03 Детство. Толстой уходящий

        Детство! Эмоционально радостный и счастливый период детства. Сам Толстой определял его границы: «где-то до 14 лет». Этот период по своему содержанию был тем временем, когда ребёнок Лёва Толстой перенимал уровень развития «разумного сознания» от взрослых, окружавших его, — от «больших». Этот уровень определялся в своих основных и коренных положениях степенью развития абстрактного мышления русского общества того периода. На время рождения Толстого выпал земледельческо-скотоводческий этап абстрактного мышления, который уже пребывал в кризисе, то есть начинал изживать себя, достигнув своего апогея. Это означало, что уровень абстрагирования среднего члена российского сообщества должен был начинать изменяться в сторону усиления абстрагирования для перехода на более высокий уровень. Это могло произойти либо естественным развитием — изнутри человека, то есть эволюционно, либо насильственно — снаружи, изменением общественного строя. Этот процесс перехода с одного уровня абстрагирования на другой в результате и составил общественный фон всей толстовской жизни. От начала до самого её конца.

        С самого начала у ребёнка присутствует только конкретное мышление: он способен реагировать конкретным действием на определённый внешний раздражитель. Может заплакать, когда плохо, улыбнуться, когда хорошо. Но вместе с развитием речи в человеке развивается и мышление абстрактное, которое в каждом ребёнке проходит тот же путь, что человек прошёл в течение тысячелетий своего развития, только много-много быстрее. Собственно говоря, человек — это абстрактное мышление, всё остальное в природе есть и без человека.

        То есть вопрос стоит не в том, наличествует ли у человека абстрактное мышление, а в том, насколько оно абстрактно, до какой степени оно отвлечённое. Отвлечённое от чего? От предметно и конкретно воспринимаемого мира, от своих животных инстинктов, от привязанности к «взрослым», от зависимости от общественного мнения, от огня, воды и медных труб, от смерти наконец? От чего?

       Продвижение по этому пути, по пути абстрагирования, — и есть история нашего очеловечения. История человечества — есть история развития абстрактного мышления, а развитие каждого человека в наши дни — это удержание или развитие достигнутой степени абстрагирования.
   
         Это я знаю по себе, это я вижу и по человечеству в целом.
Как это видно с исторической точки зрения? В истории абстрагирования легко выделить три этапа абстрагирования, если наблюдать отношение человека к главному предмету своего труда — еде насущной, то есть к процессу добывания пищи.

        1 этап.) Соответствует эпохе охотников и собирателей. Убил — съел, сорвал — съел. Очень похоже ещё на животных, но это делают уже люди: у них есть орудия охоты, они используют огонь, практикуют захоронения умерших.

        2 этап.) Соответствует эпохе земледельцев и скотоводов. Не убил и сожрал, — а поймал, приручил, вырастил и пользуешься продуктами животного мира; не сорвал и сжевал, — а собрал и сохранил семена, посеял, вырастил и пользуешься продуктами растительного мира. Для этого этапа характерно абстрагирование от конечного предмета труда: цепочка действий от потребности до удовлетворения потребности всё удлиняется и удлиняется, человек совершает всё большее количество последовательных и разнесённых во времени действий для достижения конечного результата. Одновременно с этим свершается абстрагирование и от своего телесного, конкретного «я». Происходит развитие личности и личностного: на этой основе возникают и развиваются всё более крупные сообщества людей.

        3 этап.) Соответствует эпохе промышленного животноводства и растениеводства. Это наш с вами промышленно-финансовый этап, характеризующийся производством товаров и услуг. Человек непосредственно уже не связан с растительным и животным миром, а связан с финансово-промышленной системой, которая обеспечивает ему и еду, и жильё, и защиту, и социальный статус. Явная связь от потребности человека в еде до продукта потребления чаще всего уже и вовсе не просматривается. Человек отделяет своё «я» не только от тела, но и от личности, от своего личностного, социального содержания. Его «Я» переносится всё глубже, от полуживотных инстинктов и сознания себя членом сообщества себе подобных в сторону сознающего в себе начала, человек становится всё ближе к пониманию себя «сыном Божиим», к осознанию себя проявлением единого для всех людей Сознающего Начала.

        К чему я затронул тут тему об этапах абстрагирования в развитии мышления? К тому только, что жизнь Толстого, по воле провидения, выпала на переходный период в жизни нашего отечества, когда российские подданные должны были перейти со второго этапа развития абстрактного мышления на этап третий. Крестьянство должно было сойти с исторической арены, уступив место рабочему классу, носителю абстрактного мышления уже следующего этапа. И никакой постепенности в этом переходе быть не могло, медлить было нельзя, иначе вся бы наша общность отстала бы от других народов, проиграла бы в конкурентной борьбе и оказалась бы под угрозой исчезновения, была бы смята и рассеяна. Вся жизнь Толстого, по моему глубокому убеждению, явилась прямым отражением этого сложнейшего процесса в развитии русского человека, когда он должен был преобразоваться стремглав, с невиданной ранее скоростью, в человека новой формации. В этом, собственно, преобразовании, в этой метаморфозе русского человека и заключался смысл Русской революции. В этом было и её истинное содержание. А вся толстовская жизнь протекала в преддверии революционного переворота.

        Одно дело, если говорить в целом о развитии как бы «человека-вообще», совсем другое — о развитии отдельного индивидуума. У каждого конкретно взятого человека своё конкретное, индивидуальное развитие: это «детство», как правило с физическим познанием мира и окружающих, и «взросление», с метафизическим познанием жизни, то есть с глубинным её осмыслением и пониманием. В детве маленький Лёва должен был перенять от взрослых «выжимку» тысячелетнего опыта двух этапов развития абстрактного мышления. И только переняв опыт пращуров, начинать делать первые шаги в развитии абстрагирования, пытаться идти дальше и дальше, как можно дальше. Что он с успехом и проделывал, силой своей духовной энергии преодолевая как инертность самого мышления, так и сопротивление окружения, когда начинал обходить современников в абстрактном восприятии действительности. А сопротивление было порой невероятным! И не мудрено, на разных ступенях абстрагирования всё понимается на круг по-другому. Тем более, что любое сообщество, как правило, косно в своих воззрениях и не особенно поощряет инакомыслие.

        «Я начал быть, но не совсем начал. Если бы до меня не было людей, разве я был бы такой же? Я произведение предшествующих людей, то, что составляет мое я, было прежде меня — оно будет и после меня» [51, 10]. Запись в дневнике 1890 года.

        Заимствование у больших уровня их взрослого разумения происходило, вероятнее всего, обычным образом. Триада коренных понятий, зародившихся ещё в младенчестве «Мир — Я — Бог» напитывалась, наполнялась содержанием из окружения ребёнка. Эта триада понятий включает в себя всё, что только может быть из того, что бывает, она охватывает все явления на свете. Дети копируют смысловое содержание образно-понятийного мышления, выработанного и наработанного предыдущими поколениями людей именно так: они складывают в отдел «Мир» знания о предметном мире, о его законах, и об окружающих людях, обитающих в этом мире, о ритуалах, обычаях и традициях своего окружения; в отдел «Бог» — все знания о том, что выше мира, о силах неземных, высших, на проявления которых поначалу тоже указывают взрослые. Так и маленький Лёва шаг за шагом перенимал у «больших», что есть бог, что есть мир, и из этого всего складывалось содержание понимания того, что есть его собственное «Я». И отдел «Я» — всегда особенный отдел, потому как предыдущие два нужны именно для того, чтобы наполнить содержанием этот отдел знания о себе самом.

        И «Я» Льва Толстого формировалось, видимо, точно так же, как и у тысяч его современников, однако было и нечто особенное. Лёвушка воспитывался аристократом, потомственным родовитым дворянином, барчуком, который впоследствии должен стать барином и владеть крепостными душами. По сути, воспитывался «хозяином жизни». К пяти годам, как известно, человек уже практически сформирован, однако перенятые от «больших» ценности и установки нужно уложить как-то и свести воедино в собственном миросозерцании, не лишившись при этом собственной самости. С какого-то момента ребёнок неизбежно начинает соотносить скопированные им смыслы со своим собственным опытом, с опытом собственной жизни, а Лёва часто ощущал себя так, будто он плох и несовершенен и поэтому нелюбим. А быть нелюбимым — это настоящее несчастье.

