Давным-давно сказка Радость

РАДОСТЬ

 Давным-давно над крышами султанского дворца сказочного Магриба реяли знамена правителя Дауда. Дауда Великого, ибо рачительным правлением своим преумножил он богатства государственной казны. Дауда Грозного, ибо у воинственных соседей надолго отбил он охоту тревожить границы своих владений. И Дауда... Безрадостного, ибо сколь бы ни были успешны дела его, однако не скользил по мрачному челу монарха ни единый лучик удовлетворения, не трогало вечно сжатые губы властителя даже мгновенное подобие улыбки, не блестела в мрачных глазах султана сколько-нибудь крохотная искорка веселья.
 И это при том, что переменчивая богиня судьбы буквально ни в чем не отказывала своему любимцу. Стоило ли по толпе придворных прокатиться слуху о невиданных доселе красотой и размерами парных алмазах "Глаза Энлиля", хранящихся в тайных покоях царя далекой Вавилонии, как уже через неделю череда непостижимых случайностей доставляла эти редкостные камни в переполненную сокровищницу Дауда. Заговаривали ли по весне на рыночных площадях о редкостной прелести дочери императора заоблачного Китая, и полгода спустя жирные евнухи султанского гарема готовили "цветок благоухающей невинности" к встрече с Даудом. Цокали ли восхищенно языки знатоков, обсуждая между собой неслыханные достоинства племенного жеребца повелителя скифских степей, а двумя месяцами позже под завистливые вздохи толпы хмурый Дауд выезжал по улицам Магриба на спине бесценного скакуна.
 Вдобавок ко всему судьба наделила султана железным здоровьем, поколебать которое не смогли даже два нашествия моровой язвы, выкосившей почти треть жителей столицы; услужливый же индийский мудрец за деньги, а может быть за сохранение жизни, одарил Дауда флакончиком с напитком молодости, каждая капля которого, выпитая на рассвете самого длинного дня в году возвращала государю силы и облик тридцатилетнего мужчины.
 Итак, дворцовые повара изощрялись в изобретении все новых и новых изысканных блюд, десятки поэтов и музыкантов услаждали слух повелителя Магриба нежными песенными повествованиями, сотни изящных танцовщиц ласкали его взоры изгибами своих прелестей, тысячи придворных упражнялись в искусстве льстивого красноречия, однако никто не преуспел в том, чтобы нанести на лицо владыки хотя бы один мазок из палитры веселья.
 Мало-помалу в покоях Дауда воцарилось мрачное уныние. Кто же рискнет улыбнуться, а тем более засмеяться под тяжелым взглядом султана, зная, что таковых ожидает самое суровое наказание?! Обласканный судьбою повелитель не щадил даже собственных детей, случись им проявить нечаянную радость. Казалось, государь был не в силах понять, откуда и для чего берется в людях столь глупое чувство; что отсутствие радости его совсем не тревожит и что он даже не желает знать о существовании самого такого понятия!
 Но это было не так.
 Дауд очень, очень хотел отыскать истоки недоступного света, потому что, глядя на веселящихся людей, впервые ощущал себя обделенным судьбой. Переодетый до неузнаваемости в платье пустынника султан вечерами черной тенью скользил вдоль домов обитателей столицы, заглядывая за заборы дворов, откуда доносились радостные возгласы, смех и шутливые восклицания.
 Однажды он забрел в бедняцкое предместье, где среди нищеты и вони дешевой похлебки наткнулся на целую толпу веселившихся людей.
 – Чему вы радуетесь? – потянул драный рукав ближнего халата Дауд.
 – Жена горшечника благополучно разрешилась от бремени и принесла в дом двенадцатого ребенка. Мы радуемся радости соседа, о почтеннейший.
 – Какая радость?! Двенадцатый голодный рот в доме бедняка?!
 – Не скажи, не скажи, незнакомец. У горшечника две жены, и обе рожали ему дочерей, а сегодня наконец-то судьба подарила ему сына: будет, кому передать секреты мастерства, будут новые горшки и кувшины, будут радоваться люди. Так что войди в дом и порадуйся вместе с нами.
 Дауд пожал плечами. В наряде пустынника он переступил гостеприимный порог для того, чтобы незаметно влить в рот младенца каплю яда из припрятанной в складках одеяния склянки. Ребенок зашелся в плаче, посинел, дернулся несколько раз и затих. Радостные крики сменились воплями горя, лишь на губах горшечника продолжала блуждать грустная улыбка.
 – Чему ты радуешься в таком несчастье, безумец? – прошептал на ухо осиротевшему отцу Дауд.
 – Только тому, что моя младшая жена в положении, и, по словам повитухи, ожидается мальчик. Я надеюсь на благосклонность судьбы.
 Султан тихо покинул дом скорби. Отойдя на приличное расстояние, он зло сплюнул в дорожную пыль:
 – Дураки! Только безмозглые дураки могут радоваться неведомому грядущему!
 В другой раз повелителя в его ночной прогулке остановил слуга одного богатого ювелира, почтительно пригласивший навестить старика. Дело в том, что торговец драгоценностями страдал подагрой и, мучаясь ночными болями, искал спасения от них в беседах. А кто же мог поведать больше, чем странствующий пустынник.
 Владыка Магриба не обманул ожиданий больного, развлекая его тайными историями дворцовой жизни, якобы услышанными от повара султана, но одновременно и сам наслаждался, наблюдая искажавшие лицо собеседника гримасы. Однако губы старика тронула вдруг широкая улыбка.
 – Что развеселило тебя среди твоих мучений?! – отшатнулся Дауд.
 – Боль. Просто боль ушла на мгновение...
 – Но ведь она вернется!
 – Конечно, но сейчас-то ее нет.
 – О, великий Аллах! – вскричал султан, покидая жилище безнадежно больного. – Только окончательно выжившие из ума способны предаваться минутной радости, позабыв о боли прошлого и не заглядывая в туманное будущее!
 Еще, в один из вечеров, Дауд заметил весело галдящую стайку юношей, что выходила из дверей медресе. Проскользнув за их спины, он обнаружил седобородого учителя, довольно перебиравшего листы пергамента.
 – Назови мне причину твоей радости, о мудрейший, – вопросил переодетый повелитель.
 – Кто, как ни ты, философ пустыни, сможет разделить мое счастье?! Я только что закончил труд моей жизни и поставил последнюю точку в рукописи.
 – О чем гласит твоя книга?
 – Трактат сей повествует об искусстве избежать чрезмерной грусти, коей изобилует наше нелегкое существование. Это трактат о радости.
 – А существует ли в мире такое чувство?! – усомнился Дауд.
 – Конечно, да!
 – Раскрой же его секрет мне, своему султану, – темные одежды отлетели прочь: – ни разу в жизни не испытавшему радости!
 Мудрец не испугался, но задумался:
 – Я слышал о твоем несчастье, о великий. И очень хотел бы помочь. Однако вряд ли ты последуешь данному мной совету...
 – Говори, ничтожный, и бойся обмануть государя!
 – Секрет весьма прост. Каждый из нас появляется на свет беззащитным голым младенцем. Из груди матери мы получаем капли молока, и радуемся пище; из материнских рук примеряем первую одежду, и радуемся теплу; ощущаем материнскую ласку, и радуемся любви. Каждый новый день жизни приносит нам радость открытий, но каждый новый день грозит уменьшить ее для того, кто пресыщен благами, кто без меры обласкан судьбой, кто никогда не ощутил горечь утраты. Ты из последних, о великий. Твоя радость закончилась еще тогда, в глубоком детстве, когда никому из нас не дано правильно расценить свои чувства. Однако не все так безнадежно. Отдай власть одному из сыновей, сними дорогой халат, возьми простого хлеба, удались в пустынные горы и проведи там год-другой. Вскоре ты познаешь радость.
 Ничего не ответил султан. Вернувшись во дворец, он послал стражников схватить мудреца. Старика подвергли жестоким пыткам, после чего Дауд страницу за страницей сжег на его глазах "Трактат о радости". Утром измученного пленника вывели на казнь.
 Повиснув на руках палачей, мудрец поднял окровавленное лицо, подставляя его свежему ветерку и лучам восходящего солнца, и улыбнулся.
 – Чему ты радуешься, несчастный?! – воскликнул Дауд.
 – Концу своих страданий и тому, что ты позволил мне еще раз увидеть рассвет.
 – Но ведь я уничтожил труд всей твоей жизни?!
 – Неважно, в прошлом я передал каждую его мысль своим ученикам; они запомнили эти мысли.
 – Глупец, – вздохнул султан, глядя на отрубленную голову. – Только глупец может быть счастлив прошлым!

