Переезд

Можно сказать лишь, который час.
Это сказав, за движеньем стрелки
тут остается следить. И глаз
тонет беззвучно в лице тарелки,
ибо часы, чтоб в раю уют
не нарушать, не бьют.
Бродский И., 1975

Иногда в памяти неожиданно всплывают какие-то детские воспоминания, из которых не хочется возвращаться. Они уютны, как теплое одеяло в зимнюю вьюжную ночь – снаружи холодно, метель, а здесь тепло, хорошо и не важно, что прогноз погоды не сулит ничего хорошего! Главное здесь и сейчас.

Лето 1981 года. Мне 10 лет, я в сандалетах, на босую ногу, в широких шортах, из которых тощими спичками торчат мои загоревшие ноги, бегу в растегнутой рубашке с короткими рукавами по пыльной улице. Одна коленка сбита после игры в футбол и потому часть ее густо закрашена зеленкой, впрочем, коленка давно уже не болит и мама ее мажет для профилактики «воспалительных процессов» (мама всегда в быту использует медицинскую терминологию). Дорога до шоссе еще без асфальта, просто отсыпана гравием вперемешку с грунтом, который со временем превращается в густой слой мелкой пыли на обочине. Пыль теплая и мягкая, легко забивается в сандалии, которые и без того имеют не самый респектабельный вид, а при топаньи ими на асфальте потом остаются пыльные следы как от человека-невидимки: вот они есть, а потом вдруг растворяются. Я бегу к переезду.

Иногда мне кажется, что в детстве мы все время бежали и лишь в школе, под строгим взглядом учителя шли на прямых ногах, как на смешных соревнованиях по спортивной ходьбе, быстрым шагом до ближайшего угла, а потом опять бежали, скользя на поворотах. В общении даже присутствовал специальный словарный запас, обозначающий скоростное перемещение: от банального «сбегай за хлебом», до «сгоняй (сгонзай) до школы» или «погнали на купальню». «Рванули», «побежали смотреть!», с мотивирующими «кто первый!», или демотивирующими «кто последний, тот...», но все равно провоцирующими на бег. Избыток же сэкономленного времени компенсировался массой увлечений и интересов. Мы всегда знали чем нам заняться, придумывали себе развлечения сами или знали как работу превратить в развлечение.

По дороге к переезду, подобранной штакетиной я срубаю головы драконам – колючим цветкам чертополоха, растущим вдоль дороги. При срубании головы с цветка ссыпается легким облачком придорожная пыль, словно чары непобедимости растворяются от разящего удара моего деревянного меча. Часть голов остается на размножение, поскольку мне некогда останавливаться и добивать раненых, мне надо успеть к 7 добежать до переезда!

К 7 часам вечера сельский народ собирается у железно-дорожного переезда встречать коров. «Встречать коров» называлась та нехитрая часть сельской жизни, которая в определенной степени для селян была поводом заблаговременно, еще за час, прихватив раскладной стульчик и кулек семечек, доковылять до расположенного на окраине села железнодорожного переезда с ручным шлагбаумом. Мы, мальчишки, кучкуемся ближе к шлагбауму, чтоб виднее было железнодорожное полотно, уходящее вдаль двумя сходящимися стальными полосами, растворяющимися в дрожащем над насыпью разогретом воздухе. Где-то там, вдалеке, уже едет поезд и мы напряженно вглядываемся вдаль, угадать его первые признаки.

Взрослые, скрываясь от еще не остывшего после знойного дня солнца в тени домика железнодорожного смотрителя, рассаживаются вокруг крыльца для неспешного, как бы случайного, обсуждения сельской жизни: цен на товары в сельпо, политики, погоды, сроков покосов, прополки картошки, удоев коров, деревенских новостей и прочих вещей, о которых можно говорить бесконечно и без всякой конкретной цели.

Домик смотрителя железнодорожного переезда мне казался некой сказочной норкой Хоббита. Это было небольшое, с двумя большими окнами с пестрыми занавесками строение, сложенное из старых шпал и от того сильно пахнущее креозотом, особенно летом, что, впрочем, не вызывало дискомфорта, а его спартанский интерьер, напротив, притягивал. У домика была простая двухскатная деревянная крыша и крытое, крашенное крыльцо, отчего в любую погоду оно было сухим, а летом особенно уютным. Внутри домик был оштукатурен и покрыт бесчисленными слоями известки, местами растресканной от вибрации проходящих мимо поездов. Стол, два табурета, у противоположной входу стены стоит продавленный диван с покрывалом и на стене ковер с оленями и бахромой по периметру. В углу железная печка на которой, на летний период, размещалась электрическая плитка с открытой спиралью. На плитке большой алюминиевый чайник с кривым носом. На стене у входа отрывной календарь. Такие календари прикалывали к картонной подложке с какой-нибудь картинкой, но не могу вспомнить, какой конкретно. Впрочем, это и не важно, мне определенно нравился минималистичный интерьер маленькой, и от того очаровательно уютной избушки.

