Мирские забавы 1

               




                МИРСКИЕ ЗАБАВЫ









                1990г. ВГИК мастерская Н.Н.Фигуровского






ГЛАВА ПЕРВАЯ
Был вечер прохладным и сырым. Морской ветер насквозь продувал намокшую одежду, пробирался под воротники и рукава, оставляя за собой тонкую, тянущуюся дрожь. Два человека в длинных плащах, мокрых и тяжёлых, будто бы сшитых из самого дождя, вышли из узкого переулка и направились вниз по мощёной улице. В их движении не было ни спешки, ни промедления — они шли как те, кто точно знает, куда идёт.

Трактир «Мирские забавы» стоял на склоне у самой воды, и вывеска с потускневшими буквами лениво покачивалась на ветру. Свет изнутри был тусклым, жёлтым, пахнущим дымом, жареным луком и солью.

Первый из путников — высокий, в чёрной шляпе с широкими полями — приоткрыл дверь. Второй, ниже ростом, с почти детским лицом и золотыми кольцами в ушах, последовал за ним. Оба молчали.

Внутри трактира было немного посетителей. За одним из столов сидел старик с пустыми глазами и стриг ногтями кинжал. В углу спала собака, похожая на мешок с углём. За стойкой, вытирая кружку, стоял крепкий мужчина с сединой в бороде — хозяин. Увидев вошедших, он едва заметно напрягся, как человек, ощутивший холод, не чувствуя сквозняка.

— Добрый вечер, — сказал высокий.
— У нас не гостиница, — буркнул хозяин.
— Это к лучшему, — ответил путник с улыбкой.

Они сели у стены, ближе к очагу. Второй вытащил трубку, но, убедившись, что табак промок, сплюнул в огонь.

— Луна дрожит, — сказал он вдруг.
Первый взглянул в окно и кивнул.
— Потому что она помнит.
— Что?
— Тьму. Когда её ещё не было.

В этот момент в зал вошла она.

Мария.

Её шаг был лёгким, как будто она ступала не по полу, а по водной глади. Простое платье, тёмные волосы, убранные косой, — но в лице, в глазах, во всём существе было что-то такое, от чего даже старая собака в углу подняла голову. Она не смотрела на пришельцев, но первый — высокий, в чёрной шляпе — поднялся ей навстречу.

— Добрый вечер, сеньорита, — произнёс он с поклоном, в котором не было ни издёвки, ни вежливости — только странная, древняя учтивость, будто он приветствовал не девушку, а икону.

Мария остановилась и впервые посмотрела на него. Долго. Потом кивнула и пошла к стойке, не сказав ни слова.

— Она, — сказал второй, Астарта.
— Да, — ответил первый.
— Как ты узнал?
— Я не узнаю. Я чувствую. Это как свет в колодце.

Они замолчали.

В эту ночь в трактире никто не пел, никто не спорил и не ругался. Только ветер бился в ставни, и луна исчезала за тучами, как будто не желала видеть, что будет дальше.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Утро пришло, как и положено ему приходить в таких местах — неярко, с плесенью в голосе. Ветра не было. Морская гладь застыла, как мёртвая ртуть. Трактир ещё не проснулся. Пахло тухлым вином, холодной золой и старым хлебом.

Монсеньор сидел у окна и глядел на серую воду. На нём уже не было плаща — только чёрная, тщательно выглаженная сутана, и перстень с камнем, в котором отражалось всё, кроме света. Он был сосредоточен, как человек, читающий древнюю карту, написанную кровью.

Астарта вернулся с прогулки. В его руках был ворох трав, морская соль и мёртвая чайка. Он положил всё на стол и присел напротив.

— Её отец хочет нас прогнать, — сказал он.
— Я бы тоже прогнал нас, — спокойно ответил монсеньор.
— Но он боится.
— Боязнь — это уже диалог. Остальное — вопрос ритма.

В зал вошёл хозяин трактира.

— У вас хорошая дочь, — сказал монсеньор.
— Что вам от неё нужно?
— Всё.

Мария вошла с чашкой травяного чая.

— Здесь не Ватикан, сеньор. Здесь — просто берег. Люди здесь не молятся. Они устают.

— Я не за молитвами.
— А за чем?
— За светом. Ты носишь его в себе. Мы пришли за этим.

— Свет не отдают. Его либо дарят, либо воруют.

— Мы останемся, — сказал монсеньор, глядя в чашку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мария мыла пол. Отец молчал. Она чувствовала: в дом вошло что-то, от чего нельзя отвернуться. Монсеньор и Астарта вышли на крыльцо. Ветер с моря принёс запах пепла.

С дороги поднялся мальчишка.

— Сеньор, у вас кольцо светится. Оно зовёт.

Монсеньор протянул кольцо. Мальчик надел — и упал. Поднялся другим. В его глазах отражалась бесконечность.

— Что ты видишь?
— Всё. Все имена. Всю тьму.

— Хороший ребёнок. Пусть живёт.

— Ты опять играешь? — спросил Астарта.
— Нет. Я учу. Она должна знать, с кем говорит. Сегодня ночью я расскажу ей сказку.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Вечером было тихо. Астарта наблюдал за Мариёй. Монсеньор листал старую книгу.

