Отпусти ты нас, Виктор Петрович, отпусти

  Он любил вслух читать свои рукописи… Даже если и не было слушателя… На слух проверял написанное…
     Фото Анатолия Белоновского (ТАСС)

 – ВЫ НЕ ДОСТОЕВСКИЙ, – СКАЗАЛА ГРАЖДАНКА, СБИВАЕМАЯ С ТОЛКУ КОРОВЬЕВЫМ.
 – НУ, ПОЧЕМ ЗНАТЬ, ПОЧЕМ ЗНАТЬ, – ОТВЕТИЛ ТОТ.
 – ДОСТОЕВСКИЙ УМЕР, – СКАЗАЛА ГРАЖДАНКА, НО КАК-ТО НЕ ОЧЕНЬ УВЕРЕННО.
 – ПРОТЕСТУЮ, – ГОРЯЧО ВОСКЛИКНУЛ БЕГЕМОТ.– ДОСТОЕВСКИЙ БЕССМЕРТЕН!
 

   Как-то в перечне тех писателей, к которым Астафьев пришёл уже в зрелом возрасте, он назвал Достоевского. В нашей стране какое-то время нельзя было открыто заинтересоваться творчеством Достоевского… Более и достаточно известного только как приговорённого к расстрелу члена кружка… Какого-то там Петрашевского... Нельзя, как нельзя было быть антисемитом.

   Лев Толстой о Достоевском: «В крови у него было что-то еврейское. Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. Странно, что его так много читают, не понимаю – почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что всё не так было, все проще, понятнее».
Что-то еврейское было в нём, говорите, и вдруг – антисемит?
А как ещё заглянуть в своё нутро? Ведь для этого не хватит ни «Анны Карениной», ни «Крейцеровой сонаты», ни «Поликушки»… Приходится идти к Достоевскому…

   По крови поляк, но русский по мятежному духу, писатель Достоевский и в самом деле какое-то время был увлечён славянофильством… Вот в этом бы и нашёл себя Астафьев… Но славянофил приравнивался у нас к шовинисту… И что ещё страшней – к имперскому шовинисту… Правда, сам Достоевский и не подозревал, что будет удостоен такого звания… Ибо термин «шовинист» появится много позднее. Как и сам Шовен. Знал ли, ведал ли французский капрал Шовен, что имя его останется в веках, когда за какой-то проступок расстрелял солдата своего подразделения – алжирца по происхождению?

   Что же вы загоняете меня в узкие рамки чужих то ли проектов, то ли программ, сказал бы Виктор Астафьев… Он никогда и нигде не упоминал о том, что Алёша Карамазов стал для него прототипом Толи Мазова… Как это, спросили бы и тут же обвинили бы в достоевщине… А вот это всегда было опасно… Поскольку самого Достоевского постоянно подозревали и те и эти… Страшно подумать, но уже в советские времена кто-то увидел в нём или в его героях антисемита, а здесь уже недалеко было до обвинения и в фашизме… И ведь и у него, у Астафьева, появится… Правда, это проявится много позднее, после публикации в восемьдесят четвёртом году «Ловли пескарей в Грузии»… Обвинят во всех существующих на тот момент «фобиях». Ксенофоб! И он по полной огребёт от своих коллег на писательском съезде, и «шовинист» было не самое мягкое определение.

   А потом была переписка с историком Натаном Эйдельманом, который выразился так: «В диких снах не мог вообразить в одном из «властителей дум» столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества». И припомнит ему и еврейчат из «Печального детектива»...

    И ведь действительно… Если бы меня тогда, живущего на впечатлениях от прочтения первичного «Последнего поклона» (а он ведь писал его до самых последних дней своих) и «Оды русскому огороду», сразу по почтении «Печального детектива» спросили: «Интересная книга?»
   Я бы ответил:
 – Отвратительная!
 – А зачем читаете?
 – Чтобы не повторить подобного в своей жизни.

