседям по даче сын приезжал. В минфине работает. Сообщает радостно - денег заняли на Западе очередную кучу миллионов долларов. Семьдесят лет Октября! Сорок лет Победе, а страна - банкрот, сама себя не кормит. Экономика в крахе, народ нищь, а мы денег заняли и - праздник у нас: торжество делового бессилия?! Это что - итог революции?

-Психика у нас, говорят, особая! - продолжал Петр, усмехнувшись горько. - Потом сто лет еще писать будут, как мы целую страну загоняли в немецкую сказку. Да вот она - рождается, то есть продолжается, на наших глазах, - вскинул он руку в сторону вокзала. - Потом вспоминать будем, как праздновали торжество убогости своей. Сто раз прав был Бердяев. Страна госкапитализма может эксплуатировать работяг не слабее частного капитала. У нас по сути та же деспотия, только в других формах и от привычки к ней таковой не воспринимаемая. Те же ложь и насилие. Еще Победоносцев, уж на что просвещенный деятель, полтора века назад считал, что людскую массу России надо держать в ежовых рукавицах и ни в коем случае не давать человеку свободы. Не мрачно, Костя. Реально я воспринимаю. Толпа, где все друг другу носы кусают, сама себя пожрет. Алексей за что погиб? Да не за что. Он был игрушкой. Оловянным солдатиком для кремлевских мальчиков? И, как оказалось, не стойким. А теперь меня уже то утешает, что вот с домом уладим, вывезу родителей из этой клоаки сплетен, так хоть немного без оглядки поживут. И больница рядом.

Из-за поворота, из-под пешеходного моста через пути показался поезд, зазвенел металл тормозов.

 -Тут уж на тебя, Костя дорогой, вся у меня теперь надежда.
-Сделаем. Не извольте печалиться. Будем на связи.
Стали прощаться.


8
На улицах давно уже горели фонари, скоро - самые длинные ночи. Подмораживает, снежок вон редкий, и пора менять кепку на шапку. Он шел домой с вокзала, отворачивая вправо лицо от ветра, и на душе было как-то… кисло.

Петр удивил. Не то, чтоб удивил, а больше даже - озаботил. Ведь всего пару месяцев назад, в конце августа, когда приезжал на ухуестов и в скверике пили мамин «ром», вполне обычным-привычным выглядел, а на этот раз… И даже не в похоронах дело, или так кажется только, а что-то другое в нем, новое. Суховат, резковат во мнениях, весь будто «в себе», в своем новом мире, что, между прочим, уж очень контрастом с его живым «совиным» обликом.

С одной стороны оно, конечно, всяк волен иметь и менять мнения и точки зрения. Но неприятно задело это уподобление, скажем так,  человека из духовной элиты настроениям последнего времени в среде маргиналов. Много таких, говорунов недовольных, стало вытаивать с появлением Михаила Сергеевича. Языки начали распускать. В принципе это нормально и даже цель разрешенной гласности, но прежде чем рот разевать, надо подумать, в которую сторону. Чтобы по отношению к родине, большой и малой, не оказаться свиньей неблагодарной. Это - святое.

И как-то он людей делить начал. А ведь все мы - новая, сложившаяся и утвердившаяся в мире, единая и уникальная  общность - советский народ. Главное завоевание Октября и всей последующей политики партии. И на этом неоспоримом фоне такое презрение к главной государственной награде - Золотой Звезде Героя Советского Союза?! Да даже эта звезда майора, пусть и посмертно, но - досрочная! Это только Гагарин, извини меня, «поехал» старлеем, а «приехал» - майором. Так это - Гагарин! Звезда героя ему побрякушка?! Таких мыслей о Родине и долге гражданина такой державы нет даже у подростка Юрки. Молодец сын! И Ванька в него пошел, то есть - в меня. Пистолетов у него - целая коробка. Из таких вот и взрастают потом патриоты и защитники страны, родителям - в гордость!

Инвалида похвалил он за выходку на кладбище! За что?! Во-первых, невоспитанность махровая. А главное, есть вещи, которые просто безусловное табу, когда - нель-зя! Просто - нель-зя! И надо знать край! В любых ситуациях! В любом состоянии!

Еще новые слова у него пренебрежительно-оскорбительные: «колхозники», «пьянь колхозная», «деревня» и даже «дерёвня». В речи привычно-мельком проскальзывают. Ты сам-то, Петр Михайлович, откуда? Брат твой, Алексей, покойный, он, Костя, - откуда? Из «дерёвни». Из одного села. Только улицы разные. Колхозники. Та же деревенщина. По рождению. И крестьяне по происхождению. И даже Белоцерковск наш - та же деревня, только большая да дома повыше. А еще все мы - плоды Октября. Читаем одни и те же газеты, смотрим один телевизор, одно «Время» - живем в одном информационном поле. И коль скоро Михаил Сергеевич призвал меняться и мыслить по-новому, так прежде надо очень подумать, в какую сторону взор обратить. И при этом из того исходить, что вообще-то в мире, в той же Африке или Южной Америке есть такие Конги, Эфиопии и прочие племена какого-нибудь кратера тумба-юмба, у которых нет даже алфавита и которые питаются еще корешками, добываемыми палками-копалками. И где мы! Это ж надо понимать и ценить. Миллионы, да что - миллиарды в мире о нашем уровне мечтать даже могут!

О человеке он невысокого мнения! Ну, есть часть человеков, которые на высокое о них мнение не тянут. Но это - прослойка. А обрести невысокое о «среднем» можно разве что глянув вниз с Олимпа. С какого это?  Старушек он высмеивает, платочки их у губ, желание застолья поминального. Это - их природа, обычаи. А это «высоко» для обитателя Олимпа - поштучно пересчитывать бутылки да банки за помин твоего же брата? Это что - уровень редактора отдела культуры областной газеты второй столицы страны, одной из культурных столиц мира?! Вот так бы о людях огульно-то не надо.

Но чем он, Петр, нынче просто - под дых, просто убил, так это заявление, будто у народа будущего нет! В семнадцатом году и восемнадцатом, в гражданскую, когда большевики новый, кстати, вот этот, нынешний, мир закладывали, в разруху в экономике и в головах, уж тоже, надо думать, хватало паникеров, кричавших, ах, будущего нет, ах - крах! И что? А то, что - пожалуйста: семьдесят лет победной поступи. Если без некоторых деталей. Страна победившего, считай, коммунизма. Вот - настоящее, которое тогда, в семнадцатом, было будущим. Прикинь еще семьдесят. Где мы и кто мы будем к две тысячи... две тысячи пятьдесят седьмому году? Вообразить даже невозможно и жаль - порадоваться не доведется. Ну да, есть она, есть эта «ямка» последних десяти лет, и что? В истории это - миг! Михаил Сергеевич это легко выправит. А мы поможем. Мы будем стараться.

Или вот тоже образ этот о трех предметах в избе «колхозника». Давай уберем их нашей избы, колхозников Некрасовых, папы и мамы, телевизор, холодильник, лампочку выкрутим. Что останется? Помимо прочего житейского. Самовар расписной останется, тальянка, полка книг Тимура Гайдара, на которых поколения выросли. Между прочим, предметы-символы: хозяйственной жизни, народной культуры, духовного базиса. Но главное - человек останется, и тот самый «человеческий фактор». Папин свинокомплекс дает сегодня треть доходов в бюджет колхоза. Член парткома хозяйства, член правления, портрет на Доске Почета района! Мама четверть века сливным пунктом заведует. На ней огромная частная ферма по селу, только дойных коров наверно сотни полторы. Многие тонны молока - в госторговлю, тысячи рублей в кошельки селянам. Дух человека советского останется, кладезь его гражданственной сути.

...На перекрестке у Советской задержался, подождал зеленый глаз светофора. Понедельник, вечер, а машин - в обе стороны! Снег погуще стал. Перешел на свою сторону, вправо свернул, к городскому саду. Мысли к старому вернулись.

Да, какой-то он, Петр Михайлович... что-то новое в нем, тяжелое. Хотя, он ведь старше. В прошлом году пятый десяток разменял. Друг? Да нет. Старший брат одноклассника, теперь вот покойного. В детстве они  вместе и потом, и последние лет пятнадцать в гости к родителям съезжались в одно время. Старший брат школьного друга и тоже как бы друг. А вообще-то и теперь, после всего, он кто будет? Земляк, хороший знакомый. Покупку дома теперь вот, получается, на него, Костю, повесил. Новые хлопоты, лишние нервы. Может, и в Орлов придется мотаться, а это опять время, деньги... Хотя, если все пойдет по плану, Сморкаловы старшие будут при деньгах. Телушку обратно в колхоз или в селе кому продадут, дом скорее всего под дачу здешним городским - пошла уже тенденция, за Звезду Героя наверно получат, так что люди будут не бедные. На полдома полковника хватит и ему, Косте, что перепадет. За посреднические услуги. А денежки сейчас очень бы нужны - на обстановку в новую квартиру. В новую жизнь, так уж с новой мебелью...

Да, еще тут момент любопытный, чего он Петру не сказал и не скажет. Ни-ко-гда! Про «аллею богов».

Когда на смотрины дома ездили, он помечтал маленько, мол, вот, если перевезет родителей, так - все мы не вечны - и «прикопнуть» (вот опять слово оскорбительное новое!) есть куда: рядом с Алексеем места достаточно и отцу и матери. Место-то есть, да кто же разрешит на элитную  «алею богов»? Он же не знает, что эта аллея «вечно живых» в народе оплеванная. Ему невдомек, что теперь имя Алексея будут полоскать до скончания века за то, что «прикопнули» к бывшему директору горторга, главному в народе городскому вору, и «опустили» его ратные подвиги до «геройства торгаша». Которое в том разве, что апельсины, балык да икру партноменклатуре к праздникам поставлял. И обязательно, о-бя-за-тельно! найдутся зубоскалы и будут на все лады перетирать это слово «герой». В смысле, мол, такой и герой, какому даже места на нормальном человеческом кладбище не нашлось. А бросили, только сбухало, в комчванство, вороны обкаркали, и - спи спокойно, земля тебе пухом, герой ты наш. Здесь даже самые лучшие, самые торжественные напутствия покойному приобретают смысл оскорбительный, язвительный, циничный.

И еще. Задело, конечно, что уж говорить, это козыряние великими. И эти поминутные вопросы его:»Помнишь?» Ну, помнит он, Костя, помнит, конечно, этого «Чапаева» Фурманова. Читал. Давно. Но - какое знание текста! Как памяти хватает! Про любительские даже спектакли. Или Бунин. Читал у него «Деревню». И, кажется, «Антоновские яблоки» его же. Стили-ист, слов нет. А про «Окаянные дни», дневники, впервые слышал. Дневники, они вообще - для гурманов. А Петр гурман литературный разве? Хотя - редактор отдела культуры! Как бы по должности положено. Но опять - какое знание текста! Только вздохнуть и позавидовать. Или этот… как его… Илья… то есть Иван, кажется, Ильин. Пару раз слышал как-то мельком. Философ. Из тех, кого на тот философский пароход наверно сгрузили и послали… Вот из-за бугра и нафилософствовал. В отместку по злобе на новую власть. Бердяев еще. Диссидент какой-нибудь. Антисоветчик явный. Пердяев...

Но, как бы оно ни было, а Петр, смотри-ка, этак легко оперирует и… давит тем, чем он, Костя, не владеет. И рядом с ним себя этаким чувствуешь первокурсником в школе политграмоты. И будто пять его обошли, на сей раз пусть не друг, но приятель давний, а он, Костя, вроде, на обочинке. Как тогда, на семинаре. Но так было и будет всегда. Один - чернорабочий ежедневный подвиг - на плечи себе, а потом критиков скопится, ни на один пароход не влезут. А история-то - вот она. Сегодня. Сейчас. И он, Костя, сотворец ее, хоть и не в масштабах Ильича. Но вопрос есть. Конечно, есть. Если партия такая мудрая, то почему довела до перестройки? Если нужно новое мышление, так старое, что, плохое было? Если было не мудрое, то почему говорили, что мудрое? Впрочем, лес рубят - щепки летят. Остановиться вовремя, оглянуться, признать, перестроиться - тоже мудрость…

...Нина ждет. Ужин в шесть, и он немного опаздывает. Мелочи. Завтра сходим на дом, поглядим. Там полы уже красят, сантехнику монтируют. Молодец, Михаил Юрьевич. Сказал - сделал. А он, Костя, уж отработает, за ним не заржавеет.