— Она верит в жизнь. А жизнь — самая страшная сказка.

Он подошёл к Мариe.

— Хочешь сказку?

— Мне не нужны сказки. Я взрослая.

— Тем, кто взрослый, они нужны больше всех.

Он начал рассказывать.
Про девочку, у которой был свет. Про человека в сутане с кольцом.
Про выбор.
Про то, как она ответила:
«Мир не хочет спасения. Мир хочет зрелищ».

— Хорошая сказка, — сказала Мария.
— Пока нет, — ответил монсеньор. — Но у неё есть продолжение.

— Завтра.

— Она не боится, — сказал Астарта. — Это опаснее всего.

ГЛАВА ПЯТАЯ
Мария не спала. Она давно знала: за ней придут. Не боялась. Просто ждала.

Монсеньор молчал у очага.
— Завтра, — сказал Астарта.
— Завтра, — повторил монсеньор.

Снаружи завыло море. Без причины. Как предупреждение.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дон Рамиро пришёл на закате. Его шаги были неспешными, но точными, будто он видел каждый камень на дороге. На нём был выцветший чёрный плащ, старый, как церковный песнопев, и трость из чёрного дерева. Лицо его было покрыто морщинами, как карта пересохшей реки, а глаза... глаз не было. Только гладкая кожа, затянутая белёсой пленкой.

Хозяин трактира молча кивнул ему, не спрашивая, откуда он и зачем. Такие не нуждаются в объяснениях. Монсеньор поднялся ему навстречу. Астарта не шелохнулся — лишь чуть склонил голову.

— Я чувствовал, — сказал дон Рамиро. — Тридцать лет. И снова. Один и тот же ветер.

— Мы тоже чувствовали, — ответил монсеньор. — И потому пришли.

— Где она?

— Пока не здесь. Но ты знаешь, зачем она нам.

Дон Рамиро медленно снял перчатку и положил на стол костлявую ладонь.

— Она рождена не для вас. В ней — первосвет. Такой, что даже мы, когда-то, не выдержали бы взгляда.

— Ты говоришь, как тот, кто устал от света.

— Я стал стар. А старость — это не годы, это прощение.

— Тогда позволь нам предложить выбор.

Дон Рамиро тихо усмехнулся:

— Вы не предлагаете. Вы только создаёте декорации, в которых душа сама играет трагедию.

Мария вошла, как раз в этот момент. Увидев слепца, она остановилась. Но не испугалась.

— Добрый вечер, дон Рамиро.

— Ты помнишь меня?

— Я видела вас во сне. Много раз. С детства.

Он кивнул. Монсеньор пристально посмотрел на неё.

— Тогда пусть она начнёт.

Он открыл книгу. Страница была пуста.

— Прочти, — сказал он.

— Здесь ничего нет.

— Именно. Потому что слово должно выйти из тебя.

Мария положила ладонь на страницу. Прошла минута. Потом ещё одна.

И вдруг на листе проступила фраза:

"Я — начало огня, который не сжигает, но очищает."

Монсеньор улыбнулся. Дон Рамиро покачал головой.

— Всё началось. Теперь остановить нельзя.

И в этот момент, снаружи, прогремел первый гром. Над морем разорвалась вспышка, такая яркая, что все тени в трактире исчезли на мгновение.

А потом снова вернулись — но уже другими.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ночь накрыла городок как вуаль, пропитанная дымом и влагой. В окнах домов горели тусклые огоньки — не свет, а скорее попытка сопротивления темноте. Над морем висели тяжёлые облака, полные электричества. И в центре этой сгущающейся бури, словно чёрное зерно в глазу циклона, стоял трактир «Мирские забавы».

Мария не могла уснуть. Она сидела у себя в комнате, за старым столом, где мать когда-то писала письма, и смотрела на ту самую книгу, которую дал ей монсеньор. Она открыла её снова. Фраза, проявившаяся днём, исчезла, но на её месте проступали новые слова. Каждая строчка казалась написанной голосом внутри неё:

«Кто несёт свет — горит первым. Но он и освещает путь другим.»

Девушка перевернула страницу. Руки дрожали. Следующая фраза:

«Нельзя спасти всех. Но можно не предать себя.»

Мария закрыла книгу. Она понимала, что эти строки — не чьи-то наставления, а отражение её внутренней сути. Или её судьбы.

Внизу, в зале, шёл разговор. Тихий, хриплый, рваный. Она спустилась. Дон Рамиро и монсеньор сидели друг напротив друга. Между ними стояла та же книга, но теперь она была раскрыта, и из её страниц поднимался едва заметный дым.

— Она читает, — сказал дон Рамиро.

— Она пишет, — поправил его монсеньор. — И это опаснее.

— Ещё не поздно отступить.

— Поздно было, когда она родилась.

Астарта стоял в тени, глядя на них с отстранённым интересом. Он не вмешивался. Он никогда не вмешивался, пока выбор не сделан.

Мария подошла к ним. Ни страх, ни злость — только усталое любопытство.

— Вы знали мою мать? — спросила она у дона Рамиро.