Смотрители железнодорожного переезда, в силу своей условной отдаленности от села (все-таки переезд располагался метрах в 100 от знака начала села!) были людьми общительными, доброжелательными и обычно щедрыми. Работа смотрителя при кажущейся простоте была несомненно ответственная: чего стоило вручную, с помощью лебедок, опускать и поднимать деревянные шлагбаумы! Кроме того надо было подавать сигнал проходящим поездам: днем желтыми флажками, а ночью раритетным, железным, керосиновым фонарем как в фильмах про войну, что очевидно указывало на далеко не второстепенную роль в управлении железно-дорожным сообщением. Эффект усиливал стоящий на крыльце большой черный пульт с цветными лампочками и несколькими тумблерами, которые однако никто никогда не трогал (может быть и к лучшему?). Большой прожектор-рефлектор, прикрепленный к перилам крыльца, дополнял ощущение особой важности данного поста.

В свободное время от встречи и проводов поездов смотритель летом пил чай, лузгал семечки или жарил и варил яйца, которые мы заносили ему (или ей) по дороге на реку. Яйца с помидорами мы приносили смотрителю из дома, чтоб на обратном пути с реки забежать в избушку подкрепиться. Понятно, что доступ в святилище был у не всех и пока доверенное лицо, в лице одного из самых общительных товарищей заходило договариваться с смотрителем насчет перекуса, большинство дожидалось своего сваренного яйца на крылечке, на которое мы набивались как ласточки на проводах. Это был такой, если хотите, особый обычай, зайти на переезд, съесть свое яйцо густо помакав его в общую солонку, сделанную из консервной банки.

Но была и более короткая дорога домой - через колодец. Второй путь предусматривал проход через двор дома работников недалеко стоящего ДЭУ (дорожно-эксплуатационного участка), обслуживающих лениногорскую трассу. Во дворе был старый деревянный колодец с вОротом и ледяной, аж зубы трещат, водой. Колодец был популярен в летнее время у пацанвы, ходящей купаться на реку и ее протоки, поэтому идя на поводу у спроса, хозяева колодца держали калитку всегда открытой, а к срубу на веревочке даже привязали эмалированную кружку, чтоб не пили из чистого ведра. Эмаль на кружке была сильно отбита, поэтому при питье воды присутствовал кисловатый вкус железа, что, впрочем, лишь подчеркивало натуральность колодезной воды.

По дороге к колодцу были заросли мыльной травы, которой можно было отмыться от сажи костра и даже если ты был чист, что случалось редко, все равно мыли руки, растирая до белой пены пучок травы в руках, смоченных водой.

Проход через колодец был приятен еще и тем, что путь к нему лежал по прохладной, лесной, утоптанной сотнями босых ног и от того гладкой грунтовой тропинке с плешивыми ростками невытаптываемой травы-муравы, отчего идти по этой тропинке было особенно приятно! Незабываемые ощущения! Высокое безоблачное небо, палящее солнце, пробивающееся яркими лучами через негустой молодой березняк, запах нагретой травы и прохлада тропинки, остужающая перегретые стопы.

Выбор пути во многом зависел от спонтанности принятия решения идти купаться за линию. Река Ульба была «за линией» - что подразумевалось как «за железной дорогой». Железнодорожная линия, идущая с запада на восток, была тупиковой веткой и потому движение по ней было не частым. Но железная дорога воспринималась как граница между селом и окружающим миром. Идти купаться за линию предполагало не только пеший переход в 2 км , что летом было не очень приятно, но и некую опасность! Позже, когда к 12-14 годам мы обзавелись велосипедами, а некоторые и мопедом, поездки за линию были обычным явлением, но когда тебе 10 лет - это опасно и далеко. К тому же надо было учитывать сколько займет дорога и успеешь ли вернуться к установленному времени.