9
-Роман Николаевич, ну что же, систему мы всю прозвонили. Рабочая, а тепла-то нет. Градусов шестнадцать, а вентиля - на полную. Закоксована. Сколько-то еще, может, послужит. Но если по-серьезному, так этот бы хлам - в чермет да поставить все новое.

Так говорили два парня-сантехника тоном «нам-то вообще-то плевать»,  покуривая и стряхивая с видом снобов пепелок «Опала» на бетонный пол. А  Роман Николаевич и без них, «экспертов по шнуркам», это понял, как только в первых числах декабря, в должность вступив, здесь появился. И хоть не трогай лихо, пока оно тихо, но надо с чего-то начинать. И только собрались, было, пойти на склад за тепловыми пушками, чтобы зал подогреть, да бригадирша маляров, баба шустрая такая, молодая, рыжий чубик надо лбом из-под косыночки, - к нему:

-Роман Николаевич, вы зачем это нам цемент пятисотый под раствор-то привезли? А вдруг потом трещины. Нам четыреста вполне. Все равно под грунтовку.

-А я думал, крепче, так оно лучше.
-Уж не знаем, каким это местом вы думали.
-Ладно. Разберемся.

Сказал, как отмахнулся. Ушла. А ему в какую сторону бежать? То ли с парнями за пушками на склад, то ли к телефону - искать батареи. И это - в пятницу, двадцать пятого декабря, когда на стройках авралы и никому не до тебя! А сначала, пожалуй, надо в бухгалтерию: прикинуть по деньгам, а потом - к директрисе.

До конторы тут метров пятьдесят. Морозец сегодня, смотри-ка, и снег, да в спину дует. Но - ничего. Мы мужики конкретные. У нас - все по плану. И за него его, начальника цеха, планы никто не сделает. Это сказать кому только, не поверят, - чтобы перед Новым годом, когда кругом авралы, он пусть и в трех местах, пусть и «самим не гожих», но двух сантехников и четырех отделочниц отжал же - исключительно по знакомству.

Но это все так - проходняк. А главная-то радость - только птичку не вспугнуть - ситуация вышла из-под контроля! И ведь не подумаешь, и не запланируешь, а  она - возьми и выйди! А завтра, в субботу, в это же время,  у него - Москва, а в Москве - она, и он - с таким подарочком! Зацелует! Уже не шутки! А по всему по этому, подумалось, не сгонять ли с этим к Олегу.

В бухгалтерии...

А в бухгалтерии - три они блондинки, до обеда дожить не могут! Чаек попивают да печенками закусывают. И ни у которой ни о чем - ни заботушки. И в уголочке ёлочка у них на тумбочке огнями сияет. Вошел, поздоровался, глядят на него, будто он коробку конфет обещал, а - где?

Изложил ситуацию: сантехника, цемент, тепловые пушки, машина на подвозку, бригада грузчиков - обсчитать бы хотя бы примерно.

-Вы со своим цехом нас скоро разденете!
-А вы зачем в природе?
-Вы только и знаете!... Вам бы только!..
-А вы будто против.
-Мы девушки не гордые. Мы всегда готовы. Если к нам с лаской.

Три они блондинки! Пищат-повизгивают. Игривые какие. Слово да за слово, однако, обещали  в понедельник к девяти часам.

Поблагодарил, попрощался. А дальше по плану у него - столовка. Времени-то вон уже, первый уже.

Столовка своя, заводская, дешевая. Столы на железных «паучьих» ножках, такие же стулья, стены побеленные, панели голубые, зеленые портьеры на окнах - все скромно, то есть бедненько и уж примелькалось. И в воздухе знакомо - как холодный пар и пахнет мытыми с хлоркой полами. Взял борщ, котлету с рожками в томатном подливе, компот, салат из капусты - больше нечего. Хлеба два куска. Народу - не пик - человек семь. Устроился за столиком  в углу. Радио справа на стенке у двери кто-то глухой на громкость крутнул. Концерт кончается, певичка заливается:

Ух ты! Ах ты!
Все мы космонавты.
На своей работе
Мы душой советские!

Уж без сомнения!

Заставка бодрая перед новостями. Диктор восторгается:»Массовая чистка партаппарата, о необходимости которой шел разговор на январском пленуме ЦК КПСС, началась в Свердловской области. Как сообщил...» Дав-но пора! А то понабрали щеглов типа Боброва! Дорога тебе дальняя, казенный тебе дом. Розочке завтра сказать, - зацелует! «Первого мая вступил в силу закон об индивидуальной трудовой деятельности граждан СССР. Личная инициатива даст новый импульс экономике, позволит...»… Расплодить спекулянтов. Украл, продал, пропил - вот и бизнес. «Как уже сообщалось, Московский городской комитет КПСС на недавнем пленуме освободил Бориса Ельцина от должности первого секретаря эмгэка...» И поделом! Отпрыску на батьку - баллон катить?! Ну - сволочь! Другие новости. На ВДНХ - дни Украины. Можно в воскресенье с Розочкой съездить, сало хохлятское попробовать. Жде-ет!

Звони-ила уже!
Соску-училась!

И невдомек ей! Да и самому ему до вчерашнего дня! Во сне не приснится!

Пока борщ хлебал, да рожки жевал, прикидывал, как лучше после столовки во время уложиться. С обеда отпросился он. По личным делам. Личных теперь у него - по ноздри, сегодня - на поезд дай бог успеть. И первое - Олежек. Утром звонил ему, договорились на тринадцать тридцать. О-бал-деет! Только осторожно надо. С умом.

Олег Михайлович Логинов - халат отутюженный, очки «профессорские» на розовом черепе, холёный весь такой в белом кабинете - встретил его, как всегда у двери, в кресло устроил спросил:

-Чай, кофе?
-Кофе.
К столу сходил, кнопку на пульте нажал:
-Любочка, два кофе, пожалуйста.

Вернулся, в кресле напротив устроился за столиком ромбом с овальными углами.

-Слушаю внимательно.
-Да заехал вот. С Новым годом поздравить.
-Ну, так и я тебя тем же концом, а... что так внезапно?
-Так - с подарочком.
-Так давай.
-Не спеши. Ситуация вообще из-под контроля вышла. Я тебе говорил, что у Сани нашего Бобрёнка в обком-то забрали.
-Ну, и?..

-Так то и «ну и», что Саня вчера на хвосте принес прямо от Безрукова, через дружка своего, заворга обкома, что Сеньку этого, квадратного корня, прочат первым в Елово. Где-то в марте. И вопрос уже решен. Там дом новый здают, и квартира ему четыре комнаты, двухэтажная, в два уровня.

-Однако, судя по твоим рассказам, чтобы Семена этого и - первым?!

-Так там и район-то - тайга дремучая, до Орлова сутки добираться. Два леспромхоза, три лесопилки да пять коммунистов, - произнес, страдальчески морщась, Роман Николаевич.

-И что? И Семен этот так вот враз и согласился?
-Ещё бы! Он - кто?! Учитель арифметики в деревне.
-Но, он - ладно, а Безруков?!

-У него выбора нет. В партийных органах вон чистка кругом. Народ от них бежит, кто поумнее. По-тихому. Местечки находят потеплей да посытней. И то! Когда кораблик ко дну пойти собрался, мудрые крысы того не дожидаются. А еще представь, Саня рассказывал опять же с подачи дружка-заворга. Безруков на Бобрёнка оттого еще глаз положил, когда узнал, что тот из Архангельского. Из села, откуда родом Герой Советского Союза, майор-афганец, на похоронах которого он лично был, с министром обороны за ручку держался, а потом поминки вел в Белоцерковске, в ресторане, и коньяка хорошего, министру приготовленного, накушался изрядно - вот память и осталась.

-Хорошо. А твоя-то радость в чем? Я смотрю, ты прямо... озорной такой весь, всплеск адреналина!

-А в том моя радость, что Розочка моя, я думаю, с ним не поедет.

-Не поедет или ты думаешь?
-Думаю, что нет.
-И отчего такая уверенность?
-Так все у них к тому давно уже пришло.
-Допустим, у них-то пришло, а - дети? Подростки-близнецы.

-Есть вопрос. Да я думаю, Розочка с этим как-то утрясет.

-Впрочем, ладно. Дело не мое. Хотя... разве только по касательной. То-то я смотрю, в последнее время какие-то перемены в тебе - извини, но по-дружески, чисто по-дружески и по старшинству - приятные, - произнес Олег Михайлович.

Во все время разговора их, будь бы посторонний кто, так заметил бы, Олег Михайлович не столько внимательно, сколько пристально-оценивающе, но так тоже, чтобы не оскорбить, поглядывал на гостя, будто в... обувном магазине туфли новые в руках вертел, решая, брать-не брать...

-Да, - вспомнил Олег Михайлович, чтобы уйти от неприятного, - ты, вроде, обещал подарочек?

-Конечно. Свиньёй нехорошо быть, согласись?

-Ну-у... если в том смысле - поросёнком, то конечно...

-Вот и я подумал. И чтобы мне не чувствовать себя поросёнком неблагодарным, прими, пожалуйста, в презентик от меня берложку нашу.

Любочка вошла, кофе принесла, помолчали, пока не удалилась.

Олег Михайлович... да оба они знали, что хоть они и давние банные друзья, но  с Соколовского причитается. О-очень причитается. За Розочкину должность, за стажировку, за обещанные ей перспективы. Да с этого Романа разве шерсти клок? Но - берложка?!

-Берло-ожка... Это... это не презе-ентик. Такая домина! Да ещё баня, да  мангальная зона, лавочки кованые, прочий гарнир...

-А отделка да начинка, да охрана - всё твое ведь. Там твоих вложений на пять таких домов. А он мне тоже в подарок достался, от Семизубова, когда в Москву забрали. Помнишь, говорил? Он тогда мне тоже за услугу должен был.

-Н-ну, ч-что бы я сказал... Предмет  дискутируемый. О-очень и вполне-е. А... что ты вдруг? По-моему, нас и наших всех причастных и нынешний вариант вполне устраивает. Хотя там, правда, налоги, коммуналка...

-Да мелочи это. А решил я вот... знаешь... чисто и только психологически. Чтобы этот домик, берложка наша, на мне не висела. Официально. По документам. Чтобы она моей не была со всем тем, чем мы ее наполнили, - говорил Роман Николаевич тоном таким серьезным и веским, за которым угадывались долгие раздумья, выводы взвешенные, окончательные.

-Надо поду-умать, - произнес Олег Михайлович с таким видом, что он уже подумал.

-Смотри, что получилось, - на ловца и зверь бежит, - продолжал Роман Николаевич. - Я этого Бобрёнка через Саню нашего из деревни зачем вытащил? Правильно. Чтобы Розочка рядышком была. Так она и рядышком. Два, а то и три раза в неделю у нее «ночные дежурства» - у меня, а сейчас я все выходные в Москве, благо зарплата теперь позволяет. Но любовь-то любовью, да ведь опять же тупик получается. В этом смысле, - вскинул он руку и с хитрым видом повертел пятерней у виска себе.

-В общем, да, - согласился Логинов.

-А ведь пора и взрослеть. Покувыркался в жизни и - хватит. И в берложку нашу я больше не ходок.

-Ой ли?

-Нет. Тем более, если у нас с Розой все, как хотим, устроится, зачем мне? Жить хочется по-человечески.

-Все правильно, Ромик. Ты - на верном пути.

Они договорились, что Олег Михайлович «еще пообдумает насчет презентика» и после праздников они встретятся и тогда уж решат - с бумагами. А когда, поздравив друг друга «с наступающим», расстались, он... кофе  остывший допил, из кресла выбрался, к окну подошел, замер, сунув руки в карманы халата. За окном снег идет, дворник лениво дорожку метет ко главному корпусу, а снег идет, а на душе - кошки. Не то, чтобы скребут, а противно как-то.