Тот кивнул.

— Она тоже умела зажигать страницы. Но выбрала молчание.

— Я не выберу молчание.

— Значит, ты закончишь то, что она не успела.

Мария вздохнула. Казалось, она стала старше за последние сутки. Голос её звучал уже иначе — ровнее, строже.

— А что будет, если я сожгу эту книгу?

— Ты не сможешь. Она пишется тобой. И сгорает — тобой же. Пока ты жива, она будет расти.

Мария отвернулась. Вдруг показалось, что стены трактира сдвинулись, сузились, стали ближе. Воздух стал гуще. Всё вокруг стало слишком значимым, как во сне, где каждое слово — приговор.

— Мне нужно выйти, — сказала она и направилась к двери.

— Ветер усиливается, — тихо сказал Астарта, глядя ей вслед.

— Ветер — ничто, — ответил монсеньор. — Буря уже внутри неё.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Он умер быстро. Без слов. Без прощания. Только глухой удар, тишина, и потом — кровь, густая, чёрная, как чернила в старой Библии. Мария нашла отца утром — он лежал в кладовой, лицо его было мирным, почти умиротворённым, как у тех, кто знает, что за смертью будет не ад, а покой.

Вся деревня знала. Но никто не сказал. Никто не осмелился. Лишь один человек постучал в окно трактира после заката — без имени, без голоса. И оставил на подоконнике пучок мёртвой вербы, перевязанный красной нитью. Это был знак. Древний. До-христианский.

Мария не плакала. Она мыла кровь, стирала, шептала под нос молитвы, которых не знала, и не позволяла себе упасть. Но ночью… ночью, когда всё стихло, она поднялась наверх и достала книгу. Страницы были белыми. Пустыми. Глухими.

— Поговори со мной, — прошептала она. — Скажи мне, зачем?

В ответ — тишина. Абсолютная. Мёртвая.

Мария спустилась в зал. Очаг тлел. Монсеньор сидел, скрестив ноги, как странствующий мудрец, который знал все ответы и не хотел говорить ни одного.

— Это вы? — спросила она.

— Нет. Но я знал, что это будет.

— Почему не остановили?

— Потому что смерть — не конец. Это… изгиб. Точка поворота. И боль — не кара, а путь.

— Вы могли спасти его!

Монсеньор посмотрел на неё. В его глазах была пропасть. Но не пустая — живая. Там пульсировала бесконечность.

— Я не Бог, Мария. Я — только тот, кто помнит Бога. И следит за тем, как люди забывают.

Она стояла, сжав кулаки.

— Тогда дайте мне силу.

Он молчал.

— Я не хочу спасаться. Я хочу знать. Я хочу видеть. Я хочу… сжечь всё, чтобы остался только смысл.

Монсеньор поднялся. Его силуэт вдруг стал иным. Тень отделилась от него и встала рядом. Она не двигалась, не говорила. Но была — жива. И зловеща.

— Прекрасно, — сказал он. — Тогда ты должна пройти Порог.

— Что это?

— Там, где исчезают имена. Где душа переворачивается наизнанку. Где ты узнаешь, кто ты на самом деле. И если выдержишь — получишь силу. Настоящую. Без милости.

Он протянул руку, и в воздухе возник огонь. Не обычный, не земной. Он был чёрный, как тушь, и синие искры вспыхивали в нём, как звёзды.

— Прикоснись.

Мария сделала шаг. Один. Второй. Сомнений не было. Боль будет. Но она — уже внутри. Что может быть страшнее того, что уже случилось?

Она коснулась огня.

И закричала.

Крик этот не был человеческим. Он шёл из самой глубины, из тех слоёв, где живут страхи мёртвых и желания нерождённых. Комната треснула. Воздух стал стеклом. Свет вывернулся наизнанку.

Монсеньор не отводил взгляда. Астарта, стоя в дверях, прошептал:

— Она начала. Пусть теперь попробует закончить.

Мария упала на колени. Волосы растрепались. Глаза стали чёрными. Книга на втором этаже открылась сама — и страницы начали сами писать. Кровью. Её собственной.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мария очнулась на полу. Воздух был густой, как мёд, но горчил. Она с трудом поднялась — руки были в крови, в её собственной. Книга лежала рядом, закрытая, как будто насытилась. Монсеньора не было. Астарта сидел в углу и вырезал ножом на столешнице круг.

— Ты выжила, — сказал он, не поднимая глаз. — Это уже немало.

— Он… ушёл?

— Он никогда не уходит. Просто становится тенью в другом углу.

Мария поднялась. Мир казался другим. Не изменённым — а разобранным. Всё было тем же, но словно утратило имя. Стол был столом, но не имел смысла. Огонь грел, но не согревал. Её восприятие стало как у зеркала — всё отражалось, но ничего не трогало.

— Что со мной? — спросила она.

— Ты вышла за грань. Ты прошла сквозь себя. Теперь ты — не только ты. В тебе живёт то, что было до языка.

Мария подошла к зеркалу, висевшему над стойкой. Посмотрела на своё отражение. Вздрогнула. Там была она — но не только она. В глубине зрачков плясал огонь. Покойный. Вечный.