   И правда, ведь ничего нового я в этом романе и не вычитал… В астафьевском творчестве уже давно не искал новизны. Всегда была только новь приоткрытой печали. Но здесь были откровения. Это была моя жизнь, это были вполне реально выписанные автором герои. Вернее, хорошо узнаваемые персонажи, которые окружали меня не только в этой Игарке, и не только в моём родном уральском спившемся селе, но и повсюду по стране, над которой немало полетал. Приходилось бывать и в этой Вологде… Не в Вейске ли? Кто-то из критиков с брезгливостью сказал, что в «Печальном детективе» пахло назьмом… Да тем самым, моим родным деревенским назьмом, на котором вырос, который до сих пор прикупаю несколько мешков перед посадкой картошки… Применяю экономно, зачерпнув бережной пригоршней и нюхнув, осторожно засыпаю в каждую (в кажную) лунку этой тощей землицы…

   Во многом это, конечно же, была проза, именно его, узнаваемая… Но по содержанию и воплощению – публицистика, правда, с нервами и болью отрицательного… И совсем нескучная публицистика… Правда, в то время публицистику от художественной прозы отличить уже было невозможно…  Кто-то сказал, что это неудачный роман… Вернее, неудачная попытка писателя написать роман. Как сказал один критик, теперь люди боятся посмотреть на себя другими глазами. Ведь об этом весь Гоголь, Чехов, Достоевский… Но, чтобы так о современном и повседневном одичании советского человека?  Разве так можно о советском человеке!

   Вот и Астафьев для Натана Эйдельмана тут же стал антисемитом, черносотенцем… Ах, да… Для меня Натан Эйдельман ещё и тем знаменит, что именно он читал закадровый текст в фильме Сергея Соловьёва «Асса»… Который начал понимать много позднее, сейчас… Который, по современным оценочным категориям относится к культовым. А значит, определяемых каким-то или чьим-то культом? Значит, кем-то выстраиваемых по соответствующему ранжиру или рейтингу? Вот и у меня выстроились какие-то параллели…
    – Как вы смеете? Я целый майор!
    – А должны быть уже лейтенантом! Вы знаете, кто такой лейтенант? Это тот человек, который отвечает за всё на этом свете...

   У нас уже много чего понаписано было к тому времени… Взять хотя бы тот же журнал «Огонёк»… Но зачем сейчас глазами писателя-современника? А главное – к чему? И кто-то сказал, что совершенно бездарно, потому что за мелкими щипками и укусами не чувствуется ни замысла, ни души, а одна лишь голая, звериная ненависть...

Чтобы изобразить героя, нужно изобразить время, говорит Астафьев.
Его герой Сошнин спустился на первый этаж к почтовому ящику… «Под лестницей как было насвинячено, так всё и оставалось…
– Друг, – раздалось из-под лестницы. – Какое сейчас время?
– Утро.
– Утро? Вот ещё одно утро наступило. Бегит время бегит… Так и жизнь пробегит…»

   Действительно, время побежало, страна набирала обороты перестройки. Срабатывали уже физические законы, в публицистике появились новые термины: центры масс, точки приложения векторов сил, ускорение… Но как бы ни пытались суммированием векторов парировать импульсы, которые приводили к угловому смещению этих множественных центров масс, срабатывало неизбежное… Те, кто затеяли перестройку, не знали основных физических законов, хотя бы извлечений из второго закона Ньютона: при увеличении оборотов появляются центробежные силы… Периферия уходит в отрыв, и это уже чувствовалось…

   Рвались десятилетиями отлаженные связи и в писательских союзах-кормушках. То писательское сообщество, которое стойко защищало Астафьева в его борьбе с грузинами и евреями, было сформировано журналом «Наш современник» и корнями своими уходило к Вологде. Эта плеяда деревенщиков и русофилов, первой звездой в которой был Астафьев, не выдержала высоких оборотов и после демонстративного перехода Астафьева в лагерь либералов и демократов, пошла в разнос. Они когда-то, когда послевоенная страна все ресурсы бросила на освоение целинных и залежных земель, вместе выстояли в длительной и изнуряющей борьбе за выживание деревень обезлюдевшего нечерноземья…
 