Противно - что мы, мужики, за гомункулы! Что за природа! Что за вегетатика! Вот у него же. Наталья Ивановна. Женщина редкая, без претензий. И на работе, и дома - всё при ней. Сын - в медакадемии, дочь - в пединституте, а папа Любочек волочит по берложкам, врет напропалую да всякие спектакли.  И Ромик этот. Вот - связало. Фантик мужичок. Пустышка. И в предбанничке выпить не дурак, и работку нашел спиртуозную. Два ребенка у него - где-то по Союзу. Две жены официальные, третья гражданская и - где? И эту то же ждет. Скорее всего. Паспорт в топку кинул и опять он чистенький - хоть завтра под венец. А тоже каждый раз любовь была! Клятвы! Ты что-о! И эта, получается уже, четвертая! Да ладно бы из втортряпья какая, а то - дочка самого Карлова! И мать - зав. поликлиникой. Позор семьи. Фамилии! И ведь не подумаешь! Ни-как! И даже - жаль! Такую - и этому... Землемеру. Ладно, все бывает, но - ты мать. Муж тебе в несварение желудка, а - дети? Или совсем у тебя тромбы в лобной части? И он у нее четвертый, получается. И «ночные дежурства» у них трижды в неделю, а теперь «стажировка» по субботам в столице. Веселенькая девушка - Розочка эта! И у такого папы! Женушка гулящая! Три раза в неделю! А муж выпрет, куда она?  Да ведь еще дележка детей... Нашли друг друга - два сапога пара. Два идиота. Да и он, дурачок, с ними тут вляпался. А берложка. Что - берложка? Берложка - штука нужная. Мало ли...

 Позвонила Любочка, отвлекла от мыслей, - кто-то из облзрава домогается. Какого им пять?! Велел соединить.


10
Роман Николаевич в эти минуты, то в общем потоке держась, то замирая на перекрестках, удивлялся. Поражался даже, насколько народ неблагодарный! Даже близкие! Даже лучший друг! С одного банного полка!  Кор-роль! Ему целый дом, домину - в подарок, как с куста! - а он еще и будет «дискутировать»! И вообще ведет себя, будто папа! И глядит, как на... дом без крыши, предъявленный под заселение. Отчего бы? У тебя - высшее, и у меня - высшее. У тебя машина, и у меня - машина. У тебя девочки, а у меня - нет. А вот - нет! Три месяца, четыре почти уже - нет. И не будет! Это, пожалуйста, уже без меня. Эти ваши баньки и лежанки у камина. Потому что есть вещи, которые выше. И уровни, ниже которых, если - в Барселону, опускаться не надо. Не надо терять высоты. Вот именно!

Домой заскочил. Машину - в гораж, переоделся и... Не на вокзал. Сначала - часик есть - в университет, к тому профессору. Дело есть. Всего один вопрос. Пять минут. Зачем? Надо. И причин целых две. Пока в троллейбусе трясся все думал, что причины вполне веские.

Первая от... Максима Карлова. К ним в гости придешь, за стол только сядешь, а он будто ждал и - с портрета язвительно:»Ну, кто ты такой?! Осознай». Он осознал. Знания и так никому не во вред, а теперь еще и положение обязывает. Скоро отделочники свое закончат, потом бригада спецов появится линию монтировать, но они уйдут, а у него - экономика, дебет-кредит. А кадры. Работа с коллективом. Когда не ты при деле, а дело при тебе. Когда ты не вагон, а паровозик. И себя показывать. Чтобы заметили. Оценили. Дорожили. И платили!

А еще. Тогда у Карловых вон чего нагородил - насчет институций, будь они неладны. И - статью в журнал! Философ, мать твою! Хотя, если в Барселону собрался… Не в город Барселону, а «вперед, на Барселону!», тем более дела-то там, наверху, на Старой площади, все к тому и к тому поворачивают. Горбачёв двери-то вон распахнул! Так что очень было бы не лишним кой-какие книжки почитать.

Словом - учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин! Но - очное отпадает, вечернее невозможно: ненормированный день, частые выезды. Заочно? Тоже привязка, причем, к одной сфере. А ему бы обо всем понемногу и  в минимальной достаточности. Или взял курс по программе вуза и занимался, когда время выдастся. Вон Владимир Ильич, уж куда как деятель мирового масштаба, а Казанский-то экстерном кончал. Чем не пример? И можно ли сейчас - самоуком? Не дипломы писать, не экзамены сдавать. Проконсультироваться надо. А у кого? Вспомнил вчера: в прошлом году неделю работал на закдадке нового корпуса университета и осталось так, шапочное, знакомство с профессором-историком. Имя-отчество не помнил, а фамилия - Смышляев, для ученого очень подходящая. Позвонить хотел сегодня, да - забегался. А вдруг...

В универе - храме науки! - нашел нужную кафедру. Блондинка за пишушей «Москвой» сказала, что у профессора Смышляева сегодня библиотечный день. И два эти слова преподнесла так, что пока шел в библиотеку все думал, как это высоко и благородно иметь на работе библиотечный день, и если бы он был ученым… хотя, и так можно завести. Библиотечный день! Например, в субботу...

Ростислава Анатольевича Смышляева и вправду нашел в университетской библиотеке сдающим книги, потому как уже вечер. Представился, напомнил о прошлогодней встрече, в ответ - непонимающий взгляд. Простил: профессор, витает в веках. Попросил минутку на «вопросик один», который можно и «по дороге». Профессор жил на другом конце города, ездил домой на троллейбусе с остановки против университета, но к счастью для Романа Николаевича он сегодня «отсидел зад», ему был «нужен променад», и решил пройтись «по ходу» до следующей.

Гирлянды огней, неоновые звезды, флаги и флажки всех цветов и размеров, плакаты на домах, растяжки во всю улицу с цифрами «70», наполнившие мир накануне юбилея Октября, были оставлены наверно навсегда.

Роман Николаевич разговор начал с заготовленной и отточенной для этого фразы о том, что знание прошлого позволяет делать в настоящем более верные шаги в будущее. И только знания открывают глаза в мир и вселяют веру в доступность высших благ. Профессор очень похвалил его за стремление «к наукам» и сказал, что, если Роман Николаевич возжелает пополнить познания по европейскому средневековью(?!), так уж прямо к нему, пожалуйста, да хоть бы и на лекции вольнослушателем. И то ли профессия его - говорить, то ли намолчался он за день библиотечный, а только повлекло его в тьмутаракань такую, когда ни России, ни Москвы еще не было, во «времена бездорожья жутчайшего, и люди, чтобы выжить, воевали-торговали в основном по берегам моря Восточного, которое теперь известно как Балтийское, а вершиной такой транспортной логистики был путь из варяг в греки».

-Я... прошу прощения, Ростислав Анатольевич. Это очень, конечно, интересно, - произнес Роман Николаевич, пряча нетерпение и стараясь повежливее...

-Совершенно верно, молодой человек! А вы задумайтесь, насколько высоко было уже в те времена развито у викингов производство лодей: кнорров под товар и походный скарб и «легковых» военных драккаров во множестве «модификаций» и «вариантов комплектовки»! Последние различались в размерах количеством поперечных лавок для гребцов. К примеру, боевой драккар-«семилавочник» вмещал четырнадцать воинов-гребцов, а «двадцатилавочник» - сорок.

Потом он пустился восторгаться «искусством гидроизоляции корпусов древних плавсредств», а Роман Николаевич уже начал досадовать и ловить паузу, чтобы опять извиниться и задать свой  «вопросик по дороге». И уже не слушая, а слыша в пол-уха, поглядывая изредка на него искоса, отметил, какое у профессора - а еще профе-ессор! - лицо не интеллигентное. Не книжника-ученого, а... «историческое» - темноватое кожей, с чертами, будто высеченными грубо, толстыми губами, большим бугристым носом, нависшими седеющими бровями… А ведь его на лекциях часами студенты, в том числе и девушки, созерцают вынужденно; и лик его, подумалось, способен вызвать только отторжение к мирам, давно ушедшим. И свет фонарей, наплывающий на это лицо из саркофага, тающий и вновь наплывающий делал его особенно грубым. В какое-то мгновение профессор умолк, вспоминая дату «исхода викингов», и Роман Николаевич опять извинился, сказал, что, вообще-то, он на поезд спешит, а вопрос у него...

-Совершенно ве-ерно, молодой человек, совершенно ве-ерно! - обреченно-тягостно и предостерегая будто от некоей известной ему опасности, неожидано вздохнул глубоко профессор. - Вопросов сейчас всплыло с этим Горбачёвым! Я думаю, мы еще хлебнем с ним  - ой, я думаю! Ведь вся современная общественно-политическая ситуация во всей своей феноменологической ценности и социокультурной системности вместе со всем нашим прошлым есть, извиняюсь, сплошная ложь и фальсификация. Кстати, вы не знакомы случаем с Кротовым Андреем Ивановичем из областного краеведческого музея? Ничего фамилия его вам не говорит?

-Н-не слыхал даже.

-Пару лет назад к коллеге моему, филологу, так же вот подъехал. Что-то  пописывает, где-то отсвечивает. Подает себя концептуалистом.

-Это что - наука такая?

-Нет. Скорее - область новых знаний, в своем роде общественная институция, во что-то серьезное пока не оформившаяся, но начинает приобретать актуальность. Хотя для очень избранных.

-Я тоже занимаюсь этими самыми... как их... институциями.

-Очень похвально. Я у него читал кое-что, при случае советовал бы даже познакомиться. Товарищ, скажу так, весьма любопытный. А вон и остановка моя, и троллейбус! - оборвал себя профессор.

-Я спросить хотел, Ростислав Анатольевич, если я придумаю самообразованием заняться, насколько возможно у вас в универе или еще где добыть вузовские программы по курсам, чтобы заниматься самостоятельно. Не дипломы писать, не экзамены сдавать, а  - для себя.

-Да это ради бога. Это вам обойдется на любой кафедре в пару улыбочек и шоколадку лаборантке.

-Спасибо вам.
-Дерзайте.

На том и расстались. Профессор уехал, а он... почему-то не сел тоже с ним: «девятка»-то через вокзал. Пришлось ждать следующий. Благо, время есть.

У Романа Николаевича вагон номер один, мягкий купейный, у электровоза. Он в Москву сейчас ездит только в мягких купейных - по статусу. Проводница - туфельки лаковые, икры в капроне - площадку откинула, счастье зреть его изображает, воркует:»Входите, пожалуйста». В мягком купейном еще бы ей не в капроне и не ворковать. Здесь не плацкартная голь перекатная - люд особый, надо соответствовать.

Пятое купе, в середине. Дорожка ковровая малиновая, туфли в ворсе тонут, шагов не слыхать. Сумка спортивная, легкая сегодня, - перед собой. Ступал неспешно, себя уважая. Люди его статуса не спешат.

Вот - пятое. Постучал, открыл. На левом диване...
Н-ну... н-нате вам!..
Это ж надо!..
Что же... Поздоровался.
В ответ почтительное:
-Добрый вечер.
Судьба-злодейка!
Именно - именно!..

Именно тот самый «профессор», которого видел тогда на вокзале в Белоцерковске. Тот самый! Очки, бородка клинышком, но - футболка черная, черное трико, туфли... Тот самый, который взглядом тогда по нему, как по ветоши. Но - будто блеклый. Лоска того нет. Ладно, посмотрим, ху ты есть ху.

С видом будто в отличие от некоторых он живет тут постоянно, сумку на правую постель поставил поверх одеяла в пододеяльнике, молнию раздернул, плечики добыл, стал демонстрировать демонстративно, как люди мягких вагонов, солидные и при должностях, куртки и пиджаки снимают, на плечики вешают. Как бережно, чтобы узел не помять, освобождаются от галстуков, а потом на стенке, на крючке, всё по-домашнему устраивают. И демонстративно это все продемонстрировав этому, который молчит да лупится, в пику ему за тот вокзал будто в трухе его не признавая, добыл из сумки... новые черные кожаные тапочки - не в туфлях ведь, как некоторые, в мягком купейном. Потом синее новое трико - у него теперь много чего нового - с белыми полосками по бокам, белую же новую водолазку из сумки извлек и отбыл в туалет...ную комнату. Вернулся тоже с видом, будто он в купе один, брюки аккуратно, чтобы стрелки не помять, на плечики устроил, а рубашку бережно - на верхней полке, и поправил грудь, чтобы без складок.

