Мы жили в 90-х. Глава 14

               
  Я был внутри и снаружи.
 Фрэнсис Скотт Фицджеральд
               

14. ПРОДОЛЖЕНИЕ СВЕТСКОЙ ЖИЗНИ. Май входил в город, как хозяин, не обращая внимания на календарь, ещё застрявший в последних числах апреля. Улицы за окнами Ромкиных "Жигулей" уже начинали майские  праздники до их прихода: распускали зелёные флаги зелёных листочков, блестели чисто вымытыми стёклами окон под тёмно-голубым, будто начищенным до сияния небом. И на лицах прохожих тоже лежал этот голубой отблеск. Жить, кажется,  становилось легче, жизнь становилась веселее…
        Новый костюм, купленный в бутике, почему-то внушал мне сомнения. Смутно помнилось, что ещё в недавнее время, когда не было бутиков, хорошая шерсть выглядела мягкой и не заламывалась острыми углами на сгибах. И ещё что-то, неуловимое, вроде оттенка цвета. Я то и дело мял в руках узел галстука и поглядывал искоса на Ромку. Он вёл авто лихо, подрезал на поворотах и уверенно оставлял позади машины среднего ряда. На широком лбу у него собрались две складки. Если бы я знал, что через две недели эти "Жигули" повезут меня к Ленке, что через две недели… Иногда лучше ничего не знать и не предвидеть заранее, чтобы вырвать у судьбы хотя бы маленькую передышку. Мы спешили к 17 часам в Городской музей искусств имени 50-летия советской власти, где  ожидался весь местный бомонд,  Ромка  очень дорожил своим правом там присутствовать. Для всех прочих музей с  утра закрыли на мероприятие.
        Я не был в его залах  лет пять, а помнил с дошкольного детства, как и мамину библиотеку. Я даже не знаю, что для меня роднее и любимее, это часть моей жизни – как и наши городские театры, и книжные магазины, и потерянный навсегда (мне тогда ещё мечталось, что это временно) магазин подписных изданий.
      Ныне наш музей занимает часть старинного двухэтажного здания 1880-го  года постройки, растянувшегося вдоль короткого квартала от угла до угла. Основал городскую картинную галерею местный меценат купец Сыромятников в конце 18-го века, а его потомки бережно передавали из поколения в поколение картины и скульптуру.   Поэтому  до революции она именовалась   картинной галереей Сыромятниковых. Часть площади первого этажа, где уже на моей памяти устраивали персональные выставки современных советских художников,  когда-то использовало местное общество любителей астрономии, его прикрыли в 1920-х.  В 1930-х (одновременно с упразднением общества любителей естественных наук) галерею переименовали в музей имени Надежды Крупской, потом в музей имени Алексея Максимовича Горького. Под этим названием музей продержался до 1970-х, когда его снова переименовали в музей искусств и культурных достижений имени 50-летия СССР. Теперь музей стал имени 50-летия советской власти. Выставляли  в его залах не только картины, но и скульптуру, и разные любопытные поделки. А поскольку у провинциального городка возможностей немного, две угловые комнаты на первом этаже предназначали  под "науку": историю и естествознание южного края. Я застал музей, наверное, в его лучшую пору. Первый этаж был посвящён современной живописи, выставки обновляли раз в месяц-два. Зато верхний второй  этаж предлагал постоянную экспозицию самых ценных картин музея.  Он представлял собой кольцевую галерею, и каждый зал открывал новую страницу истории культуры: от иконописи до начала 20-го века. От прежнего дореволюционного старомодного интерьера оставались хрустальные тяжёлые люстры в форме капель, подвешенные в центре лепных розеток под куполообразными потолками, и антикварная мебель на высоких гнутых ножках. Кокетливые диванчики и креслица светлого дерева в позолоте и перламутре жеманно выпрямляли высокие, узкие, с волнистой резьбой по краю спинки, между их подлокотниками  красная тесьма держала  таблички "Садиться запрещено". Со стен смотрели работы мастеров известных и не очень, было и некоторое количество  бесспорных шедевров: Левицкий, Боровиковский, Суриков, Левитан, Репин и Коровин.  Очень редкий Серов и мэтр в области рисунка Чистяков. Некоторые из них настоятельно просила Москва
