Трое друзей, трое судеб экскурсия в Брюгге

Трое друзей, трое судеб: экскурсия в Брюгге

Забрюгге встретил нас лёгким морским ветром и лениво качающимися мачтами круизного лайнера. Из ворот порта вышли шесть человек — три супружеские пары, в прошлом — одногруппники из Одессы. Их объединяло прошлое, но разделяло всё остальное: континенты, менталитет, стиль, привычки.

Сначала я заметил Бориса и Людмилу. Они остались жить в Одессе — это было видно с первого взгляда. У Людмилы — спортивный костюм с блестящей полосой, туфли с квадратным каблуком, неоново-розовая помада. Борис в куртке «Адидас» и с рюкзаком, из которого выглядывали… бутерброды, завернутые в фольгу.
— Мы на завтрак с корабля взяли, — с гордостью пояснил он. — Зачем тратиться, когда всё включено?
Позже, в историческом центре Брюгге, он будет есть их на скамейке, пока остальные фотографировались. К концу прогулки ему станет плохо, и он пробормочет:
— Сколько можно этой колбасой… душа просит рыбу.

Вторая пара — Эрих и Марта. Германия. Всё в их облике было сдержанным, будто отглаженным — от тёмно-синей ветровки Эриха до прямой спины Марты и аккуратной сумки с застёжкой-магнитом. Они говорили мало. Слушали внимательно. Шли, не мешая потоку, как будто и не существовали вовсе.
Они казались тенью своих прежних «одесских» я. Переезд в Германию стер краски, оставив лишь чёткость линий.

И наконец, самые яркие — Алекс и Инна из Нью-Джерси.
— Вау, это реально тут снимали? — воскликнула Инна, когда мы проходили мимо башни Белфорт. — “Залечь на дно в Брюгге”, помнишь, как он падал?
— Конечно, — ответил Алекс, — я тогда весь фильм думал, когда они уже поедят.
Они были в джинсах и удобных кроссовках. Улыбчивые. Белозубые. Самые молодые из всех, хотя все трое пар — ровесники.

Мы начали прогулку.
Я рассказывал о Бегинаже, о башнях, о пиве Bourgogne des Flandres — темном, мягком, вишнёвом.
Они слушали, но каждый — по-своему.
Инна щёлкала фото и смеялась, глядя в объектив:
— Я точно бы здесь жила.
А Борис шагал по центру узкой улицы, загородив путь велосипедисту. Тот позвонил в звонок, но Борис не сдвинулся.
— Объезжай, — сказал он, даже не оборачиваясь.

Надо было наблюдать за ними. Это было важнее, чем архитектура.





Мы подошли к Музею инквизиции. Я остановился у вывески и сказал, полушёпотом, как в исповеди:

— Здесь сжигали женщин. Достаточно было одной анонимки, и красавицу тащили на допрос. Неважно, была ли она ведьмой. Важно, что была слишком красивой. Такие, как вы, — я посмотрел на Инну, — сгорали первыми.

Она засмеялась, чуть прикусив губу:

— Ну тогда… наверное, я бы точно сгорела.

И тут же стало как-то неловко. Алекс усмехнулся, но взгляд у него стал колючим. Борис хмыкнул, а Марта отвела глаза.

Я продолжил:
— Женщин пытали, пока они не подписывали признание. После этого — костёр. Всё. Конец. Только в одной Бельгии были десятки тысяч таких приговоров. Последняя ведьма была сожжена именно здесь, в Западной Европе, а не где-то в далёком Средневековье.

Мы замолчали. В этой тишине слышались шаги, шорохи туристов, звон велосипедов. Но над всем этим витал запах — старых камней, немного пива, немного пыли истории.

— А у нас в Одессе всё просто, — вздохнул Борис. — Кто красивый, тот на привозе хорошо торгует. Никто не сжигает.
— А у нас в Германии… — начал Эрих, но замолчал. Ему было нечего сказать.

Я рассказал им о том, что некоторые учёные считают, что из-за инквизиции был нарушен генофонд Западной Европы. Уничтожали красивых, сильных женщин — тех, кто был не как все. И если посмотреть сегодня: в Литве, Украине, Беларуси — лица тонкие, скулы точёные, а здесь… ну, не всегда.

Мы зашли в переулок. Было сыро, но уютно. Слева — готический фасад, справа — стеклянная витрина антикварной лавки. Оттуда тянуло лавандой и старым деревом.

— Смотри, — сказал Алекс, — я всё думаю. Мы же все одинаковые когда-то были. Одесса. Один курс. А сейчас такие разные.
— Это Европа, — ответила Инна. — Здесь каждая страна как отдельная планета.
— Нет, — возразил я. — Это не Европа. Это выбор. Кто во что себя превратил. Кто остался — в том, что было. Кто уехал — стал тем, кем хотел быть.

Брюгге слушал нас. Молча, терпеливо.
В его каналах отражалось всё: и старость, и юность, и человеческая душа.

И в этой тишине я вдруг подумал:
Инна была права. Она бы сгорела. И не потому, что красивая.
А потому, что слишком живая.