Постучавшись, вошла проводница - лицо белое, круглое, улыбка дежурная - попросила билет, добыл из внутреннего кармана куртки, подал, попросил:

-Чаю стаканчик, пожалуйста. Цейлонского.
-Хорошо, - кивнула. - С сахаром?
-Да, пожалуйста.
-Вам? - спросила у этого, в туфлях.
-И мне.
-Тоже цейлонского?
-Если можно.
-А почитать? - осведомился Роман Николаевич.
-»Правда», «Огонек».
-Пойдет.
Ушла.

-Забыл водителю велеть в «Союзпечати» «Вопросы философии» последний номер взять, - произнес Роман Николаевич, стараясь, чтобы вышло скучающе-небрежно.

-Вы тоже до Москвы? - осведомился сосед.
-Да, в нее родимую, белокаменную.

-Федор Афанасьевич, с вашего позволения. Директор детской школы искусств, - представился сосед, привставая и протягивая через столик руку.

-Очень приятно. Роман Николаевич, - изобразил почтение, ответив на приветствие. Конечно, - школа искусств, директор, а в мягком купейном мы в уличных туфлях.

-Где-то служим? - спросил директор искусств.

-Слу-ужим. Народу. Ему, родимому. В иной день так наслужишься, в приемную выйдешь, секретарша ушла, а народу, как утром! В глазах - мольба-а:»Родимый! Спаси!» Ну и спасаешь, что же делать. Так вот и служишь, похвал не ожидая, - говорил Роман Николаевич с краткими выразительными паузами и тоном утомленного победителя, разбирая свою постель.

-Да-м... - признес Федор Афанасьевич негромко и будто соглашаясь, что на службе народу похвал не дождешься, иронично-сдержанно глядя на...  двигающийся близко зад в синем трико.

Проводница принесла чай в подстаканниках, четыре голубые трубочки с сахаром на блюдце, сегодняшний - надо же! - номер «Правды» и журнал, явно по вагону потасканный. Роман Николаевич с меланхоличностью завсегдатая мягких купе на Москву, взял свои два пакетика, демонстративно продемонстрировал директору искусств, как их аккуратно открывают и высыпают сахар в чай, как помешивают, не брякая ложечкой. Потом устроил подушку в угол, привалился спиной к стенке, включил квадратное бра над головой, взял со столика жестом барина, отдыхающего от дневных трудов, чай в подстаканнике и пригубил.

-Крепкий какой, - произнес, изобразив озабоченность бровками. - Не уснешь, пожалуй, а завтра - доклад.

-А... позвольте полюбопытствовать... - начал было вопрос директор искусств, да Роман Николаевич, не дожидаясь:

-Да-а-ф... расширенная коллегия в... Академии общественных наук, - ответил этак даже скучающе, довольный как ловко вышло скучающе. Нет, он не хотел про академию. Сначала мелькнул мингражданстрой потом - минстрой, а академия... Губы выговорили... в пику - да! - всплывшему образу - да! - той цацы в брючном костюме, с которой директор искусств тогда на вокзале в табло пялился. Но - ничего. Будет и у нас. - Что у нас там? - произнес, первую страницу газеты открывая. - Что в мире творится, кто с кем разводится? - Помолчал, взгляд его остановился на чем-то, лицо приобрело выражение человека, который «так и знал» и «я же говорил», изрек, будто радуясь:

-Вот, пожалуйста. Политбюро у них! Вопрос у них, видите ли, судьбоносный.  А я его еще в апреле на коллегии поднимал. Ребром ставил. Вопрос-то наболевший. А они - вот только! Что тут непонятного? Ведь сама уже современная общественно-политическая ситуация во всей своей феноменологической ценности и социокультурной системности просто выдвигает его на первый план, - с немалым трудом и вспоминая усиленно, выговорил и, кажется, правильно Роман Николаевич и тоном этаким скучающе-небрежным. Но решил тут же, что, пожалуй, хватит. А то брякнет что-нибудь глупое. Оно хоть и плевать, но все же...

С видом члена политбюро, властелина Советского Союза газету пролистал, шурша неторопливо. Заголовки черные, фотокарточки, полные улыбок, и колонки серые колонки строчек. Только и взгляду за что зацепиться, так разве за хилых стариков из блока НАТО с атомными бомбами в костлявых руках на карикатуре Кукрыниксов. И при этом к мысли примеряясь, достаточно ли он «профессора» размазал? И не видел в эти минуты, как сосед, чай отпивая, поглядывал поверх стакана на него с этаким легким отблеском улыбки, когда понимают, а потому прощают ребенку, захотевшему поиграть во взрослого.

Роман Николаевич газету сложил, на столик откинул небрежно, цейлонского отпил несколько глотков, директору искусств спокойной ночи пожелал, выключил бра над головой и устроился к соседу спиной. Да досадно! Вот же угораздило! И в тот раз он по нему, как по ветоши, - и теперь не узнал. Директор искусств! Ничего. Всему - время. И его уже вон судьба поцеловала сколько раз! К Софочке Петровне в любой вечерок, как... родная мама не встретит. Фаршированные блинчики, оладушки, выпить, обхождение - первый гость! И он не с пустыми руками - что поесть, - а недавно подарил ей брошь. И Розочка-прелесть - и тут все по плану. Олежек молодец. Как обещал, -  стажировку ей трехмесячную устроил. В главной клинике минобороны. И все субботы и воскресенья у них рестораны, театры, концерты и даже «свой» номерок в Измайловской - голубая мечта «сталевара».  И завтра его у вагона встретит, с поцелуйчиками, как всегда. А он ей три подарочка припас новогодние. Какие? А вам зачем знать? И вообще... даже страшно, что так замечательно у человека может быть! А все почему? А все потому, что если ты что-то хочешь, только - очень, делай шаги. И будет тебе. А главное - любовь! Такая любовь у них, что... не высказать!  И завтрашняя ночка опять медовая. И не уснешь! И ни единой косточки! И как она умеет всё! Пальчиками нежными!.. И - завтра всё опять тебе будет! Как в ту субботу. Как в позату.

Поезд летел с парным стуком на стыках, мелкая качка знакомо баюкала. В купе - тьма. Директор искусства сопит ровно, пахнет свежестью пододеяльник. Всё хорошо у них. Всё по плану. Всё утрясется. А пока - спать...


11
Роза Максимовна...
Розочка Максимовна...
Или просто Розочка, потому что праздник, - она еще в метро распускаться начала. А праздник у нее потому, что - суббота, а по субботам ей Ромочку встречать. Он приезжает без четверти одиннадцать, и она пораньше уж - не опоздать. И сердечко у нее уже, будто птичка...

Из метро как вышла на Комсомольской - в вокзал не надо ей, вправо повернула, чтобы потом за угол, влево, и - к платформам. Спешить ей некуда. Солнышко веселое, морозец молодой. Народ туда-сюда с сумками-баулами, а у нее перчатки только. Все куда-то мчатся, а ей - никуда. Потому что считай уж москвичка. В столице живет. И все у нее, как у москвичек. Пальто с голубым песцом по вороту, шапка пышным шаром из него же и сапожки, и бриллиантик в колечке на пальчике на солнце в лучиках - Ромочких подарок. А еще она - красивая. Да. А красивых... Красивых и в столице, между прочим, не много. А кругом убранство новогоднее. И площадь, и дома, и всё в гирляндах лампочек, в снежинках неоновых, а у стоянки такси вон Дед Мороз и снегурочка что-то раздают.

К платформам вышла. На табло знакомом под снежной шапочкой в небе голубом зелеными буковками уж сообщено о прибытии Ромочки. Воспитанный такой. Всех сначала выпустит, последним из вагона выйдет и опять уж - только волю ему дай -  поцелуями задушит, затискает. Смешной такой любимый Ромочка ее!

Счастливая она. Такая счастливая, что даже страшно. А все потому, что - первая любовь. Вон она, первая, какая, оказывается! Когда у него и у неё. Славик? Славик. Славик - детский сад. В той жизни и давно. А в этой все серьезно. И в другом во всем у них, - кабы не сглазить. Ромочка вон уже - начальник цеха. И у нее. В феврале со стажировки вернется, в марте эту клушу Олег Михайлович - на пенсию, а она - на ее место, заведующей. Так в Москве училась. И мамочка вся уже ухлопоталась. Оладушками Ромочку прикармливает. Звонила вчера, говорит - подарил брошь, а ей две недели назад - колечко. С бриллиантом! А с  бриллиантом и у здешних, у столичных, у редкой. А с главным...

А в главном...
А вот и...

Ну и что! Какое ваше дело! Ну да, да-а - в любовницах. Если вам уж так уж... Так это ведь - пока. И кто сказал, что плохо, когда эти бессонные ночи в Измайлове? И... как он умеет язычком! Как уме-е-ет!.. До судорог... Дай боженька очнуться... Ромочка любимый! Такой страстный!.. А!.. Вот и сообщили о прибытии.

...Когда этот последний, при галстуке, начальник, из вагона последним вышел, эта, в голубом песце, глазастая, прямо так на шею ему и кинулась, он даже сумку выронил да ну ее муслякать! - тьфу, смотреть противно. Вечером начальники, они цейлонский пьют да газету «Правда» читают, а утром потаскушки их столичные встречают - стал бы жену-то на людях так...

Проводница в лаковых туфлях и капроне отвернулась, не в силах это видеть, а Розочка... Ей только бы шапку удержать да помаду всю...

Красилась старалась...
Ну, прямо!..
Прямо уж!..
Ночь впереди!..
Задушил!

А как отпустил, головой покрутил, щелчком подозвал носильщика, и через минуту старик в белом фартуке уже на телеге своей широкой одинокую сумку его полупустую покатил перед ними, а Розочка жалась к нему, счастливая, на руке его висла и - в глазки ему снизу, а он, счастливый и властительный, спрашивал, будто у дочки, папой обожаемой, картавя неумело:

-И как тут? Как неделька прошла?
-Скуча-ала.
-А еще?
-Скуча-ала.
-А еще?
-Учи-илась.
-И чему?
-Всё тому же. Аппараты, препараты.
-А еще?
-А еще вымазала грязью семнадцать генералов.
-Семна-адцать! Неплохо. И как генералы?
-Всё какие-то толстые, пузатые.

-Так и должно. Генерал одним уже своим видом должен наводить на врага ужас.

Засмеялись. Пока смеялись, вспомнила: один генерал, в ванной в грязи лёжа, замуж ее звал, и хотела сказать, чтобы и над ним, над генералом в грязи, из грязи да - в мужья, посмеяться, да... одумалась. А тут и к стоянке такси подошли.

Через минуту, когда ехали в Измайлово, Роман Николаевич излагал план проведения выходных. На завтра он, «для разнообразия и не бывали еще»,  предложил выставку достижений народного хозяйства, где дни Украины и хохлятское сало. А на сегодня у него целых три новогодних подарочка. Какие? Во-первых, не надо спешить. А, во-вторых, подарочки не ей ведь, а - ему, Роману Николаевичу. Потому что Новый год на носу, и всякий на подарочки имеет право. Роза Максимовна... Розочка Максимовна очень желание такое оценила. Потому как две недели назад Ромочка тоже хотел себе подарок, и вот оно, колечко с бриллиантом у нее. И ему в радость ее радость. Такой эгоистичный! И сегодня они... нет, не в гостиницу, не заселяться, а сначала, оказывается,- за... первым подарочком, который... опять в ювелирном.

В знакомом ювелирном, ближайщем от гостиницы, Ромочка захотел... кулон и на ценники велел не глядеть. А когда на ценники можно не глядеть, она... у нее... попробуй при этом глазки укроти, когда их вон, кулонов этих, целая витрина, но... выбрала... не сразу, и... без бриллианта, хотя вон с брилиантами - глаз не оторвать. Да она ведь не хищница какая, чтобы семейный бюджет подрывать. Сердечко золотое на цепочке золотой выбрала. И что, что без бриллианта. И Ромочке понравилось. И пальчиком, как велено было, показала. А потом одумалась, что это все - ему? Она и себе подарочек хочет, и Ромочка предложил запонки. «Ювелирная девушка», блондинка в золоте, живая реклама товара своего, видя щедрость, по всему видно, вздыхателя, было повлекла его раскошелиться к витрине особой, не для всякого, очень не для всякого, но Роман Николаевич выбрал запонки с виду скромные, но - из орудийного металла с сине-зеленым «орудийным» отливом. И Розочка заметила, как «ювелирная девушка» сдержанно, но очень выразительно оценила Ромочкин выбор. Еще бы! Сталевары, они толк в металле знают...