        Его сущностное «Я» приходило в конфликт со смысловым содержанием понятия «Я», которое определялось, в свою очередь, содержанием понятий «МИР» и «БОГ». Такое происходит, если модель мироздания, уже сформированная в голове, в какой-то степени не соответствует мирозданию самому по себе. Потому как сущностное содержание любого человеческого «я» определяется не людьми, не их пониманием самих себя, каким бы это понимание ни было, а привносится откуда-то свыше. И чтобы как-то избежать последствий этого несоответствия, этого конфликта между истинным «я» и благоприобретённым пониманием о том, каким это «я» должно быть, — необходимо взрослеть, необходимо стать самостоятельно мыслящим человеком, что означает способность «сделать себя предметом собственного суждения». То есть увидеть себя со стороны, не будто бы со стороны, а именно со стороны, исходя из своей собственной смысловой модели, необходимо научиться мыслить о себе самом по-взрослому.

        Не у всех это получается, многие в детстве разума так и пребывают до конца дней своих, то есть остаются на том уровне, что переняли от прародителей. Для ребёнка, который перенимает отношение к миру от «больших», какой мир есть, такой он и есть: неизменный и навечно определённый в тех формах, в которых ребёнок этот мир застаёт при рождении. То, что в мире всё течёт и всё изменяется, ребёнку ещё невдомёк. А тем паче он не ведает о том, что он сам может изменять своё собственное отношение к миру. В каждом из нас сохраняется ребёнок, «все мы родом из детства», но всё дело в том, насколько человеку удаётся после детства «повзрослеть», то есть развить своё абстрактное мышление, до какой степени абстрагирования удаётся дотянуться.

        Все дети, родившиеся в первой половине XIX века, оказывались в одинаковых вроде бы условиях, но была какая-то особая сила, которая маленького барчука постепенно вырастила в Великого Толстого. Что это за сила? Как она действует? Как она отбирает детишек, чтобы из них сотворить нечто новое и небывалое, забегающее вперёд, открывающее новые перспективы, новый взгляд на Человека? А Толстой в своём развитии, как ни крути, — это новый шаг в развитии человеческого сознания. Ведь так и хочется проследить, как это всё начинало происходить с маленьким Лёвушкой, понаблюдать, как он выбивался из ряду вон, тогда как воспитание, наоборот, должно было всех расставить по ранжиру.

        Эмоционально повзрослевший и возмужавший Толстой воспринимал своё детство как самое счастливое в жизни время: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений» [1, 43]. Так Толстой описал своё отношение к минувшему детству в своей ранней повести «Детство». Для него этот период становления был освещён и освящён любовью, которой маленький Лёва был окружён в свои ранние годы, в которой он, можно сказать, купался. Из воспоминаний Толстого: «…чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет…» [34, 346].

        Проявлений материнской любви он помнить не мог, мать умерла, когда Лёве не исполнилось и двух лет. Материнскую любовь для детей Толстых в полной мере заменила дальняя родственница, тётушка Татьяна Александровна Ёргольская. «Тётинька», как они её называли. В своих «Воспоминаниях» Толстой пишет: «У меня бывали вспышки восторженно-умиленной любви к ней. Помню, как раз на диване в гостиной — мне было лет пять — я завалился за нее, она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку и стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней» [34, 365-366].

        И следом: «Когда я стал помнить ее, ей было уже за сорок, и я никогда не думал о том, красива или некрасива она. Я просто любил ее, любил ее глаза, улыбку, смуглую, широкую, маленькую руку с энергической поперечной жилкой» [34, 365].

        И далее: «Я сказал, что тетинька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви» [34, 366-367].

        И резюмирует: «Не одна любовь ко мне была радостна. Радостна была та атмосфера любви ко всем присутствующим, отсутствующим, живым и умершим людям и даже животным» [34, 369].

        Так Лев Николаевич описывал атмосферу огромного помещичьего дома Толстых-Волконских, в котором прошли все годы его раннего детства.

        «Особое место в жизни детей занимала экономка Прасковья Исаевна, которую Толстой изобразил в своей первой повести «Детство» под именем Натальи Савишны. Он называет ее «редким», чудесным созданием». «Вся жизнь ее была чистая и бескорыстная любовь и самопожертвование», — говорит Толстой и определенно утверждает, что эта служившая ему и его семейству крепостная женщина «имела сильное и благое влияние» на его «направление и развитие чувствительности»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 73].

        Николай Николаевич Гусев, личный секретарь Толстого в 1907-1909 годах, особенно выделял выражение «беспредельная потребность любви», когда отбирал биографические материалы к будущей биографии писателя. Фраза эта была взята им из XV главы «Детства».

        ««Беспредельную потребность любви» Толстой считал основным свойством психологии детского возраста. «Все, окружавшие моё детство лица, — рассказывает Толстой в «Воспоминаниях», — от отца до кучеров, представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства». В повести «Детство» Толстой рассказывает целый ряд эпизодов своей детской жизни и своих детских настроений, в которых проявлялось это переполнявшее все его существо любовное отношение к окружающим; как он перед сном мечтал о том, «какие все добрые и как я всех люблю», как, прежде чем заснуть, он молился о том, чтобы «бог дал счастье всем, всем» и пр. Подобные картины находим и в автобиографической повести Толстого «Записки сумасшедшего» (1884 год). Здесь мальчик, которого няня только что уложила спать, перед сном, закутавшись одеялом, предается таким размышлениям: «Я люблю няню; няня любит меня и Митеньку; а я люблю Митеньку; а Митенька любит меня и няню. А няню любит Тарас; а я люблю Тараса, и Митенька любит. А Тарас любит меня и няню. А мама любит меня и няню. А няня любит маму, и меня, и папу. И все любят, и всем хорошо»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 89].

        «Сестра Толстого Мария Николаевна, друг его детства, уже после его смерти, в 1911 году, рассказывала: «Он был какой-то лучезарный. Когда вбегал в комнату, то с такой радостной улыбкой, точно сделал какое-то открытие, о котором хочет сейчас всем сообщить». «Ужасно он был любящим ребенком. Чуть его приласкают, он расчувствуется до слез. Любил шутить. Всегда был нежный, ласковый, уступчивый; никогда не был груб. Обидят его братья — уйдет куда-нибудь подальше и плачет. Спросишь его: «Что, Левочка, что с тобой?» — «Меня обижают», — и плачет»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 88].

        ««Беспредельная потребность любви» сказывалась в самых играх маленьких Толстых. Некоторые из этих игр, связанные со старшим братом Николенькой, остались памятны Толстому на всю жизнь.

        Николенька Толстой любил рассказывать своим братьям разные рассказы и сказочки, которые он сам придумывал. В «Воспоминаниях» Толстой передает, что когда его брату Сереже было семь лет, брату Митеньке шесть, а ему пять, Николенька, тогда десятилетний мальчик, объявил им, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми: не будет ни болезней, ни неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, а все будут любить друг друга, все сделаются «муравейными братьями». Толстой полагал, что его брат слышал или читал что-нибудь о чешских «моравских братьях», но детям нравилось именно название «муравейные братья». Они даже устраивали игру в такие «муравейные братья», в которой главное участие принимали Митенька, Левочка и девочки. Игра состояла в том, что дети садились под стулья, которые предварительно завешивались платками и загораживались подушками, и старались как можно теснее прижиматься друг к другу, говоря, что теперь они стали «муравейными братьями». «Иногда, — рассказывает Толстой, — мы под стульями разговаривали о том, что и кого кто любит, что нужно для счастья, как мы будем жить и всех любить... Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 90].

