Отец и сын

диптих


часть 1. КОМЕДИЙНАЯ ХОРОМИНА


драма в 2-х частях




место действия: Москва и Балтика
время действия: 1670-72 г. г.




действующие лица:

АЛЕКСЕЙ Михайлович, царь
НАТАЛЬЯ Кирилловна
МАТВЕЕВ Артамон Сергеевич, боярин
ГРЕГОРИ Иоганн Готфрид, пастор
ЭЛИЗАБЕТ, его супруга
ШТАДЕН фон Клаус, офицер
АННА Поульсен, оперная примадонна



часть 2. АНХЕН ПЕТРА I

драма



место действия: берег Финского залива
время действия: август 1698 года




действующие лица:

ПИТЕР (Пётр I), 26 лет
ФРАНЦ Лефорт, 42 года
САШКА Менщиков, 25 лет
АНХЕН Монс, 26 лет






КОМЕДИЙНАЯ ХОРОМИНА

драма в 2-х частях




место действия: Москва и Балтика
время действия: 1670-72 г. г.




действующие лица:

АЛЕКСЕЙ Михайлович, царь
НАТАЛЬЯ Кирилловна
МАТВЕЕВ Артамон Сергеевич, боярин
ГРЕГОРИ Иоганн Готфрид, пастор
ЭЛИЗАБЕТ, его супруга
ШТАДЕН фон Клаус, офицер
АННА Поульсен, оперная примадонна









Часть 1


СЦЕНА 1. День. Горница в доме Матвеева. Входит Грегори с тетрадкой в руке, осматривается. Из противоположной двери входит Наталья.

НАТАЛЬЯ. Святой отец, добрый день.
ГРЕГОРИ. Здравствуйте.
НАТАЛЬЯ. Артамон Сергеевич приказали сказать, что будут с минуты на минуты. Я — Наталья Нарышкина, дальняя родственница боярина Матвеева. Да чего уж, нахлебница!
ГРЕГОРИ. Пастор Грегори, Иоганн Готфрид.
НАТАЛЬЯ. Я знаю! Сама напросилась стать на посылках, чтоб увидеть вас, я так люблю театр! И я просто в восторге от ваших пьес!
ГРЕГОРИ. О, я польщён.
НАТАЛЬЯ. Правда, видела всего одну постановку, но читала все три комедии, что просил у вас Артамон Сергеевич.
ГРЕГОРИ. Теперь принёс четвёртую.
НАТАЛЬЯ. Я знаю! Ночью же и прочитаю, грядёт чудная ночь! «Орфей и Эвридика»?
ГРЕГОРИ. Верно.
НАТАЛЬЯ. Правда ли, что это чуть ли не самый популярный сюжет на европейском театре?
ГРЕГОРИ. Пожалуй.
НАТАЛЬЯ. Вы видели?
ГРЕГОРИ. Трижды. В последний раз в Дрездене, накануне ординации в пасторы, девять лет назад, госпожа. До того в Йельском университете, где готовился к защите диссертации по богословию. А впервые в Швеции, когда прибыл туда новобранцем с офицерским патентом. С тех пор всех моих театральных впечатлений — только школьные представления в школе при нашей кирхе святых Петра и Павла в немецкой слободе. Но что поделаешь, Москва — город особенный.
НАТАЛЬЯ. Ни театров, ни школ.
ГРЕГОРИ. Что ж, всему свой черёд и на всё воля государя.
НАТАЛЬЯ. И патриарха.
ГРЕГОРИ. О, да, православная религия имеет свой взгляд как на образование, так и на театр. Московия — уникальная держава, ни на что не похожая. Я люблю вашу страну.
НАТАЛЬЯ. А родину разве нет?
ГРЕГОРИ. Да, конечно! От пят до макушки, я – германец.
НАТАЛЬЯ. Значит, не любите Москву. Нельзя иметь двух матерей, даже если одна из них молочная, родина всегда одна. Думаю, вы любите своё дело, как всякий германец, службу цените, обожаете школу, театр, а нас вы просто уважаете. Как-то так?
ГРЕГОРИ. Пожалуй. И всё же чувства мои к Московии чрезвычайно положительные…
НАТАЛЬЯ. Я читала ваши стихи о нас. У Артамона Сергеевича оказалась книжка, что издана в Штутгарте. Там все верши о Московии. Поэзия неродной речи малодоступна восприятию, но понять можно. Читая, я вам верила, господин Грегори. Хотя, говорят, поэт не всегда столь же хорош, как человек, и, бывает, неприличен. Но вам я доверяю.
ГРЕГОРИ. Какая вы непростая! А посмотришь, вроде красавица, кажется, что большего не надо, а присмотришься — ба, да тут ещё и умница, и прозорливая душа. 
НАТАЛЬЯ. Ежели случится, расскажете мне про ту постановку «Эвридики»?
ГРЕГОРИ. Для вас с радостью припомню, а так даже теперь и подготовлюсь к рассказу. Вы изрядно владеете нашей речью, госпожа.
НАТАЛЬЯ. Мне многое интересно! Порою хочется самой сочинить стишок, а-то и песню. Но без страданий, встреч, приключений, думаю, нельзя браться за перо, так?
ГРЕГОРИ. Для стихов необязательно, для драматургии жизненный опыт — основополагающее средство, иначе ложь и бред сиречь грех.
НАТАЛЬЯ. Любознательность для девицы не лучшая черта, так можно вовек не выйти замуж. Признаться, жаль, что замужество - роковая женская необходимость, век бы путешествовала, читала, рассуждала, мечтала... Только ради бога не выдайте!
ГРЕГОРИ. Я — священник, исповедей не разглашаю по определению.
НАТАЛЬЯ. Кому же сами исповедуетесь?
ГРЕГОРИ. Любимой супруге.
НАТАЛЬЯ. Ой ли!
ГРЕГОРИ. Личных тайн не имею, дабы в душе моей всегда был простор и уют для прихожан.