В чем еще знают толк сталевары и в чем их сила, Роман Николаевич, когда заселились, в номере уже...

А вам - зачем? Мало ли что - в номере. Вам бы скажи еще, сколько плавок. Скромнее надо быть. Где ваша воспитанность?

...Шел уже пятый, и сил уже осталось... совсем не осталось, но Ромочка всё не  отпускал: у сталеваров смена еще не кончилась, и она уж на всё согласна была  - ей-то что... На руке его в потном уюте отдыхала - заму-учал...

-Муж в два ночи домой возвращается, - поглаживая плечико её, рассказывал, - а жена на него - со скалкой: »Это где ты, такой-сякой?!» А муж ей: »Я птичка вольная. Когда захочу, тогда и прилечу». Неделя проходит. Жена ему в отместку домой возвращается под утро, трёпаная-мятая. Муж на нее:»Это где ты, такая-сякая?!» А жена ему: «Я птичка подневольная. Когда уж отпустят, тогда и прилечу».

Посмеялись.

-Это я - та птичка, - прошептала она счастливо-грустно.
-Ты - моя прелесть. И я тебя люблю, - прошептал, поцеловал в щечку.
-И я тебя, - прошептала, устраивая, будто кошечка, носик под подбородок его.

Помолчали.

Лампа с желтым абажуром на тумбочке топила во мраке номер. Шум столицы едва долетал сюда. Отблески огней пятнали портьеры. Уютное счастье одиночества двоих.

-А второй подарочек хочешь? - спросил.
-Хочу.

Главную новость сообщил, про «этого», которого мотают сейчас по командировкам, чтобы областного лоска придать. Про вопрос, уже решенный, - первым в Елово, в дальний угол области, квартиру двухэтажную четырехкомнатную в новом доме и - пе-ервый секрета-а-арь!

-За что такая милость? Получше не нашли?
-Дураков-то нет. Тем более в Елово. А для него же это че-есть!

-Как только уедет, ордер получит, я на другой день - на развод. Тебе подарочек.

-А я на другой день - тебе подарочек: с розочками и колечком золотым на правый безымянный и перед тобой, - на колени.

-Ага. А я потом брюки твои чисти.

-А я бы любовался. Чтобы по закону всё, и паспорт мой штампом о браке украсить. Первым и последним.

-Разве я тебе не жена уже?
-Жена. Самая первая любимая жена.
-И ты мой муж первый, потому что любимый.
-Тогда поцелуйчик.
-А тогда... тог-да...

-...Э-ти па-альчики... Па-альчики... Куда это они напра-авились, куд-да это... куда это...  так-кие смелые...

За окном Москва в огнях новогодних и сил уже осталось разве на душ, а сегодня еще - ужин на седьмом небе, то есть, в «Седьмом небе», в Останкино, где старший брат в ноябре ещё, на этот вечер по его просьбе столик заказал, так пора уж поспешить.

Роза Максимовна в душ ушла, а он, довольный, что все у них по плану сложилось замечательно на февраль-март, пошел к телефону, позвонил брату, чтобы доложиться, что прибыл, да и так. А брат ему под тихий плеск воды из ванной предложил - да неожиданно, без преамбул - завтра ВДНХ отменить, а... взять билет на Барселону. Потому что к двум часам где-то в Подмосковье, в каком-то уютном санатории собирается «узкий круг», то есть некий «актив сторонников». Сторонников чего, не сказал, но все будут только по персональным приглашениям. И персонально приглашенный брат и его персонально приглашает. А если Роза Максимовна захочет, то, пожалуйста. Значит, будет больше «сторонников». А брата он приглашает, надеясь не только на то, что ему с его политическими взглядами будет интересно, но и в надежде на «будущую пользу». А чтобы впечатление интриги осталось, он больше говорить не станет ничего, а «приезжай, увидишь, а потом — фуршет».


12
Роза Максимовна от сна очнулась первой. Под тонким одеялом на спине лежала голенькая в любимой позе ручки-ножки в стороны - берите пожалуйста. Глазки не стала открывать. Зачем? Куда ей торопиться? Москва. Гостиница. Ромочка спит еще, сопит, как мальчик, к стенке отвернулся, будто и не любит. А вчера еще, после ресторана, вечером уж поздно - дня-то ему мало! - опять поймал. Шустрый такой! И так ему, и так... Затискал. Уработался.

Счастливая она! Теперь - совсем счастливая. После вчерашней новости. Еще бы! Сколько у них месяцев - три, даже больше, как в город переехали. А до  вчерашнего дня кто она была? На пять букв называлась, на мягкий знак кончалась. И жизнь, как гангрена. С летальным исходом. А теперь - дела у больного на поправку. И в конце февраля - выписка. К женскому дню. К медведям он уедет, квадратный корень. Под ёлки. Поезжай. Пото-омственный. Сарай построит. Свинство разведет. Хавронью какую найдет. Толстопузую. Под своё убожество. Больно ей надо! А у нее и жизнь, и работа новая, и муж любимый - больно надо ей!.. А что на сегодня планы поменялись, так она и на собрание согласна.

Мысль о собрании, где сторонники чего-то будут что-то важное им обсуждать, навлекла туманец. Не потому что ей не интересно и придется томиться, а - забота, как у нее сложится с Ромочкиным братом.

Как Ромочка рассказывал, брат Леонид  шестью годами старше и «пошел не в их породу». В школьные, а потом и в годы службы в войсках связи где-то здесь, под Москвой, играл в инструментальных ансамблях. Перед увольнением был приглашен соло-гитаристом в джаз какого-то Дворца культуры, и теперь руководил, по словам Ромочки, бандой гитарастов. И наверно известный в их палате композитор, если ансамбль его нарасхват. Сейчас гастроли, говорил, по Подмосковью, а в марте концерты в Рязани и Твери. Рассказывал еще, что Зина, жена его, воспитателем в детском саду. Уж ничего получше не нашел! И сын Федя тоже...  не иначе как с лошади упал да головку повредил: из семьи музыкантов да - в Тимирязевку, на конное, ну-ка, отделение! Вот они, сыночки-то...

А дело-то в другом. Как Ромочка рассказывал, брат и жена его про нее и про отношениях их уже знают. Успокаивал, что столица не Орлов и нравы здесь проще. А сейчас они важного не знают - про... себя. Что к весне, если ничего не изменится, - в чем Ромочка ее уверял уж точно, - Леонид Николаевич будет ей  деверь, а она ему - невестка, Зинка, жена его, - свояченица, а Федька-коневод - племянник, как Ромочке. Не зна-ают. А узнают, если Ромочка скажет. Ска-ажет! Вон вчера весь день, когда она  сказала, что ни минутки она  терпеть не будет, а как только, сразу - на развод, счастьем светился и целовал ее больше, чем обычно, - Ромочка любимый!

Леонид Николаевич Соколовский из опасения попасть в предпраздничные пробки заехал за ними в половине первого на таком же «Москвиче», как у брата, только синем. Она ждала увидеть такого же стройного и молодцеватого, как Ромочка, на него похожего, с поправкой на возраст и с этаким налетом лоска, какой бывает, заметила, у людей искусства, а увидела мужика в годах, на Ромочку похожего отдаленно, с рыхловатым лицом пьющего и... коротким, но глубоким шрамом под левым глазом, - давний след кастета, доставшийся ему в юности, как говорил Ромочка, при «дележе девушки».

Чтобы «показаться» и «выглядеть», она для первой встречи с ним чуть дольше обычного задержалась перед зеркалом в ванной, стараясь что-нибудь такое получше изобразить из двухнедельной «химии», да, видно, зря. Леонид принял ее, как ей показалось, холодно-сухо, хотя вполне галантно, послал брата «в зад», дверцу переднюю открыл перед ней, устроил на сиденье справа от себя, защелкнул аккуратно, пошел на свое место. И все в нем в эту минуту - заметила, а может, показалось: в позе, в положении чуть откинутой головы, в движениях рук увиделось что-то оскорбленное и к брату обращенное:»Совсем идиот? Что тебе в Орлове девок не нашлось - на бабу замужнюю с двойным привесом бросило?» Впрочем - утешилась - что же она хочет, коли уж так у нее все обернулось. Однако же...

Однако же...
Совестно так...
Так совестно. Но главное бы - Ромочка любил.

Мероприятие, на которое они ехали, Леонид Николаевич называл то собранием, то конференцией и даже съездом, но уверял, что дело не в термине, а в «назревшей сути». А что провести его решили за МКАД, «подальше с глаз», в каком-то санатории, так это оттого, что «пока не время». А поскольку дороги им минут на сорок, братья принялись меняться новостями.

У Зины недавно была переаттестация, и теперь она «курица первой категории», а была - второй, и ей дают новую, выпускную, группу. У Ромочки цех «уже под отделкой», и после праздников будут менять отопление, хотя надо бы наоборот. Леонид недавно грыз козинаки, сломал зуб, и хотели уж концерт в Химках отменять. А Ромочка был недавно у родителей, так папа так же мается поясницей, а маме «прописали» очки. Федька, которому летом уж двадцать, нынче на каникулах был на практике под Краснодаром, на конезаводе у казаков.

И так вот они с пятого на десятое, у одногого - московские, у другого - орловские новости перебирали разные через правое плечо Леонида, а она, любуясь Москвой предновогодней, слушала и в какую-то минуту в тоне сналала Ромочкиных фраз, а потом и в согласных интонациях брата, не столько услышала, сколько почувствовала то трудно уловимое, что... может, почувствовать, услышать сердцем ей хотелось бы, - а будто согласие их, братьев,  в том, самом важном, о чем не говорят, но что не только не мешает, а позволяет вспоминать и сообщать друг другу разные порой смешные мелочи их семейного, фамильного, мира, когда уже не надо давать понять ей, посторонней, что она не посторонняя, а - своя, и при ней не только можно хоть о чем, а вовсе ее «не замечать».

-Как ресторан вам вчера, Роза Максимовна? Как впечатления? - спросил неожиданно Леонид, на мгновение от дороги оторвавшись и коротко глянув на нее.

-Страшно, - первое, что в голову пришло, сказала. - Спустились, - земле рада. Голова кругом.

-Да ветрено вчера. Башню аж качало, - сказал Роман Николаевич.

-Сто лет там не бывал уже. И чем угощают? Кроме картинок ночной Москвы.

-Та-ак. Армянского два по пятидесят, рыбка заливная, с икоркой тарталетки... с грибами из курицы жюльен...

-Да, там ничего не готовят. Все привозное, с земли, подогретое, - произнес Леонид этак буднично. - До какого у вас стажировка? - спросил, опять коротко к ней обернувшись.

-По двадцать пятое февраля. Три месяца будет, - ответила в тон, как говорят о чем-то скучном, но что надо пережить.

-Короче, где-нибудь в первых числах марта, - сказал Ромочка спокойно так, уверенно и тоном другим совсем, будто былой разговор, завершая, когда... она, выходя из гостиницы на минутку в номере их оставляла.

-Ну и ла-адушки! Зовите, - произнес Леонид, как показалось ей, обрадованно, даже восторженно, будто услышал то, что хотел услышать давно и очень.

-Да мы по-скромному, - сказал на это Ромочка.
-И правильно. Зачем банкнотами сорить.
-Не в этом смысле.

-Зови-ите. Я любимое весло прихвачу. Жирный звук не обещаю, но стекло отполиваю по всему грифу.

-Переведи.

-Да сбацаю под любого достоевского, я же слухач. А вы, Роза Максимовна, в эстраде что предпочитаете? Чтобы мне настроиться, - спросил, опять обернувшись в ее сторону.

