Лествица осязания

   В монастыре, где на ветру шуршали рясы, а колокола гудели, как уставшие пчёлы, шептались о странной ступени монашеской лествицы — «осязании удов». Не пост, не молитва, а хаптика, наука прикосновений, возведённая в ранг святости. Слово «хаптика», говорят, родилось от греческого «хапать» — того самого, что звучит в русском «хапнуть». И вправду, монахи, касаясь мира кожей, находили в этом самовыражение.
    Учёные, что копались в пыльных свитках, утверждали: младенцы без прикосновений чахнут и умирают. Так и в монастыре мальчишки-послушники, отданные под крыло старцев, нуждались в «осязании удов» — иначе как выжить среди каменных стен? Этимология подсказывала: «осязание» от праславянского «сягати» — касаться, дотянуться. Присяга в древности — рука на знамени, земле, крови. Вот и монашеские обеты вплетали «осязание удов» в клятвы, будто клялись не только Богу, но и коже.
Tango, tetigi, tactum, ere — глаголы латыни пели о прикосновении. Один остроумный монах переиначил Декарта: Tango ergo sum — «Осязаю, следовательно, существую». Но в обители шептались: не просто осязаю, а «осязаю уд» — и вот уже смысл бытия обретал тактильный оттенок. Братия посмеивалась, представляя, как Декарт краснеет в своём кабинете.
    Продвинутые старцы поднимались выше — к ars amatoria, искусству осязания, что венчалось духовным единением тел. Не плотская страсть, но Божественное Таинство, где кожа становилась мостом к вечности. Однажды юный послушник, краснея, спросил старца:
   — Отче, а что осязать, если уды все под рясой?
Старец хмыкнул, потрепал его по плечу и молвил:
   — Осязай душу, сынок. Уды — лишь предлог.
   В тот вечер монастырь гудел от смеха, а ветер унёс байку о «хаптике» за стены — туда, где мир всё ещё спорил, что важнее: думать или трогать.