        «Но мальчику приходилось наблюдать в окружающей жизни не одни только проявления любви, но и проявления злобы и ненависти. Такие проявления вражды и злобы заставляли его глубоко страдать. В той же повести «Записки сумасшедшего» рассказывается, как светлое настроение засыпающего мальчика неожиданно резко и грубо нарушается: «И вдруг я слышу, вбегает экономка и с сердцем кричит что-то об сахарнице, и няня с сердцем говорит, она не брала ее. И мне становится больно и страшно и непонятно, и ужас, холодный ужас находит на меня, и я прячусь с головой под одеяло. Но и в темноте одеяла мне не легчает. Я вспоминаю, как при мне раз били мальчика, как он кричал и какое страшное лицо было у Фоки, когда он его бил. — А, не будешь, не будешь! — приговаривал он и все бил. Мальчик сказал: «Не буду». А тот приговаривал: — Не будешь? — и все бил... Я стал рыдать, рыдать, и долго никто не мог меня успокоить»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 90].

        Неслучайно в повести «Отрочество» появилась целая глава, в которой Толстой описывает чувство неприязни к своему гувернеру-французу Сен-Тома, который в произведении выведен под именем Сен-Жером. Глава так и называется — «Ненависть». Вот она целиком:


        ГЛАВА XVII.


        НЕНАВИСТЬ.


        «Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах, и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и, вместе с тем, какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками. Я испытывал это чувство к Сен-Жерому.

        Сен-Жером жил у нас уже полтора года. Обсуживая теперь хладнокровно этого человека, я нахожу, что он был хороший француз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности. Всё это мне очень не нравилось. Само собою разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчет телесного наказания, и он не смел бить нас; но несмотря на это, он часто угрожал, в особенности мне, розгами и выговаривал слово fouetter [сечь] (как-то fouatter) так отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня доставило бы ему величайшее удовольствие.

        Я нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал ее, но одна мысль, что Сен-Жером может ударить меня, приводила меня в тяжелое состояние подавленного отчаяния и злобы.

        Случалось, что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с нами линейкой или помочами; но я без малейшей досады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю (когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось приколотить меня, я хладнокровно перенес бы его побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с тех пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства; но Сен-Жером был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все большие. Карл Иваныч был смешной старик-дядька, которого я любил от души; но ставил всё-таки ниже себя в моем детском понимании общественного положения.

        Сен-Жером, напротив, был образованный, красивый молодой щеголь, старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранил и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было, что он считал это хотя необходимою, но неприятною обязанностью. Сен-Жером, напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было, когда он наказывал нас, что он делал это более для собственного удовольствия, чем для нашей пользы. Он увлекался своим величием. Его пышные французские фразы, которые он говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflex’ами, были для меня невыразимо противны. Карл Иваныч, рассердившись, говорил «кукольная комедия, шалунья мальшик, шампанская мушка». Сен-Жером называл нас mauvais sujet, vilain garnement [негодяй, мерзавец] и т. п. названиями, которые оскорбляли мое самолюбие.

        Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической боли, происходившей от такого положения; Сен-Жером, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: «; genoux, mauvais sujet!», приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло в унижении.

        Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на то, что с того времени Сен-Жером, как казалось, махнул на меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть смотреть на него равнодушно. Всякий раз, когда случайно встречались наши глаза, мне казалось, что во взгляде моем выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает мое притворство, я краснел и вовсе отворачивался.

        Одним словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие бы то ни было отношения» [2, 48-50].

       
        Описанное выше проявление нелюбви может показаться детским, но подобные проявления преследовали и мучали Льва Николаевича в течение всей жизни, практически до самого её исхода. И он с ними стоически боролся: пытался любить всех ровно, особенно врагов. Ибо какая же заслуга в том, чтобы любить любящих тебя, заслуга в том, чтобы любить ненавидящих тебя. Может такое статься, что дело это вовсе безнадёжное — принуждать себя любить того, кого ненавидишь, но здесь нам важно сделать акцент на другом, на том, что противодействие нелюбви было одной из сильнейших душевных потребностей Толстого с самого первого детства. С того глубинного детства, когда понятие «Мир» начинало наполняться содержанием и делиться на плюс и минус, положительное и отрицательное, добро и зло, любовь и ненависть.

        Среда тоже играла в этом немаловажную роль. «Уже глубоким стариком Лев Николаевич передавал, что в нем «с детства развивали ненависть к полякам». Несомненно, поводом к такому внушению было польское восстание 1830 года, вызвавшее шовинистическое настроение во многих представителях реакционного русского дворянства того времени. Толстому лишь впоследствии, много лет спустя, удалось освободиться от того внушения националистических чувств, которому он подвергался в родительском доме» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 86-87]. «В дневнике А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого» (т. I, стр. 215) эти слова воспроизведены в такой форме: «Я прежде, в молодости, не любил поляков». Запись эта неточна: Толстой не сказал, что он сам «не любил» поляков, а определенно сказал, что в нем «развивали» не нелюбовь, а «ненависть» к полякам» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 86].

        Добро и зло. Толстой был живым и даже шаловливым ребёнком, но, кроме физической, он был полон и духовной энергией, она зарождалась и накапливалась как результат напряжения между полюсами добра и зла. Любовь и нелюбовь создают как бы смысловое напряжение между разно заряженными полюсами, разнонаправленными сторонами души, подобно тому, как это происходит в электричестве, когда положительный и отрицательный заряды порождают движение электронов — электрический ток. Так и любовь и нелюбовь создают «энергию души», порождающую в свою очередь побуждение разума в движении к добру и свету из потёмок невежества и животного эгоизма, то есть, если так можно выразится, духовный ток. И полюса эти у маленького Лёвушки были не «справедливость — несправедливость», не «правда — неправда», а «любовь — ненависть». Именно любовь и ненависть. В этом весь Толстой, весь целиком.

        Врождённым же у Толстого было и невероятно сильное чувство «жизни-не жизни»: он чувствовал обострённо, когда он был в жизни, а когда нет, чувствовал, как никто другой. Это и отличало его от сверстников, от братьев и сестры. Младший Лев всю жизнь будет интуитивно искать пребывания в жизни. На чувственном уровне нахождение в жизни он испытывал как любовь. Он испытывал любовь как чувство пребывания в состоянии живой жизни. И совсем другое, противоположное — нелюбовь, ненависть. Ненависть опустошает, разрушает тебя изнутри, иссушает душу, побуждает к разрушению, а не созиданию. А главное — лишает ощущения жизни при жизни. Ненависть, нелюбовь — это смерть, ощущение не-жизни. Для Толстого подобное состояние бывало много хуже смерти физической.

        Таким образом, мы можем резюмировать: такое противопоставление смыслов «Любовь — Ненависть», такая «разница потенциалов» производила в Толстом с самых ранних лет невероятной силы энергию Души, производило ту энергию, которая просто необходима для духовного развития. Не находя выхода, энергия души и разума поначалу начинала проявляться в форме постоянного недовольства молодого графа самим собой. Своим внешним несовершенством, своими наклонностями, своим поведением, своим социальным статусом, своим незнанием и непониманием людей, своим эгоизмом и одновременно своей неуклюжестью, своей ленью, своей никчёмностью. В душе нарастал страх остаться «пустяшным малым». Всё это приводило к чудачествам, к придумыванию и заданию себе бесконечных уроков по самосовершенствованию, по развитию своих физических и нравственных качеств. Однако все эти усилия и устремления не давали значимого результата — не приносили ощущения истинной жизни. И интуитивный поиск продолжался.