        Нас встретила высокая двустворчатая дверь, сквозь толстое стекло просвечивал плакатик:  "Музей закрыт на мероприятие". Ромка легонько, костяшками пальцев,  стукнул в стекло, сразу же толкнул дверь, и мы беспрепятственно вошли. В хорошо знакомом мне фойе –  там  каждая щербинка плит мраморного пола была частью моей памяти, моей жизни – под листьями огромной древовидной монстеры, с креслица перед субтильным журнальным столиком, заваленным   глянцевыми рекламными буклетами, где посетителям продавали билеты, легко поднялся красавец-атлет в завитом белом парике, белом шёлковом камзоле с золотистыми кружевами и таких же кюлотах, белых чулках и башмаках с пряжками. Был ли он хозяином, встречающим гостей,  лакеем или дворецким, известно только учредителям действа. Впрочем, развёрнутые плечи и бицепсы под белым атласом, как и наличие кнопки вызова охраны (о ней я знал, поскольку некоторое время, приезжая за материалом для курсовой и диплома, был здесь совершенно своим) наводили на мысль о страже порядка. "На мероприятие по приглашению отдела культуры", –  сказал Ромка. Загримированный страж порядка с профессиональным артистизмом   отвесил изысканный поклон, и почти до пола свесились  белоснежные локоны длинного парика. Это уже наводило на мысль о городском театре музыкальной комедии. Как только он мог вынести в такую погоду огромный парик и чулки и не задохнуться?  Стало понятно, почему сплит на стене против входной двери молотил вовсю. Большие округлые листья монстеры с их сквозными вырезами вздрагивали под струёй воздуха. 
          – Позвольте приглашение?
Ромка протянул ему билет – открытку  с виньеткой и печатью , охранник даже не взглянул на бумажку, снова ответил поклоном, на этот раз неглубоким: просто склонил голову.
          –  Рады вас видеть, гостей ждут наверху.
"Любезный, – сказал Ромка, внося в ситуацию своё видение, – мы бы хотели вначале осмотреть первый этаж. – Там, я знаю, выставки современной живописи? Не будете против?"
         – Мероприятие на втором этаже.
Охранник (или артист?) начинал выходить из роли.
"Мы быстро, – пообещал Ромка. – Кинем беглый взгляд и вернёмся сюда, чтобы подняться на этаж выше и приобщиться к высшим сферам". "Марианна Валерьевна в курсе", –  кинул я, обернувшись к нашему костюмированному собеседнику: мы уже входили под полукруглую арку налево. Над ней красовалась надпись разноцветными буквами: "Мир детства". И ниже: "Игротека". Охранник сидел в креслице кассирши, готовом в любой момент под ним рассыпаться, и  с энтузиазмом уставил взгляд  в экран сотового телефона. Локоны парика, как два больших собачьих уха, закрывали его лицо и касались колен. С этой минуты он больше не обращал на нас никакого внимания. Сотрудник выполнил свои обязанности и мог заняться любимой электронной развлекушкой. Имя Марианны Валерьевны, директора музея, вряд ли сыграло  какую-либо роль.
      Ромка шагнул через порог и завертел запрокинутой  головой, разглядывая необычную выставку. В зале по стенам были расставлены огромные макеты динозавров, рядом  аккуратные таблички указывали разновидность древнего жителя Земли и его имя. Огромного тиранозавра с оскаленной  зубастой мордой именовали Тошей. Ростом пластиковый Тоша был под потолок.  Толстобрюхого брахиозавра Левончика разместили на фоне искусственных папоротников, перед целым стадом длинношеих травоядных игуанадонов. "Дорогой друг! Ты решил посетить наш парк Юрского периода?  Не бойся! Динозаврики рады с тобой познакомиться". Это было написано на ярком плакате у входа. Внизу лаконичное добавление: "Поздороваться с динозавриком – 500 рублей".  Чтобы поздороваться, нужно было нажать на большую кнопку в подставке макета.  Раздавалось гудение, динозавр дёргался, вытягивал вперёд лапу для приветствия или кивал головой. Мы имели возможность проделать всё это даром, и Ромка даже вошёл во вкус.
      Когда-то я был здесь на персональной выставке Сарьяна, Пименова, иллюстраций Горяева.
     Мы двинулись дальше. Залы первого этажа соединяли полукруглые арки. Окон в помещении не было, всё заливало  холодным светом ламп дневного освещения. Динозавров сменили фантастические животные, герои мультфильмов, потом черепашки Ниндзя. Самый последний зал отдали под игровые автоматы. "А где же, Николенька, живопись?" – деланно удивился Ромка.
