Сизифов труд. Глава 13

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 13

    При Боровиче шестой класс насчитывал тридцать три ученика. Сотоварищей, начавших вместе с ним обучение со вступительного класса, добрались до данного момента около дюжины. Остальная часть складывалась из второгодников и вновь прибывших. Подавляющую часть составляли поляки, так как кроме них было всего лишь трое жидков (из них Шлама Гольдбаум удерживал пальму первенства как лучший ученик) и двое россиян. Общий состав всей молодёжи распадался на две неравные части, представляющие собой как бы два общественных слоя, или, по крайней мере, два лагеря. Одна группа, к которой относились Борович и его сторонники, россияне и евреи, находилась под влиянием инспектора и представляла собой в какой-то мере маленькую лояльную партию; другая была абсолютно бесцветна, настроена враждебно по отношению к первой и одевалась элегантно, насколько это было возможно. Как первая, так и вторая группа выделяли в своей среде различные мелкие группки на основе кровных союзов, проживания на одной станции, копчения общих папирос, списывания с общих учебных пособий или воспылания до одних и тех же пансионеток. Инспекторская часть носила презрительное имя «литераторов», другая часть сама себя охотно называла «лигой вольных лоботрясов».

     Борович играл в первой группе немалую роль. Ещё в пятом классе он, при деликатной поддержке инспектора, основал среди своих приятелей кружок, собирающийся по воскресеньям после богослужения на одной из станций с целью изучения русской литературы для лучшего написания упражнений. В шестом классе «литераторы» имели в своём составе уже порядка пятнадцати человек, а после Рождества объединились с двумя похожими группами из седьмого и восьмого классов, проводили общие собрания в жилище одного семиклассника, а частенько даже в доме самого инспектора. На тех посиделках читали и разбирали былины, творения Карамзина, Жуковского, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Крылова, Гоголя, Островского и т.д. Изучение произведений этих писателей развивало художественные инстинкты молодёжи. Ученики шестого класса, которым на уроках преподавались былины о довладимирских богатырях, таких как Волга Святославич, Микула Селянинович, о киевских богатырях, как Илья Муромец, Алёша Попович, Добрыня Никитич и т.д., то есть о вещах скучных как потроха с маслом, но для любопытных и рациональных подростков невероятно смешных, с упоением читали красивые сочинения: «Евгения Онегина» Пушкина и «Демона» Лермонтова.

    Самые первые самостоятельные чувства юношей, страстные влюблённости, мечты и сны находили своё выражение, звук и цвет в творениях российских писателей. Однако за той внешней формой скрывалась более глубокая часть. Часто на воскресных собраниях ученики старших классов, составляющие как бы штаб всего лагеря, озвучивали рефераты политического и даже религиозно-политического содержания. Исследователи-самородки, «маленькие учёные», как говаривал директор, в одинаковой мере – поляки, россияне, евреи – уничтожали в своих работах несчастную Польшу, описывали её на основе книжек, получаемых через начальника, как дом неволи, гнездо озверевшей шляхты, избивающей люд «руски» под окрики «псякрев» и «псядуша»*.

    Некоторые из начитавшихся шли ещё дальше и писали целые программы для поляков, длинные, обращённые к ним воззвания и гимны в честь России. Особенную плодовитость в том последнем направлении проявляли старозаконники**. Самые способные ученики из седьмого и восьмого классов осёдлывали также политику, однако в менее общепринятой форме. Писали о смертельно скучном вступлении Карамзина к «Истории Государства Российского», о терзающих Польшу произведениях Гоголя, о стихотворении Пушкина под названием «Клеветникам России» и т.д. Некоторые из «маленьких учёных» по собственной воле погружались в так называемый «панславизм», набивали себе головы обширными трудами разных запрещённых чехов, читали стоверстовые поэтические творения, прославляющие царизм, и из этого материала выводили на бумаге предостережения, поучающие «надвислянскую» грешницу, в каком смысле ей следует отречься от ошибок и стать «славянкой». Нашёлся также между семиклассниками «вещий полячок», который переводил стихами на русский язык труды Ваянского*** и других «панславистов», поносящих ляхов, а в конце и сам начал бренчать в том же духе на своей лире. Значительное большинство «литераторов» принадлежало к своей группе, читало произведения и писала работы ради хороших оценок. Кроме них, однако, были и искренние энтузиасты, умы критичные, пытливые, самодеятельные, берясь с присущей молодёжи фурией и страстью возмущаться той польскостью, среди которой сами выросли.