        Оказывалось, духовной энергии, даже постоянно возобновляемой, было ещё недостаточно. Эта энергия должна была быть как-то использована, к чему-то приложена, к чему-то значимому. Поначалу у юноши Толстого такого занятия, которое употребляло бы всю эту энергию, — не было. Вернее, он его пытался отыскать, пробуя то одно, то другое, но не находил. А ему нужен был некий работающий способ реализации этой энергии, необходимо было отыскать форму духовного проживания, духовного делания. И Толстой такую форму интуитивно нащупал: он стал создавать абстрактную модель своей жизни, — реальную событийность запоминал, переиначивал в образы, в воображаемые живые картины, преобразовывал всё в понятия, в речевые конструкции и пытался выражать в словах. Так в его голове рождались смыслы и смысловые связи. Будучи поначалу побочным продуктом, эти связи со временем образовывали его собственную систему смыслов. Эти связи породили в конечном итоге свою собственную смысловую «вселенную» — «вселенную» СМЫСЛА, которая и явилась продуктом всей его литературной деятельности. К слову сказать, эта смысловая «вселенная», собственно говоря, и есть для нас то, что мы называем одним словом — «Толстой».

        Но как пойти дальше того, что в тебе сформировалось само? Как внести своё в историю развития человечества? Как освободиться от детства? Думается, это можно сделать одним способом: превратить детские переживания в осмысленно изложенную историю, написать своё «детство» в голове, построить из чувственно-образных воспоминаний, спящих в голове, понятийно-смысловую модель своего детства. И только тогда можно освободиться от него, «уйти» из детства. Проделать это в голове довольно просто, но как зафиксировать это на бумаге?! Лёв довольно много читал и свою первую повесть «Детство» начал писать в подражание прочитанному у других.

        «Более чем через пятьдесят лет после напечатания «Детства» Толстой, приступив к работе над своими воспоминаниями, перечитал свою повесть и счел нужным заявить, что в «Детстве» он «был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших» на него тогда двух писателей: Стерна («Сентиментальное путешествие») и Тёпфера («Библиотека моего дяди»)». [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 347].

        Однако во время работы над повестью случилось неожиданное: намереваясь изобразить типичное детство представителей его сословия и взяв в качестве прообраза семью Исленьева, соседа по имению и доброго знакомого своего отца, — Толстой «невольно увлекся воспоминаниями своего собственного детства, и, таким образом, в его повести получилось, как писал он впоследствии, «смешение событий» детства Иславиных и его собственного» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 343]. «…замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства…» [34, 348].

        Каким бы нескладным текст впоследствии ни казался самому Толстому, в работе над ним начинающий писатель обретал способ духовного движения наверх, способ нематериального развития жизни. Когда-то, пятьдесят или сто тысяч лет назад, человек окончательно выделился из животного мира, делая то же самое: человек обучился выстраивать в голове как бы модель мироздания, в которой собран весь опыт взаимоотношений с миром. Эту «модель» всегда можно носить с собой и, исходя из неё, делать собственные умозаключения и поступать уже не инстинктивно, а рационально, то есть разумно. Поступать разумно — это означает действовать из своей смысловой модели мироздания.

        У животных такая модель тоже есть, но она не понятийно-смысловая, она лишь чувственно-образная: складывается непосредственно из визуальных картинок, запахов, звуков, вкусовых ощущений, болевых ощущений и тому подобного. Она достаточна для конкретного мышления, но не для абстрактного, отвлечённого мышления, потому как абстрактное мышление оперирует упорядоченной смысловой «схемой» мироздания, а не действует непосредственно в самом мироздании. Для отвлечённого мышления необходимо добиться определённой степени абстрагирования. А абстрагирование — это единственная форма эволюции, доступная человеку разумному. Абстрагирование — это усилие каждый раз забежать себе за спину, посмотреть на себя со стороны. Чем дальше то расстояние, с которого человек видит себя со стороны, чем чаще ему удаётся это сделать, тем выше степень абстрагирования и тем больше человек становится «человеком-вообще», а не конкретным человеком с «неповторимой» индивидуальной судьбой. (Весь жизненный путь Толстого именно об этом.)

        Работая над художественным текстом, Толстой-писатель непроизвольно развивал свою смысловую систему. И в какой-то определённый момент в его смысловой системе самопроизвольно запустился процесс саморазвития, то есть система начала производить и наращивать смыслы из самой себя: порождая всё более обобщённые и отвлечённые образы и понятия, преобразуя их в новые, более глубокие смыслы и объединяя эти смыслы со смыслами уже существующими. Для этого всякий раз необходимо пересматривать каждый смысл, перебирать и критически переосмысливать все заимствованные смысловые связи и выработать ко всему своё собственное, особое отношение, заменять смысловые связи на новые, которые учитывают расширение смыслового пространства. Смысловая «вселенная» начинает расширяться. У этого расширения, по всей вероятности, тоже есть этапы, когда количество переходит в качество.

        Работа над текстом — это сложнейшая интеллектуальная работа, требующая огромного количества духовной энергии, но именно так развивается истинная самость: именно так обретается собственное внутреннее содержание; собственное, а не перенятое у других. И такой процесс тоже залог «ухода» из детства. Когда-то подобным же образом всё человечество «уходило» из своего общечеловеческого детства, но это происходило тысячи и тысячи лет назад и занимало сотни тысяч лет эволюции. Сотни тысяч лет люди создают смысловую «вселенную» человечества.

        Смыслы, что Толстой извлёк из написания повести «Детство», были малым достижением, большим — был опыт абстрагирования от содержания того «я», которое сложилось в «реальном» Толстом к тому времени. Он это делал путём переноса происходящего с ним в смысловую знаковую систему, то есть в текст, с которым мы можем свободно ознакомиться, пока русский язык XIX века ещё не устарел окончательно.

        Толстой-писатель обретал умение не просто писать, а как бы измысливать себя из пережитого, то есть превращать свой неповторимый, конкретный жизненный опыт в комплекс абстрактных понятий, доступных для понимания другими людьми, даже проживающими за тридевять земель, даже живущими через сотню лет после Толстого. Вспоминая и излагая пережитое в жизни, писатель волей-неволей будто бы отстраняется (отвлекается) от пережитого и от себя в этом пережитом, потому как вынужден смотреть на себя как бы со стороны, абстрагируясь от себя самого, от своего эго. Так, именно так возникает, живёт и развивается отвлечённое, то есть абстрактное мышление.

        Художественное осмысление прожитого и пережитого — это путь к отстранению от своего животного начала, а значит, это приближение к общечеловеческому восприятию действительности. У писателя Пришвина есть такие слова: «Текст — это реальность в обратном временном направлении». То есть текст — это абстрагирование от настоящего момента во времени. Или от времени вообще, поскольку смыслы пребывают вне времени.

        По прошествии многих лет, уже зрелый Толстой скептически относился к своей первой повести, как, впрочем, и ко всем своим художественным писаниям. Но ведь именно упорная работа над художественными текстами привела его впоследствии к тому духовному перелому, с которого начался «большой» Толстой, его двадцатилетний «счастливый», как он сам его оценивал, период жизни, когда он обрёл в жизни истинный, то есть нетленный и необратимый смысл.

        Я, как и мы все, тоже нередко вспоминаю что-нибудь из детства, но по-настоящему, по-толстовски, вспоминал я детство только раз в жизни, когда писал эссе «Петушки»: описывал то место, где осознал себя собой и начал воспринимать этот мир как данность. Думается, именно во время этой работы произошло моё собственное освобождение от детства, уход из детства. Навсегда запомнились те ощущения, когда из набора последовательных воспоминаний как бы ткётся смысловое полотно, когда всё разрозненное и вроде бы случайное, вся «случайная» событийность соединяется в нечто цельное. Всё, не имеющее как будто особого значения, вдруг нанизывается на единую смысловую нить и сплетается в единую смысловую ткань, и неожиданно всё становится значимым. Впечатление незабываемое!

        Мне тогда даже образ такой то ли привиделся, то ли пригрезился: как Толстой одно за другим, одно за другим перерабатывал в себе свои детские воспоминания и переживания, «испражнялся» текстом, а нравственную энергию от этого «пищеварения» использовал на развитие своего мыслительного процесса, совершенствовал и развивал свою абстрактную мысль. Чтобы «освободиться» от детства, нужно «переварить» его в себе во взрослом состоянии, превратив в смыслы. И тогда ты не будешь психологически от него зависеть.