Входит Матвеев.

МАТВЕЕВ. Иван Григорьевич, приветствую. Прости, зарапортовался, сегодня представление делаю для своих. Придёшь?
ГРЕГОРИ. Рад бы, да слишком много дел. Однако, благодарю.
МАТВЕЕВ. Наташа, ступай.
НАТАЛЬЯ. Прощайте, святой отец! (Уходит.)
ГРЕГОРИ (вослед). Всех благ!
МАТВЕЕВ. Вот дура девка, в сердце православия лютеранского попа святым отцом называть. Прости, Иван Григорьевич, неуклюже пошутил.
ГРЕГОРИ (подавая тетрадку). Вот пьеса, что вы заказывали.
МАТВЕЕВ (взяв тетрадку). Отлично! «Орфей и Эвридика». Замечательно. А только, святой отец, разве ж я заказывал?
ГРЕГОРИ. Как же, ваша милость?
МАТВЕЕВ. Не заказывал, а попросил сочинить. Чувствуешь разницу?
ГРЕГОРИ. Как не чувствовать, чувствительность — моя профессия.
МАТВЕЕВ. Наталка-то, шебутная, как пацанка, ей-богу. С такой натуральностью без ограничений бить ей битой мужем ежедневно. Притом, что замуж её ещё выдать надо, двадцать лет дурёхе, красива, образована, а вот ведь нескладуха, её ровесницы уже по трое детей имеют да по трое любовников, не считая троих мужей, что сами же со свету и сжили, а эта всё по книжным полкам носом водит. А какая песельница!.. закачаешься. Танцорка – просто бес на капище, всё живое сметает, всё мёртвое поднимает. Просто чудо - девица. Но без мужа женщин не бывает, без мужа она существо даже и не женское вовсе. Не так ли, пастор Грегори?
ГРЕГОРИ. Нашли, у кого справки навести.
МАТВЕЕВ. Ничего, выдадим, хоть и седьмая вода на киселе, однако же, свой человек. Ну, благодарю за отзывчивость и несомненный твой талант, за сим прошу простить, дела.
ГРЕГОРИ. Господин Матвеев, что же относительно челобитной доктора Блументроста…
МАТВЕЕВ. Челобитными, прости, не занимаюсь, я ж не царь, а так — боярин, и медики по моему Малороссийскому приказу не проходят.
ГРЕГОРИ. Как же так…
МАТВЕЕВ. А кто он тебе доктор этот?
ГРЕГОРИ. Да я ж вам разъяснял, муж моей матери, прибывший на Москву с семьёй, по оговору был лишён…
МАТВЕЕВ. Да-да, припоминаю. Может быть, может быть. А за пьесу спасибо! Прощай.
ГРЕГОРИ. Бог с вами. Всего доброго, боярин. (Уходит.)
МАТВЕЕВ. Ишь ты, обиделся как будто… Смешной, думал, я ему заказ оплачу. (Открыв тетрадку.) Нет... не может быть! Вот немчура, провёл! А ведь наверняка был с собой перевод, как знал, что не заплачу. Лютеранская бестия! И что мне самому переводить? Я поэт вам тут, что ли... Да мне подумать только и тебя не только, что на Москве, нигде не станет, как не было, вместе с твоей семьёй. Понаехали, кормишь их, поишь, даже разговариваешь, как с людьми, а они, мол, деньгу гони. Обойдётесь, не дома! Был бы, как когда-то, воякой, жил бы у нас кум королю, а так знай своё место, что мне принадлежит, а ты на нём до той поры, покуда мне на жалко...

