Последний день в Тауэре и первая ночь в одиночеств

Последний день в Тауэре и первая ночь в одиночестве

;

Я снова стоял у Тауэра. Уж сколько раз бывал здесь с туристами — и каждый раз открывается новая тень прошлого. Сегодня всё звучало особенно глухо. То ли из-за лондонского неба, серого и низкого, то ли из-за её молчания.

Она шла рядом, опустив глаза, с тем выражением лица, в котором было всё: и боль, и обида, и глухое сожаление. Разбитый айфон, разорванное доверие, стертая граница между «мы» и «я». Утром она выкинула его телефон в Темзу, как когда-то выкидывали головы с Лондонского моста. Страшно? Символично. Очень.

Я не спрашивал. Я знал, что она уже всё знает. О «Тиндере», о встречах, о сообщениях, которые начинались словами «я влюбился в тебя, хотя не должен». Так начиналась и история Анны Болейн.

Когда-то Генрих VIII говорил, что Анна будет единственной. Пять лет она отказывала ему, играла, манипулировала, как и современная женщина, уверенная, что чем больше он ждёт, тем крепче будет любовь. Но Генрих — как и современный мужчина — хотел только наследника. И страсть быстро растворилась в подозрениях. Так же быстро, как в глазах моей гостьи исчез блеск, когда она смотрела на фотографию мужа и той другой.

— Это не было просто перепиской, — сказала она вдруг, тихо, как будто не мне. — Там было всё. Вплоть до даты, когда он купил ей украшение в Венеции. А мне сказал, что в командировке.

Мы остановились у капеллы Святого Петра в оковах — здесь казнили Анну Болейн. Здесь же её и похоронили. Без гроба, без церемоний. Просто положили на кладбище, прикрыли тканью и закопали.

— Ты знаешь, — продолжила она, — Анна ведь не сразу осознала, что её ждёт смерть. До последнего думала, что он передумает. Ведь он так её любил… И я тоже думала, что всё наладится. Но сейчас… я просто хочу тишины.

Слова падали, как капли лондонского дождя. Не громко, но оставляли след.

Мы прошли вдоль крепостной стены, она остановилась и посмотрела на реку. Ветер развевал её пальто, мягкий кашемир, благородный пыльно-синий цвет. Волосы были собраны, но пара прядей вырвалась и прилипла к щеке. Я протянул руку, хотел поправить… но остановился.

— А Анна… она простила его? — спросила она.

— Анна не успела. Но перед смертью она сказала, что молится за короля. Думаю, это и есть прощение. Или высшая форма отчаяния.

Она вздохнула.

— А мне ещё жить. И, наверное, я прощу. Но не сейчас. Сейчас я просто хочу исчезнуть — хотя бы на день. Можешь показать мне Лондон, где не будет воспоминаний?

Я кивнул. И мы пошли. Не к Букингемскому дворцу. Не на Оксфорд-стрит. А туда, где старые кирпичные дома молчат, где цветут сады в Кенсингтоне, где можно раствориться.

Она шла рядом. Уже без слёз. Но с новыми тенями на лице.

;