Мастерская форм

    В том краю, где время текло медленно, как густая глина между пальцами, дети рождались бесформенными — теплыми, податливыми комьями плоти, лишенными очертаний. Их можно было мять, вытягивать, сплющивать — будто не живые души, а сырой материал, ожидающий рукотворного воплощения. И руки находились сразу: безликие мастера в серых халатах, с лицами, стертыми до полной анонимности, принимались за работу. Государство подавало чертежи, и комки обретали форму — то острые, как лозунги, то округлые, как церковные купола.
     Из них лепили комсомолок с пламенными взорами, пионеров с алыми галстуками, трепещущих, как язычки огня. Из них же вытягивали православных девочек в белых платочках, чьи губы беззвучно шептали молитвы, а пальцы складывались в крестное знамение. Лепили будущих трансгендеров с глазами, мутными от запутанных вопросов, ЛГБТ-активистов, чьи жесты были резки, как манифесты. Формовали украинских националистов с выжженным в зрачках трезубцем, исламских фанатиков-шахидов, нацистов всех мастей — с челюстями, зажатыми в ритуальном оскале. Всё было до смешного просто: не Бог, не природа, не случай определяли судьбу — лишь холодная логика социального инженеринга. Мастерская гудела, печи раскалялись докрасна, а на конвейере человеческих форм не было места браку.
    Детей обжигали в печах идеологии, покрывали глазурью догм, расписывали яркими красками — то киноварью патриотизма, то позолотой традиции. Они складывались в гигантскую мандалу — не буддийскую, не индуистскую, а свою, особую: с крестами, серпами и молотами, пятиконечными звёздами, исламскими полумесяцами, арабской вязью коранических аятов, готическими буквами "Mein Kampf", выведенными с педантичной точностью. Каждый ребёнок становился фрагментом узора: здесь завиток слепой веры, там — геометрически точный угол долга. Мастера любовались своей работой, проводили ладонями по идеально ровным линиям. «Смотрите, какая гармония!» — восклицали они, и заказчики согласно кивали, потирая руки.
     Но время — коварный зритель, равнодушный к спектаклю порядка — не стояло на месте. Пока глина сохла, в углах мастерской, в её сырых, непросыхающих тенях, проступал контур Ваджры — алмазной молнии, не знающей преград. Её острие сверкало, как лезвие гильотины, обещая не просто разрушение, а возвращение к изначальному хаосу.
    И тогда узоры начали трескаться.
    Краски осыпались, оставляя после себя серую, безликую пыль. Мандала, такая пёстрая и гордая, дрогнула — сначала едва заметно, потом всё сильнее, пока не рухнула вниз, рассыпавшись на тысячи одинаковых, ничем не примечательных осколков. Мастера замерли, глядя, как их труд возвращается в Пустоту. Один из них, самый старый, тот, что когда-то ещё помнил вкус свободы, тихо рассмеялся.
«Game over», — прошептал он, и смех его был похож на скрип ржавых петель.
Пыль осела. Дети — те, что были комсомолками, пионерами, богомолками, трансгендерами, националистами, фанатиками — растворились в ней без следа. Мастерская опустела. Лишь ветер гулял меж пустых станков конвейера, напевая на ухо последнему оставшемуся: «Лепите снова… Пока есть глина».
     Но где-то за гранью, в тени ещё не рождённых эпох, уже сверкала новая Ваджра. И она не оставляла шансов ни одной форме.