Входит Алексей.

АЛЕКСЕЙ. Прости, брат, без спросу…
МАТВЕЕВ. Ты же сегодня не намеревался.
АЛЕКСЕЙ. Решил всё же побывать на представлении. Помешал?
МАТВЕЕВ. Обижаешь!
АЛЕКСЕЙ. Не шуми. Намедни просил ты родственнице своей Наталье Нарышкиной жениха подыскать. Когда начнёшь?
МАТВЕЕВ. Про что ты, не понял…
АЛЕКСЕЙ. Про спектакль.
МАТВЕЕВ. Да как прикажешь.
АЛЕКСЕЙ.  Так я нашёл.
МАТВЕЕВ. Что нашёл?
АЛЕКСЕЙ. Что за тетрадка?
МАТВЕЕВ. Да пьеска тут одна, проситель как раз перед тобой был.
АЛЕКСЕЙ. Жениха нашёл. Дай-ка глянуть.
МАТВЕЕВ (подавая тетрадку). По-немецки писано.
АЛЕКСЕЙ. Что ж я, по-твоему, совсем отупел от власти, что языки позабывал?
МАТВЕЕВ. Да нет, конечно, и шпрехаешь ты, и спикаешь, как на родном.
АЛЕКСЕЙ. А чего не спрашиваешь, кто жених.
МАТВЕЕВ. Скажи.
АЛЕКСЕЙ. Ты на немецком собрался представление делать, для кого?
МАТВЕЕВ. Да нет, просто при авторе не заглянул в тетрадь, а он немец.
АЛЕКСЕЙ. И немец взял плату?
МАТВЕЕВ. Естественно, какой немец откажется от живой деньги, а бояре всегда платят по счетам, и Матвеев, сам знаешь, не скареда. Так кто же?
АЛЕКСЕЙ. Я.
МАТВЕЕВ. Я — про жениха, государь, спросил.
АЛЕКСЕЙ. Я.
МАТВЕЕВ. На немецкий перешёл?
АЛЕКСЕЙ. Я — жених.
МАТВЕЕВ. Ну, наконец-то! А-то совсем ты замордовал душу свою вдовецкую. И кого нам ждать на троне рядом с тобой, государь?
АЛЕКСЕЙ. А вроде не дурак. Я — жених, невеста — твоя Наталья Кирилловна Нарышкина. Ферштейст ду? (Читает в тетрадке.) «Орфей и Эвридика». Про любовь — это хорошо. Только игры эти с живыми и мёртвыми — адски опасные забавы. Автор — непроходимый немец или же, может быть, всё же перетолмачить? Так заплати и вся любовь. Небось, зажал гонорар, вот и получил подлинник. Эй, онемел? Чего таращишься, впервые видимся? Эк, тебя пришпилило, осолбенел. Пора, верно, уже и представление начать, а-то на троне хватятся, ещё передерутся за престолонаследие, а я, такой, возвращаюсь и ну волосы всем рвать и плетью охаживать. Да не мучься ты, Артамон, выскажись. Забудь, что царь решил сватов к тебе заслать, вспомни, что мы с детства друзья закадычные. Тёма, как бы ты сказал в те годы?
МАТВЕЕВ. Лёшик, ты в уме!?
АЛЕКСЕЙ. Обнаглел, как с царём разговариваешь!?
МАТВЕЕВ. Уже никак.
АЛЕКСЕЙ. И сник, друзяка! Юмор, что ли, потерял?
МАТВЕЕВ. Ты в каком месте пошутил, где ты — Лёшик или где — Алексей Михайлович?
АЛЕКСЕЙ. Наталья Кирилловна приглашена?
МАТВЕЕВ. Конечно.
АЛЕКСЕЙ. А меня не пригласил, опять царю пришлось напрашиваться к боярину в гости.
МАТВЕЕВ. Величество, ты всерьёз насчёт женитьбы?
АЛЕКСЕЙ. Ежели ты не против.
МАТВЕЕВ. Ой, да ладно тебе издеваться над бедным подданным.
АЛЕКСЕЙ. Обожаю, когда ты мне говоришь: «Лёшик». Мамашу вспоминаю. Скажи-ка?
МАТВЕЕВ. Лёшик.
АЛЕКСЕЙ. Как думаешь, Наталья пойдёт за меня с чистым сердцем или по приказу?
МАТВЕЕВ. Большая разница.
АЛЕКСЕЙ. Для меня большая, я — не мальчик, и надеюсь последние мои годы подадут мне настоящую радость. Радости хочу, Тёма, настоящей живой радости. Обнимемся! (Обняв Матвеева.) Пойдём, насладимся комедией.
МАТВЕЕВ. С ума сойти с тобой…
АЛЕКСЕЙ. Со мной с ума пусть сходит Наталья, а ты меня брось лапать, не баба. 