В этот момент дверь трактира распахнулась. На пороге стояла женщина. Её лицо было закрыто вуалью. Она не сказала ни слова. Астарта тут же замер.

— Кто это? — спросила Мария.

— Та, чьё имя стирают из памяти. Первая Жрица.

Женщина вошла, не касаясь пола. Её движения были медленны, как ход времени под водой. В руках она несла сосуд — тёмный, как безлунная ночь.

— Ты пробудила Книгу, — сказала она, — и открыла Печать. Теперь мы можем говорить с тобой напрямую.

— Мы? — переспросила Мария.

Женщина кивнула.

— Мы, кто помнит до начала. Мы, кто горел, пока не было света. Мы, чьё дыхание стало первой болью.

— Что вам нужно?

— Не нужно. Нас интересует лишь одно: выдержит ли человек истину, если она будет показана без прикрас.

Мария молчала.

Жрица подошла ближе и прижала сосуд к её груди. Лёгкий толчок — и внутри всё сжалось. Тысячи голосов прошли через неё, как буря через колокол. Она не кричала. Только закрыла глаза.

— Ты готова. Завтра — Испытание.

— Какое?

— Ты сама его создашь.

Жрица исчезла так же, как и появилась.

Астарта оторвался от стола, встал и посмотрел на Марию.

— У тебя есть ночь. Не чтобы отдохнуть. Чтобы решить: ты всё ещё человек или уже нечто иное.

Мария взяла книгу и поднялась в комнату. Страницы начали светиться до того, как она их открыла.

На первой строчке было написано: "Вначале была боль. Потом — имя."

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ночь тянулась как змея, оставляя за собой след из пепла. Мария не спала. Она сидела на полу, перед книгой, и слушала, как шепчет тьма. Это был не звук, не голос, а ритм — древний, как колокол под землёй, как дыхание матерей перед родами.

Она записывала. Рука дрожала, но не останавливалась. Страницы книги впитывали слова, и чернила становились тёмнее с каждой строчкой, будто кровь текла не из пера, а из самой души.

Внизу поскрипывали половицы. Астарта ходил кругами, как зверь в клетке. Он чувствовал, что всё идёт к точке, где даже он не сможет вмешаться.

— Она строит Испытание, — сказал он вслух. — Но для кого?

Монсеньор появился, как всегда, беззвучно. Он был одет в иное: длинный плащ, вышитый ритуальными знаками, что менялись, если смотреть слишком долго.

— Для себя, — ответил он. — Но каждый, кто войдёт в её поле, станет частью.

— И что будет, если она не выдержит?

— Тогда всё, что было до неё, начнёт повторяться. Только хуже. Без надежды.

Внезапно сквозь стены прошёл звук. Не гул, не крик. Это было имя. Имя Марии, произнесённое… ею же. Только в другом времени, в другой версии.

Книга открылась сама. Слова вспыхнули:

"Забери меня, если сможешь. Удержи, если достоин. Оставь, если боишься."

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Рано утром трактир опустел. Постояльцы, словно почувствовав, что здесь будет нечто, чего видеть не следует, ушли без слов. Ветер притих. Да и сам день будто не начинался — серый, затянутый, без обещаний.

Мария стояла во дворе. Перед ней — круг, выжженный на земле. В центре — чаша, наполненная солью и волосами. Вокруг — семь свечей, каждая из которых горела иначе: одна плясала, другая едва тлела, третья выла.

Монсеньор наблюдал из окна. Астарта не выдержал и вышел к ней.

— Ты уверена? — спросил он.

— Нет, — ответила Мария. — Но если бы я была, это был бы не Порог, а спектакль.

Она вошла в круг. Свечи затрепетали. Чаша дрогнула. Воздух стал вязким. Где-то на границе слуха зазвенели колокольчики — как на похоронах.

Мария заговорила. Язык её был не её. Звуки складывались в нечто старше алфавита. Чаша вспыхнула чёрным пламенем. Из неё поднялся силуэт — человеческий, но искажённый, будто память о ком-то, кого давно забыли, но не простили.

— Ты создала Испытание, — произнёс он. — Кто ты теперь?

— Я — носительница. Я — последняя из пламени. Я — Мария.

Фигура вытянулась. Из неё хлынули образы: смерть отца, голос матери, первый крик, первая ложь, взгляд, который сжёг невинность. Всё это пронеслось сквозь неё. Она закричала — но не от страха. От узнания.

— Что ты видишь? — спросил силуэт.

— Себя. Без украшений. Без защиты. Только суть.

Силуэт исчез. Свечи погасли. Астарта стоял бледный.

— Ты прошла?

— Нет, — ответила Мария. — Я только вошла.

Монсеньор улыбнулся. Он знал: теперь — начнётся главное.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Когда Альфредо вернулся в деревню, море было чёрным и неподвижным. Он сошёл с лодки, как человек, который нёс в себе бурю, но не знал, куда её деть. Его лицо обгорело на южных ветрах, волосы стали седыми, хотя ему едва минуло тридцать. Но глаза… глаза остались теми же: глубокими, ясными, смотрящими на Марию так, будто кроме неё в мире никого нет.