      
     Мраморная лестница изгибалась вдоль расписанных голубоватых стен с изображёнными в пастельных тонах, почти прозрачными   пастушкАми,   пастУшками и   цветочными виньетками; чуть слышно пахло духами. Этот мрамор и живопись на стенах искусствоведы и реставраторы тщательно защищали от воздействия времени, и они держались вплоть до сегодняшнего дня.  Динозавры пока что до них не добрались.
   Большой зал второго этажа я любил, наверное,  больше всего. Он был посвящён классическому европейскому пейзажу 18 века. Сейчас в этом зале ярко горели старинные каплевидные люстры, блестел паркет, с диванчиков и креслиц  рококо сняли таблички "Садиться запрещено" и расставили их вдоль стен. Но первое, на чём останавливался взгляд, был огромный, от потолка до пола, парадный портрет Николая Второго, который занимал всю стену напротив входа. Он просто бросался вам в глаза, приковывал зрение, и всё, что находилось или передвигалось в зале, существовало на его фоне. Никаких пейзажей с величественными деревьями, хижинами, гротами, скалами и водопадами здесь больше не было. Между диванчиками и креслицами рококо столики с гнутыми ножками протягивали всем желающим жёлтые бананы и пылающие рыжие апельсины. Маленькие круглые бутерброды с икрой, красной рыбой и сыром, украшенные остроконечными стеблями маринованной спаржи  аппетитными горками  толпились на бумажных салфетках. На креслах и диванчиках сидели, но всё больше ходили по залу и объединялись в  небольшие группы для оживлённой беседы уверенные в себе, хорошо одетые люди. Первым моим впечатлением стали костюмы. Не театральные, но и не из  доступного бутика. Это были мужские костюмы, светлых тонов и белоснежные, с галстуками тщательно подобранной расцветки, с обязательными жилетами. Я впервые видел не на сцене, а в реальной жизни расшитые мужские жилетки с шёлковыми разводами на матовом фоне. Из блестящей или матовой ткани. Рубашки с плоёной грудью и подобием жабо. Мы с Ромкой вдруг стали маленькими, скучными, незаметными и чуждыми этому залу посторонними людьми. Нас могли взять под локоть, уверенно свести с лестницы, открыть решительно входную дверь фойе и попросить на улицу. "Не тушуйся, – сказал Ромка, дёрнув меня за рукав. – Они новая русская аристократия, мы новое русское купечество. Так что всё норм". Мы сели на диванчик у входа –  две сиротинушки казанские. Я разглядывал женщин. Интересно, что в отличие от нарядных мужчин изысканность дамских туалетов выглядела менее неожиданной, к нарядным женщинам мы всё-таки привыкли. Создавалось впечатление, что гости между собой хорошо знакомы, что им есть о чём говорить и они не стесняют друг друга. По залу передвигались раскованно, не без изящества, гости   казались цветным нарядным хороводом, подобием хорошей театральной массовки во втором акте "Горя от ума". Настроение царило приподнятое. В дальнем углу, справа от самодержца Романова, возле открытой двери в соседний зал,  стояла группа женщин в платьях со шлейфами, сборчатыми прорезными рукавами и кружевными прошвами. Это были актрисы городского театра оперетты.  Несколько раз появлялась и уходила Марианна Валерьевна. Она-то уж точно была здесь хозяйкой, и я заметил выражение озабоченности на её лице.  Почему-то вспомнил Татьяну Тимофеевну. Поздороваться с директором и напомнить о себе я бы ни за что сейчас не решился, да и она меня не замечала.
       "Смотри, – сказал Ромка, – вон там сидит, седая, с прямой спиной… да не глазей! Делай вид, что смотришь в другую сторону. Это сама Вилютина, глава городской культуры". Фамилию Вилютина я часто слышал от мамы. "А рядом девчонка в зелёном, Оленька Курнакова, её преемница. В скором времени будем ей присягать". "Откуда известно? – спросил я с нечаянной интонацией бессмертной строки "Откуда дровишки?" "Откуда! Это её племянница, Вилютина её продвигает. Оленька принимала уже две делегации вместо Вилютиной, она её зам. Сейчас ставка на молодое поколение". "Был я с этой Оленькой в одном стройотряде, от её вуза", – добавил Ромка мечтательно.