-Ой да, я всё люблю, - отмахнулась коротко, смутившись.
-А всё же.

-А вот... Песню вот эту люблю, да не знаю, эстрадная ли.

-Эстрада всеядна. Напойте.

-Названия не знаю, а там слова такие в начале: «Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами...» - немножко в нос и нараспев, будто себя, певичку неумелую, изображая, произнесла она.

-»Что никогда тяжелый шар земной не уплывет под нашими ногами...», - подхватил в тон ей Леонид. - Замечательно. Это Мариночка Цветаева. Заметано.

-Я смотрю, вы тут уже и спелись, - играет удивление Роман Николаевич.

-Какой он у вас ревнивец, однако, -  играет удивление брат. - Все замечательно, ребята. Всё замечательно.

На перекрестке под красным постояли, дальше поехали.

Как хорошо, подумала, что Ромочка сказал «по-скромному». Вот именно! Конечно, по-скромному. О ней позаботился. Ромочка любимый. О - ней! С тремя-то ее злокачественными опухолями не пляски с визгом устраивать, не букеты через голову метать. Расписались да и всё. Хотя, как Ромочка скажет. Она ведь у него первая. Это он «по-скромному» - для нее. Потому что мудрый ее Ромочка любимый. И так тонко чувствует! А кому надо, что хотите, думайте. И к Леониду Николаевичу, подумалось, несправедлива она, не права. Исправиться решив, спросила:

-А что, Зинаида Васильевна не поехала?

-Стирку устроила. Да и что там ей, - ответил Леонид, от дороги взгляда не оторвав.

-А в садике у них медработник есть, я думаю?
-Наверно. Не знаю.
-В садике должен быть. А Федя... У него когда день рождения?
-Седьмого июля. А... что?

Да Ромочка вон знает: в селе, где раньше жили, конюх там один сбруи делает красивые, так можно Феде в подарок заказать. Роман Николаевич идею оценил поскольку «собственными глазами видел». А еще представить брату предложил, что звать того конюха Васютка кудреватый. А кудреватый  потому как раз, что «лысый до блеска». А Леонид Николаевич на это принялся русский народ нахваливать за то, что мастак «кликухи лепить». Уж как кому какую прилепит, так «не отскрестись до пятого колена». Кудреватый - лысому! О-ри-ги-наль!..

Братьям от образа такого остроумного весело стало - кудреватый лысый! - а ей этот Федя неведомый, племянник будущий, почему-то тоже представился кудрявым, а еще рыжим и рябым от меланина, как подружка Насти Дорофеевой.  Феди - они все какие-то... с рыжа. Что-то у них в имени есть такое...  Впрочем, ей-то что. Лишь бы Ромочка любил. И чтобы, как он говорит, - надежность.


13
Для съезда «сторонников назревшей сути» был арендован кинозал санатория какого-то швейного объединения, то и закрытый на ремонт, то ли после ремонта  не открытый. А последнее воскресенье декабря, по догадкам Леонида Николаевича, вероятно, выбрано из соображений конспирации: перед Новым годом «пиплу не до политики». О том же, что та некая «суть» действительно назрела, говорил хотя бы тот факт, что уже получасом раньше назначенного времени в просторном холле кинозала паслись на вольном выгуле десятков пять мужчин, которые, собравшись группками, не скучали, обсуждая разве что предновогодние дела.

Впрочем, так могло показаться при взгляде беглом. Гость же пытливый и проницательный непременно заметил бы в приятельских кивках и улыбках, выражениях лиц и позах большинства и особенно, взглядах, коими вдруг, от разговоров отвлекшись и будто озираясь, некоторые окидывали зал, - и не уловить невозможно было! - блики и нотки хоть и сдержанно-скрытые, но весьма, весьма любопытные. Тут и взволнованность будто от участия в чем-то запретном и секретном; и опасения от неопределенности, зачем и о чем собрались говорить и не обернется ли это последствиями непредсказуемыми и необратимыми; и полное неверия удивление открытием, что можно вот так, в стороне от всего мира, в сосновом бору, среди снегов, тайно собраться, чтобы... получается... восстать против чего-то огромного и непобедимого; а от всего этого - предчувствия, что вдруг сюда ввалится кто-то властный, может, с автоматами и наручниками, и арестует всех, разгонит, накажет, и не глупостью ли было явиться сюда.

Такое вот что-то витало в самом воздухе, пропитанном этим напряжением опасения, когда братья Соколовские, распахнув перед их девушкой высокие стеклянные двери, вошли сюда с морозной улицы. Здав одежду в гардероб и отойдя в сторонку, они уже настроились было скучать и думали, не пойти ли уже в зал, как Леонид Николаевич увидел в центре холла, должно быть, знакомого, вскинул в знак приветствия рогульку из двух пальцев. Знакомый, заметив его жест, ответил такой же рогулькой и, извинившись перед теми, с кем стоял, направился в их сторону.

Это был мужчина лет сорока, роста чуть выше среднего. Светло-серый пиджак с распахнутыми полами, белая рубашка, галстук в темно-малиновый ромбик, низко свисающий с живота, черные брюки, черные волосы пышными волнами, крупное красивое лицо из тех, какие называют породистыми, и это и даже очки в широкий черной оправе в сочетании с видом победителя чего-то или барином - все в нем  у человека с воображением могло бы родить в эту минуту образ... к примеру... корабля, овеянного славой, который сейчас, после кругосветки, ждут в родном порту победные фанфары. Или... осанистого петуха в гареме кур - по манере вскидывать клюв, выпячивать зоб...

-Уланов Владимир Львович, рекомендую. Мы давно в приятелях. Руководитель рабочей группы всего этого, так сказать... фестиваля, - с глубоким кивком и отвечая на рукопожатие, представил его Леонид Николаевич. - Мой младший брат Роман и его...

-Любимая жена, - подсказал Роман Николаевич, улыбаясь счастливо.
Розочка Максимовна... она...
Так смутилась, но - оправилась тут же.
Что же ей, если она - жена!..

Она только Ромочку взяла за локоток обеими ручками и в доверчивой ласке приникла к плечу его...
И не хватало еще слезки...
Еще не хватало...

А Владимир Львович уже... хвалил ее, «единственную здесь ту самую Жанну», за смелость разделить с мужчинами место на политических баррикадах, которые пора, давно пора воздвигать, потому как трубы давно зовут... А когда Леонид Николаевич сообщил, что супруги Соколовские, между прочим, орловские и здесь в командировке, Владимир Львович еще более оживился, окинул взглядом холл, нашел кого-то нужного ему, вымахнул руку и стал призывно делать пятерней подгребающие жесты. А Розочка Максимовна, совсем уже счастливая, увидела, как в том конце холла в рассеянной толпе выделился черный мужчина в ярко-красном кашне и, лавирая меж группок, направился к ним. Ромочки постарше, красивый, и взгляд этакий пытливый, пронзительный. Подошел.

-Кротов Андрей Иванович, - представил его Уланов. - На истфаке МГУ из одного котелка пять лет гречку вкушали. Научный сотрудник вашего областного краеведческого музея, - говорил, обращаясь уже к Роману Николаевичу. - Или,  может, уже директор?

-Ой, избави, боже, избави! - болезненно морщась, замахал на него руками Кротов.

-Известный литератор, эссеист, публицист и кто ты там еще?

-Ну-у, что есть, то есть, - нашелся Кротов, и мужчины расхохотались на дословно прозвучавшую фразу из недавнего выступления комика Хазанова по телевидению.

-Соколовский Роман Николаевич с супругой. Тоже из Орлова. Не знакомы? А это его брат, Леонид Николаевич. Москвич.

-Мы вчера буквально, вернее, в пятницу, я... вечером встречались в университете с профессором Смышляевым и... он очень даже... рекоментовал познакомиться с вами. И вот... где довелось, - сказал Роман Николаевич, чуть заметно поглаживая ручку Розочки у него на локте.

-Я смотрю, у вас тут целое землячество. Кста-ати! Сегодня из Рязани товарищи, из Владимира, из Тулы один. А вы самые дальние. Может, выступите? Который-нибудь. Очень бы важно, чтобы с периферии.

-Как-то... это... неожиданно, - сказал Роман Николаевич.

-Н-ну, если нужно... А о чем говорить? - полюбопытствовал Кротов.
-Сориентируешься. Ты же у нас Цицерон еще тот!  У меня вступиловка, типа - докладец, а там - по ходу. В общем, вы тут договоритесь два земели, да уж, пожалуй, пора и в зал.

14
В конозале мест на пятьсот в форме пологого амфитеатра, собравшиеся, коих не набралось и сотни, не то, чтобы потерялись, но хоть и расселись поближе к сцене, но этакой будто прореженной кучкой. Столь же «голо» смотрелась и сцена, совершенно пустая, с трибуной слева с невключенной настольной лампой. Владимир Львович устроил Соколовских и Кротова в пятом ряду с края, а сам прошел за стол, установленный в проходе между первым рядом и краем сцены. С минуту он пережидал входящих из холла припоздавших, знакомыми подгребающими жестами приглашая их проходить поближе, глянул на часы и произнес обрадованно:

-Ну что же, товарищи - время. Начнем, пожалуй. Мы так вот решили, отсюда, чтобы демократично и своим кружком единомышленников, и не тратить время на выходы для спичей. Так что, уважаемые друзья и друзья друзей. От имени некоей нашей самостийной рабочей группы приношу вам искреннюю благодарность за то, что вы решили потратить это дорогое предновогоднее воскресенье на такое вот, назовем так, собрание. Очень надеюсь, хотелось бы надеяться, что через какое-то время многие из вас будут не только с благодарностью вспоминать эту минуту, которая может стать исторической, а для кого-то - нельзя исключать - и поворотным моментом в судьбе. И может, уже сейчас в этом зале - не побоимся высокого слога - будущие предтечи нового мира, и по ним, то есть по нам, будут сверять часы истории  и называть нас новыми декабристами!..

Зал слушал с этаким выжидающим любопытством, а председательствующий продолжал:

-Насчет декабристов - не фигура речи. Потому что буквально вчера, между прочим, исполнилось сто шестьдесят два года восстанию декабристов на Сенатской площади, с чем я вас и поздравляю. С одной стороны, конечно, было бы непростительной наглостью не то чтобы рядиться в новых декабристов или усматривать в этом намек, извиняюсь, на некие исторические - боже упаси - параллели, но что важно и безусловно, - вскинул он указательный палец, - вспомним знакомое еще со школы.

Если отвлечься от деталей, ситуация была такова. Группа дворян-единомышленников, в числе которых было немало офицеров гвардии, воспользовалась моментом междуцарствия и под призывом к недопущению на трон Николая первого - факта в историческом плане все же частного и преходящего - восстала против всей многовековой системы самодержавия в принципе, за отмену крепостного права, за введение конституции, ограничивающей власть монарха, когда при конституции он будет уже не монарх. То есть, выступили за ликвидацию самодержавия как власти  тоталитарной не только в плане, так сказать, административном, но, что главное и важное более, власти политической.
 