Он вошёл в трактир без стука. Увидел её — и остановился. Она сидела у окна, склонившись над книгой, с лицом, в котором не осталось детства. Он понял: она изменилась. Но не понял — как.

— Мария…

Она обернулась. Улыбнулась — по-доброму, но не так, как раньше. В её взгляде не было девочки. Только ведьма. Только та, кто прошла сквозь.

— Альфредо.

Он сел рядом. Долго молчал.

— Я думал о тебе каждый день.

— Я тоже, — сказала она. — Но теперь я другая.

— Что с тобой случилось?

Она не ответила. Лишь закрыла книгу. И тогда по залу прошёл холод. Невидимый. Спрятанный. Альфредо вздрогнул.

— Ты… ты ведь теперь…

— Да.

Он взял её за руку. Она не отдёрнула. Но и не ответила.

— Я люблю тебя, Мария. Всегда любил.

Она посмотрела ему в глаза. Долго. Потом встала.

— Любовь… это роскошь. А мне осталось только выбор.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мария стояла у обрыва. Волны бились в скалы внизу, разрываясь на чёрную пену. Альфредо наблюдал за ней издалека, не смея подойти. Он чувствовал: она уже где-то за пределом. Не здесь. Не с ним.

С неба падал пепел. Лёгкий, как пыль воспоминаний. Мир будто сгорал, и только она одна стояла нетронутой.

— Почему ты молчишь? — спросил он, наконец подойдя.

— Потому что слова больше не работают, — ответила она. — Словами можно только предать.

Он хотел обнять её, но между ними что-то встало. Не воздух. Не расстояние. Пустота. Такая плотная, что её можно было потрогать.

— Позволь мне остаться с тобой.

— Ты не выдержишь.

— Попробуй меня.

Она обернулась. Лицо было спокойным, но в глазах — пламя.

— Хорошо. Завтра. В полночь. Приди ко мне. Один. Без оружия. Без страха. И я покажу тебе свою правду.

Он кивнул. Он согласился. Но сам не знал, что это значит.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Наступила полночь. Альфредо пришёл. Один. Без оружия. Без страха. Он вошёл в её комнату — и увидел круг. Тот самый, выжженный. В центре — Мария. Вокруг неё — знаки, пульсирующие, как раны.

— Ты пришёл, — сказала она.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она протянула руку. Он вошёл в круг. Всё исчезло. Ветер. Дом. Время.

Он стоял в пустоте. Перед ним — она. Но уже не девушка. Она — как вселенная. Голосящая, зовущая, страшная и прекрасная.

— Любишь ли ты меня, Альфредо?

— Да.

— Тогда умри.

Он не ответил. Сделал шаг. Потом второй. И упал. Не телом — духом. Внутрь себя.

Он увидел все свои грехи. Всех, кого предал. Каждую мысль, которую стыдился вспомнить. И в центре — Мария. Горящая. И он — обнажённый, незащищённый, сломанный.

Она подошла. Коснулась его лба.

— Теперь ты знаешь, каково это — быть мной.

Он заплакал. А она впервые — улыбнулась по-настоящему.

— Теперь ты мой. Не любовник. Не мужчина. А свидетель.

И в эту ночь он стал частью Книги.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Верисант наблюдал за ними со второго этажа, сквозь штору, как священник, следящий за исповедью, которая ему наскучила. Его лицо было спокойным, почти скучающим, но в глазах горела скука демона, знающего конец любого рассказа.

Он снова стал тем, кем был всегда — Верисантом, дьяволом, что пришёл под видом монсеньора. Его обличье было ложью, но и истиной одновременно. Никто в деревне не знал, кто он. Никто, кроме Астарты, который давно уже не слуга, а соавтор.

— Она слишком близко, — сказал Астарта, появляясь за его спиной.

— Она не принадлежит себе. Но думает, что принадлежит.

— А он?

— Альфредо? Он слаб. Любовь — трещина в его панцире. Через неё и войдём.

Верисант протянул руку, и воздух в комнате задрожал. Окно распахнулось, и снаружи завыли волны. Он произнёс имя. Тихо. Почти шёпотом. Но достаточно.

Альфредо, в этот момент стоявший на берегу, почувствовал, как его сердце будто кто-то схватил. Он сделал шаг — и провалился. Море приняло его, как бездна принимает каплю: жадно, без остатка.

Мария проснулась. Сердце её билось, как барабан в битве. Она подбежала к окну — Альфредо исчез. Ни следа, ни тени. Только ветер, хрипящий её имя.

— Что ты сделал? — спросил Астарта, хотя знал ответ.

— Я отправил его на остров. Остров забытых. Он будет жить. И помнить. И страдать.

— А она?

— Пока не поймёт. Её боль ещё слишком чиста. Но скоро… она начнёт задавать правильные вопросы.

И Верисант, снова став монсеньором, спустился вниз — на завтрак, как обычный человек, в обычный день, в котором ничего не произошло. Кроме чуда. Или преступления.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На следующий день Мария не узнала своё отражение. В её зрачках поселилась зыбкая тень, а кожа стала почти светящейся — как у мёртвых в старых легендах. Она чувствовала: что-то ушло навсегда. Чья-то рука стёрла линию между сном и жизнью.