* * *

 Шли годы. Многие из не прекращавшихся выходок Дауда Безрадостного стали известны его подданным. И вот однажды, когда в поисках рецепта радости, нестареющий султан переполнил наконец чашу народного гнева, последний выплеснулся на улицы Магриба. Тщетно пытались оставшиеся верными тирану стражники остановить неукротимый поток, тщетно искал бегства перепуганный повелитель. Дворец был залит кровью, разграблен и сожжен дотла, а в никем не охраняемый город вошла армия султана Саладдина, воинственного магрибского соседа.
 Тело Дауда искали долго, а, не найдя, решили, что повелитель сгорел под обломками здания.
 Саладдин построил на месте старого новый дворец, еще более пышный и великолепный. У подножья его огромной мраморной лестницы, выпрашивая милостыню владыки и его вельмож, теперь вечно толпились нищие. Особенно выделялся среди них седой старик с уродливыми рубцами ожогов на лице и теле. Его усохшая правая рука безвольным обрубком свисала вдоль туловища, перебитые ноги едва передвигали тощую плоть, а слепые глаза видели одну только черноту. Поговаривали, что урод ослеп от удара балкой по голове. Старик выглядел несчастным, но отчего-то не только не вызывал сострадания, а видом своим лишь отталкивал руку милосердия. Его пинали, били, отнимали крохи подаяния, валяли в грязи и нечистотах, а один раз начальник стражи Саладдина в насмешку так толкнул калеку, что последний прогрохотал своими костями по ступеням лестницы, ударился затылком о землю и затих.
 – Зачем ты убил нищего? Аллах покарает за это, – поморщился султан, но в это время уродливый старец вдруг закопошился, встал на колени, зажимая кровоточащую рану, и... улыбнулся.
 Саладдин сбежал по ступеням, подхватил убогого, не взирая на измазанный кровью и нечистотами золотой халат:
 – Как твое имя, старик, и чему ты можешь радоваться в своем несчастье?!
 – Когда-то, о султан, народ называл меня Даудом Безрадостным, а радуюсь я ныне тому, что после удара о камни наконец-то могу видеть солнце...