        Между тем хоровод гостей продолжал двигаться на фоне Николая Второго в слаженном ритме; составлялись и распадались маленькие группы, поднимались бокалы, улыбались жующие рты, слышался смех. Казалось, движениями, интонациями управляет неслышимая музыка. Иногда ритм сбивался на повседневный, и мне чудилось, что сейчас все заговорят по-французски с парижским прононсом, а потом перейдут на способ самовыражения мадам де Курдюкофф.
        От группы собеседников отделился мужчина лет пятидесяти, коренастый, с красным лицом и живыми светлыми глазами. Ромка просиял и встал ему навстречу, они с энтузиазмом пожали друг другу руки и обнялись, похлопали друг друга по плечу. Я понял, что остаюсь один, потому что Ромка и этот краснолицый, оживлённо переговариваясь, отошли и про меня совершенно забыли. Манера общаться у них была схожей: оба жестикулировали и говорили быстро и возбуждённо. Я встал в растерянности, потом опустился на  диванчик. Но скоро они вернулись.
        –– Мой заместитель Николай Викторович. –– Павел Ефремович, заведующий букинистическим отделом, наша скупка.
        Мы сразу перешли на обращения Паша, Рома и Николаша, тоска отчуждения куда-то исчезла, и сиротой я себя больше не чувствовал. Костюм, как оказалось, был тут совсем ни при чём: наверное, счастье – это когда  тебя принимают. Прошлись по другим залам галереи. Сколько же надо было приложить усилий, чтобы в считанные месяцы уничтожить всё, что создавалось почти в течение трёх столетий! Старые, тщательно продуманные экспозиции исчезли напрочь. По стенам, затянутым скучным серым холстом,  в случайном порядке развесили оставшиеся шедевры Левитана, крымские пейзажи Коровина, жанровые сцены Маковского; портреты членов царской семьи 18 века почему-то втиснули между Айвазовским и Малявиным. Кто-то уничтожавший  старую постоянную экспозицию действовал как будто в страшной спешке, игнорируя хронологию и логический порядок. Где теперь хранилось всё остальное, может быть в запасниках музея? Но вместить в запасники подобную коллекцию картин и скульптурных произведений было так же возможно, как переместить содержимое Петербургского Эрмитажа в хранилище детской библиотеки сельского Дома культуры. Тем более что запасники ломились от скопившихся там старых редкостей и подарков современных  авторов.
       –– Кто тебе, Николаша, расскажет? В фирмах, в частных коллекциях, переданы в другие музеи. На нашу фирму такого богатства уж  точно не свалится, у нас уровень не тот.
          В бывшем зале классического пейзажа на фоне портрета самодержца Романова Оленька Курнакова читала свои стихи. Последний русский император в широкой тяжёлой позолоченной раме маячил за Курнаковой, как утёс за деревцем. Оленька, высокая и худая, в длинной юбке и открытом жилете плотного зелёного шёлка, в чёрной кружевной блузке с бог знает какими оборками-рюшами, чёрных ажурных колготках и чёрных кружевных митенках, произносила слова негромко, но в большом зале галереи прекрасная акустика – звуки голоса приобретали глубокое, мягкое звучание и легко звенели в люстре. Стихи были предельно женственными.
Ромашки, лютики и травы! Я благодарна вам за всё,  –
читала Оленька хорошо поставленным голосом опытного лектора и встряхивала длинными блестящими каштановыми локонами, схваченными на затылке маленькой чёрной бархатной шапочкой, больше похожей на декоративную повязку. Серьги в ушах и колечки на каждом пальчике то и дело испускали изумрудные и бриллиантовые вспышки необыкновенной силы.
–– Бижутерия! – сказал я. –– Здесь бижутерию не держат, – возразил Ромка.
      Перед Курнаковой собралась группа слушателей, остальные пересели поближе, и уже сосредоточился на поэтических откровениях весь притихший зал. Я запомнил строчку "Как первоцвет, твою любовь апрель кладёт в мои ладони". Вообще, ей что-то постоянно приносили в дар, оказывали знаки внимания, и поэтессе оставалось только одно – быть благодарной: "Мне утро дарит небосвод, а дождь – туманные рассветы"; "благодеянием грозы стал взгляд  заплаканных ромашек"; "спасибо миру за цветы, спасибо жизни за дыханье".  Оленьке негромко аплодировали те, кто стоял поближе. "Хватит, – наконец сказала она. – Я устала". К ней подошли с комплиментами и восторгами, мужчины целовали руки и негромко признавались в преданности – как самой Оленьке, так и её стихам. В парадную дверь с лестницы вошла Марианна Валерьевна с целой охапкой цветочных букетов в ведёрке. Тюльпаны и оранжерейные розы просвечивали сквозь  прозрачные обёртки, букеты передавали Оленьке через головы. Оленька благодарила.