Сейчас, во времена сотовых телефонов, вопрос «который час» выглядит, наверное, в большей степени нелепо, тогда же часы были не у каждого взрослого, а уж если были у кого-то из пацанов, то это был повод для гордости и регулярного небрежного вскидывания руки и проверки сколько минут прошло с последнего заглядывания на циферблат. Однако бОльшая часть села прекрасно обходилась и без часов - ориентирами временных периодов служили поезда.

В 4 утра, с первыми петухами, шел товарняк из Лениногорска, потом в 6 утра ехал «Московский» - поезд «Москва-Лениногорск», который даже после переименования Лениногорска в Ридер продолжал называться «Москва-Лениногорск», пока ковидная пандемия не похоронила все ЖД сообщения России с Казахстаном. В три часа дня шел Бийский, два раза в неделю в 11 часов дня шел Алматинский. Ходили еще товарняки, расписание которых люди, живущие рядом с железной дорогой, знали, как таблицу умножения и по этой причине не особо нуждались в наручных часах, как и в часах вообще.

Сразу же приходит на ум расхожая фраза «Счастливые часов не наблюдают». В какой-то степени, по прошествии многих десятилетий, мне кажется, что мы на самом деле были тогда счастливы. Были счастливы вопреки политическим перегибам на местах (как говорили в программе «Время»); вопреки советской бюрократии, которую клеймили сатирики; вопреки коррупции, про которую говорили разве что шепотом и на кухне; вопреки дефициту, который обходился фразой «по блату»; вопреки информационному дефициту, который современный человек пережить уже наверное не сможет (и может быть именно поэтому мы и не счастливы?). Весь наш информационный голод легко утолялся благодаря единственному ТВ-каналу, который в селе, вопреки всем временнЫм законам физики шел у нас на полтора часа раньше, поскольку единственный толковый инженер-электронщик, он же начальник КИПа на птицефабрике и бессменный вечерний телемастер, смог с помощью компаса и секстанта (сделанного из ученического транспортира) поймать, на постоянно скрывающемся горизонте, одинокий советский спутник транслирующий единственную, и потому, опережающую программу. Мы были счастливы, поскольку у нас было все раньше других, мы видели перспективу и она, как ни странно, была примерно одинакова для всех: школа, институт, первая зар.плата, ковер, гарнитур, поездка на море и… Звучит барабанная дробь и узнаваемый голос усатого дядьки из любимой народом телепередачи торжественно выдавливает по слогам: «АввввтоооомобииилЛль!». Но автомобили были далеко не у всех, а если и были, то в основной части, служебные - и потому железнодорожное сообщение имело повышенный спрос у населения как с позиций путешествий, так и с более житейских позиций – знания, который сейчас час.

Но вернемся, в 7 вечера из Лениногорска обратно в далекую Москву, до которой ехать четверо суток, шел Лениногорский поезд. Он из далека подавал сигналы тревожными, надрывными гудками, требуя, как средство повышенной опасности, особого внимания к своему прибытию. Смотритель переезда смотрел на круглые железные часы-будильник на подоконнике, сверяя график, что-то важно отмечал в своей толстой тетрадке, и по заранее отработанному до мелочей сценарию многократно выполняемых действий шел к полке с голицами, потом шел к лебедке, одевал рукавицы, опускал шлагбаум, раскручивая ручкой лебедочные шестеренки, отчего она казалась огромным часовым механизмом; приматывал бечевкой ручку лебедки к шканту , чтоб она самопроизвольно не размоталась, после чего снимал рукавицы, шел к полке, клал рукавицы на место, брал флажок и строго за 30 секунд до появления поезда на переезде вставал на крыльце с поднятым в правой руке с желтым флажком.

Для мальчишек, это было как некий магический ритуал, от правильности выполнения которого зависело, пройдет ли сегодня Московский или нет? А вот споткнется смотритель и что тогда? А? Молчите? Не знаете! Вот и машинист не знает, можно ли ему ехать или может впереди опасность какая-то! Так то! Впрочем, на моей памяти смотритель ни разу не споткнулся и поезда, наверное именно поэтому, все время попадали туда, куда они ехали. Но понимание важности мелочей, до сих пор занозой сидит в моем сознании, вероятно, именно с тех времен.

