Труд ума и души

об аналитическом чтении художественной литературы

    В наше время русский студент, увы, не слишком отличается от иностранного студента, если говорить о понимании текста, его информативной составляющей. Как известно, информация делится на фактуальную, концептуальную и подтекстовую. В художественном тексте, где информативность играет несущественную роль, эти три вида информации теснейшим образом переплетены. Их восприятие и интерпретация читателем, естественно, в значительной мере зависят от его знаний, уровня развития. А тут, увы, мы не видим существенного отличия «наших» от «ненаших»…
 
    На занятиях мы читаем, как правило, фрагменты художественного  текста, соответственно, речь не идёт о целостном восприятии авторского замысла, художественной манеры и т.д. Мы читаем фрагмент – вглядываемся в слова, определяем закономерность их появления и сцепления друг с другом.  «Профессиональное толкование - говорит замечательный современный философ В.В. Бибихин - возвращает от события к тексту и учит не выходить за его рамки» (1).

    Признаемся, аналитическое чтение художественной литературы – занятие неестественное: в интимные взаимоотношения автор-читатель вторгается третий – учитель (критик, интерпретатор).
    Тем не менее, мы именно так читаем тексты на занятиях по стилистике, по литературе. Мы не наслаждаемся – мы разнимаем живую плоть произведения; наш ученик, студент читает с оглядкой на нас: а правильно ли он понял? а то ли почувствовал? а, может, что-то не так?…

    Наша уверенность \ неуверенность в истинности своего  толкования, невозможность или нежелание прочитать весь текст вызывают стремление опереться на авторитетное мнение кого-либо другого. Так, на занятии, предваряя чтение фрагмента из поэмы Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», мы стремимся объяснить свой выбор, вставив произведение в литературные и исторические рамки.
    Фактически, в курсе литературы мы всё время «окунаем» художественный текст в историю. Историю идеологических направлений, литературных течений, архетипов и преемственности, межличностных отношений и связей внутри- и внелитературных.
    Это всё замечательно интересно, но того, ради чего существует художественная литература, может с нами и не произойти. Смутная тоска о чем-то, неясная любовь к кому-то, восторг и разочарование, ощущение собственного несовершенства или холодок духовного прозрения – они не случаются с нами по воле интерпретатора. И в этом безусловный недостаток аналитического чтения.
    Однако есть и безусловный плюс: удовольствие от игры мыслительных мускулов, от нового знания, от вхождения в поток чужого сознания…
   
    Сообщая, что «Москва-Петушки» В. Ерофеева - одно из первых постмодернистских произведений, мы тем самым объясняем закономерную, ставшую ныне уже классической, пронизанность текста аллюзиями и трансформированными цитатами. Переходы между «явью» и «мороком», резонёрством и алкогольным бредом героя здесь столь же неясны и зыбки, как между литературой и действительностью в композиции текста.
    Отношения персонажей находятся за гранью здравого смысла – нет никакой истины, никакой подлинной реальности, есть множество версий, путь никуда не ведёт, кольцо замыкается... Философия агностицизма, непознаваемости мира, лежащая в основе постмодернизма, допускает множество толкований текста, и ни одно из них не является окончательным. 
    При всём том интеллигентность В. Ерофеева, мальчика из хорошей семьи, золотого медалиста, столь безусловна, что разгадывание ребусов, заложенных в поэму, доставляет то умственное, то эстетическое удовольствие и словно поднимает читателя над обыденностью.
    Русский студент тут даст фору иностранцу. Так, в романе Л. Улицкой «Зелёный шатер» любитель русской литературы Пьер Занд, получив самиздатовский текст (1970 год), понимает, что ему не справиться с переводом:  «Огромный объём культуры… Это были записки русского путешественника. Но от Радищева и Грибоедова новоявленный автор уходил бог знает куда – то в сторону Достоевского и Блока, то в глубину народного языка, грубого и неподкупного. Текст был полон цитатами – ложными, подлинными, переиначенными и высмеянными. В них соседствовали пародии и мистификации, живое страдание и подлинный талант» (2: 557).

    Сказовость  поэмы, её корни – в народной стихии балагана, юродства, ёрничества. «Венедикт Ерофеев, безусловно, принадлежит пресловутой “линии Гоголя” в русской литературе. Прямо ли, косвенно ли, но об этом свидетельствует и авторское определение жанра “Москвы–Петушков” – поэма. (…) Это “проза-сновидение”, известная в литературе (например, у того же Ремизова), своего рода попытка ухода от яви – в Петушки, в алкогольное забытье, в сон, игру, мистификацию. Вместо сновидений – пьяные и похмельные галлюцинации. Форма ухода – “поток сознания”(3).
    Наши студенты не приходят в уныние от  своей неспособности подключиться к этому потоку сознания – они не привыкли трудиться над текстом. Но, ведомые преподавателем, начинают испытывать удовольствие от проникновения в текстовые кущи, где всё свежо и значимо, где старое знание переплетается с новым и полно смысла и важности.
      
    СМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

1.Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001//Интернет-ресурс В.В. Бибихин. doc.
2.Улицкая Л.Е. Зелёный шатёр: роман. – М.: Эксмо, 2011.
3. Карпенко И.Е. Позиция рассказчика в русской прозе ХХ века: от Ал. Ремизова к Вен. Ерофееву\\Материалы Третьей международной конференции ТГУ. - http://www.moskva-petushki.ru.
4. Методические рекомендации и учебные задания «Стилистически окрашенная лексика». – СПбГУП, 2006. – С. 28-29.
5. Публика и толпа Габриэля Тарда - http://astreya04.narod.ru/tard.html.
6.Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994.