СЦЕНА 2. Двор перед домом пастора. Входит Штаден, садится на завалинку.

ШТАДЕН. Весна тёплая, как мама.

В окне появляется Элизабет.

ЭЛИЗАБЕТ. Умеете вы сказать, господин фон Штаден. Иоганн ещё в кирхе.
ШТАДЕН. Добрый день.
ЭЛИЗАБЕТ. Скорее, утро. Но всё равно доброе. Ежели, конечно, вы не принесли плохую весть.
ШТАДЕН. По времени, конечно, пришёл рано, у вас во дворе погреться одна радость.
ЭЛИЗАБЕТ. Покушаете?
ШТАДЕН. Спасибо, нет. Но ежели подадите в окно кусок вашего потрясающего пирога, не откажусь приложиться. Настоящий солдат ни за что не откажется от домашней пищи, хоть бы было уже и некуда.
ЭЛИЗАБЕТ. Так что с вестью?
ШТАДЕН. Всё своим чередом, госпожа Элизабет, никаких туч я не нагоню.
ЭЛИЗАБЕТ. Хорошо, тогда я вас потрясу.
ШТАДЕН. Чем же?
ЭЛИЗАБЕТ. Куском потрясающего пирога. (Исчезает в доме.)
ШТАДЕН. Хорошо-то… бог мой…

С улицы входит Грегори.

ГРЕГОРИ. Думаешь, я для тебя организую отдельную службу?
ШТАДЕН. Боярин Матвеев призвал, прости, что пропустил твою очередную великую проповедь. И откуда в тебе талант оратора? Я понимаю, если бы ты родился наёмным убийцей, что вполне логично для сына аптекаря, но нет, ты заставляешь хотеть жить. Зачем-то. Зачем?
ГРЕГОРИ. Боярин Матвеев прислал тебя ко мне?
ШТАДЕН. Так точно.

В окне появляется Элизабет.

ЭЛИЗАБЕТ. Иоганн, тоже подать пирога?
ГРЕГОРИ. Мать моя, я же давно не военный, чтоб питаться, где попало, у меня есть дом, стол, стул.
ЭЛИЗАБЕТ. Молодец, правильный мужчина, Ваня, ты мне с каждым днём всё больше нравишься. (Исчезает в доме.)
ГРЕГОРИ. Я не Ваня!
ШТАДЕН. Завтра отправляюсь в Курляндию, в основном по делам рекрутинга. Но главная моя задача привезти театральную труппу.
ГРЕГОРИ. Я – Иоганн! Имя моё вот такое! Не смей из меня делать местного, я здесь приезжий, моя родина там, где я родился, а не там, где мне деньги платят.
ЭЛИЗАБЕТ (выглянув). Не пыли, здесь все свои. Ваня. (Исчезает.)
ГРЕГОРИ. Вредная тётка!
ШТАДЕН. Главная моя задача, говорю, привезти театральную труппу.
ГРЕГОРИ. Шутишь.
ШТАДЕН. Ты во всей Московии единственный специалист в данном вопросе.
ГРЕГОРИ. Ух, ты!..

Из дому выходит Элизабет, с подносом: пирог, вино, полотенце.