       Уйти из детства — означает отсечь всё то, что отжило своё и висит мёртвым грузом и тянет тебя вниз. Молочные зубы должны выпасть, прежде чем вырастут постоянные. В прошлом ты можешь посмотреть на себя со стороны, в будущем — представить себя со стороны. В настоящем ты такой, каким себя сделаешь, оглядываясь в прошлое и заглядывая в будущее. Вроде бы простой метод, но требующий мощной внутренней мотивации и невероятных затрат духовной и мыслительной энергии, требующий постоянного усилия.

        Толстой оказался на всё это способен. Вырваться из уже свершившегося и перезревшего «детства» позволило не общение, не отношения с женщинами, не воля, не война, не высший свет, не учёба, не богатство, не общественное положение, — а творчество: создание в собственной голове модели жизни народа со встроенной в нее моделью собственной жизни. Вырваться означало — абстрагироваться, абстрагированием освободиться от непосредственной и конкретной вовлечённости в то, что уже не даёт ощущения живой жизни.

        Для Льва Николаевича это был первый Уход в жизни, для которого потребовалось волевое усилие, для которого была потребно проявление своеволия. Уход из детства. И он у него случился. А у нас? А ведь думается, не должны мы нести с собой все эти детские заблуждения, предрассудки, последствия психологических травм, остатки обид, осколки непониманий и недоумений, обрывки воспоминаний и т. д. Всё это не только засоряет и захламляет, но и застит путь к Истине. От всего этого надо бы не уходить даже, а стремглав удирать. Нет?

        У каждого из нас есть набор воспоминаний детства, который, как правило, фиксирует некие узловые или узелковые моменты в нашем восприятии этого мира, нового и ещё непознанного для нас мира. Этот набор не лежит просто мёртвым грузом, он так или иначе определяет человека в его реакциях на окружающий мир и на людей. Однако этот же опыт не пускает тебя дальше, привязывает тебя к «детству» человеческого духа. А как сделать так, чтобы сознательно переработать этот опыт и направить его энергию для подъёма вверх, для развития? Как заставить, принудить себя уйти из детства?

        Я всерьёз обратился к Толстому, когда меня настиг жесточайший кризис двадцати семи лет. Жизнь остановилась: вот-вот упадёшь. Лишился я тогда опоры под ногами полностью: всё опостылело и потеряло всяческий смысл. Время от времени я переживал панические атаки, не такие сильные, как когда-то была первая, но всё же — жизнь они мне отравляли всерьёз. Как-то незаметно к двадцати семи годам жизнь для меня из абсолютной радости бытия превратилась в кромешный ад, в ад бессмысленности. «Бессмысленность в кромешной бесконечной пустоте». Так было быть нельзя, нужно было из этого состояния как-то выбираться. Я пробовал что-то делать, чем-то развлечься, что-то читать, в основном классику, но всё было не то — ничего не помогало.

        И вот как-то раз, в один не прекрасный уже день, я взял с собой в дорогу какую-то небольшую книжку. Болотного, как сейчас помню, цвета. Взял с полки наугад. Взял, чтобы в электричке, переполненной людьми, не оставаться наедине с собой, чтобы как-то развлечь себя, если вдруг опять подступит смертная тоска. И это оказался томик собрания сочинений Толстого, XXII том, дневники Льва Николаича. Под нудный перестук колёс я стал их читать, ни на что особо не надеясь, и вдруг как будто какая-то пелена спала с глаз, как будто отпали шоры, я даже не понял, а осознал всем существом своим — вот оно! Это было как раз то, что мне нужно, чтобы спастись: в беспросветной темноте я как бы увидел свет в конце туннеля. И жизнь моя, по мере углубления в поглощение толстовских текстов, снова стала обретать смысл. Причём смысл непреходящий. Это я смог оценить уже потом, когда прошли годы.

        Спустя много лет я как-то задался вопросом, а что такого особенного нашёл тогда я в этих охолощенных дневниках, ведь там вся философия, все философские мысли о жизни и смерти были опущены, а вместо них стояли точки в скобочках. Вот так: [...]. Поэтому читал я тогда у Толстого какие-то обыденные бытовые вещи, навроде: «Была большая слабость. Со вчерашнего дня лучше. Но ничего не мог писать. Ходил в Лопашино, переписывал. Читал Боккачио. Начало господск[ого] безнравст[венного] иск[усства]. Нет писем. Был Сережа…» И так далее, и тому подобное. Долгое время мне было невдомёк, что же меня тогда в электричке в этих дневниках «зацепило», за что я уцепился тогда, чтобы выбраться из жизненной ямы. И лишь по прошествии многих лет уяснил для себя: перед моими глазами тогда предстал пример преобразования событийного содержания жизни в смысловое. Толстой таким нехитрым способом — ведением дневника — всё с ним происходящее переводил в смысловой ряд, выстраивая понятийно-смысловую модель своей жизни. Приводило это к тому, что смысловая «вселенная» Толстого поступательно расширялась.

        Это было именно то, что мне было нужно, чтобы справиться со своим кризисом. Я стал делать то же — и выбрался. И в кризис потери смысла больше уж не попадал. А если и попадал, то знал, что нужно делать. Нужно было происходящие с тобой и вокруг тебя вещи осмысливать и соотносить с другими смыслами, из которых состоит твоё мировоззрение. Непременно нужно было это делать, напрягая все свои умственные силы. (Учёные называют такой процесс превращением энергии в информацию.)

        В своё время подобное влияние оказал на Толстого французский мыслитель Жан-Жак Руссо, тоже пытавшийся жить осмысленно и превращавший событийность своей жизни в смысловую информацию. Да и как иначе! Ведь жизнь не осмысленная не стоит того, чтобы быть прожитой. Так говорил ещё Сократ. Руссо подал Толстому пример разумного отношения к жизни, научил его главному приёму абстрагирования: показал, как сделать себя предметом собственного суждения, как отвлечься от абсолюта собственного «я» и воспринимать себя и оценивать как бы со стороны. Если этому научиться, то «я хочу», «мне надо» и т. д. превращаются в «он хочет», «ему надо». И эти хотения и желания теряют свой абсолютный характер, потому как они уже вроде и не твои. И с ними можно управляться разумно. И тогда свобода воли уже не в том, чтобы делать, что хочется, а в том, чтобы хотелось того, что ты, разумное существо, хочешь. По-другому, свобода воли в том, чтобы желать того, что ты считаешь нужным желать, а не в том, чтобы послушно исполнять то, что хочется.

        Все мы родом из детства, как говорится, но не все мы детство покинули. Многие так в нём и остались. А чтобы освободиться от детского восприятия жизни, необходимо научиться одной простой вещи: делать себя предметом собственного суждения, необходимо научиться выходить из себя и помещать своё «я» где-то вовне. Толстому это вполне удалось, когда он создавал в своём воображении образ Николеньки для повести «Детство». Толстой-автор уже не был тем самым Лёвушкой, с которого образ Николеньки по большей части и писался. Так это и оставалось в протяжение всей жизни писателя: он мог говорить, что успеха, денег и славы хочет Лев Толстой, а я этого не хочу. Толстой научился отделять своё последнее нутряное «я» от личности Льва Николаевича Толстого. От личности, которую создавали, создали и продолжают создавать другие люди, не сам Толстой.

        Если меня вдруг спросят, а как мне мои воспоминания детства, мой опыт становления в детские годы переработать в энергию духовного развития, — что на это можно ответить? Действительно, как?!

        Чтобы пойти по стопам Толстого, необходимо создать как бы модель самого себя, дабы абстрагироваться от самого себя в самом себе. Я — и не животное с его инстинктами, потребностями и повадками, я — и не личность с её воспитанием, образованием и её социальными установками. Я всегда вне того, что могу назвать собой. Я, сознающий себя собой, всегда вне того «я», каким я себя чувствую, ощущаю, воспринимаю, понимаю, представляю, воображаю.