    Наиболее сообразительные среди них собственноручно брались за чтение польской истории во имя максимы: audiatur et altera pars****. Так, за витриной местного книжного магазина виднелась книжка Михала Бобжиньского***** под названием «Очерки по истории Польши», напечатанная без предварительной цензуры. Однако гимназические исследователи не находили в ней шовинистических брыканий против рожна осуждения отчизны каким орудовал инспектор гимназии. Польский историк, сгибаясь под столь тяжким бременем эрудиции, что сам часто на его вес жаловался, твердил ясно и чётко, что старую Польшу «анархия привела к упадку», что «в течение двух последних веков существования Речи Посполитой в её истории не найти ни одного по-настоящему великого, разумного деяния, ни одной по-настоящему великой, разумной личности». Категорично подавая эти утверждения ученикам клериковской гимназии, но не объясняя при этом, что, по его мнению, является «великим деянием» и «великой личностью», профессор ягеллонского университета делал всё же оговорку, что «не относит себя к тем, кто, обнажая наши ошибки и недостатки, думает, что уже всё сделали». Он вытаскивал на свет всю глубину исторического падения собственного народа, побуждаемый высказыванием Марка Тулия****** – historia magistra vitae******* - с той целью, чтобы выставить на будущее категоричную программу для всех, а, стало быть, для учеников города Клерикова:

«Мы должны познать во всех подробностях проявления и последствия убивающего равенства, чтобы в сегодняшней общественной работе почтить лидеров, ведущих за собой силой традиции, таланта, образования, заслуг, чтобы выработать и удержать здоровую иерархию, чтобы одни умели вести, а другие их поддерживать и слушать. Мы должны решительно отставить в сторону последствия легкомысленных, на сиюминутном чувстве основанных порывов, чтобы, сохраняя запал, пробудить в себе политическое чутьё, отыскание подходящих условий, мужскую энергию в стойкости и труде». 

    И таким образом, тогда пропаганда инспектора Забельского принесла свои плоды: вся молодёжь, занимавшаяся изучением литературы, отвратилась от вещей родных, которых совсем не знала, засеяла в умах специфичную, знаменитую клериковскую неприязнь ко всему польскому. Русофильство во всём – вплоть до религии – воспринималось в кругах той молодёжи как синоним прогресса, критицизма и крепости.

    Партия «вольных лоботрясов» набиралась главным образом из сынов шляхецких и людей состоятельных, в основном занималась «ничегонеделаньем», обманом каждого из учителей, кто только давал себя обманывать, танцами до упаду на карнавале, коньками, тайной конной ездой и ещё более секретным участием в маскарадах с мимолётно гостящими в Клерикове актрисами и проживающими там постоянно девицами. Эта партия не выносила никаких литературных практик, по той главной причине, что проводила внутри себя сверхурочную внеклассную работу. Группа «вольных лоботрясов» играла в карты, о чём члены другой партии могли только мечтать ввиду большого количества находящихся в ней подлиз и обычных шпионов. «Вольные лоботрясы», как группа нелегальная, не имели среди себя ни одного доносителя. Они были связаны между собой узами приятельства, образовывали тесный круг гимназического «хайлайфа», и, вследствие этого, тайна игры в стуколку******** сохранялась до самого конца, несмотря на все усиленные следственные действия инспекции.

   Место для игры выбиралось то тут, то там, а чаще всего в доме врача Вышоберского, а точнее, в комнате его сына, всеми любимого «вольного лоботряса» Антося. Участники игры собирались поздно вечером, до двенадцати, и то в такие дни, когда была возможность своё отсутствие на станции объяснить пребыванием в театре, на астрономических наблюдениях с учителем космографии, на детского балу или в кругу своей семьи с разрешения непосредственного начальника. Тогда при плотно закрытых ставнях, среди такого папиросного дыма, что не было видно людей, резались в стуколку до поздней ночи. Страсти разгорались нешуточные, величина ставки не раз доходила до сорока рублей. Случалось, что кто-нибудь из семьи доктора, посвящённый в тайну собрания, для разгона игроков в шутку стучал и подражал голосу инспектора. Тогда ловкие «вольные лоботрясы» гасили свет, прятали карты и забивались под кровати, за шкафом и в шкаф, толкаясь и теснясь в темноте.