Она шла по деревне, и люди отводили глаза. Некоторые крестились. Другие — просто замирали. Она ничего не говорила. Не просила. Но воздух вокруг неё стал колючим, как железо.

Верисант наблюдал издали. Он больше не скрывался. Его лицо светилось — не светом, но сиянием знания, как у хирурга перед разрезом. Он видел, как в ней поднимается сила. Но ему нужно было иное — слом, трещина, осознание утраты.

И тогда он послал к ней мертвецов.

В первую ночь — мать. В белом. Без глаз. Она сидела в углу комнаты и тихо шептала, повторяя одно и то же:

— Он жив. Но не для тебя.

Во вторую — дети с вывернутыми шеями, тенью Альфредо в толпе, сверкающий глаз внутри зеркала.

Астарта наблюдал за ней, как за кошкой, запертой в стеклянной клетке. Он знал: она либо расколется — либо станет богиней.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Мария пошла к нему сама. В белом. В плаще отца. Босиком. Тишина следовала за ней, как стая собак.

Трактир был пуст. Только Верисант ждал её. Он не встал, когда она вошла.

— Ты поняла, — сказал он.

— Да.

— Тогда задай вопрос.

— Где он?

— В мире между мирами. Там, где не молятся. Где даже боль — это эхо.

— Верни его.

— Ты просишь не то, что хочешь. Ты хочешь быть спасённой, но просишь вернуть спасителя.

Она подошла ближе. В глазах — ледяной ужас. Не страх. Холодная ненависть.

— Я — не его спасённая. Я — его свет. Ты украл его у меня. Верни. Или я заберу всё.

Верисант встал. Медленно. Его обличье мигнуло — и стало истинным: не человек, не демон, а сгусток огня и боли, обёрнутый в форму.

— Забрать? У меня?

Мария прикоснулась к столу — дерево задышало. Прикоснулась к полу — камни начали плакать. Огонь в очаге почернел.

— Ты дал мне силу. Глупец.

И тогда Верисант улыбнулся.

— Наконец. Вот теперь ты стала опасной.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В ту ночь небо треснуло.

Над деревней появился разлом — багровый, как рана, и из него капала тьма. Люди бежали из домов. Кто-то кричал. Кто-то молился. Кто-то рвал на себе кожу, чтобы «выпустить веру».

Мария стояла в центре круга, вокруг неё — семь зеркал, в каждом — отражение её боли. Она читала. Книга больше не была книгой. Это был рот, произносящий древнее имя: её имя, обёрнутое в заклинание.

Астарта метался по трактиру, сбрасывая со стен амулеты. Он чувствовал, что они перешли точку.

— Верисант! — закричал он. — Останови её! Она идёт к ядру!

— Я не могу, — спокойно ответил тот. — Я дал ей дорогу. Но не вёл её по ней.

И тогда небо закричало. Из разлома вышло нечто. Бессловесное. Бессмертное. Оно шло к Марии — не с ненавистью, но с признанием. Она — теперь часть его.

А она, подняв руки, сказала только одно:

— Альфредо. Я иду за тобой.

И шагнула в разлом.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Мария шла по тоннелю, высеченному не в камне, а в слое воспоминаний. Этот путь не имел начала, потому что он рождался под её ногами. Стены шептали голосами мёртвых, но это не были голоса других — это были отброшенные версии её самой. Та, что осталась с отцом. Та, что не пошла за книгой. Та, что отвернулась от Верисанта.

Света не было, но и тьмы тоже. Всё пространство вокруг — серая пульсирующая материя, похожая на дыхание сна. Вдруг за спиной послышались шаги. Неотрывные, ровные. Она не обернулась сразу. Сердце билось в висках. Когда она всё же повернулась — он стоял перед ней.

Альфредо.

Он был прежним, но взгляд его был другим — пустым, как зеркальная вода. Глаза не отражали света. Только ожидание.

— Мария... — произнёс он, и его голос отозвался эхом, не в воздухе, а в самой её крови.

Она не могла говорить сразу. Гортань была сжата, как кулак. Только через мгновение она выдавила:

— Ты здесь?

— Нет. Ты здесь. А я — лишь тень того, что ты не отпустила.

Она хотела коснуться его, но когда её пальцы прошли сквозь его кожу, он растворился. Воздух сжался. Остался только запах соли и горечи — тот самый, который был в их последнем поцелуе на причале.

Туннель задрожал. Из глубины пространства донёсся голос. Он был вездесущим и абсолютно чужим:

— Ты хочешь вернуть его? Плати.

Мария не колебалась:

— Чем?

— Своим началом. Забудь, кем была. Стань тем, чем должна быть. Имени у тебя больше нет. Только Суть.

Стенки тоннеля начали осыпаться. На миг стало по-настоящему темно. Но это была не пустота. Это было рождение.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Когда Мария очнулась, пространство вокруг напоминало гигантский пузырь, сотканный из шёпотов и серебристых нитей света. Здесь не было ни стен, ни горизонта — только безбрежная зыбкая равнина, где каждый шаг отзывался не эхом, а воспоминанием.