     Мы с Пошехонским стояли у самого выхода. И как только поэтесса Курнакова скользнула взглядом по двум представителям нового русского купечества, Ромка помахал ей рукой. Ему пришлось повторить этот манёвр трижды, прежде чем Оленька его решила заметить. Пошехонский приложил ладони рупором ко рту и протрубил через весь зал: "Курнакова! Ольга Викентьевна! "  Снова махнул рукой, чтобы она подошла. И она подошла к нам (чего я никак не ожидал, хотел даже Ромку одёрнуть), шла через сияющее паркетное пространство, с цветами в руках, жёлтые тюльпаны на длинных стеблях закрывали подбородок. Пошехонский бесцеремонно (а когда-нибудь он с кем-нибудь церемонился?) чмокнул её между краем чёрной кружевной митенки и рукавом блузки. Край перчатки никак не отодвигался, и Ромка двумя пальцами демонстративно его поднял и отодвинул. "Мы тут тебя заслушались", – сказал Ромка вместо приветствия  и возвратил руку Курнаковой на место. "Мой первый зам, можно называть Николаем"... "Подержите, – сказала Ольга Викентьевна, и вся охапка тюльпанов и роз в шуршащем целлофане оказалась у меня в руках. Мокрые стебли я ощутил сквозь рубашку. У Курнаковой было удлинённое бледное лицо с большим носом и  крупным ртом в яркой помаде. "Спасибо, – сказала мне Оленька и скомандовала: "Пошли".   
      За портретом Николая Второго, между большим залом и смежной с ним круглой комнатой, где раньше висели работы передвижников,  а сейчас остались почти пустые серые стены, есть небольшой проходной коридорчик. Вслед за Курнаковой мы через неприметную дверцу попали из этого коридорчика в полутёмное служебное помещение и спустились по крутой лестнице в длинный коридор, освещённый тусклой мигающей лампой дневного света, горевшей вполнакала. Тут находился кабинет директора музея. Курнакова открыла дверь в кабинет и вошла первой: "Рассаживайтесь". Сама она полезла в полированный шкаф для книг и документов, достала оттуда и поставила на такой же полированный стол банки с консервами, тарелку с сырной нарезкой, ветчиной и бужениной и начатую бутылку тёмного вина, заткнутую пробкой. Я стоял в растерянности, не зная, что делать с цветами. Курнакова кивнула на две большие декоративные напольные вазы из синего фаянса и показала жестом: "Поставьте туда", я стал засовывать непослушные стебли в вазы, целлофан шуршал и сопротивлялся.  "Оленька", – протянул Пошехонский. – это же кабинет начальства, святая святых". "Ничего, – ответила Курнакова, – мне можно. А ты ешь, не стесняйся. И вы тоже". Вино оказалось невероятно терпким, но без малейшей кислинки, тёмным и густым, как старый бархат. После первого же глотка ударяло в голову. Курнакова налегала на рыбные консервы: "Здесь хоть поешь по-человечески". Ела она маленькими кусочками и нетороплдиво. Камни в серьгах и колечках вспыхивали дрожащими белыми и зелёными огнями. "Активная ты, Олька, – говорил Пошехонский. – Ничуть не изменилась, я прямо-таки чувствую себя на 10 лет моложе". Пошехонскому было 26, как и мне.
       И так получался у нас неплохой комсомольский междусобойчик в музее имени 50-летия советской власти под сенью последнего императора Великой Русской империи, пока не вошла Марианна Валерьевна. Мы  вразнобой произнесли "Здравствуйте", причём Ромка почтительно поднялся для приветствия. Она положила на стол открытую коробку шоколадных конфет и села напротив меня, на стул, спиной к шкафу для документов. Мы с Ромкой на кожаном диване для посетителей, Курнакова во главе стола, на торце, приостановили поглощение  директорских припасов; повисла  пауза. На этот раз Марианна Валерьевна меня узнала: "Коля? Как мама?" Тут у неё дёрнулось лицо, и она быстро добавила: "Извини, я забыла. Екатерину Михайловну до сих пор вспоминают, не привыкнут к потере. Незаменимая заведующая, в отделе зарубежной литературы жалеют, там у них перестановки не прекращаются ". Она через стол потрепала меня по руке. Сердце моё  кольнуло, и в сознании завертелись одним клубком все события этого года. Я неловко ответил: "Спасибо за добрую память". Она легко кивнула – и уже не слышала, вполголоса разговаривала с Оленькой.