    Кульминационная точка картёжничества выпала на время собрания, предваряющего рождественскую исповедь. Четыре старших класса были собраны в одном большом зале. Дюжина профессоров-католиков уселись на первых лавках, а на кафедру вышел приглашённый ксендзом префектом викарий местного прихода. Ксёндз был худой и маленький, говорил голосом тихеньким, монотонным и таким невыразительным, что даже самых выносливых слушателей клонило в сон. Усатые и бреющие бороды вольные лоботрясы старших классов заняли задние лавки в глубине зала, рядом с печью. Во время второго подряд заседания, когда ксёндз продолжил свой доклад о покаянии и начал плести бесконечно долгие рассуждения, в зале стояла гробовая тишина. Казалось, в нём нет ни одного живого человека. Учителя сидели бессильно, стеклянными глазами с набожным сосредоточением всматриваясь в говорящего, ученики – без единого движения. Кто заложил ногу на ногу, сидел так постоянно, кто остановил глаза на каком-нибудь гвозде в полу, не отрывал их ни на секунду. Прошёл один час, пробили все четверти второго, наконец, пошёл третий… Вдруг с последних лавок, посреди абсолютной тишины, раздался чёткий и нетерпеливый возглас:

- Да бей же трефой!

    Трудно описать вызванный этими словами переполох. Власть бросилась искать бесстыжих игроков. Значительная часть помещения подпала под расспросы и ревизию. Однако, никакими средствами не удалось найти ни виновника, призывавшего «бить трефой», ни его партнёров.

    Другая группа с энтузиазмом предавалась верховой езде. За предместьем Рокитки, в сараях, выходящих на поля, осенней и зимней порой размещался эскадрон драгун. Некоторые из «вольных лоботрясов» наладили отношения с унтер-офицером одного из отрядов и за хорошее вознаграждение получали на несколько часов поздними вечерами трёх осёдланных лошадей. Их по-тихому выводил в чистое поле определённый солдат и там ждал. Наездники, одетые в длинные сапоги, цивильные куртки и шапки, прибывали украдкой в назначенное место, вскакивали в сёдла и гнали друг за другом по малохоженым дорожкам.

   «Кучка», настроенная менее рыцарски, сходила с ума по актрисам, ходила на представления «Прекрасной Елены»*********, наряженная дворниками, жидами, девушками, старухами и т.д. и громко рукоплескала в Клерикове красоткам приезжей труппы.

    Сказочные номера в этом выделывал ученик седьмого класса, Вольский. Он был влюблён до безумия в так называемую Искорку, исполняющую немую, зато очень декольтированную роль. Её фотографию он носил всегда и везде; во время урока, под видом полного погружения в чтение «Энеиды» или «Илиады», смотрел на неё без устали, словно ворона на кость. Хотя, несмотря на всевозможные старания, лично с ней не был знаком. По совету друзей, которые ему сопереживали, а, точнее, по крайней мере давали выход любви к Искорке, которая пожирала и их души, купил за три рубля большую коробку конфет и намеревался в один из вечеров пойти прямо к жилищу обожествляемой. Коробку в большом секрете принёс на станцию и спрятал в своей кровати под одеялом. Злой жребий распорядился так, что во время обеда, когда Вольский отсутствовал в комнате, туда вошли двое третьеклассников с его же станции, устроили там какую-то возню и потасовку, и, борясь, упали на кровать влюблённого. Когда тот под вечер принялся доставать из кровати символ своей любви, его взору предстала грустная картина. Картонная коробка вместе с помадками, шоколадками и вообще всем, что представляло шедевры конфетного искусства, вмещавшим также различные соки, представляла из себя сильно сдавленную лепёшку, отекающую всеми теми жидкостями. Вольский был вне себя. Денег на другую коробку не было, а ждать приплыва флота********** из дома не позволяла горечь разочарования… В этом состоянии духа ухватился за отчаянное средство. От знакомых пансионаток достал две пустые, немного меньшего размера, коробки из-под конфет, и поместил в них смятую массу таким образом, что предварительно хорошенько размял и только потом вылепил копии помадок. Когда выработал весь запас, завязал обе коробки голубыми тесёмками и отправился к богине своего сердца…

