Молчание сирен тишина над Елисейскими полями

В тот серый день по Елисейским полям ветер неустанно гнал сухие листья. Шаги прохожих отдавались где-то внутри головы, шорох листвы под ногами висел в воздухе. У края тротуара сошлись двое, чтобы говорить о том, что не ловится словами. Один был Франц Кафка, другой — прохожий, чья мысль билась о стенки черепа, как мотылек, ищущий несуществующее окно.
Они свернули к ресторанчику, стены которого хранили пыль веков. Дверь распахнул швейцар — лицо его, покрытое морщинами, как карта нехоженых земель, застыло в улыбке, будто приклеенной чужой рукой. Усевшись у окна, сквозь мутное стекло которого тени прохожих казались размытыми призраками, они заказали фаршированную щуку и абсент. Напиток подали в надтреснутом бокале — его зеленоватый свет дрожал, словно живой.
— Франц, — начал прохожий, — твоё «Молчание сирен» — лабиринт без выхода. Сколько умов блуждало в нём, оставляя на бумаге свои тщетные домыслы! Толкователи возводили башни из слов, но всё проваливалось в бездну твоей тайны. Это загадка без ответа или игра теней?
Кафка медленно поднял глаза, и в них мелькнула тень улыбки — ускользающая, как отражение в тёмной воде.
— Ключи часто лежат там, где их перестают искать, — произнёс он так тихо, что слова едва перекрывали стук ножа за соседним столиком. — Твоя шутка… не все ли двери открываются таким ключом? Продолжай, мне любопытно следить за полётом этой бабочки.
Прохожий отхлебнул абсент — вкус его был как отголосок ржавых труб. Он помолчал, глядя на дрожащий свет в бокале, затем заговорил:
— Ребячество нас спасает, Франц? Воск в ушах, мачта, оковы — и Одиссей уходит от пения сирен. Смешно и просто. Но ты всё перевернул: их молчание страшнее песен. Пение заманивает и губит, а тишина…  От звука можно закрыться, но как укрыться от того, чего нет?
Кафка чуть наклонил голову, словно прислушиваясь к шороху за окном.
— Когда инструмент ломается, — заметил он, будто невзначай, — выясняется, что нужен был другой. Или что он вовсе не нужен. — Он замолчал, постучав пальцем по столу, и тишина легла между ними, как тень от ножа.
Прохожий уставился на щуку — она уже стала скелетом, будто годы прошли за минуты.
— Тогда воск и оковы — иллюзия, — сказал он почти шёпотом. — Они спасают от звука, но не от пустоты. Молчание сирен — как зеркало без отражения. Мы боимся не голоса, а того, что за ним. И в этом твой парадокс, Франц: мы бежим от звука, но тонем в тишине.
Щука лежала костяным остовом, абсент испарился, оставив привкус ржавчины. Елисейские поля за окном дрожали в дымке. Прохожий склонился над столом:
— А что, Франц, если мы давно утонули в бездонной пучине, усыпленные их уходом? Сирены не молчат — они растворились, оставив нам тень их тишины, и мы, заворожённые, кружимся в её глубинах, не ведая, где поверхность.
Кафка чуть повернул голову, и тень его лица легла на стекло. Он не ответил. За окном Елисейские поля шептались с пустотой, и её неслышная песня, острая, как осколок стекла, глушила шорох листьев, звук шагов и даже мысли, что ещё недавно бились о край бокала. Тишина дала ответ — плотная, как пыль на забытых вещах, она поглотила их обоих.