Она держала в руках Книгу, но теперь её переплёт дышал. На обложке, как зеркало, блестела капля крови. Ветер — или дыхание чего-то большого и невидимого — перелистывал страницы сам. Слова возникали не чернилами, а болью: каждая строка отзывалась в теле Марии, будто игла входила под кожу.

"Ты хочешь свет? Тогда будь тьмой, чтобы он отражался."

Мария не отвернулась. Она шагала вперёд — босиком, по мозаике из слов и костей, слыша, как под её подошвами трещат забытые имена.

Мост, который появился перед ней, был выстроен не из камня — из костей. Белых, длинных, похожих на пальцы. Он шёл ввысь, исчезая в тумане. Под ним — бездна. Не темнота, нет. Бездна была живая. В ней что-то медленно двигалось, ожидая момента прикосновения.

Она шагнула на мост, и с каждым её движением над головой вспыхивали зеркала. В них — не лица, а мысли. Образы, застывшие на полпути между правдой и фантазией.

В одном — Альфредо, кричащий её имя, с вырванным сердцем в руках.

В другом — Верисант, целующий её лоб, как отец, как любовник, как предатель.

В третьем — она сама. Но не та, что шла. Та, что сидела на троне из языка и смотрела вниз, как судья.

Мария остановилась. Мост треснул. Бездна застонала, как животное.

— Вы хотите, чтобы я выбрала, — сказала она вслух. — Но я не выберу.

Тишина. Потом — голос. Её же голос, но из другого времени:

— Тогда ты умрёшь.

— Нет, — прошептала она. — Я приму всё. Я не выберу сторону. Я стану той, кто знает обе.

И в этот миг мост рассыпался. Зеркала потемнели. Бездна поднялась. Но не поглотила. Она раздвинулась, как завеса, и впустила её внутрь.

Свет ударил. Но не снаружи — изнутри. И Мария пошла дальше. Без имени. Только с сутью.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Верисант стоял на вершине утёса, где воздух был холоден, как клинок, а горизонт дрожал, как натянутая струна. Под ним — деревня, крошечная, будто детская игрушка. Над ним — небо, внезапно почерневшее. Не от облаков — от присутствия. Он чувствовал: её возвращение не просто приближается. Оно уже случилось, и всё вокруг просто догоняет его.

Сначала это был трепет в пыльце воздуха. Потом — вибрация в костях. И только затем — рев разлома.

Из середины неба, словно в разрыве сна, хлынул багровый свет. Он не освещал. Он разъедал. Он открывал. Кровь, затаённую под камнями. Вину, спрятанную под кожей.

— Она пробудилась, — произнёс Верисант, и голос его больше не был голосом человека. Он звучал, как орган в гниющем соборе.

Астарта вышел из тени. Его лицо было искажено тревогой, которую он не чувствовал уже сотни лет.

— Ты хотел этого? Чтобы она стала этим?

— Я хотел всё. И получил больше, чем заказывал.

— Теперь она знает?

Верисант медленно кивнул.

— Кто она. Кто я. Кто ты. Кто они — все. Её знание больше, чем истина. Оно прожигает.

В этот момент в деревне самопроизвольно зазвонили колокола. Все. Без людей. Без касания. Словно камень начал помнить. Дома начали трескаться. Дети молчали, даже те, кто ещё не умел говорить.

— И что теперь? — спросил Астарта.

— Теперь... Она идёт.

На краю утёса возникла фигура. Это была Мария. Но уже не Мария. Её глаза не выражали — они излучали. Не свет. Истину. Не в форму, а в голую суть.

— Здравствуй, — сказала она. Голос был как ветер, прошедший сквозь тысячу ртов.

Верисант не ответил. Он смотрел на неё, как на своего бога.

— Ты не хочешь сказать, кто я? — спросила она. — Не хочешь открыть моё имя?

— Ты сама его напишешь, — прошептал он. — На моей плоти. На этой земле. На их страхе.

Она не пошла вперёд. Ей не нужно было. Пространство само сокращалось. Между ней и остальными — уже не было расстояния. Только намерение.

— Я не суд. Я не спасение. Я — возвращение, — сказала она.

И мир это услышал. Впервые. Без перевода.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Она вернулась. Но не одна. За ней, по следу её шага, текли тени. Это были не души и не духи, а нечто иное: отголоски, сгустки боли, кристаллизованные из чужих воспоминаний. Они не имели тел, но имели волю. И следовали за ней, как за пророком, не понимая, что она не ведёт — она сама идёт в первый раз.

Деревня почувствовала её присутствие задолго до того, как она вошла в границы улиц. Птицы не пели. Деревья не шелестели. Даже пыль замерла в воздухе, не решаясь опуститься на землю.

Мария шла не спеша. Она больше не выглядела женщиной. В её походке было что-то от движения планет, что-то от танца стихий. Её волосы вились в воздухе сами, как дым от ладана, и за каждым её шагом камни трескались не от тяжести, а от смысла.

Трактир — её когда-то дом — теперь был храмом. Никто не входил в него со времени её исчезновения. Теперь он светился изнутри — не огнём, а сиянием, похожим на жаркое молчание.