  Лучший друг, курянин Евгений Носов, что-то буркнул о мусоре под лестницей, Василий Белов, озабоченно крякнув, скрылся в своей вологодской Тимонихе, сибиряк Валентин Распутин потеряно махнул рукой и стал стороной объезжать Овсянку… Критик Валентин Курбатов, лишившийся кормушки, растерянно метался между лагерями, размышлял о сложности и противоречивости писательского таланта и бормотал: «Да нет, это все случайное, наносное, он ещё опомнится, вернётся к нам». И лишь помор Владимир Личутин, сверля собеседника маленькими глазками-буравчиками, был неизменно беспощаден: «Я ему, когда прочитал «Печальный детектив», однажды прямо сказал: «Виктор Петрович, а за что вы так не любите русский народ?»

   Только Василь Быков да Алесь Адамович из Белоруссии с восторгом приняли новый роман. И это тоже не случайно. Кто-то опечалился, кому-то стало стыдно, а кто-то нашёл поддержку своим идеям и мыслям, их можно было уже не скрывать и озвучить… Если уж русские о себе такое пишут…

   А что на это скажешь ты? Чтобы не повторить подобного в своей жизни, говоришь. А ведь не получилось… Уже не спрячешься, не уйдёшь… «Чудище обло и стозевно…» Или, как сказала героиня «Печального детектива» интеллектуалка Сыроквасова, «Се ля ви…»

   Да, конечно, он был хорошо узнаваем в этих длинных синтактических оборотах на два абзаца:
 «Правда – самое естественное состояние человека, её не выкрикнуть, не выстонать, не выплакать, хотя в любом крике, в любом стоне, песне, плаче она стонет, плачет, вздыхает, смеётся, умирает и рождается, и даже когда ты привычно лжёшь себе или другим – это тоже правда, и даже самый страшный убийца, вор, мордоворот, неумный начальник, хитрый и коварный командир – всё-всё это правда, порой неудобная, отвратительная»

   А иначе как выплеснуть, как выкрикнуть, какой ещё приём использовать?
И ты это сразу принимаешь…
   А ещё вот какой: «Ты становишься интеллигентом? Это самая первая отговорка современного интеллигента, чтобы мусорное ведро не выносить…»

   Не принят был роман ни критиками, ни интеллигенцией… Нет, принят был, премией отмечен журналом «Октябрь»… И даже поставлен несколькими театрами… Но слишком правдиво, да местами и в лоб об ответственности интеллигенции, занятой пустопорожней болтовнёй о нуждах народа… Не захотела интеллигенция мусорное ведро выносить… Потому что правда?

   И опять припомнилось другое… При первом просмотре фильма «Печки-лавочки» режиссёр Сергей Бондарчук какое-то время был печальным и задумчивым, а выходя из просмотрового зала, сказал Шукшину: «Правды много… Слишком много… А вот искусства нет…» Коллеги-кинематографисты тут же подхватили: «Истину глаголете, Сергей Фёдорыч! Сермяжная правда-с!»

   У кинематографистов есть такое выражение: этот эпизод был выброшен из фильма, а потом смыт… Смыт, а значит, даже в архивах, в каких-то монтажных обрезках бесполезно искать этот эпизод. Смыт...

   А почему там не было искусства? Потому что там не было актёров. Они не выходили на сцену, у них не было закулисья с этим дезабилье. Они уже были в нём. У них не было такого выражения, как сцена или авансцена. Где нужно было менять не только походку и жесты, но и мимику и выражение лица… Менять лицо, когда идёшь на поклон… Не было осветителей, которые возьмут тебя по-особому в кадре по мановению пальчика режиссёра...

   Шукшин тогда сказал горькую и всем понятную правду: «Хлеба нет, а мы
радёшеньки… Значит, хорошо живём»
Правда есть, а искусства нет? Так в чем тогда оно – это искусство?  В этом закулисье, в этом дезабилье?