ЭЛИЗАБЕТ. А вот и я.
ШТАДЕН (Грегори). Нужны твои рекомендации с подробными комментариями, знаешь ведь, я в театре ничего не смыслю, кроме, разве что театра военных действий.
ЭЛИЗАБЕТ. Прошу. (Подаёт поднос Штадену.)
ШТАДЕН (принимая поднос). Пиршество!
ЭЛИЗАБЕТ. Кусок пирога, глоток вина — пиршество?
ШТАДЕН. Благодарю! Много ли надо обыкновенному солдату.
ГРЕГОРИ. Офицер — не солдат, его не прокормить.
ШТАДЕН. Ой, да ладно тебе, давно ли сам из нас.
ЭЛИЗАБЕТ. Могу я присесть?
ГРЕГОРИ. Клаус?
ШТАДЕН. Военных тайн я выдавать не намерен, так что, без проблем.
ГРЕГОРИ. Присаживайся.
ЭЛИЗАБЕТ. Я так поняла, что Матвеев вновь что-то от тебя хочет и опять даром, раз подсылает твоего друга?
ГРЕГОРИ. Лизхен, не нагнетай.
ШТАДЕН. Боярин только намекнул, а я, по любому, обратился бы к вашему супругу, госпожа Элизабет, как к эксперту; не привык, знаете ли, исполнять обязанности тяп-ляп, я, видите ли, германец.
ЭЛИЗАБЕТ. Иоганн?
ГРЕГОРИ. Что?
ЭЛИЗАБЕТ. Надеюсь, ты не станешь в очередной раз вестись на боярские забавы.
ГРЕГОРИ. Во-первых, не забавы, во-вторых, моих трудов никто не требует, всего лишь совет соплеменнику и земляку. И, в-третьих, определись уже с одним из моих имён, нельзя же морочить голову супругу, негуманно.
ЭЛИЗАБЕТ. Иоганн, подумай…
ГРЕГОРИ. И, в-четвёртых, женщина, не бери на себя лишнего.
ЭЛИЗАБЕТ. Я — лишняя!? Что ж, господин пастор, нам ещё предстоит встретиться под одной крышей, стоит тебе только вернуться с подносом. Всего доброго, господин фон Штаден, добрый путь отсюда, привет родине. (Уходит в дом.)
ШТАДЕН. Грозная жена — залог крепости семейного очага.
ГРЕГОРИ. Главное, покладистый муж, остальное само срастётся.
ШТАДЕН. Божественный пирог.
ГРЕГОРИ. Предположительно, в Риге можешь застать труппу директора Иоганна Фельтона. И это будет высший класс! В любом случае, по Прибалтике гастролирует множество трупп, бери любую, не ошибёшься, в театральной глухомани всё пойдёт на ура. В Московии никто слыхом не слыхивал, что такое театр. Ну, кроме Их Величеств да боярина Артамона Сергеевича. Но запомни, директор Фельтон лучший в мире!
ШТАДЕН. В двух словах обрисуй, пожалуйста, покуда я кушаю.
ГРЕГОРИ. Уроженец Галле. Учился в Лейпциге, где сильнейшие традиции студенческих театров, там и вышел впервые на сцену, в пьесе Корнеля «Полиевкт».
ШТАДЕН. Не мельчи, Грегори, в общем и целом.
ГРЕГОРИ. Получив степень магистра, отмахнулся от науки и собрал труппу. Основой репертуара стали его собственные переводы Шекспира и Мольера, плюс немного испанщины и итальянщины, в положительном смысле слов. Успех – его второе имя. Саксонский герцог Иоганн-Георг II предложил ему место при своём дворе, положив по 150 флоринов жалованья, которое сам же вскоре поднял до 200.
ШТАДЕН. Ого!
ГРЕГОРИ. Настоящий артист ценится не по размеру жалованья, но по количеству пришедших на представление людей.
ЭЛИЗАБЕТ (из окна). У священников так же, нас не религия кормит, но прихожане.
ШТАДЕН. Разве не всё на свете есть Бог?
ЭЛИЗАБЕТ. Так я же не говорю про веру, я говорю про религию. А Бог – что ж, он, конечно, всех накормит, потом догонит и даст столько добавки, что только успевай поворачиваться. (Исчезает в окне.)
ШТАДЕН. Сколько ж в твой супруге язвительности! Не скучаешь.
ГРЕГОРИ. Потому маэстро Фельтон, при подписании контракта, оговорил право выезда на гастроли. Понимаешь? То есть, в Дрездене труппа обязуется играть по большим праздникам, а в иное время путешествует: Лейпциг, Нюрнберг, Бреславль, Франкфурт, далее везде. Рига – само собой.
ШТАДЕН. Всё понял. Спасибо. С Курляндии приказал начать и Матвеев.
ГРЕГОРИ. И ещё. У Фельтона есть тёща, ни много, ни мало, примадонна оперы Копенгагена, звать Анна Поульсен. Понимаешь?
ШТАДЕН. Опера-то нам зачем?
ГРЕГОРИ. Затем, что ни один зять не устоит перед желанием тёщи.
ШТАДЕН. А, понял. Не поспоришь. Ну, совсем спасибо, спасибище! Пойду.
ГРЕГОРИ. Наелся?
ШТАДЕН. Разве чудом можно наестся. Завтра выезжаю. В Ригу, так в Ригу.
ГРЕГОРИ. Там много родни и партнёров у наших кукуевцев, собери приветы.
ШТАДЕН. Ага, понадают с воз, тащись потом, а у меня времени нет. Тебе что-то нужно там?
ГРЕГОРИ. Нет.
ШТАДЕН. Благодарю, друг. Не понимаю одного, почему боярин тебе не заказал пьесу.
ГРЕГОРИ. Он мне не заплатил уже дважды, третьего раза я не допущу, понимает, алчная бестия.
ШТАДЕН. Ну, и дурак. Впрочем, как и многие здесь денежные мешки, не любят развязываться, как будто деньги могут быть ценнее товара.
ЭЛИЗАБЕТ (из окна). Царю перед царицей выставиться надо, как всякому петуху перед курочкой, да перед всем птичьим двором. Для форса ему, конечно, заграницу подай. Дальше простая арифметика, господин Штаден. Труппа стоит два гульдена, а боярин скажет царю, что двенадцать, не считая проездных да представительских расходов. Царь отсыпет из казны, сколько сказано, по-свойски чуток накинет. Боярин денюжку в мошну, кто ж его проверять станет. Далее, офицер, ваши проблемы, договаривайтесь на полученную вами сумму, да чтоб отчётность была, боярин лично проверят, не любят они воровства да мошенничества, ох, как не любят. Ну, а не хватит, так из своего кармана добавите, потому, как не выгорит дело, так сгорите вы, причём, живьём.
ШТАДЕН. Бог наказывает не за то, что обманул, а за то, что знал, что обман – грех, но всё одно обманул.
ГРЕГОРИ. Не наше дело, мы здесь в гостях.
ШТАДЕН. Амэн. И всё же лично я уповаю на справедливость Господа. Да ведь и приказ для военного – закон. Прощай, друг. Всех благ, госпожа Элизабет! (Уходит.)
ГРЕГОРИ. Бывай.
ЭЛИЗАБЕТ. Эй, Ваня-Готфрид, домой! (Исчезает в окне.)
ГРЕГОРИ. Вот паршивица, её день не задастся, ежели она супруга не уязвит. Обожаю! Театр Москве нужен. Лучшего образования человеку не дано, а без образования человеку, как человеку без Бога, не быть. Мудрый государь Алексей Михайлович, знает своё дело, уважаю. Жаль, не я первым покажу театр на Москве, ну, да бог с нами, всё хорошо, лишь бы на пользу. Иду, Лизхен, лечу, порхаю! (Уходит в дом.)



