Последний танец шаха

    В стародавние времена, когда золотые пески пустынь ещё хранили следы караванов, а стены дворцов дрожали от шёпота заговорщиков и звонкого смеха наложниц, жили властители, умевшие пить жизнь до последней капли. Среди них был шах Джахангир — повелитель, чьё имя произносили с придыханием, чья слава меркла лишь перед тенью собственного сына. Великий Джахан Бахадур, рождённый от его крови, вознёсся на престол, низвергнув отца, заточив его в золочёной клетке роскошного плена. Но разве можно заковать в цепи того, чья душа пляшет с самим Эросом?
     Старый шах, седой, но не сломленный, с глазами, в которых тлели угли былых страстей, не признал поражения. Он созывал к себе наложниц — гибких, как ивовые плети, благоухающих шафраном и жасмином, с кожей, отливающей мёдом при лунном свете. Ночь за ночью запертый дворец превращался в безумный сад наслаждений: шёлковые покрывала скользили на пол, как падающие лепестки, смех звенел, сплетаясь со стоном, а тени танцовщиц извивались на стенах, будто демоны, вызванные древним заклинанием.
      Говорят, в последнюю ночь он прижал к груди черноглазую Зарину, чьи губы были слаще спелых гранатов, и прошептал: «Если суждено умереть — пусть смерть найдёт меня не в оковах, а в объятиях вечной страсти». И небеса, словно подчиняясь его воле, сжалились над старым грешником.
     Луна в ту ночь висела над минаретами, как огромный персидский фонарь, заливая покои млечным светом. Джахангир возлёг с Зариной, и её пальцы, ловкие и нежные, словно паучий шёлк, скользили по его иссохшей груди, пробуждая в ней жар давно забытой молодости. Его старческие руки, дрожащие, но ненасытные, отвечали ей с яростью юноши, впитывая каждое прикосновение, как песок пустыни впитывает первую каплю дождя. И когда экстаз накрыл его, как внезапная буря с гор, дух шаха вырвался из тела — не с хрипом, не с предсмертным стоном, а с криком, в котором смешались восторг и торжество.
     Утром слуги, осторожно приоткрыв дверь, застыли на пороге: шах лежал с застывшей улыбкой, а Зарина, бледная, но спокойная, поправляла свои растрёпанные косы. «Он ушёл, как и жил — сражаясь», — прошептала она, и никто не знал, говорила ли она о битве с смертью или о последнем любовном поединке.
     В гареме ещё долго шептались, передавая из уст в уста историю его кончины: «Он обманул саму Судьбу, превратив последний вздох в пир». Стражники же, терзаемые сомнениями, спорили — то ли это была милость Аллаха, то ли последняя хитрость Джахангира, сумевшего ускользнуть даже от тлена скуки.
      А один старый мудрец, потягивая гранатовый шербет в тени деревьев, изрёк: «Если экстаз — это высшая форма молитвы, то Джахангир умер святым». И где-то в тенистых уголках дворца, в шепоте ночного ветра, до сих пор слышится его тихий смех — насмешливый, торжествующий, бросающий вызов самой вечности.