    Ни на одну, ни на другую группу молодёжи предметы последних классов не оказывали никакого влияния. Подавляющая часть учеников занималась только математикой, и данный предмет был фактором, по-настоящему развивавшим умы. Начиная с шестого класса интересовались также физикой, хотя её преподавание проводилось не на должном уровне. Остальные способности, такие как языки древние, российский, историю и т.д. поголовно почитали за конечное зло и терпеливо толерованное явление, которое можно было выразить при помощи сентенции: non vitae sed scholae discimus***********. Расширенные курсы латинской, греческой грамматики, безмерные и безустанные переводы «Илиады», «Одиссеи», «Энеиды», трагедий Софокла, сочинений Горация, речей древнего адвоката Цицерона, «Воспоминаний» Ксенофонта, диалогов Лукиана, речей Демосфена и т.д. занимали огромное количество времени. Переводили кусочками и таким образом, что мысль, содержание, целостность и форма чудесных классических писаний совсем не доходили до мозгов юношей, изучающих данные труды в оригинале. Ни один из учеников не был в состоянии ни понять содержание «Илиады», ни объяснить, какие же именно приключения он зазубривает в своей памяти целыми главами на греческом языке. Впрочем, никто с него этого и не требовал. Чтение «Илиады» в оригинале означало, по-клериковски, усвоение огромного количества греческих слов и грамматических форм, а заодно умение выпалить наизусть целыми страницами.

     Россиянин, преподающий греческий язык, был по призванию археологом-славистом. Гомера он объяснял по принуждению, как чиновник такого-то ранга, назначенный властями для набора такого-то количества вёдер греческого. Ни разу не дал своим ученикам прочитать эпопею в чьём-либо переводе, из которого они могли бы узнать содержание; напротив, пользоваться всякого рода переводами было категорически запрещено. Возможно, более осмысленными были разборы греческой прозы, но и в этом случае в течение полугодия переводился один отрывок из произведения без изучения его целой основы.

    Зимой, среди серых грустных дней, во время очередного декламирования устных переводов весь класс погружался словно в странный сон. Монотонно повторяющиеся слова и выражения действовали на головы как шелест дождевых капель или наблюдение за медленно тающим снегом. Мысль не имела права двигаться ни вперёд, ни назад, следовательно, стояла на месте. Внешне могло показаться, что клериковская молодёжь упражняет на классицизме если не свою душу, то хотя бы память. Но и это было иллюзией. Слова и выражения, вызубренные с таким трудом и мозолями, ассоциативно не увязывались с внутренним миром, не пробуждали эстетического продвижения и не казались вещами, обладающими практическим потенциалом. Это были мёртвые, с бесплодным звучанием звуки. Соответственные им мозговые течения прокладывали себе лишь несколько дорожек. Не удивительно, что клериковский воспитанник через пару лет после оставления школы настолько полностью терял греческий из своей памяти, что с трудом узнавал буквы того языка, при помощи которого ещё недавно мог выражать свои мысли. Весь запас грамматико-литературных познаний бесследно исчезал из его мозга подобно тому, как исчезает искусственный образ на фотопластинке, полученный в оптической темноте, если её вынести из кромешного мрака на дневной свет.

    Схожие результаты были и у гимназических уроков истории. На шестой класс выпадал курс истории России времён удельных княжеств. Борович и его коллеги не раз целыми ночами напролёт заучивали наизусть целые коллекции князьков Руси, дат их всевозможных вероломств, убийств, ослеплений, захватов власти, битв, смерти, возводили в мозгах настоящие баррикады их этих знаний; о том, чтобы представить ученикам дух и смысл тех далёких времён, учителю даже не снилось. Сухой и жестокий россиянин Кострюлев входил в класс, садился на кафедре, окидывал оком дрожащих от тревоги воспитанников, повторяющих про себя княжескую генеалогию, название их уделов, даты их кончины, быстро произносил фамилию одного из «приговорённых» и тут же бросал ему вопрос:

- Сыновья Ярослава Первого Мудрого?

- Изяслав Киевско-Новгородский, Святослав Черниговский, Всеволод Переяславский, Игорь Владимиро-Волынский, Вячеслав Смоленский… - тараторил ученик на одном дыхании. Когда доходил до конца списка, уже вынужден был отвечать на следующий вопрос:

- Битва на берегу Калки?

