Присутствие и одержимость вера Авраама и упрямство

Присутствие и одержимость: вера Авраама и упрямство осла Ходжи Насреддина

      Когда Сёрен Кьеркегор, блуждая по лабиринтам своей души и Священного Писания, вновь и вновь возвращался к горе Мориа, он видел нечто большее, чем просто испытание веры. Акедат Ицхак был для него сценой, где происходит телеологическое упразднение этического – Божественное повеление отменяет универсальный моральный закон («не убий»). Но глубже этого парадокса Кьеркегор прозревал иное: нечеловеческую уникальность Авраама, в котором действовало само Всевышнее Присутствие, вовлекая патриарха в сокровенный, непостижимый процесс внутри Божества. Авраам совершает немыслимый прыжок веры, требующий приостановки не только этики, но и самого рационального понимания мира. Это трагическая приостановка, совершаемая в страхе и трепете, в молчании перед лицом Абсолюта. Авраам здесь – фигура на грани, он почти не сомневается в источнике Голоса, его драма – в исполнении.
        Если история Авраама – это трагедия, разыгранная под безмолвным небом, то притча о Ходже – это фарс, сыгранный на пыльной дороге под, возможно, не всегда безразличный смех того же неба.
        Перенесемся из туманов Копенгагена на пыльные дороги Востока, где вечно актуальный Ходжа Насреддин ведет вечный спор со своим не менее вечным ослом. Вот его грабят разбойники, отнимают все, бьют. И что же Ходжа? Он не взывает к Аллаху или справедливости в ее скучном, человеческом понимании. Он восклицает: «За что же вы меня бьете? Разве я не вовремя пришел, или мало принес?» В этом вопросе – не просто плутовство, но и своего рода телеологическое упразднение рационального. Ходжа мгновенно принимает абсурдную логику ситуации и действует внутри нее. Это тоже приостановка – но не трагическая, а комическая, приостановка здравого смысла перед лицом торжествующего абсурда. Это ответ человека, переживающего свой страх смехом.
        И тут на сцену выходит осел. Спасение Ходжи приходит не от ангела с огненным мечом, а от иррационального, почти метафизического упрямства его длинноухого спутника. Осел просто упрям – его упрямство – не просто животный инстинкт, а слепая мудрость бытия, которая порой оказывается прозорливее человеческого разума. Как тот Валаамов осел, узревший ангела прежде пророка, так и этот, возможно, учуял нечто – не горний свет, так хоть серный запашок? И Ходжа, этот диалектик базара, легко принимает и такую возможность: «И даже если в него в тот момент вселился шайтан, я поклонюсь шайтану…» Он, в отличие от Авраама, не обременен проблемой источника: раз уж шайтан – не князь тьмы, а, видать, мелкий бес-проказник, чья одержимость случайно оказалась спасительной (как если бы Люцифер ненароком сотворил чудо), то почему бы не воздать ему должное?
       Вот она, точка пересечения – или скорее, забавного рикошета. Шайтан в осле как гротескная инверсия Бога в Аврааме. И там, и там – встреча с Другим, с силой, ломающей привычный ход вещей и требующей выхода за рамки. Но ответы разнятся.
       Авраам – молчание и жертва. Ходжа – прагматичная благодарность и готовность принять любую версию событий, лишь бы она работала. В мире Ходжи, как часто в народной мудрости, границы между священным и профанным, спасительным и бесовским проницаемы. Может, осел просто устал, а может, шайтан решил подшутить – какая разница, если ты жив и почти цел?
       Итак, два сюжета, два способа встречи с Непостижимым, два ответа на абсурд бытия. Авраам – трагическое принятие, молчаливый прыжок в бездну веры. Ходжа – комическое обыгрывание, смех как способ абсорбировать абсурд. И не является ли эта мудрость Ходжи, его готовность целовать копыта ослу (и шайтану в нем), своего рода вывернутой наизнанку кьеркегоровской верой? Верой не в Бога вопреки разуму, а верой в саму жизнь вопреки ее очевидной бессмыслице, верой, находящей спасение в самом нелепом – хоть в осле, хоть в шайтане, как повезет.
       В конечном счете, и гора Мориа, и пыльная дорога Ходжи ведут к одной истине: человек всегда стоит перед Непостижимым, будь то молчащий Бог или кричащий осел. И возможно, настоящая мудрость – это не выбирать между трепетом и смехом, а уметь вмещать оба этих ответа, как вмещает их сама жизнь, где трагедия и фарс суть две стороны одной монеты, отчеканенной не иначе как в мастерской самого Абсурда.