        Если вы сделаете над собой усилие и силой мысли разорвёте пределы того уровня абстрактного мышления, которое передало вам ваше окружение, то у вас тоже должно получиться развиваться потом всю жизнь, как развивался Толстой. Получится развиваться по вертикали, а не только вширь. По вертикали развивается степень абстрагирования, то есть, можно сказать, степень человекообразности, по горизонтали, вширь, увеличивается лишь количество знаний и масштаб приобретённого опыта. Только будьте осторожны, эволюционные процессы носят, как правило, необратимый характер, назад уже не сдашь.

        Подвожу итог вышеизложенного:

        Толстой «ушёл» из детства, будучи боевым офицером действующей армии. Однако не тяготы военного быта, не смерти сослуживцев, не картины разорванной окровавленной плоти, не постоянная угроза собственной смерти, не всё это вместе взятое дало возможность ему «повзрослеть». Способом ухода, очередного ухода, стало писательство, писательский труд, который стал импульсом к развитию и позволил Толстому «нащупать» метод развития мысли. Этот обретённый творческий метод он будет использовать всю жизнь, чтобы развиваться духовно, чтобы перемещаться в своём разумении вверх, качественно развивая и совершенствуя своё разумение.

        Толстой решил попробовать себя в литературе, хотел стать, по собственному признанию, «генералом от литературы». Перерабатывая свои воспоминания и свой жизненный опыт, он насыщал и перенасыщал свою смысловую систему смыслами, между которыми активно и самопроизвольно устанавливались смысловые взаимосвязи. Толстовская «вселенная» смыслов получала возможность увеличения и активного расширения. Все его литературные произведения были формой организации этого процесса.

        А энергию развития ему будет давать уже не противостояние любови и ненависти, а противоречие между пониманием добра и зла. Этот внутренний писательский двигатель будет работать в его духовном мире всю жизнь, будет заставлять его двигаться в своём развитии и уходить, а иногда и убегать, из стоячих, устоявшихся форм жизни.

        Обратной стороной признания и распространения его литературных трудов стал сопутствующий рост его личности. Рост, который по жизни уже не останавливался и привёл к тому, что в свои зрелые годы Толстой оказался носителем закостеневшей, гипертрофированно развившейся личности, давящей на него, душащей и подавляющей его самого как духовную, мыслящую сущность. Однако это уже относится к последней попытке его ухода в 1910 году.

       Из всего вышесказанного следует, что дату публикации «Детства» можно принять как условную дату «ухода» начинающего писателя из детства.



        Для справки: календарная шкала по материалам «Летописи жизни и творчества Л. Н. Толстого», собранным Н. Н. Гусевым:

        8 марта 1851 года. «Письмо петербургскому приятелю Г. Е. Ферзену [...]. Письмо это до нас не дошло [...]. Из (ответного) письма Ферзена, видно, что Толстой просил его, если понадобится, представить в цензуру какую-то его повесть. По-видимому, речь идёт о первой редакции «Детства», к тому времени уже, очевидно, начатой автором». Толстому 22 года.

        29 апреля 1851 года. Отъезд с братом Николаем Николаевичем из Ясной Поляны на Кавказ. «В письме к Т. А. Ёргольской 12 ноября 1851 г. Толстой называет свой отъезд «внезапно пришедшей в голову фантазией»».

        30 мая 1851 года. «Приезд в станицу Старогладковскую, Кизлярского округа, на левом берегу Терека — место службы Н. Н. Толстого».

        Июнь 1851 года. «Участие волонтёром в набеге отряда левого фланга Кавказской армии под начальством кн. Барятинского». См. рассказ «Набег».

        Август, после 22-го, 1851 года. «Начало второй редакции повести «Детство»»

        Ноябрь-декабря 1851 года. «Закончена вторая редакция повести «Детство»». Братья Толстые находились в это время в Тифлисе.

        12 ноября 1851 года. «Толстой пишет Т. А. Ёргольской: «Помните, добрая тётенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался вашего совета — мои занятия, о которых я вам говорю, — литературные. Не знаю, появится ли когда в свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа, да к тому же я так давно и упорно ею занят, что бросать не хочу» (Юб. 59, №49)».

        15 ноября 1851 года. ««Высочайший приказ» об увольнении Толстого от гражданской службы (дошёл до Толстого в марте 1852 г.)».

        31 декабря 1851 года. «Представление начальнику артиллерии отдельного Кавказского корпуса прошения Толстого «на высочайшее имя» об определении его на службу в 20-ю полевую артиллерийскую бригаду (Юб. 50, № 54)».

        3 января 1852 года. «Экзамен Толстого на звание юнкера при бригадном штабе Кавказской гренадерской артиллерийской бригады в урочище Мухровань Тифлисского уезда». В этот же день получен приказ о зачислении на военную службу фейерверкером 4-гокласса.

        14 января 1852 года. Фактическое вступление в действительную службу. Отделка второй редакции «Детства».

        4, 5 февраля 1852 года. «Выступление в поход на Чечню для присоединения в качестве добровольца к отряду (по-видимому, князя А. И. Барятинского)».

17, 18 февраля 1852 года. «Участие в делах против чеченцев в долине Хумхулу».

18 февраля 1852 года. «Толстой едва не был убит снарядом, ударившим в колесо той пушки, которую он наводил».
Март, апрель 1852 года. «Записи в Дневнике о работе над повестью «Детство»».

27 мая 1852 года. «Окончание третьей редакции «Детства»».

30 мая 1852 года. «Запись в Дневнике: «Есть ли у меня талант сравнительно с новыми русскими литераторами? Положительно нету»».

1-4 июля 1852 года. «Последние записи в Дневнике о работе над повестью «Детство»».

3 июля 1852 года. «Письмо редактору «Современника», переписанное по просьбе Толстого его знакомым, молодым офицером Н. И. Буемским». Текст письма:

        «3-го июля 1852-го года.

        Милостивый Государь!

        Моя просьба будет стоить вам так мало труда, что, я уверен, вы не откажетесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите ее мне. В противном-же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по вашему мнению и напечатайте в своем журнале. Я вперед соглашаюсь на все сокращения, которые вы найдете нужным сделать в ней, но желаю, чтобы она была напечатана без прибавлений и перемен.

        В сущности рукопись эта составляет 1-ю часть романа — Четыре эпохи развития; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой.

        Ежели по величине своей она не может быть напечатана в одном номере, то прошу разделить ее на три части: от начала до главы 17-ой, от главы 17-ой до 26-ой и от 26-ой до конца.

        Ежели бы можно было найти хорошего писца там, где я живу, то рукопись была бы переписана лучше, и я бы не боялся за лишнее предубеждение, которое вы теперь непременно получите против нее.

        Я убежден, что опытный и добросовестный редактор — в особенности в России — по своему положению постоянна посредника между сочинителями и читателями, всегда может вперед определить успех сочинения и мнения о нем публики. Поэтому я с нетерпением ожидаю вашего приговора.

        Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставить сжечь все начатое.

        С чувством совершенного уважения, имею честь быть,

        Милостивый Государь, ваш покорный слуга Л. Н.

        Адрес мой: через город Кизляр в станицу Старогладковскую, Поручику артиллерии Графу Николаю Николаевичу Толстому с передачею Л. Н. — Деньги для обратной пересылки — вложены в письмо».

        9 августа 1852 года. «Запись в Дневнике: «Получил письмо из Петербурга до от редактора, которое обрадовало меня до глупости»». Текст письма Н. А. Некрасова (без даты):

        «Милостивый государь! Я прочел Вашу рукопись («Детство»). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш и талант меня заинтересовали. Еще я посоветовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо со своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе. Жду Вашего ответа.

        Примите уверение в истинном моем уважении.

                Н. Некрасов».

        6 сентября 1852 года. «Выход № 9 «Современника» с повестью Толстого «Детство», под заглавием «История моего детства», за подписью Л. Н.».

        15 сентября 1852 года. Станица Старогладковская. Ответное письмо Толстого Некрасову:

        «Милостивый Государь.