Астарта встретил её у порога. Он не кланялся. Но и не спорил. Его лицо было бледным, как пепел на теле пустыни.

— Ты хочешь его? — спросил он. — Верисанта?

— Я хочу завершение, — ответила она. — А завершение — это он.

Она вошла. Он ждал её за столом. Его человеческая оболочка была пуста, как маска, оставленная в театре. Настоящий он — невидимый — сидел внутри.

— Ты пришла, — сказал он.

— Я вернулась. И не одна.

Тени заполнили зал. Они не касались ничего, но всё в трактире начало гнить. Дерево застонало. Огонь в очаге замёрз.

— Ты хочешь стать богиней? — спросил Верисант, и в его голосе больше не было гордости. Только странное — усталость?

— Нет, — ответила Мария. — Я уже была ею. Теперь я — суд.

— Над кем?

— Над тобой. Над собой. Над всем, что дышит ложью.

Он встал. Медленно. Пространство вокруг него изгибалось, как в жару. Они встретились глазами. Его взгляд — яд, сверкающий и древний. Её — пламя, которое уже ничего не сжигает. Оно просто есть.

— Присуди меня, если можешь, — прошептал он.

Она протянула руку. Его тело вспыхнуло. Но не исчезло. Оно стало книгой. Пульсирующей. Открытой. И в ней — наконец — была написана правда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Мария стояла перед Книгой. Когда-то она была вещью — артефактом, инструментом, угрозой. Теперь — телом. Верисант больше не говорил, но говорил текстом. Каждая его страница дышала правдой, которую он прятал веками.

Трактир, прежний и мёртвый, напоминал судилище. А возможно — операционный стол. Астарта ходил по кругу, будто не решаясь ни уйти, ни приблизиться. Его шаги не касались пола. Он был бесполезен. Впервые.

Мария медленно листала книгу. Перо в её руке не скребло — оно пело. В каждой строчке, написанной его плотью, была боль, расчёт, зависть, обожание, страх. Всё, что делало Верисанта дьяволом — теперь раскладывалось по полочкам.

«Я не хотел править. Я хотел, чтобы мной восхищались. Я создавал красоту, но лишь как ловушку. Я говорил истину, но только ради разрушения. Я желал любви, но умел лишь порабощать. Я не пал — я остался.»

Мария читала вслух. И каждый раз, когда она произносила строку, снаружи что-то ломалось: обваливался дом, рассыпалась могила, задыхался ребёнок в колыбели.

Альфредо вошёл без звука. Он больше не был пленником. Не был жертвой. Он был рядом. Не как рыцарь. Как свидетель.

Он встал рядом с ней, не говоря ни слова. Только взял её за руку.

— Я вернулся, — сказал он.

— Я знала, — ответила она.

Он заглянул в книгу. Не испугался. Лишь спросил:

— Ты одна из них теперь?

— Нет, — ответила Мария. — Я одна. Без «из» и без «них».

Он кивнул. Он не просил ничего. Только остался.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Ночь опустилась над деревней, как занавес последнего акта. Воздух был неподвижен, как перед бурей, но никакой бури не последовало. Всё замерло, будто само время остановилось, чтобы услышать, как перелистывается последняя страница.

Мария стояла одна в зале трактира, напротив Книги. Верисант, запечатлённый в словах, больше не пытался сопротивляться. Он был понят. Он был прочитан. И в этом чтении — растянутом, мучительном, неотвратимом — заключался его конец.

Последняя страница книги не содержала текста. Только гладкую, отполированную поверхность — зеркало. Она не сразу поняла. Лишь когда посмотрелась в него, поняла, что это не отражение. Это было окно.

Внутри — ребёнок. Маленькая девочка. Светлые волосы. Глаза, ещё не знавшие того, что придёт. И она поняла: это — она сама. До боли. До выбора. До силы. До потерь.

Она прикоснулась пальцами к зеркалу. Оно не дрогнуло. Не разбилось. Оно приняло касание, как принимает земля шаг.

Альфредо стоял в тени. Он не мешал. Он просто был. Его присутствие напоминало: она — не одна. Но и не зависима. Он не спаситель. Он — свидетель. И этого достаточно.

Мария закрыла Книгу. В этот момент стены трактира затрещали, но не рухнули. Огни в лампах мигнули, но не погасли. Мир не взорвался. Он просто изменился. Тихо. Незаметно. Бескровно.

— Всё? — спросил Альфредо.

Она кивнула.

— Нет. Всё — ещё нет. Но первая часть завершена.

Он подошёл ближе. Взял её за руку. Она не отстранилась.

— Куда теперь?

— Туда, где слово ещё не стало ложью. Где свет — не иллюзия, а возможность. Где всё — впереди.

Он кивнул. И вместе они вышли из трактира. Утро уже начиналось.

Позади осталась Книга. Тихая. Закрытая. Но дышащая.

Верисант исчез. Но имя его — всё ещё в пепле.

А Мария…

Мария стала тем, кем не был ещё никто. Той, кто удержала в себе и тьму, и свет. И выбрала не сторону.

А истину.

                Конец первой части.