Александр Дюма, Роман о Виолетте - 2. Часть 39

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ


– Как ты думаешь, Дуду, Миледи из твоих «Трёх мушкетёров» родилась исчадием Ада, или стала такой под влиянием обстоятельств, в которых она росла и воспитывалась? – спросила Виви.

–  Разумеется, она не родилась чертёнком! –  ответил я. –  Но дурная кровь…

–  Ах, Дуду, я понимаю, что читателям очень занятно читать о каких-то родовых проклятьях, а также о родовом благородстве! – возразила Виви. – Но неужели ты всерьёз полагаешь, что характер и судьба человека определяется благородством его крови? Разве все королевские персоны были так уж благородны? Я имею в виду черты характера, а не титулы!

– Встречались, конечно, среди Королей и Принцев крови всякие люди, – нехотя согласился я. – Но ведь я не учёный, а драматический писатель. Я должен предлагать людям драму, столкновение характеров, случайных событий, скрытую мотивацию поступков и то, во что это выливается! Людям нравятся сказки о благородных принцах и уж все прекрасно знают, что большинство разбойников – это выходцы из нижних слоёв общества.

– Но ведь вовсе не обязательно, что рождение определяет характер! – возразила Виви. – В твоих романах три брата, сыновья одного и того же Короля Генриха II, проявляют совершенно разные характеры.

– Ну, они были разными, это исторический факт, а я дополнил и дорисовал их характеры и судьбу, – ответил я.

– И получилось великолепно! – ответила Виви, надеюсь, искренне. 

– Как ловко ты вывернула всё! – восхитился я. – Получается, что я сам же с собой спорю, я опровергаю свой литературный подход своими же собственными произведениями!

– Твой подход опровергается не только твоими произведениями, Дуду, – сообщила Виви. – Даже Евангелия сообщают, это. Если оставим без рассмотрения самого Иисуса, хотя мать его не была знатной дамой царских кровей, то обрати своё внимание хотя бы на апостолов. Простые рыбаки, и даже мытарь среди них! А ведь они – образец христианской морали!

– Не совсем образец, и далеко не все, но признаю, что в твоих словах есть изрядная доля истины, – ответил я.

– А Ирод был благородных кровей, царь, но характера и поведения совсем не благородного, – продолжила спор Виви.  – Первосвященники тоже были люди благородного происхождения, как и Понтий Пилат. Чего не скажешь о добром самаритянине.

–  Итак, ты отвергаешь благородство благородных и неблагородство неблагородных, – подытожил я.

– Не совсем и не полностью, но почему бы не описать тот путь, который выпало пройти Анне де Бейль, прежде чем она стала той, кем она была под конец своей жизни, –  сказала Виви. – Это было бы интересно твоим читателям.

–  Это сделало бы её жертвой обстоятельств, что будет вызывать у читателей жалость к ней, и тогда мои любимые мушкетёры станут обычными убийцами, – ответил я. – Я не хотел бы такого результата.

– Тогда добавь чёрных красок к описанию её характера, – продолжала Виви.  – Это дополнительно оправдает твоих обожаемых мушкетёров в глазах читателей.

– Они не нуждаются в оправдании, они – дети своего времени, для середины семнадцатого века они были достаточно хороши! – возразил я.

– Несомненно, но твои романы читают люди просвещённого девятнадцатого века, а я думаю, что будут их читать и в двадцатом веке, и даже в двадцать первом! Может быть и в двадцать втором! – сказала Виви.

Она полагала, что она мне польстила. Что ещё за «может быть»? Я полагаю, что мои романы пройдут сквозь века так же легко, как они прошли через десятилетия. Так я и сказал ей, на что она не стала возражать, но, как мне показалось, она не была слишком-то убеждена в моей правоте, что меня несколько огорчило.