   Вот который раз смотрю, как Иван косит литовкой, как бабы пляшут, как мальчишки купают коней, как идут парни с девками гулять куда-то в поля ли, за околицу ли… Смотрю до сих пор и всё узнаваемо… Особенно узнаваем надрывно плачущий пьяный мужик… А искусства вживления в сюжет фильма судьбы этого человека мне не требуется…

   А год-то какой был? И вспомнится устало, что скоро никому никакого дела друг до дружки не будет…  И ведь во многом это почти повтор другого романа. «Чего же ты хочешь?» спрашивает печального детектива другой писатель. И какой писатель! Не чета многим.
 
  4 ноября 1973 года на своей даче в Переделкино выстрелом в висок из наградного "Вальтера" покончил с собой писатель Всеволод Анисимович Кочетов. Новость была оглушительная, но её постарались замолчать! Наложил на себя руки один из самых известных советских писателей того времени, бывший редактор "Литературной газеты", а затем журнала "Октябрь", член Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, лауреат госпремий, кавалер многочисленных орденов, фронтовик, участник обороны Ленинграда... Снятый по его роману "Журбины"  фильм  "Большая семья", в котором снялись едва ли не все звезды советского кино, завоевал приз Каннского фестиваля... И ведь тоже не понят был, обвинён в попытках возродить сталинизм… Свои же и затравили.

   «А за окном, по-за стёклами идёт, бредёт, бежит, живёт, пляшет, веселится, плачет, ворует, отдаёт последний кусок хлеба, жертвует фамильным ценностями и собой, рождается и умирает всякий разный народ, много народу, много земли, много лесу…»

   Итак, на чём мы остановились? На противоречиях жизни? Почему люди бьют друг друга? Какой простой вопрос.
   И ответ проще простого: «Охота, вот и бьют…» Половина людей на земле нарушают или собираются нарушить, другая половина не даёт… Пока равновесие. Дальше может наступить такая ситуация, при которой нарушится баланс…


   Почему же Астафьев оказался непонятым писателями-соратниками? От чувственного, от эстетического,  понятия красоты и природы, и человека, что пронизывало его творчество и в "Царь-рыбе", и в "Последнем поклоне", и даже в военной прозе, он ушёл от искусства. Взял и вышел. Не захотел, чтобы о нём говорили: «Искусства много, а правды нет». Пришёл к выводу, что искусство не только не полезное, но и вредное дело? Не побоялся, что могут заявить: «Правды много, а вот искусства нет»…

   Почему мы не признаём иного мнения? Если бы так. Не признаём иного мышления. Инаковости, которая остаётся глубоко внутри. Инаковость можно спрятать. А вот мнение нужно постоянно демонстрировать. Когда сидишь на одной клубной лавке и должен своей рожицей выражать согласие. Должен взглядом и улыбкой выражать согласие. Даже ёрзанием по этой лавке своей задницей должен выражать согласие. Тем, как ловишь взгляд докладчика, плечом соседа, который тоже ерзает задницей и тянется к докладчику с аплодисментами. В этом и есть единение. И надолго ли?
 
  Отставной опер и начинающий литератор  Леонид  Сошнин так и не смог ощутить себя героем романа, где люди страдают, переживают, любят...  Поэтому  стал много читать Льва Толстого… И припомнил, что тот как-то увидел мужика, который долго крутил камень – туда, сюда… Подойдя поближе, он понял, что мужик таким образом точит нож…
Оказывается, мужику камень-то и не нужен вовсе. Ему нужен нож.
  Вот так и с сюжетом… Писатель крутит его туда-сюда, а ему нужен только его герой…

   Нет, надо выйти в огород, оглянуться… Леонид Сошнин заозирался, отыскивая по огороду интеллигентных людей… Вот только были, и вдруг… Испугались правды и с головой нырнули в искусство?
...Двери! Двери! Вонмем! Отпусти ты нас, Виктор Петрович! Отпусти…