С той поры минуло полтора века с лишним, полные событий для нас эпохальных. У нас уже и конституция, и парламент двухпалатный - Совет Союза и Совет нацинальностей, - а реальная, то есть политическая вертикаль власти не только, собственно, осталась, но и забетонировалась, забронзовела хоть и в новых, с новыми названиями, с внешними, в реальности формальными демократическими институтами, но по сути в прежних формах имперской монархии с ее тоталитарным воздействием и влиянием на все сферы экономики и общественной жизни. Если опять же отвлечься от деталей и вдуматься, это значительно страшнее того же былого крепостного права, которое, во-первых, в плане территориальном было довольно локальным, а, во-вторых, базировалось и регулировало в основном жизнь хозяйственно-экономическую. А нынешняя коммунистическая монархия пронизала своими тоталитарными щупальцами не только мозги, но и сердца своих подданных, лезет во все щели и щелки даже самой рутинно-бытовой жизни, проникает со своими кодексами в святая святых - мир наших семей и чуть ли не в постели, готовая и там уже диктовать, как и что...  Но, друзья! Мы сегодня, общество в целом далеко уже не то. Совсем не то, которое продолжает ваять наша официальная государственная пресса. Общество бурлит новыми демократическими идеями, новыми, порой очень либеральными взглядами на самого себя, свое место, а отсюда и роль в изменившемся политическом мире. И вот этот наш сбор сегодня, - потыкал он сверху указательным пальцем в пол, - хоть и совершенно неформальный, но как раз и отражение новых политических ветров. Пока цель наша скромная - обменяться мнениями о политической ситуации в стране, придти - в идеале и если удастся - к некоему  единому мнению, что стало бы базой для возможного в последующем уже юридического оформления в статусе пусть не партии, но, скажем так, общественно-политического движения с вполне конкретными лозунгами. А поскольку известно, что любая политика - это борьба за захват и удержание власти, от имени нашей рабочей группы и всех нас, здесь собравшихся, хочу сразу заверить товарищей в штатском из соответствующих органов, которых мы, конечно, не приглашали, но без которых ни одно подобное мероприятие не обходится, что мы ничего не собираемся захватывать. Мы не заговорщики и не собираемся шатать троны,  устраивать дворцовые перевороты, ниспровергать существующий строй. Но мы желаем политического плюрализма и просим коммунистов подвинуться и дать место и право выражать новые веяния на общественно-политическом горизонте. Мы даже не просим, а готовы завоевать свое место под политическим солнцем. А для этого нужны лозунги, под которые собирать народ.
Такие вот две мысли-задачи имела в виду наша рабочая группа, собирая вас, друзья, в этот зал. С большинством из вас лично я или товарищи по рабочей группе по телефону пообщались, осветили круг вопросов, так и давайте без трибун и президиумов, так сказать, по домашнему, но не превращая это в базар и уважая друг друга и время, обменяемся мнениями вот... по всем этим поводам. А в конце... тут набросан кой-какой проектик, - вынул он из внутреннего кармана пиджака пару вчетверо сложенных листков, развернул и положил их на стол перед собой, - задокументируем наши решения, если таковые общими усилиями родятся, в виде, так сказать, пока договора о намерениях. Желающие могут, как в школе, поднять руку и попросить слова, а я уж, с вашего позволения, немножко всем этим подирижирую. Вадим Иванович, - вскинул он руку, - может, начнем с вас, пожалуйста.

На том краю зала встал мужчина средних лет с глубокими залысинами, узким белым чубом, и все обернулись в его сторону.

-Тут да - подумать время было и, если, как сказал Владимир Львович, отвлекаясь от деталей и по счету большому, я к выводу пришел довольно минорному, - говорил он будто нехотя, лишь из покорности. - Смотрите. Восемь веков рабства и холопства. А потом вдруг вылезли эти пестели-рылеевы, муравьёвы-апостолы и захотели конституции и демократии. И логично пошли на каторгу и виселицу. Через восемьдесят лет, в начале нашего века мы пять пошли в бой за те же ценности. Минуло еще восемьдесят лет, и вот мы, нынешние, пышно отпраздновав семьдесят лет утопического эксперимента, опять, как декабристы, вновь вылазим из окопов и готовы в последний и решительный за политические права и свободы, против коммунистической тоталитарной монархии. Пройдет еще восемьдесят и - я более чем уверен! - внуки наши снова пойдут в бой под теми же знаменами. Потому что природа наша, ментальность азиатов-скифов, неизменна. Любому обществу до демократии еще надо дорасти. Ибо демократия - не вседозволенность. Это не власть народа, как это примитивно понимается. Это - власть закона, рожденного народом и исполняемого всем народом с желанием и на принципах самоуправления. Когда каждый индивид одинаково общественно-политически зрел, обладает нужными знаниями защищать свои интересы и создал условия для их реализации. А у нас народа нет. Мы в народ с его четкими действенными и легитимными институтами гражданского общества еще не вызрели. И не вызреем. Потому что если бы в нас природой заложена была энергия вызреть, так уж вызрели бы. Мы - дикая толпа, которая понимает только кнут и палку. Раб по ментальности, от природы, ни демократом, ни тем более либералом не будет никогда. А потому мы опять толчем воду в ступе. Обратите внимание. Всего три поколения назад, наши деды пели «Боже, царя храни!» И что принесли коммунисты в семнадцатом? Что мы сегодня имеем? Мы имеем ту же диктатуру имперской власти династии Романовых-Лениных только с политической, демократической окраской. Тогда вопрос, чем была занята общественная мысль последние два века после декабристов? И вообще была ли она в наличии.  И не пляшем ли мы на наших старых граблях, вот что хотелось бы мне услышать от товарищей.

В центре зала без просьбы дать ему слово вскочил молодой человек. Сухощавый, в очках с круглыми линзами в тонкой оправе и проволочными дужками, заправленными за уши, стриженный коротко, он смотрелся этаким... студентом террористом из когда-то швырявших бомбы и принялся швырять слова в председательствующего:

-Если мы сейчас представляем из себя инициативную группу по созданию некоего политического движения, то прежде надо осознать, от какой печки пляшем. Не от печки ли абсурда? - говорил он очень быстро. - Товарищ Сталин еще полвека назад, в тридцать седьмом, заявил сдуру, будто социализм  уже построен. Он так сказал потому, что никто в мире социализма этого нигде не видал. Товарищ Брежнев густобровый еще три года назад долдонил о развитом социализме, высшей и последней стадии перед коммунизмом. Но это он  долдонил, а в реальности мы что имеем? Госкапитализм? Тот же капитализм, но - государственно-монополистический. Строили мы строили и, наконец, построили - политическую тюрьму народов. Над нами сегодня смеется весь мир! Демократий в мире много. Было, есть и будет. Да ведь демократия, она для жизни толпы, а либерализм - для игры одиночек. Мудрых и богатых. А либеральная демократия - это... это... сапоги всмятку. Тем более для России, стране вчерашних холопов. Либерализм в России - это просто смешно. Рабам дотянуться бы до демократии. Нашему бы теляти да волка поймати. Поболтать об этом можно, а для жизни - глупо, поскольку неуместно. У него будущего нет. За ним не пойдут. И что мы напишем на лозунгах?

«Студент» в очках все это говорил будто не залу, а ведущему, вбивал свои вопросы во Владимира Львовича, и тот хотел, должно быть, уже ответить или как-то прокомментировать, да на галерке поднялся старичок с видом решительным, взглядом пронзительным, правым кулачком замахал угрожающе, закричал голоском дребезжащим:

-Лозунги! Вот именно! Важны именно лозунги! Лозунги надо придумать. Вот именно! А что мы напишем?! Мир народам, хлеб голодным - уже было. Фабрики рабочим, землю крестьянам - тоже. Под эти ведь фанфары в последний бой в семнадцатом-то шли. И куда пришли?! Хоть один рабочий хоть одним станком владеет? На правах конкретной частной собственности. Или крестьянин - квадратным метром земли. С правом продажи или сдачи в аренду. А в той же Англии еще в двенадцатом веке у крестьян уже была частная собственность на землю. Неприступная.  Неприкасаемая. Признанная всеми мэрами-пэрами! В двенадцатом веке! О чем мы говорим?!

Кротов, в крайнем от прохода кресле, с первых слов старичка слушавший его со все большим нетерпением, тоже не прося у ведущего слова, неожиданно для наших поднялся с видом полунасмешливо-важным и заявил тоном этакого   высокого благородства:

-Вопрос о лозунгах, товарищи или господа, далеко не тривиальный, как может показаться. Это не белые слова на красной тряпочке. Любой лозунг - это политическая позиция. Это - концепция политической борьбы за власть над умами. Это, если хотите, философская, концептуальная база любого человека, осознающего себя не рабом, а субъектом. А для политического движения, тем более - партии это необходимо совершенно! А уж как потом привлечь миллионы под эти наши концептуальные лозунги, уже нам потом и думать, если захотим остаться в политике. На то и лозунги! А то вылезет из какой-нибудь пивной какая-нибудь партия любителей пива, так тоже ведь лозунг понадобится. Под концепцию выпить и закусить. Вот это наш народ примет безусловно! Вот такие лозунги соберут миллионы. Да если еще под халявные деньги под жигулевское.
 
-Совершенно правильно! Обеими руками поддерживаю товарища! - воскликнул голосом тонким, почти женским, очень полный и в годах мужчина со второго ряда, поднимаясь и громоздко оборачиваясь к залу. - Прошу прощения, не имел пока удовольствия познакомиться лично.

-Кротов Андрей Иванович, - жестом указал Уланов на Кротова. Тот приподнялся и кивнул. - Известный литератор и публицист. Кстати, из Орлова. Из глубинки. У нас еще товарищи из Тулы, из Рязани, я видел, из Владимира. Тоже хотелось бы услышать. Извиняюсь, продолжайте.

-Так вот... я что хотел сказать. В принципе, конечно. Именно концептуальный подход к любому делу - залог успеха. Смотрите. Вот мы собрались сегодня, разумные образованные люди. И мы же понимаем, что даже нынешние известные нам образования: октябрятская звездочка, пионеры, комсомольцы, профсоюзы, женсоветы, разного рода комитеты, и даже советы народных депутатов, выборная система, сессии, пленумы, творческие союзы, общества и подобные им другие - это все по сути и по счету большому бесправные, надуманные формы демократии в общественно-политическом театре, призванные опять же удержать в узде вчерашних скифов и полуазиатов с их философией и психологией Востока. Не исключение и коммунистическая партия, в которой часть народа. Она хоть и позиционирует себя правящей, но, объединяя часть не народа, а толпы, как правильно выразился товарищ выступавший, по сути и большому счету не управляет ничем. Разве что играет в политический театр так и то с убогой режиссурой школьного троечника. Хотелось бы услышать на этот счет. Спасибо.

Он отвернулся, будто трудясь, мешковато, втиснул тело свое меж подлокотников, а сзади поднялся высокий, в годах, мужчина при усах и бородке треугольной, заговорил густо-басовито:

-Я думаю, мы собрались сюда не потому что одному хочется конституции, другому - севрюжины с хреном. И не знаю, кем мы предстанем, если завтра вообще не рассыплемся. Но от чего бы я предостерег, так это от цели назвать себя демократами. В смысле - чистыми. В нынешних условиях полного коммунистического тоталитаризма демократия - это самоубийство. Потому что это обязательно конфронтация по отношению к власти. Но мы же не против власти, не против ее вертикали, пусть и насквозь политизированной и марксизмом-ленинизмом пропитанной. Мы не против кого-то и чего-то внешнего. Мы - за! За свое право на личные свободы и возможности их реализации. Но, подчеркиваю, - только в политике, а не в управлении страной, - я так понимаю.

-Есть такая поговорка, будто мудрый живет параллелями, а глупый — вертикалями, - поднимаясь и оборачиваясь к залу, заговорил молодой человек с первого же ряда, с дальнего конца. Костюм-тройка, светло-голубой галстук в полоску, элегантный вид научного сотрудника. - Вот наш Горбачёв Михаил Сергеевич - очень мудрый человек. Ему бы родиться где-нибудь в Швеции, королем, и править, лежа на боку. Такое впечатление, что он народа своего не знает и не понимает, в какой стране живет. Объявил плюрализм и гласность, а гласность русскому - главная погибель. На этом политической капусты не нарубишь, а скорее тебя пошинкуют. Из нашей игры в демократию, я думаю, ничего, кроме охлократии, не выйдет. Проорется народ на митингах, власть оплюёт, пар выпустит, потом самогона замахнет и успокоится. И если мы сегодня тоже собрались тут, извиняюсь, шайка демагогов, то меня увольте. А то, что политическую Россию пора на дыбы, как при Петре, - это точно.

-Не попади на дыбу! - кто-то крикнул ему сверху.
-А ты не остри! Не на стрелецком бунте! - парировал элегантный.
-А вот народ помоями-то поливать не надо!
-Этих коммунистов давно бы метлой уже!..
-Товарищи, не надо друг другу носы кусать!
-Свободы захотелось! Тебе она зачем? Не дорос еще!
-Да ты на себя посмотри!
-Во - хамло!
-В наполеоны метит он!
-А ты вообще бы помолчал!..
Такое вот, озлобленно-грубое, нервное металось по залу.