– Дорогая моя, я не стану писать историю, которая описывала бы, как из юной чистой и невинной девочки, каковой Анна де Бейль, безусловно, была, как минимум, в самом раннем детстве, она вследствие многих ударов судьбы постепенно ожесточилась и стала коварной, мстительной, жестокой и подлой, – ответил я. –  У меня есть на то причины. Знаешь ли ты, дитя моё, этакая литература слишком распространилась во Франции после поздних и жесточайших времён революции. Человеческая жизнь потеряла свою цену. Казни происходили ежедневно и в большом масштабе. Люди привыкли к тому, что казнить могут кого угодно. Сначала казнили роялистов, затем – тех, кто им сочувствовал, потом тех, кто недостаточно рьяно поддерживал эти казни, а под конец и тех, кто этими казнями руководил. Каждому пришлось осознать, что его жизнь может оборваться в любой день. Появилось много молодых людей, которые отбросили рамки морали, потому что мораль не спасала от преследования обществом. Их лозунгом стало что-то вроде того, что лучше прожить год в роскоши, отбросив страх и беря от жизни всё, что получится взять, нежели дрожать под одеялом, боясь нарушить те или иные заповеди или законы, едва сводить концы с концами и в конце концов умереть где-то в полном ничтожестве. Появились бандиты, воры, грабители, которые гордились своим выбором. Многих из них, да, пожалуй, даже и всех, так или иначе ловили и отправляли на гильотину. Но большинство их не сожалело об этом, а если о чём и сожалели, то лишь о том, что грабили, может быть, не слишком дерзко, или о том, что не успели промотать награбленное. Этим приговорённым, которые ожидали своей казни, нечего было ждать в будущем, они доживали свои последние часы лишь воспоминаниями о прошлом.

– Какая связь между ними и Миледи? – спросила Виолетта.