    Языки французский, немецкий и польский были золушками гимназического курса. Ученик мог выбрать себе один из первых двух языков, а на польский, вполне понятно, мог не ходить вполне безнаказанно. Более того, ученик россиянин ни в коем случае не имел права посещать преподавание польской речи, проводимой на русском языке. Часы тех современных говоров «гнилого Запада» были, честно говоря, часами юмора. Преподаватели уже сами по себе принадлежали к роду чудил, каких свет не видывал, например, Штеттера, к разряду разбитых внутри и бесповоротно равнодушных людей. Достаточно сказать, что после окончания целого курса предметов в «филологической» гимназии, ни один из воспитанников не знал французского или немецкого настолько, что мог бы свободно прочитать главу из беллетристики для простого народа. В то же время все интеллектуальные силы старшей молодёжи были сосредоточены на написании по-русски упражнений по истории, литературе или на абстрактные темы. Каждое упражнение, чтобы соответствовать образцу, должно было быть написано согласно плану, содержать вступление, основную часть и финал, а каждая из этих частей должна была быть разбита на так называемые «мысли». Если было трудно соблюдать равновесие при выписывании этих самых «мыслей», то ещё труднее было следить, чтобы не проскакивали «полонизмы». Составление и окончательное оформление упражнений на русском языке были работой настолько мозолистой, неблагодарной и деревянной, что каждый из учеников охотней согласился бы зубрить наизусть целые оды Ломоносова, чем писать одно такое упражнение. Очень часто воспитанники господина Забельского «скатывали» упражнения со старых тетрадей, с Бог весть откуда взятых пособий по литературе и, наконец, с книжек, взятых в школьной библиотеке. 

    Библиотека находилась внизу здания и занимала несколько обширных залов. Там стояли в ряд покрытые многолетней пылью шкафы, в которых разместились польские книги XV, XVI, XVII веков и даже редкие, с эпохи зарождения книгопечатания экземпляры, обречённые на бездеятельность, презираемые и рассматриваемые исключительно как гнилые дрова, которые и сжечь нельзя, и выбросить некуда. Возле входных дверей сгруппировались российские книги, предназначенные для выдачи читателям.

    Младшие ученики черпали оттуда описания приключений Майн Рида, Фенимора Купера, Жюль Верна и т.д., старшие – сочинения Ломоносова, Карамзина и т.д., и т.п. Власти гимназии старались изо всех сил, чтобы оградить клериковского воспитанника ото всякой книжки, которая бы могла вывести его из-за забора лояльности и правильного русофильства в чистое поле самостоятельных размышлений.

    Тем временем, несмотря на строгий надзор, несмотря на ревизии ученического как сундука, так и ранца, нежелательная книжка проскользнула-таки даже в руки шестиклассников. Это был русский перевод «Истории цивилизации в Англии» Генри Томаса Бокля************. Один из восьмиклассников, проживающий у зажиточных родственников, нашёл данное творение в библиотеке своего дядюшки, начал читать, дал друзьям – и пошла порча! Блестяще поставленные парадоксы гениального самоучки воздействовали на умы клериковских воспитанников наподобие внезапной вспышке факела, осветившего находящиеся в темноте предметы, неясные очертания и связь видимого с далёким, полным тайн, пространством. Доказательство справедливости наступления духовных явлений как результат статистики совершённых проступков, заключённых браков и отправленных по рассеянности писем без указания адреса – сразу же стало евангелием мысли для определённой группы молодёжи. Выступление против учения теологов о предопределении и против теории метафизиков о свободной воле было родом рычага, заложенного под здание религиозных верований, а вывод влияния четырёх физических факторов – климата, пищи, почвы и общих законов природы на человеческий разум и на общественную организацию породил настоящую философскую бурю.

    Особенное значение имело следующее примечание к первой главе книги: «Доктрина о Провидении идёт в тесной связи с доктриной о предназначении, поскольку Божество, предвидя всё в своем всеведении будущего, должно вместе с тем предвидеть заранее и свои собственные намерения. Отрицать такое всеведение будущего – значит отрицать всеведение Бога. Потому те, которые утверждают, что в определённых случаях Провидение изменяет обычный ход событий, должны согласиться с тем, что в любом случае изменение такого рода уже было предназначено, иначе бы противоречило одному из божеских атрибутов».