-Товарищи! Товарищи! Стоп, стоп, стоп! - крикнул властно-требовательно и замахал руками Уланов. - Так нельзя! Давайте будем уважать самих себя. Не будем демонстрировать... Я понимаю, у нас у каждого много накопилось, но есть цивилизованные формы. Мы ведь за тем и собрались. Давайте товарищей... давайте из... - поискал он взглядом, - из  Владимира. Дмитрий Иванович, прошу...

Товарищ из Владимира был недоволен крепостным правом на госидеологию. Потом товарищ из Тулы отстаивал право безнаказанно критиковать власть. Молодому человеку из Солнечногорска хотелось «широкой альтернативной прессы». Мужик средних лет с красноватым лицом то ли от принятого с утра на грудь, то ли от подскока давления, требовал убрать из конституции статью шестую о руководящей роли партии, в чем его сначала одни начали поддерживать, другие на поддерживавших навалились из-за неуместного радикализма, поскольку «ради кала» на баррикады лезть глупо.

Вновь началась ругачка, обмен колкостями, намеками на «ущербность мозжечка у некоторых». Владимир Львович, стараясь укротить этот новый тайфун, опять махал руками, кричал «стоп», просил «не срываться», «уважать». Роза Максимовна, видя эти красные озлобленные лица, мечущие молнии глаза,  дергающиеся как у собак при лае головы, замерла в испуге, думая, уж не паническая ли это коллективная атака, и вдруг у кого с сердцем что, так наверно в санатории найдется медик, хотя - воскресенье, да ведь должен дежурный... А вообще ей было совестно за тех, кто ведет себя так. Она никогда еще не видала и не слыхала таких свар, когда люди взрослые и культурные, жители столицы, на которую провинции надо равняться, до которой тянуться, так себя ведут. Она внутренне даже напряглась вся от опасения, что сейчас случится что-то непредсказуемое, в Ромочкину руку на подлокотнике вцепилась инстинктивно, а Ромочка поглаживал, будто успокаивая. Мужики эти! Видно, везде одинаковы! Воскресенье предновогоднее, а они жен да детей побросали, съехались болтать, о том же, о чем по телевизору с утра до вечера. А вот что коммунистов ругают, так и правильно. Правильно! Уж насмотрелась она! Насмотрелась! И папа сто раз был прав. Сто раз!
Когда волна схлынула, пена улеглась, Владимир Львович, дабы страсти укротить, успокоить «политическую активность масс» напомнил, что уже половина первого, а впереди еще фуршет и предложил настроиться и принять «предварительный итоговый документ». И то ли народу надоело дебатировать, то ли напоминание о фуршете сработало, только принятие резолюции прошло сравнительно спокойно. После уточнений фамилий, самоотводов и предложений новых кандидатур выбрали оргкомитет, члены которого после Нового года отправятся по регионам страны, областям и республиками создавать отделения нового политического движения. Чтобы к осени собрать и подготовить уже учредительную конференцию, а к ней нужные документы для юридической регистрации нового политического образования и создания, по словам Владимира Львовича, «яркого общественно-политического прецедента в новейшей истории».


15
-Не-ет, Ро-ома! Ты почу-увствовал?! Ты почу-увствовал нака-ал?! Народ пробужда-ается! Поднима-ается! А это нача-ало, Рома. Ой, нача-ало больших перемен. Семьдесят лет концлагеря мысли! Диктатуры этих  коммуняк!

Андрей Иванович Кротов говорил восторженно-страстно то полуголосом, то полушепотом, высунувшись из полутьмы и подавшись через столик к собеседнику, левой рукой держась за подстаканник, а правой, собрав пальцы в щепоть, нетерпеливо жестикулируя.

-Ну так... оно к тому и шло, - соглашается Соколовский.

-Любопы-ытно! Представь. Мы когда с Улановым перед фуршетом в туалет ходили, говорит, он собственную «Волгу» продал, чтобы зал  арендовать и на фуршет. Ва-банк пошел! А иначе как? Или ты - ва-банк, или ты - никто.

-В принципе, все верно. Именно так, - соглашается Соколовский.

Роман Николаевич сидит напротив, скрестив на груди руки, откинувшись на стенку купе и покачиваясь в мелком такте с вагоном. Он глядит под столик, в темноту, где ноги, и делает вид этакий умудренно размышляющий над тем, что говорит ему Кротов, но - лишь из вежливости. Потому как Кротов этот уже надоел.

-Ты заметил? - продолжает Кротов, увлекаясь новой мыслью. - Помнишь старичка того с галерки? Смешной такой, божий одуванчик и кулачком своим костлявым машет, в бой зовет. Смешной, а ведь тысячу раз прав. Вот и-именно! Я всегда говорил и готов утверждать, что прежде чем лозунги выкидывать, надо выстроить концепцию. Только в концептуальном подходе к любому движению, а тем более к власти над умами возможен успех. Для умов недалеких это кажется абстракцией, но без концептуального подхода в любом деле, пусть мы это даже не замечаем, невозможно решить ни одной жизненной проблемы. Человек разумный, который что-то хочет в этой жизни, он нуждается, непременно нуждается в определенном уровне концептуального развития. А все, что антиконцептуально, глубоко аморально. Именно способностью к концептуализации мышления мы отличаемся от животных. Или толстяк этот со второго ряда, помнишь? Который за меня - обеими руками. Наверно, ученый какой. Масштабно мыслит! Вообще, конечно, большая политика - это еще и базовая философия, и глубокая психология - все, что угодно.

-Вообще, да, - согласно кивает Соколовский, поднимая медленно взгляд влево, в сторону багажной полки над входом. - Современная Россия с ее национальными окраинами, если взять во всей ее феноменологической ценности и социокультурной системности, это... Тем более в спектре, так сказать, геополитики... Я сейчас над кандидатской работаю по этой теме, - с меланхоличной величавостью повел он бровками, - так что собрание это - новая для меня институция, никем в научном мире не застолбленная... Эти новые демократы. Или либералы...

-Рома, не смеши меня. Какие из нас либералы! Рылом не вышли, - произнес негромко и с видом страдальческим помотал головой Кротов. - Да, мы не знаем, во что это выльется, собрание это сегодняшнее наше, но радостно то уже, что лед тронулся. Тро-онулся!

На верхней, над Кротовым, полке спящий студент обернулся с бока на спину, высунул из-под одеяла ноги в желтых затоптанных носках, втянул носом воздух, затих. Старик над Соколовским закашлял, раскашлялся, чихнул, ругнулся, чихнул, засопел...

Шел уже двенадцатый час ночи, во тьме за окном то вспыхивали близко, то плыли медленно дальние огни наверно уже Владимирщины, а Кротов все никак не унимался в своих восторгах. Вот надавало! У него вагон через два от этого и место нижнее и тоже в купе, а как днем привязался, так ведь с попутчицей его, Романа Николаевича, безобидной теткой, договорился  местами поменяться. Теперь и страдай. Да на фуршете еще Уланов подошел, предложил им, которому-то - «уж вы договоритесь» - заняться созданием «у себя в Орлове» регинального отделения непонятно, чего. И извинился еще - надо же! -  что Кротова в оргкомитет не включил, но обнадежил, что «потом, в процессе»... И Кротов этот с какого-то квасу, как-то себя возомнил удивительно, будто он уже - при  штурвале!?...

-Словом, я предлагаю как. Завтра приедем, в чувство придем и давай сразу по знакомым нашим мысленно пройдемся, у кого мозги не заплесневели. И допустим, в первую субботу января соберемся могучей кучкой у меня, обкашляем, что нам дальше и как. И списочек составим уже предварительный, чтобы было что доложить. Чтобы там, наверху, - показал он пальцем на полку со студентом, - заметили, что мы тут сопли не жуем. Телефоны Уланова у меня есть. Так что уж  поспеши, друг Рома.

-Ладно, прикинем, - отозвался Роман Николаевич. А из тьмы под полкой напротив, где лицо Кротова двигалось едва различимым пятном, - все тот же громкий шепот:

-Больша-ая работа предстоит нам с тобой, Рома! Настройся сразу - народ глуп и тяжел до невозможности. Я в октябре был на семинаре у наших писателей. Темнота-а! А еще цвет культуры называются. С руководителем по прозе в одном номере жил. Прозаик, а фамилия - Некрасов. Я у него ничего не читал, а и попадется - в руки не возьму. Похоже, - типичный литературный коммуняка-пропагандон, инвалид от идеологии. Да высокоморальный такой, представь. Ему поэтеска, девочка-мечта, на нос вешает, так он ещё...

-Некрасов? Подожди. Светлый такой. И будто мешком хлопнутый. И глаза горят, - уточняет Соколовский из своей тьмы под полкой.

-Да. Романтик этакий весь...

-Так это... с ним я наверно... Некра-асов... водку пил. Не из Архангельского ли?

-Точно.

-Ну, точно. Осенью к председателю тамошнему колхозному по работе ездил, так случайно на семейное застолье попал. Не дурак товарищ выпить этот Некрасов, очень не дурак! За себя не льет. А еще жена-а у него!.. Я мол-чу! Наградит же бог пьянниц.

-Ну, насчет жены-то уж, Рома, кому, а тебе-то уж грех обижаться.
-А я и не обижаюсь.
-И дети есть?
-Нет пока. Поженились только вот-вот.
-Молодец. Что повезло, то повезло. Есть чему завидовать.
-Давай-ка спать.

...Сы-пать, сы-пать, сы-спать, сы-пать, - повторяют колеса ритмично. Скотина! Принялся, скотина, за Розочкой ухаживать! Лапой за спинку вводит в кафе, да низко так лапу свою держит, не на талии, а... Ско-ти-на! И беспардонность такая! Хлопочет со стульчиком, - усаживает. Будто он девушку в кафе привел. Будто его, мужа, тут и близко... Вина ей в фужер подливает, скотина! И вообще остаток дня испортил. Попрощаться у вагона даже толком не дал. Языком своим поганым полощет. Не поговорить, не поцеловать на прощанье. А впереди - праздники, и как там сложится еще с выходными...

В купе - темно. Шторка опущена, и в щели у рам то муть от далеких огней явится-угаснет, то отблеск от фонаря у полустанка вспыхнет молнией, погрузит купе в тьму кромешную. А сна нет.

По счету большому оно - да. Собрание это очень кстати. Получилось, что он, Роман Николаевич, сегодня стоял у истоков! Чего? Какого-то, говорили, движения. А может, и партии. Нельзя исключать. И если намылился в Барселону, то - стоял у истоков! Звучит! Теперь на любом собрании, хоть где скажи - и будешь в шоколаде. Но ты смотри, как у них, у столичных! Рады друг друга загрызть. С одной стороны на то и плюрализм. Единство и борьба противоположностей. И стокновение мнений, и схватки. В бурлении мысли рождается истина. Но так же наверно нельзя - по-базарному!

...Старик наверху закашлял опять, раскашлялся, чихнул, ругнулся, чихнул. Лежит, заразу распространяет. Не хватало еще подхватить какой-нибудь гриппер...

Однако, смотри-ка. Столица-то - вот она. Народ-то собрался не из подворотен. Интеллектуалы. В политике секут. И терминами всякими политическими ловко так легко оперируют. И среди них ты чернь-работяга - фундаменты под конюшни копать. И муравьевых каких-то знают, пестелей, которые наверно в семнадцатом так же вот - за власть советов. А это о чем говорит? А о том, что вам, Роман Николаевич, надо впрягаться и по сто страниц в день - не меньше! И регулярно - на лекции. И что - не под возраст. Пусть смеются. И чтобы суббота - день библиотечный, и чтобы - вот именно! - чтобы концепции

Концепции! Скотина! Он уже, смотри-ка, в Орлове - политик, Москвой поставленный! Уже он командует, дает указания, и отчеты ему уже - в Москву. И не прямо, не в лоб, а говорит и при этом будто в роль подчиненного уже, ведомого вводит тебя этак незаметно. Будто он уже новый паровозик, а из тебя вагон изображает. Однако, истфак МГУ у него. И что? У него тоже не начальная школа...  И теперь... теперь... лучше... да... держаться вместе и... оно лучше...

...Сы-пать, сы-пать, сы-пать, сы-пать...

КОНЕЦ  ПЕРВОЙ  ЧАСТИ