Окончание высылаю по запросу
robe-o@ya.ru



АНХЕН ПЕТРА I

драма


место действия: берег Финского залива
время действия: август 1698 года


действующие лица:

ПИТЕР (Пётр I), 26 лет
ФРАНЦ Лефорт, 42 года
САШКА Менщиков, 25 лет
АНХЕН Монс, 26 лет


СЦЕНА 1. Раннее утро на берегу. На свежеспиленных чурках, у догорающего костра, сидит Питер, ест из казана и разбирает документы.

ПИТЕР. Здесь у нас что… Рескрипт… циркуляр… указ… Утомлевич!.. тоскевич… Потрошка у нас, вот что. Покушаем, небось, просветлеет. (Ест.) Так-так. (Разворачивает бумажный свиток, зачитывает.) Ага. Так: «О введении рекрутской повинности». Не то. Где «О реформировании стрелецких полков»? Ага, вот. Тут же: «Об изменении системы военного обучения» и… Где? Где оно… А, вот: «Об изменении организационной структуры в армии». Всё однородное сюда. (Кладёт документ на широкий пень.) Сдувает документ, как бы не унесло бризом… И пусть бы унесло. Что тогда. Что тогда? Ничего не изменится, никуда, ни с кем. А пора-то грянула, куда денешься, или живёшь, или существуешь, покуда бояре не скрутили, или смерть. Скрутить документ, что ли. Ох, лень отвлекаться. Чего тебе надо, чего не существуется, ты же царь, пошло оно всё это образование, все эти преобразования… властвуй, дури да умничай, гуляй не хочу, кушай вот. (Отвлекается на еду.) Вкуснотища-то! Камешком придавить пергамент, нечего часто скручивать, портить товар. (Кладёт камень на документ.) Ну, а здесь что… Надоело. Достало! Обрыдло… (Кричит в сторону.) Чёрт, Франц, где ты там уже, ком в горле стоит! (Отвлекается на документы.) Городская реформа… «Об учреждении Бурмистерской палаты». Про «бритьё бород и немецком платье» положим сверху, с кондачка решим.