        Надо сказать, что Марианна Валерьевна принадлежала к поколению моей мамы. У людей этого возраста было много общего, например правила этики и требования к одежде.  Волосы должны укладываться в причёску: распущенные "патлы" не допускаются;  в  одежде никаких ярких пятен,  то есть ничего "вульгарного и вызывающего" вроде ажурных чулок, как и чулок штопаных; украшения также неброские, но всегда "настоящие" – без имитации. Марианна Валерьевна носила короткую стрижку, мама – уложенные и поднятые кверху волосы. Хитом считалось тёмное  платьице в горошек с белым кружевным воротничком или белая блузочка. На фотографии мамы, висевшей на стене в моей комнате,  она была одета именно в такое платье.  На лице Марианны Валерьевны сейчас как всегда не было ни малейшего следа косметики,  небольшие тяжёлые серёжки литого золота с розоватым прозрачным кварцем, казалось, освещали не по возрасту белую кожу и небольшие серые глаза. Её парадный костюм с юбкой до пола, белая закрытая блузка и овальная брошь под отложным воротничком мне многое напомнили. У нас у всех ещё недавно было много общего. В шкафах стояли одинаковые книги – у меня, у Светки, у Виталика, Ромки я видел одни и те же переплёты: оранжевый, как апельсин, шеститомник Майн Рида, чёрный девятитомник Беляева,   зелёный Диккенс в 20 томах… Теперь всё это общее, объединявшее распадалось, раскалывалось на части.
        Курнакова лучилась самодовольством, Ромка делал комплименты и нарочно говорил нелепости с простодушным лицом, а я помалкивал и не решался спросить, восстановят ли постоянную выставку в музее. Говорить о делах в таком застолье неприлично.
         Потом за Курнаковой приехал муж, и она сбежала через служебный вход.
       Вечер кончился выступлением артисток оперетты. Пели старые русские романсы: и "Утро туманное", и "Снился мне сад", и "Я встретил Вас", "Гроздья акации"и  что-то из репертуара Изабеллы Юрьевой. Музыка как будто смыла волной наносное, лишнее, лица стали серьёзными и простыми. Это были лица людей, привыкших уставать, засиживаясь при необходимости в кабинетах допоздна; гордящихся больше всего своим профессионализмом и неотделимым от него "умением работать с документами";  много лгавших, приспосабливавшихся  и  бравших на себя огромную ответственность. Может быть, кто-нибудь вспоминал сейчас песни у костра, первую любовь в "яростном стройотряде" или искреннее юное желание работать не за страх, а за совесть и на этом сделать честную карьеру. Стены раздвинулись, а потом исчезли, остались только звуки. Искусство объединяет людей, и за эти романсы я простил им почти всё – всё, кроме разорённого и разворованного музея.
          В фойе на месте давно ушедшего охранника  в парике, кружевном жабо и камзоле  –  в его креслице сидела Марианна Валерьевна. Перед ней на столике лежали две большие связки ключей на толстых металлических кольцах. Ей ещё предстояло в присутствии двоих свидетелей закрыть свой кабинет, обойти и проверить помещение музея, проверить сигнализацию, а потом из рук в руки отдать ключи охране. Мы проходили мимо, благодарили  и прощались. 
          Когда новое русское купечество в моём с Ромкой лице вышло на улицу, уже стемнело. Лето  входило в город семимильными шагами. Если с утра вопреки календарю на улице начался май, то вечером  начинался июнь: на бульваре зацветали липы. Обычно липы цветут в начале лета, но у нас на юге лето случается непредсказуемо. Сквозь золотистые соцветия и светлые зелёные листья просвечивали маленькие солнца фонарей, по бульвару ветерок разносил медовый аромат золотых липовых кудрей. Под липками прогуливалось простонародье, ещё не осознававшее свой  новый социальный статус.