Расставание с птицей

Солёная вода въелась в поры, как кислота. Кожа на пальцах сморщилась, превратившись в грязно-белую пергаментную бумагу, которая трескалась при каждом движении. Он облизывал губы, но слюны не хватало — язык шершавый, как наждак, скребал по потрескавшейся плоти. Вода вокруг плота была маслянисто-синей, мерцающей под солнцем, словно гигантский бензиновый разлив. Иногда ему казалось, что он видит лица в волнах: рот, открытый в крике, глазницы без глаз. Но это были просто блики. Или нет? 

Чайка приземлилась на край плота на третий день. Её крылья сложились, как зонтик после ливня, а клюв щёлкнул по гниющему дереву. «Птичий скелет в перьях», — подумал он. Но голод уже сводил желудок в узел, и он схватил её, прежде чем осознал, что делает. Перья забились в кулак, кости хрустнули, как сухие ветки. Клюв впился в запястье, вырвав клочок кожи. Кровь — тёплая, липкая — брызнула на лицо. Он заорал, отпустил. Чайка взмыла вверх, оставив на плоту перо и капли его крови, смешавшиеся с солёными брызгами. 

Она вернулась на пятый день. 

---

День седьмой.
Его ногти почернели от гнили. Ноги опухли, покрылись язвами, из которых сочилась прозрачная жидкость с запахом тухлой рыбы. Чайка сидела в двух шагах, наблюдая одним глазом — жёлтым, с чёрным зрачком, как пуля. Он бросил ей кусок обрывка паруса, пропитанный его мочой. Птица клюнула, вытянув шею, как змея. 

— Голодная? — его голос звучал как скрип ржавой двери. — Я тоже. 

Он пополз к ней, но чайка взлетела, хлопая крыльями. Её тень скользнула по его лицу. 

— Не улетай! — завыл он, царапая ногтями дерево. — Пожалуйста. 

---

День двенадцатый.
Он поймал её ночью, когда она спала, придавленную его телом. Крылья бились под ним, клюв долбил грудь, рвал рёбра. Он прижал её голову коленом, чувствуя, как хрящи хрустят под весом. Одной рукой схватил левое крыло, вывернул, пока сухожилия не затрещали, как рвущаяся ткань. Чайка издала звук — не птичий крик, а что-то человеческое, хриплый стон. Правое крыло он ломал зубами. Кость раскололась, осколки впились в дёсны. Кровь птицы смешалась с его слюной. 

— Теперь мы одинаковые, — прошептал он, выплёвывая перья. — Тебе некуда лететь. 

Она ковыляла по плоту, волоча сломанные крылья, как белые весла. Глаза блестели мокро, будто плакали. 

---

День семнадцатый.
Гной из язв на ногах привлекал личинок. Они копошились под кожей, белые и жирные, как рис, сваренный в молоке. Он выдавливал их ногтями, складывая в жестяную банку — запас на случай, если чайка захочет есть. 

Птица сидела у его пяток, склонив голову. Раны на крыльях покрылись струпьями, издававшими сладковато-гнилостный запах. Он кормил её личинками, проталкивая их ей в глотку пальцами. Её язык — тёплый, шершавый — облизывал его кожу. 

— Ты любишь меня, да? — он гладил её дрожащей рукой, срывая коросты со струпьев. Чайка вздрагивала, но не уходила. — Мы будем вместе. Всегда. 

Ночью она забилась в угол, хрипло крича. Он прижал её к животу, чувствуя, как бьётся её сердце — крошечный моторчик, готовый заглохнуть. 

— Ты умрёшь, если улетишь, — цедил он сквозь зубы. — Я спасаю тебя. 

---

День двадцать третий.
Его язык распух, покрылся белым налётом. Он лизал раны на крыльях чайки, чтобы «продезинфицировать». Её перья стали липкими от слюны и крови. 

Он разговаривал с ней. О матери, которая била его ремнём за то, что он плакал. О девушке, которая ушла, назвав его пустым местом. Чайка смотрела на него, моргая мутным глазом. 

— Ты единственная, кто меня понимает, — он обнимал её, давя на сломанные кости. Она хрипела, клюя ему в шею, вырывая куски мяса. Он смеялся: — Видишь? Мы обмениваемся частью себя. 

---

День тридцатый.
Чайка начала есть его. 

Сначала она клевала мёртвую кожу на пятках. Потом перешла на живую — язвы на бёдрах, живот, пах. Её клюв вонзался в плоть, как игла, вытягивая нити сухожилий. Он не останавливал. Это было приятно. Боль напоминала, что он ещё жив. 

— Ешь, — шептал он, впиваясь пальцами в её шею, когда она слишком глубоко зарывалась в его тело. — Но не слишком много. Мне ещё нужно держать тебя. 

Ночью они спали, сплетясь в клубок из конечностей и перьев. Её гниющие крылья обвивали его талию, как руки. 

---

День сороковой.
Он проснулся от тишины. 

Чайка лежала на боку, грудная клетка не двигалась. Глаза затянула белая плёнка. Муравьи — откуда они взялись в океане? — копошились в её глазницах. 

Он прижал труп к груди, чувствуя, как личинки выпадают из её живота на его кожу. 

— Не оставляй меня, — он тряс её, отрывая голову, которая держалась на тонкой нитке позвоночника. — Я же сломал тебе крылья! Ты не можешь умереть! 

Но она могла. 

---

День последний.
Он ел её медленно. Сначала глаза — желейные шарики, лопающиеся на языке. Потом язык — резиновый, солёный. Мышцы с крыльев отрывал зубами, жевал, давясь костями. 

Когда плот нашли, спасатели увидели человека, обнимающего скелет птицы. Его живот был раздут, кожа прорвана в десятках мест, откуда торчали белые перья, как стрелы. 

— Он пытался вырастить крылья, — сказал один из моряков, отворачиваясь от запаха. 

Человек поднял голову, его губы растянулись в улыбке, обнажая осколки птичьих костей вместо зубов. 

— Я почти готов лететь, — прохрипел он. 

Но чайка молчала.