    Это короткое замечание породило целую философско-материалистическую школу. У неё были свои магистры, последователи, исследователи, ораторы и ревностные антогонисты. Должности магистров держали два семиклассника: Нохачевский и Миллер. Первого называли «Спинозой»*************, второго немного загадочно – «Балфегором»**************. И тот, и другой являлись популяризаторами Бокля, диалектиками и пропагандистами прогрессивизма. «Спиноза» первым дошёл до осознания и изложил менее понятливым, идущим овечьим шагом боклеистам, тёмные для них места второй главы, объяснил, что значит ценность, рента, аренда, прибыль и т.д. в экономическом смысле, а, кроме того, выстраивал свою собственную систему. «Балфегор» был умом более осмотрительным, читал Бокля очень медленно, не раз неделю сидел над одной страницей и не двигался дальше, пока не поймёт всего. Подробное изучение многих вопросов влекло за собой проведение специальных курсов в различных областях.

    «Балфегор» много работал. Недостаток книг и элементарных знаний в ботанике, химии, зоологии и т.д. приходилось восполнять собственными додумками и самостоятельными вычислениями. Сколько же он совершил ошибок, сколько раз был вынужден разрушать собственное здание иллюзий, построенное на неверном допущении! Разрушением его заблуждений вовсю занимался «Спиноза», блестящий математик, ловкий наблюдатель, который без глубокого изучения шёл вперёд и всякий раз во время диспутов демонстрировал своё превосходство или, выражаясь местным жаргоном, смекалку.

    В ряд самых решительных материалистов стал Мартин Борович. В то время уже не жил у «старой Перепелицы», а только где-то в другом месте, в роли репетитора двух мальцов, вместе с несколькими богатыми учениками последних классов. Именно там, на станции у так называемой «Чёрной пани», располагалось гнездо боклеизма. Вечерами, часто до поздней ночи, кипели яростные споры с «метафизиками», «идеалистами», «помидоровцами», то есть группой верной католицизму. Сколько же издевательств и ругани вынесли там «тёмные лбы» вроде Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга, которые, согласно формуле «Балфегора», почерпнутой, ясное дело, из книжки - «сами подняли тучи пыли, а потом удивляются, что она им в глаза попадает»… Судьбу тех философов разделял местный префект, стоящий помимо воли, желания и заслуг в группе решительных антагонистов материализма, плечом к плечу с Кантом и Гегелем.

   Последователи панславизма, русофилы, в определённом смысле слова, боялись демонстративно читать Бокля ввиду могущих наступить последствий или не желая пренебрегать вероисповеданием. В то же время внутри группы «литераторов» русофилы-материалисты вели бой с русофилами-«маленькими учёными» и карьеристами. Целая группа вольнодумцев работала с запалом. Вопросы, затронутые в работе талантливого англичанина, до такой степени разбудили умы клериковян, что даже начато учить латынь и греческий, поскольку в шедевре и те отрасли знания были затронуты. Математику и физику изучали настолько усиленно, что Борович для лучшего усвоения боклеизма в шестом классе проштудировал целый курс тригонометрии, преподаваемый только в седьмом. Каждую книжку (как случайно подвернувшееся подробнейшее пособие по физике, курс химии, высшей математики и т.д.), вообще, всё, что появлялось на горизонте – читали наперегонки, а материал, добытый таким путём, тут же выносился на вечерние диспуты. Курс гимназический, все преподаваемые предметы, служили единственно мальчиком для битья.

    Борович был в какой-то мере специалистом по атеизму. Он обогнал в этом направлении осторожного «Балфегора» и сообразительного «Спинозу». Внезапное сокрушение установленных верований привело восемнадцатилетнего шестиклассника в полностью новый мир. Очутился будто среди просторов с диким, нетронутым грунтом, по которому ходил в одиночестве и задумчивости. Всё там было целиком чужим, всё приходилось самому объяснять, каждый встретившийся предмет рассматривать со всех сторон и взвешивать как абсолютно новое явление. А книжка доставляла столько поразительных мыслей! Она открывала, что преподаваемая в гимназии история есть не что иное как нерадиво уложенный список событий, что математика – азбука всякой способности; отсчитывала по именам целый список незнакомых дисциплин, указывала их бесконечную перспективу, проводила молодые умы сквозь земли и моря, среди любопытных явлений, через события живого и умершего мира, и сеяла зерно дерзкого штурма небес.