– Минуту терпения, сейчас ты поймёшь, – ответил я. – Некоторые из этих молодых разбойников, грабителей и убийц, были красивы и молоды. Но даже если они не были красивы, их жестокая судьба вызывала сочувствие в народе, а у молодых девиц даже и восторг. Многие из этих людей были тщеславны, так что они весьма заботились о том, как они будут выглядеть в глазах молодых горожанок, которые собирались поглазеть на ужасное кровавое представление, в котором приговорённого называли женихом, а гильотину – его невестой. Даже те из них, кто никогда не думал о том, чтобы одеться как франт, не отказались бы получить к своему последнему дефиле костюм поприличней. И вот один досужий журналист из ничего не значащей газетёнки догадался взять последнее предсмертное интервью у одного такого приговорённого к смертной казни. Поначалу юноша не хотел ничего о себе рассказывать, но журналист посулил в благодарность оплатить ему роскошный обед, а также позаботиться о приличном костюме для последнего выхода. Это предложение юноша счёл заманчивым, так что он согласился рассказать свою историю. История оказалась скучной и ничем не примечательной, так что журналист решил приукрасить её некоторыми подробностями. Это сделало юношу знаменитым, так что когда он шествовал на казнь, девушки рыдали, а юноши выкрикивали ему свои приветствия и всяческими способами выражали своё одобрение. Традиция прижилась. Журналисты валом повалили к приговорённым к казни. А газеты заполонили душещипательные истории об историях нравственного падения бедных юношей. Эти воспоминания иногда журналисты излагали от первого лица, сопровождая их предуведомлением о том, что всё это записано в точности со слов бедняги разбойника, который, собственно, виноват был лишь в том, что он родился не в той семье. Зачастую первая мысль такого воспоминания была стандартной: «Мои родители были бедны, но честны» или же «С самого детства я рос круглым сиротой, моя матушка умерла, рожая меня, отец тут же женился на другой, мачеха невзлюбила меня, так что я воспитывался доброй тётушкой-соседкой» и тому подобное. Истории эти были полны выдомок, врак и фантазий авторов, но неизменно выдавались за подлинную историю несчастного осуждённого на казнь молодого человека.  Возрос интерес и к легендарным разбойникам, ко всем этим Робинам Гудам, Картушам и прочим. Общество стало оправдывать разбойников в связи с тем тяжёлым прошлым, через которое они прошли. Между прочим, в России есть один молодой писатель, по имени Теодор Достоийевски, кажется так, который заказал наши газеты целыми пачками и, кажется, принялся переводить полицейскую хронику и журналистские выдумки, выдаваемые за последнее интервью. Между прочим, он пользовался популярностью, но недавно его подвергли серьёзному наказанию! Так вот, дорогая моя Виолетта, я не принадлежу к числу этих горе-журналистов, этих адвокатов Дьявола, которые любого преступника готовы оправдать тем, что родился он в бедной, но честной семье, что ради куска хлеба он был принуждён сначала воровать, потом грабить, что сестра его была проституткой, что сутенёр её забил до смерти, и что он убил сутенёра, отомстив за сестру, после чего чтобы избежать мести со стороны его друзей, был принуждён уйти в разбойники. Таких историй я могу сочинить тысячу, не вставая из-за стола. Наверное, можно затронуть неокрепшую душу наивного читателя подобной историей. Но избавь меня от подобных опытов! В Англии некто Карл Диккенс развлекается нем, что сочиняет подобные историйки для того, чтобы выжать слёзы из своих сограждан. Я чрезвычайно низко ценю эти историйки, хотя их многословность поражает даже меня! Лучше бы он брал пример с Ионотана Свифта, своего соотечественника. Были в Англии и другие неплохие авторы, такие, как Исаак Бикерстафф, М.Б. Драпиер, Симон Вакстафф и некто Л. Галивер. Все они писали намного лучше этого Карла Диккенса, который никогда не обретёт мировой славы, полагаю я. Итак дорогая моя Виви, я никогда не стану писать слезливых историй о том, как чистая прекрасная душа под действием обстоятельств стала преступной и злобной. Этому я попросту не сочувствую! Если душа действительно чиста, тогда испытания её только закалят. Обстоятельства – это пробный камень для сокровищ души. Если же обстоятельства сделали из ангела дьявола, следовательно, этот ангел был ангелом лишь по наружности. К таковым у меня нет сочувствия.  Так что я разделяю решение моих мушкетёров о том, что Землю следует избавить от присутствия Миледи. Я даже готов часть греха их взять на свою совесть, хотя, конечно же, на свете не было никакой Анны де Бейль, а леди Карлейл, о которой писал Ларошфуко, и которая послужила прообразом и прототипом моей Миледи, разумеется, никто никогда не казнил, и у неё на плече не было никакого клейма в виде лилии. Так к чему оправдывать несуществующую негодяйку? Я – не исследователь природы зла. Я не философ, не занимаюсь этикой или моралью. Мораль скучна, а мои книги все до единой, я надеюсь, обладают одним общим достоинством – они не скучны.

– Как же я тебя зацепила, Дуду! –  сказала Виви, которая не посмела прервать меня во время этого монолога. – Это – самая длинная тирада, которую ты когда-нибудь произносил передо мной и для меня одной. Я так заслушалась, что забыла, что я – твой секретарь, и мне следовало бы записать её слово в слово!

– На надо записывать мои убеждения и правила, это – моя авторская кухня, моя художественная мастерская, она вся вот тут, – ответил я и многозначительно постучал пальцем по своему лбу. – Никому не нужно и не интересно знать, что я думаю, читателям интересно лишь читать то, что я написал специально для них.

–  Дуду, ты такой интересный, такой эротичный! – прошептала Виви. – Я хочу, чтобы ты любил меня прямо сейчас.

Читатель! Не жди, что я стану описывать то, что произошло между нами после этого разговора. Предоставляю тебя собственным фантазиям, а мои воспоминания останутся лишь таковыми, и не попадут в эту книгу.