        Меня очень порадовало доброе мнение, выраженное Вами о моем романе; тем более, что оно было первое, которое я о нем слышал и что мнение это было, именно, Ваше. Несмотря на это, повторяю просьбу, с которой обращался к Вам в первом письме моем: оценить рукопись, выслать мне деньги, которые она стоит по вашему мнению, или прямо сказать мне, что она ничего не стоит. —

        Принятая мною форма автобиографии и принужденная связь последующих частей с предыдущею, так стесняют меня, что я часто чувствую желание бросить их и оставить 1-ую без продолжения. —

        Во всяком случае, ежели продолжение будет окончено, и как скоро оно будет окончено, я пришлю его Вам. — В ожидании вашего ответа, с истинным уважением, имею честь быть, Милостивый Государь, Ваш покорный слуга Л. Н.

        Адрес: В г. Кизляр. Графу Николаю Николаевичу Толстому, с передачею Л. Н.

                15 Сентября1852».

        30 сентября 1852 года. «Получение второго письма Некрасова»:

        «5 сентября 1852 г. Спб.

        Милостивый государь!

        Я писал Вам о Вашей повести; но теперь считаю своим долгом еще сказать Вам о ней несколько слов. Я дал ее в набор на IX книжку «Современника» и, прочитав внимательно в корректуре, а не в слепо написанной рукописи, нашел, что эта повесть гораздо лучше, чем показалась мне с первого раза. Могу сказать положительно, что у автора есть талант. Убеждение в этом для Вас, как для начинающего, думаю, всего важнее в настоящее время.

        Книжка «Современника» с Вашей повестью завтра выйдет в Петербурге, а к Вам (я пошлю ее по Вашему адресу), вероятно, попадет еще не ранее, как недели через три. Из нее кое-что исключено (немного, впрочем) ... Не прибавлено ничего. Скоро напишу Вам подробнее, а теперь некогда. Жду Вашего ответа и прошу Вас — если у Вас есть продолжение — прислать мне его.

        Н. Некрасов.

        P. S. Хотя я и догадываюсь, однакож прошу Вас сказать мне положительно имя автора повести. Это мне нужно знать — и по правилам нашей цензуры».

        30 ноября 1852 года. «Получено письмо Некрасова»:

        «30-го октября 1852 г. СПб.

        Милостивый государь!

        Прошу Вас извинить меня, что я замедлил ответом на последнее Ваше письмо — я был очень занят. Что касается вопроса о деньгах, то я умолчал об этом в прежних моих письмах по следующей причине: в лучших наших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике. Этому обычаю подверглись все доселе начавшие в «Современнике» свое литературное поприще, как-то: Гончаров, Дружинин, Авдеев и др. Этому же обычаю подверглись в свое время как мои, так и Панаева первые произведения. Я предлагаю Вам то же, с условием, что за дальнейшие Ваши произведения прямо назначу Вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 р(ублей) сер(ебром) с печатного листа. Я промешкал писать Вам еще и потому, что не мог сделать Вам этого предложения ранее, не поверив моего впечатления судом публики: этот суд оказался как нельзя более в Вашу пользу, и я очень рад, что не ошибся в мнении своем о Вашем первом произведении, и с удовольствием предлагаю Вам теперь вышеписанные условия.

        Напишите мне об этом. Во всяком случае могу Вам ручаться, что в этом отношении мы сойдемся. Так как Ваша повесть имела успех, то нам очень было бы приятно иметь поскорее второе Ваше произведение. Сделайте одолжение, вышлите нам, что у Вас готово. Я хотел выслать Вам IX № «Совр(еменника)», но, к сожалению, забыл распорядиться, чтобы отпечатали лишний, а у нас весь журнал за этот год в расходе. Впрочем, если Вам нужно, я могу выслать Вам один или два оттиска одной Вашей повести, набрав из дефектов.

        Повторяю мою покорнейшую просьбу выслать нам повесть или что-нибудь вроде повести, романа или рассказа и остаюсь в ожидании Вашего ответа.
 
        Готовый к услугам Н. Некрасов.

        Р. S. Мы обязаны знать имя каждого автора, которого сочинения печатаем, и потому дайте мне положительные известия на этот счет. Если Вы хотите, то никто кроме нас этого знать не будет».

        29 ноября 1852 года. «Первое упоминание о работе над повестью «Отрочество»». В продолжение к повести «Детство», о котором просил Толстого Некрасов. Замысел требовал продолжения и завершения. Предстояло написать «Отрочество», «Юность» и «Молодость». Толстой не напишет только «Молодость».

        1 января 1853 года. «Выступление батарейной № 4 батареи в поход против чеченцев».

        4 января 1853 года. В крепости Грозной. «Запись в Дневнике: «Был дурацкий парад. Все — особенно брат — пьют…Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести. Хорошо ли я делаю?»

        Февраль 1853 года. «Участие в перестрелках с горцами. Участие в артиллерийских делах на Качкалыковском хребте. За дело 17 февраля Толстой был представлен к производству в прапорщики».

        15-22 мая 1853 года. «Возвращение к работе над «Отрочеством».

        22-28 мая 1853 года. «Толстой «писал мало, зато окончательно обдумал Отрочество, Юность, Молодость», которые надеется кончить».

        30 мая 1853 года. Работа над «Отрочеством». «Подача прошения об увольнении от службы».

        13 июня 1853 года. «Толстой выехал из укрепления Воздвиженское в крепость Грозную вместе с колонной из трёх рот солдат при двух орудиях. Так как «оказия» эта продвигалась вперёд очень медленно, то Толстой, не доезжая несколько вёрст до Грозной, вместе с тремя другими офицерами и своим приятелем Садо отделился от колонны и поехал вперёд. Не доезжая нескольких вёрст до Грозной, они подверглись нападению партии конных чеченцев, человек 20-25. Толстой и Садо успели доскакать до Грозной, а из трёх офицеров двое были настигнуты чеченцами и сильно ранены; один из них ночью умер».

        Июнь-декабрь 1853 года. Работа над «Отрочеством».

        9 января 1854 года. «За отличие в делах против горцев Толстой произведён в прапорщики».

        27 апреля 1854 года. «Отсылка рукописи «Отрочества» Некрасову».

        9 июля 1854 года. «Запись в Дневнике: «Я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противуположные вещи — война и свобода»».

        23 июля 1854 года. «Подача второго рапорта о переводе в Крымскую армию».

        6 сентября 1854 года. «Производство в подпоручики».

        Октябрь 1854 года. «Выход № 10 «Современника» с повестью «Отрочество», за подписью: «Л.Н.Т.»».

        7 ноября 1854 года. «Приезд Толстого в Севастополь. Прикомандирование к 3 лёгкой батарее 14-й артиллерийской бригады». Оборона Севастополя.

        4 декабря 1854 года. «Тургенев пишет М. Н. Толстой (сестра Л. Н.) и В. П. Толстым: «Отрочество» произвело здесь глубокое впечатление — Лев Николаевич стал во мнении всех в ряду наших лучших писателей и теперь остаётся ему написать ещё такую же вещь, чтобы занять первое место, которое принадлежит ему по праву — и ждёт его. — Извещайте меня о нём, пожалуйста».

        12 марта 1855 года. «Начало писания «Юности»».

        28 марта 1855 года. «Начало десятидневной усиленной бомбардировки Севастополя».

        Апреля 3-7, 11, 13 1855 года. «Писание «Юности»».

        Апреля 5 — мая 15. «Служба Толстого в самом опасном месте Севастополя — четвёртом бастионе».

        «Постоянный грохот орудий, который с 27 марта был слышен за десять верст от Севастополя, означал вторую бомбардировку города, предпринятую союзниками.

        Бомбардировка, продолжавшаяся десять дней и производившаяся из нескольких сот орудий, была направлена главным образом на четвертый и пятый бастионы и передовые укрепления левого фланга. Союзниками было выпущено до 160 тысяч снарядов. Потери союзников за время этой бомбардировки составляли 1850 человек; русские войска потеряли 6130 человек.