Из-за валуна выходит Франц, с корчагой в руке, в одежде, как и царь, для рыбалки, но в огромном парике.

ФРАНЦ. Питер, я иду. О, он уже лопает, не ждёт! Объедаешь товарища…
ПИТЕР. Я тут тебе документы раскладываю на вычитку. У меня молодой организм, растёт же, я обождал бы, а ему некогда. Дай уже попить!
ФРАНЦ. Тем паче, я – твой командир, полный генерал, да ещё адмирал, хоть и несуществующего флота, я, наконец, глава Великого Посольства…
ПИТЕР. А я царь. Сейчас вот как присвою себе генералиссимуса и – все дела.
ФРАНЦ. Без соответствующего документа с царской печатью все царские желания – твои личные радости, а печать хранится у меня. Да что ж это такое, где моя порция, поделись немедленно!
ПИТЕР. Поделиться? Я? С тобой? Да чем угодно, ничего не жалко… кроме рыбьих потрошков. Потому что лучше меня их никто в мире приготовить не умеет, а всё лучшее у нас, сам знаешь, должно быть у монарха. Давай выпивку!
ФРАНЦ. Питайся насухо.
ПИТЕР. Ну, ты жмот!..
ФРАНЦ. Нет еды – нет питья. Не издевайся, Петя, я сейчас от запаха с ума сойду, слюной захлебнусь… Ваше Величество, ядрёнавошь, хватит измываться над стариком.
ПИТЕР. Тоже мне, нашёлся старикашка. Вон там, за тем камнем, твой казан.
ФРАНЦ. Другое дело. Держи. (Подаёт корчагу.) Анисовка.
ПИТЕР. Опять она!
ФРАНЦ (идёт к указанному месту). А нечего гнать, как угорелому, да ещё не в ту сторону. Провиант за тобой не поспевает. Моя-то порция, небось, остыла. Нет, ты посмотри, укутал. (Берёт из-за камня укутанный казан).
ПИТЕР. Опять просматривал запись разговора с австрийским канцлером. Такой самонадеянный граф, прям, оторопь берёт.
ФРАНЦ (устраиваясь с казаном). Ишь, ещё дымиться даже, заботливый парень, повезло мне с царём, не то, что народу.
ПИТЕР. Заткнись. И ведь все наши предложения отклонил, наглец! Керчь нужна, ох, как нужна.
ФРАНЦ. И в сложившихся условиях теперь добиваться удовлетворения своих претензий к султану, опираясь лишь на собственные силы.
ПИТЕР. Ну, силы-то у нас есть, один Лефорт чего стоит.
ФРАНЦ. Один я мало стою, государь, нужна современная армия.
ПИТЕР. Не прикидывайся овцой, когда сам пастух. Чего ты парик напялил, рыболов, не на ассамблее же, уши, что ли, морозит?
ФРАНЦ. От комарья парик – милое дело. Сущие бунтовщики, никакой ветер не спасает, сотню сдует, две налетят.
ПИТЕР. Это ты мне так изящно про стрельцов напоминаешь?
ФРАНЦ. Про комаров. Может, про турок…
ПИТЕР. Вроде, как сидим тут, на Балтике, прохлаждаемся, а на Москве смута.
ФРАНЦ. Ох, Питер, ты – кудесник, это же не рыбьи потрошка, это же Олимпийское питание богов! И где научился-то за нескончаемыми трудами…
ПИТЕР. На Москве князь-кесарь вожжи крепко держит, не упустит.
ФРАНЦ. Самому там надо быть, лично.
ПИТЕР. Литвак один.
ФРАНЦ. Что?
ПИТЕР. Потрошка научил варганить на костре. Притом, на догорающем, почти в золе, но ещё на углях. А всего секрета не скажу, чтоб не сглазить. Ибо всё, произнесённое вслух, силу теряет.
ФРАНЦ. В Москву надо, лучше сегодня.
ПИТЕР. Лучше мне знать.
ФРАНЦ. С другой стороны, мне-то, иноземцу, какое дело до московских дел…
ПИТЕР. А почему не спрашиваешь, о чём мы говорили с Августом? Неделю терпишь. И ведь терпит же!
ФРАНЦ. Вот такой вот я терпило.
ПИТЕР. Извёлся весь, я же вижу.
ФРАНЦ. Ты извёлся более меня, так охота поделиться.
ПИТЕР. Сказал же, не люблю я делиться, да и не резон. Ядром артиллерийским следует быть. Ну, подумай, как я, столь цельная личность могу делиться, нельзя мне, от деления монархия может пострадать. Я – та самая твоя любимая ядрёнавошь. То есть, ты так и не спросишь про Августа? Три дня, с глазу на глаз, два монарха, без писарчуков и помощников…
