Секрет

Говорят, хороший автор должен уметь раскрыться перед людьми, во всей своей уязвимости и во всём несовершенстве — иначе не написать заветной “глубины”, не передать ощущений. И тут бах — задание: нужно поделиться своим детским секретом. Надо раскрыться, признаться, снова стать беззащитным ребенком. Это пугает. Я дышу, словно перед прыжком в воду, и решаю не прятаться ни за сарказм, ни за обертку фэнтези, ни за третье лицо в повествовании. Я пытаюсь найти тот самый секрет. Мой.

С одной стороны, у меня не было предосудительных и опасных секретов — я была слишком образцовым ребенком. С другой стороны, вся моя жизнь была одним большим секретом от взрослых. Я очень рано поняла, что чем меньше они знают, тем спокойнее мне жить, поэтому возникла ширма для всех, а настоящая я пряталась за ней. Вероятно, именно так я и отточила навык шикарно передавать свои мысли и воображаемые миры. Пришлось.

* * *
Тихий час в детском саду. Ряд двухэтажных кроваток вдоль стены. Я ближе всех к окну, обязательно на правом боку, лицом к солнцу. Так потребовала моя бабушка. Я ненавижу солнце и свет, бьющий в глаза, я ненавижу быть заметной, я завидую детям, которые находятся в середине ряда кроваток — поди разберись, что они там делают. Но бабушка договорилась с воспитателями, что-то принесла им в плотной сумке, и с тех пор ко мне особое внимание. Я и это ненавижу. 

Я стараюсь отгородиться от солнца рукой и так, чтобы с места воспитателя было ничего не видно, достаю книжку. Да, я рано научилась читать. Это тоже способ сбежать от действительности. Если бабушка узнает, что я вместо сна читаю и ещё закрываюсь от её любимого солнца — будет кричать. 

О моем секрете узнаёт воспитательница. Я долго и испуганно объясняю ей, как ненавижу солнце, как ненавижу нижнюю кровать и край, где меня лучше видно. Я обещаю, что бабушка не узнает про книги, а я буду очень тихой и никому не помешаю. Воспитательница неожиданно мне верит. Теперь у нас с ней один секрет на двоих.

* * *
Я одна дома. Садик почему-то закрыт. Я очень люблю бывать дома одной, потому что никто не мешает делать то, что я хочу. Бабушка и дедушка на работе. В полдень придет дедушка и разогреет мне суп. Я смотрю на часы — девять. 

Кладу бумагу и карандаши на столик в гостиной. Это моё алиби, если вдруг кто-то придёт домой раньше. Затем я достаю на кухне ох какой запретный для меня острый нож, беру из хлебницы заранее нарезанный батон, а из холодильника масло и стараюсь тонко-тонко, незаметно отделить от него пластинку на свой хлеб. Я собираю крошки в ладонь, дальше в мусорку, и полотенцем вытираю нож. Этот секрет тоже алиби, хотя я ещё и не знаю такого слова. Взрослые увидят, что я что-то делала, решат, что всё про меня поняли и не будут искать других секретов. А потом я аккуратно втыкаю вилку телевизора в розетку и смотрю, что попадётся. Вот этого секрета взрослым знать не нужно. Телевизор отключен от электричества именно для того, чтобы я его не смотрела. 

Я знаю, что наша собака, огромный лохмато-слюнявый нюф, вовремя услышит своих и залает на весь подъезд. Я успею выдернуть провод и подвесить вилку так же, как было раньше. А пока что я ем хлеб с маслом, слушаю странного дядю, который ругает Японию за то, что она продала все свои мультфильмы, и ощущаю себя взрослой и свободной.

***
— Алиса, я расскажу тебе секрет. Поклянись моим здоровьем, что никому его не выдашь! — торжественно говорит мама. Я хожу во второй класс и уже чуть больше года как живу с ней. Они с папой развелись.
— Клянусь, — отвечаю я.  
— Нет, поклянись моим здоровьем! — требует мама. — Если ты нарушишь клятву, я могу умереть!

Мне приходится клясться здоровьем мамы. Успокаивает только то, что я умею хранить секреты. Для этого достаточно о них не думать, а думать, например, о прочитанных книжках. Мама рассказывает, что мы скоро уедем из "этой проклятой страны". На Кипре её ждет работа в оффшоре, и для нас там уже строится дом. У нас будет новая жизнь, в ней будет много счастья и солнца. 

На моем лице уже тогда невозможно было прочитать эмоции. Я киваю и мысленно запрещаю себе обсуждать дома, переезды и Кипр. Это несложно. И взрослые, и дети слишком поглощены собой, чтобы требовать от меня обсуждений. Секрет "умирает" в недрах моего сознания.

— Как ты могла! Лгунья! Предательница! — кричит мама спустя пару месяцев. — Ты клялась моим здоровьем!!! Из-за тебя кто-нибудь нас сглазит и мы никуда не поедем!
— Я никому не говорила, — стараюсь сохранять спокойствие и смотрю ей в глаза.
— Врешь, ты всё врёшь! Почему тётя Люда ругает меня за то, что я тебя увожу на Кипр и спрашивает про наш дом там?! Это твоя родственница, а не моя! Она могла узнать только от тебя!

Я молчу и снова усилием воли расслабляю все мышцы и на лице, и на спине. Мне обидно до слёз, но их я ей не дам! Я действительно никому не говорила о Кипре. Я знаю, что о нем говорила мама. Не тёте Люде, а своим подругам. Хвасталась так же, как и мне. Некоторые друзья у них с папой были общие. Рассказать мог кто угодно. Но я молчу, потому что маме этого не объяснишь. Что может понимать второклашка, правда?

А на Кипр мы действительно уехали полгода спустя.