        Батарея, в которой служил Толстой, была назначена на четвертый бастион — самый опасный пункт во всем Севастополе. Так как четвертый бастион был расположен ближе всех других к французским позициям, находясь от них в некоторых местах на расстоянии всего 30—40 сажен, то он больше всех других подвергался обстрелу. Командир четвертого бастиона капитан Реймерс писал: «От начала бомбардирования и, можно сказать, до конца его четвертый бастион находился более всех под выстрелами неприятеля, и не проходило дня в продолжение всей моей восьмимесячной службы, который бы оставался без пальбы. В большие же праздники французы на свои места сажали турок и этим не давали нам ни минуты покоя. Случались дни и ночи, в которые на наш бастион падало до двух тысяч бомб и действовало несколько сот орудий».

        В своем очерке «Севастополь в декабре» Толстой в таких выражениях описывал четвертый бастион: «Когда кто-нибудь говорит, что он был на четвертом бастионе, он говорит это с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит: «я иду на четвертый бастион», непременно заметно в нем маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем-нибудь, говорят: «тебя бы поставить на четвертый бастион»; когда встречают носилки и спрашивают, откуда, — большей частью отвечают: «с четвертого бастиона».

        Вторая бомбардировка Севастополя прекратилась 7 апреля по всей линии за исключением четвертого бастиона, где она продолжалась до 11 апреля.

        В первый раз Толстой дежурил на четвертом бастионе в ночь с 5 на 6 апреля. После этого его дежурство продолжалось по четверо суток с последующим отдыхом в течение восьми суток. Те дни, когда он не был дежурным на бастионе, Толстой проводил в своей квартире в центре города. Окна его квартиры выходили на бульвар, где каждый день происходило гулянье и играла музыка. На квартире у Толстого было фортепиано.

        Записи дневника Толстого подробно рассказывают о том, как чувствовал он себя на четвертом бастионе. «Какой славный дух у матросов! — записывает он 12 апреля. — Как много выше они наших солдат! Солдатики мои тоже милы, и мне весело с ними». На следующий день: «Тот же четвертый бастион, который мне начинает очень нравиться... Постоянная прелесть опасности, наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самым образом войны, так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более, что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет». 14 апреля: «Тот же четвертый бастион, на котором мне превосходно».

        Уже одно слово «солдатики», употребленное Толстым в записи от 12 апреля, достаточно говорит о его отношениях к солдатам, служившим под его начальством. Теперь Толстой еще лучше, чем на Кавказе, узнал русского солдата, с которым его соединяла общая смертельная опасность. Здесь, в самом опасном месте Севастополя, находил Толстой материал для изображения солдатских типов в Севастопольских рассказах и отчасти в «Рубке леса».

        Что касается «прелести опасности», постоянно подстерегавшей Толстого, как и других офицеров и солдат на четвертом бастионе, то Толстой добровольно еще увеличивал эту опасность своей игрой в жизнь и смерть. По словам его бывшего сослуживца М. Н. Миклашевского, одной из забав Толстого было «пройти перед жерлом заряженной пушки в немногие секунды, которые отделяли вылет ядра от поднесения фитиля».

        Находясь на четвертом бастионе, Толстой не оставляет и литературной работы. Он пишет «Юность» и заканчивает второй раз переработанный им «Севастополь днем и ночью», который в окончательной редакции получает название «Севастополь в декабре месяце»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 536-538].

        ««Севастополь в декабре месяце» был закончен 25 апреля 1855 года и вскоре отослан Некрасову для напечатания.

        В основу очерка положены личные впечатления Толстого от первых его посещений Севастополя в ноябре и декабре 1854 года и от его дежурств на четвертом бастионе в апреле 1855 года. Очерк с большой силой выражает патриотическое настроение Толстого, в то время особенно сильно проявлявшееся, и его твердую уверенность в непоколебимой ни при каких обстоятельствах моральной силе русского народа. Очерк и написан с целью раскрыть перед читателем все необъятные размеры этой силы.

        Избрав форму как бы некоего путевого очерка, Толстой проводит своего читателя по различным местам Севастополя, ни на минуту не упуская из вида своей основной задачи — показать мужество и героизм защитников Севастополя. Но при этом Толстой старается давать только строго правдивые картины, отнюдь не прикрашивая действительности, не изображая войну в том романтическом ореоле, в каком она изображалась обычно до Толстого.

        Основной патриотический тон всего очерка дается на первых же его страницах. «Не может быть, — уверенно заявляет автор, — чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости, и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах». Этот основной патриотический тон строго выдерживается автором с начала до самого конца очерка при изображении как «солдатиков» (это знакомое нам по записи дневника Толстого от 12 апреля 1855 года слово несколько раз употреблено в «Севастополе в декабре»), так и матросов и офицеров» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 538-539].

       «Здесь вы увидите, говорит Толстой, «ужасные, потрясающие душу зрелища, увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, страданиях, в смерти».

        Итак, «настоящее» выражение войны — это не парад и блеск, а кровь, страдания, смерть.

        Но зрелище этих страданий производит благотворное действие на того, кто их наблюдает. Выходя из «дома страданий», человек думает: «Что значат смерть и страдание такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 540-541].

        «Но Толстой обращает внимание читателя на то, что под Севастополем к этим указанным им чертам русского характера прибавляются еще новые черты. «Здесь, — говорит Толстой, — на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства». […].

        «То, что они делают, — говорит Толстой о защитниках Севастополя, — делают они так просто, так мало напряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше... они все могут сделать».

        «Какие же причины делают то, что люди эти живут спокойно «среди беспрерывного труда, бдения и грязи», ежеминутно подвергаясь смертельной опасности? — спрашивает автор. Должна быть какая-то «высокая побудительная причина» их спокойствия и твердости духа. И Толстой совершенно определенно указывает, какая эта причина. Причина эта «есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине»». […].

        «Повторяя высказанную им еще раньше в дневнике мысль о важных последствиях, какие будет иметь происходящая война, Толстой говорит: «Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский»» [Гусев. Материалы 1828-1855, стр. 541-543].

        Лето 1855 года. Работа над «Юностью». «В июле Толстой узнал о награждении его орденом Анны 4-й степени «за отличие, оказанное при бомбардировке Севастополя».

        27 августа 1855 года. «… участие в последней защите Севастополя».

        28 августа 1855 года. «Толстой плачет, видя Севастополь в огне и французские знамёна на бастионах».

        27 октября 1855 года. «Запись Толстого в дневнике: «Необходимо выйти из вредной для меня колеи военной жизни»».

        26 марта 1856 года. ««За отличную храбрость и мужество, оказанные в деле 4 августа у Чёрной речки», Толстой произведён в поручики».

        27 августа 1856 года. «Начало третьей (окончательной) редакции «Юности».

        30 сентября 1856 года. «Подача прошения об отставке».

        11 января 1857 года. «Появление № 1 «Современника» с повестью «Юность»».



        Несколько слов в завершение: мне представляется, что за время работы над трилогией «Детство», «Отрочество», «Юность» Толстой стал «сам большой», покинул прекрасную страну детства. В своём дневнике от 29 марта 1852 года он писал: «… — Меня мучит мелочность моей жизни — я чувствую, что это потому, что я сам мелочен; а все-таки имею силу презирать и себя и свою жизнь. — Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все. — Но отчего это происходит? Несогласие ли — отсутствие гармонии в моих способностях, или действительно я чем-нибудь стою выше людей обыкновенных? — Я стар — пора развития или прошла, или проходит; а все меня мучат жажды.... не славы — славы я не хочу и презираю ее; а принимать большое влияние в счастии и пользе людей. — Неужели я-таки и сгасну с этим безнадежным желанием?» [46, 102].

        И вот запись в его же дневнике от 5 ноября 1853 года: «Я совершенно убежден, что я должен приобрести славу; даже от этого я тружусь так мало: я убежден, что стоит мне только захотеть разработать материалы, которые я чувствую в самом себе» [46, 196].

        И 4 марта 1855 года: «…Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. — Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. — Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».

       Продолжение: http://proza.ru/2025/05/16/36