Перед шлагбаумом с обоих сторон переезда собираются машины, чаще грузовики: огромные КраЗы и Уралы, рыкающие с густым рокотом; ЗИЛы, тормозящие свистом гидравлики, как спускающая камера футбольного мяча; косолапые карьерные Татры; Газ-53 на которых у большинства были знакомые водители и потому, многим уже знакомые в управлении; тупорылые МАЗы; длинные Колхиды и конечно же Камазы, только появляющиеся на дорогах, но уже легендарные, как победители гонок в далекой африканской пустыне Сахара. Водители по-пояс высовываются из окон грузовиков, спасаясь от жары в кабине, курят, сплевывая на асфальт, что-то шумно обсуждают. Водители газиков доливают воду в радиаторы и после них на асфальте потом остаются мокрые пятна пролитой воды и пятна накапавшего масла. Переезд, будто прессует, концентрирует все разнообразие человеческой жизни соединяя на короткие минуты трудно соединимое в обычной жизни.

И вот, как кратковременный апофеоз всеобщего единения, поезд с оглушительным грохотом и звоном железных колес, проносится мимо переезда, обдавая нас жарким потоком воздуха. Мы с завистью смотрим на пассажиров в мелькающих окнах начинающего тормозить поезда – через 3 км железно-дорожная станция со стоянкой 3 минуты. Пассажиры сочувствующе смотрят на нас. Их ждет впереди столица, а нас ждут коровы. Но мы рады за пассажиров и машем им руками! Почему то был такой ритуал. И даже сейчас, проезжая мимо небольших сельских станций, я часто вижу детвору, которая машет проезжающим мимо вагонам словно передавая привет из того далекого детского счастья и веры в светлое будущее для всех.

Поезд на прощанье густо гуднув пару раз, уже без надрыва, с чувством выполненного долга, скрывается за поворотом на западе, где солнце, еще теплое, но уже не палящее, словно дождавшись окончания дня, раздувшись от гордости за очередной отработанный день устало скатывается в горному хребту краснеющим шаром, погружаясь в редкие перистые облака на горизонте, отчего те окрашиваются в удивительный голубо-розовый цвет. А на противоположной стороне, на востоке, вдалеке уже появляется серое пыльное облако - сельское стадо пастух гонит домой, его слышно из далека. Пастух щелкает кнутом, что-то кричит, подгоняя стадо, степенно, словно на подиум, поднимающееся на насыпь шоссе. Коровы, чувствуя близость дома и встречу с хозяевами призывно мычат, словно жалуясь на жару, надоедливых мух, облепивших стадо, лентяя пастуха, который гонял стадо в водопою всего один раз за день и в целом, наверное на свою незавидную коровью жизнь.

Моя задача встретить корову, поскольку у нас она первый год и часто, повинуясь стадному чувству (животное ведь!) корова часто уходит дальше в глубь села и тогда я вынужден искать корову, хотя в большинстве случаев она сама все равно потом находит дорогу домой без меня. А я прихожу уже затемно, сообщив, что не нашел эту тупую скотину, в то время как тупая скотина находится в стойле, уже подоена и напоена, а мама дома уже моет сепаратор и на столе в кухне уже стоят в поллитровой банке свежие сливки. Отец выходит покурить сидя на скамейке в огороде, в темноте лишь светится огонек его сигареты и на улице на самом деле хорошо! Дневной зной уступает место вечерней освежающей прохладе спустившейся с гор. На небе, от еще голубой полоски на западе, до расстилающейся c востока темно-фиолетовой прозрачной вуали укрывающей землю, просвечиваются первые звезды. Ковш медведицы – первого созвездия, которое когда-то показал мне отец, уже указывает кривой ручкой на контрастный черный треугольник горы Углауха на фоне еще не потемневшего окончательно неба с еле заметной россыпью звезд. Где-то под кустом бузины, в палисаднике, как заевшая пластинка сверчок заводит свою колыбельную и в соседнем огороде ему вторит другой. Младший брат и сестра давно уже спят, а мы с мамой садимся пить чай с черёмуховым пирогом. Потом и я ложусь спать, мне тепло и хорошо от того, что корова нашлась, и с поездом ничего не случилось и все дома.

Наверное мне снится уютный желтый свет в оконце маленького домика на железнодорожном переезде со стоящим на крылечке смотрителем держащим в поднятой правой руке допотопный керосиновый фонарь, разрешающий путь вперед.

Многие годы спустя, приехав летом к маме, мы пошли с детьми пешком «за линию» на реку. И на железнодорожном переезде запах креозота, перегретого асфальта и жара опять на мгновения выдернули детские впечатления 40-летней давности. Но все по-другому. На переезде уже давно нет домика со смотрителем. Теперь там стоит автоматический шлагбаум и из близкой Москвы в далекий Лениногорск, который теперь называется Ридер, поезд не идет – наверное потому, что на переезде нет смотрителя и некому сказать, что там впереди?

Смоленск, январь 2024.