    Беглое описание анатомического строения глаза и уха в курсе физики породило в гимназических исследователях такое бешеное стремление изучать химию, анатомию, физиологию и т.д., что они мечтали о дне, когда это случится, как о моменте неизмеримой радости. Три ведущих боклеиста («Белфегор», «Спиноза» и Борович) тайком ходили на скотобойню, щедро платили работникам за глаза быков и телят, резали их перочинными ножиками и демонстрировали на опыте всё, что прочитали в короткой записи.

    Помимо фактора, пробуждающего умы, опутанные тенетами гимназического образования, книжка Бокля сыграла другую, более важную роль. Она была не только кодексом и вдохновителем нравственности, она сама по себе была нравственной силой.

    Всю духовную энергию дозревающих физически юношей, которая было направилась в первом попавшемся направлении, мощно заключила в русло и понесла к вещам наивозвышеннейшим. Каждый из боклеистов вынашивал в сердце экстатическое мечтание: не только постичь знание мастера, но и самому стать Боклем. Закрыться в стенах какого-нибудь дома, собрать невиданную мощь книжек, учиться на протяжение всей жизни и, даже умирая, кричать, как он: «О, моя книга! О, моя книга!..».

    Колоссальный диапазон знаний, открывающийся со страниц «Истории цивилизации в Англии», прежде всего имел такое последствие – подстегнул Боровича и его единомышленников к работе, научил ценить время на вес золота. Кому предстоит стать Боклем, тот не может тратить ни минуты, должен правильно распределить часы и четверти, и все наполнить трудом. Оттуда, с высоты боклеизма, ни один из адептов ни на секунду не опустился до области «вольнолоботрясничества» и почитал забавляющуюся таким образом молодёжь за убогое стадо. Таким образом, тогда, полное поглощение душевных сил науками, а, скорее, мечтаниями и красивыми грёзами из области наук, оторвало их от всяческой земной нечистоты, продвинуло очень высоко и быстро, и неотвратимо облагородило.

    Поскольку книжка была известна только в русском переводе, в то время, естественно, всякого рода научные термины и выработавшиеся точные мыслительные формулировки попадали до мозгов в российском варианте. На вечерних диспутах всё что ни касалось «абстрактных» понятий, проговаривалось между собой только по-русски. Никто своих «умозаключений» точно высказать по-польски не мог. Эта была наиболее язвительная форма обрусения, которое таким образом добровольно, постепенно, внутри собственных черепных коробок проводилось молодёжью. Но иначе и быть не могло. Молодёжь алкала научной пищи, нашла её и питалась тем, что нашла. Вся в целом местная интеллигенция единственное, что могла (и то в глубочайшем секрете) – жаловаться на «гнёт», удивляться, каким образом на польской земле польскую грамматику можно преподавать «па руски», но не была политически зрелой хотя бы для того, чтобы основать для молодёжи читальню из научных книг, своих и переведённых, дающих систематическое образование.




Примечания переводчика к главе 13:

*psia krew (пёсья кровь), psia dusha (пёсья душа) – польские ругательства
**евреи
***Ваянский Светозар (1847-1916) – словацкий поэт, писатель, публицист, литературный критик, народный деятель и политик; один из энтузиастов и пропагандистов идеи панславизма.
****audiatur et altera pars (лат.) – выслушай и другую сторону.
*****Михал Бобжиньский (1849-1935) – польский историк, один из создателей Краковской исторической школы. В своём труде «Dzieje Polski w Zarysie» (1879) главной причиной падения шляхецкой Речи Посполитой считал беспечность самих поляков.
******Marcus Tullius Cicero (106-43 д.н.э.) – Марк Туллий Цицерон; древнеримский философ, оратор, писатель.
******* historia magistra vitae (лат.) – история - учитель жизни.
********стуколка – вид карточной игры.
*********оперетта композитора Жака Оффенбаха (1819-1880)
**********(здесь) денег
***********non vitae sed scholae discimus (лат.) мы учимся для школы, а не для жизни – перевёрнутое прочтение известного выражения: non scholae sed vitae discimus (мы учимся для жизни, а не для школы).
************Buckle, Henry Thomas (1821-1862) – английский историк и социолог.
*************в честь Баруха Спинозы (1632-1677), голландского философа.
**************Белфегор (Ваал-Фегор) – в Библии так названо божество, которому покланялись моавитяне, в средние века – имя архидемона в мистериях.