ФРАНЦ. А что мне твой Август, у меня вон – свой, балтийский, до костей пробирает, колючий гад – вот это август.
ПИТЕР. И?
ФРАНЦ. Питер, зачем мы здесь.
ПИТЕР. Так и знал, что не выдержишь, спросишь.
ФРАНЦ. И?
ПИТЕР. Эти три дня, наедине с моим августейшим братом, Франц, друг ты мой дорогой и единственный, похоже, меняют всё. В моей судьбе. Нашей. Уже изменило.
ФРАНЦ. То-то ты его камзол с его плеча с самой Польши не снимаешь. Ты ещё в Москву въедь при таком параде.
ПИТЕР. И въеду! Думаешь, не соображаю, что не камзол на мне, а я в нём болтаюсь? Смешно?
ФРАНЦ. Нет.
ПИТЕР. Жалостливо?
ФРАНЦ. Нет.
ПИТЕР. Прочее меня не трогает. Ты-то в ширину, как Август, но я же не стесняюсь быть вместе. Не об размерах пекусь. Мне нужно прочувствовать, пропитаться Августом, силой его. Не тела – уверенности, духа победителя.
ФРАНЦ. Не ценишь ты ещё себя. Есть надежда, что не зря больше года по Европе колесили, набрался, чего хотел и даже больше. Августа не зря называют Сильным, но только он не тот, как думают, не тот, кем кажется. Гнуть подковы и простолюдины могут, и разгибать умеют пальцами, а только бывает так, что иной землепашец интереснее и мощнее иных аристократов. В короле Августе содержания не хватает. Значительности от Бога нет, а от людей она не та, мелковато будет. Вот камни: одно море вокруг, на одном берегу лежат; вроде, одна суть. Только этот – валун, а тот – булыжник. Многих государей я повидал, поболе твоего, Питер, могу судить. Ты, государь, единственный из них таков. Величие в тебе с тобой рождено, от отца, даром, что называли Тишайшим, а такого наворочал, удивительно быть свидетелем. Другого такого я не знал.
ПИТЕР. Папаша был велик.
ФРАНЦ. Я – про тебя. Булыги тоже великими бывают, не спорю, ими на Олимпе боги швыряли друг в друга и очень даже крепко побивались. Но валун есть валун, его никто не подвинет, не то, что поднять или швырнуть. Ты – валун. Да, над нами в Европе и посмеивались, и подтрунивали, и откровенно хамили нам, но то всё шло не от зрения, от слепоты. Величие в умах утверждают подвиги и время, то есть, дела. Ты, Питер Алексеев, задуман Небесами.
ПИТЕР. Теперь я про то точно знаю. Так и есть.
ФРАНЦ. После тет-а-тет с Августом?
ПИТЕР. Да. Отчасти. Может быть, и в части малой, но необходимой. Как последний камень в новой крепости. Ты меня понимаешь. Понимаешь?
ФРАНЦ. Догадываюсь. Король Август думал, что решает свои проблемы, а вышло, что сговорил тебя на величие. Войну решил объявить шведам?
ПИТЕР. Да.
ФРАНЦ. Но порыбалить-то могли бы и на польском берегу, море то же самое, зато уже ехали бы в Москву, престол защищать.
ПИТЕР. Этот берег мой. Престол никуда не денется. Помнишь карту? Залив тут. Назовём Финским, для ясности, между собой, а для новой карты название ещё подберём. Здесь надо ставить крепость.
ФРАНЦ. Крепость… флот. Король Карл – это серьёзный противник. Великий. Такого воина одолеть, и с чистой совестью учреждай себе империю. Монарх, победивший монарха, есть истинный повелитель мира.
ПИТЕР. Дел много. Кампания, думается, коротко не сложится, но это море моё и – баста.
ФРАНЦ. Хорошо, что жить здесь не надо, климат убойный, если, конечно, сам не финн.
ПИТЕР. Найди потолковее человека, место подобрать, да не одно, чтоб выбор был. Доложить через месяц.
ФРАНЦ. Есть.
ПИТЕР. Что не кушаешь?
ФРАНЦ. Отвлёкся.
ПИТЕР. Аннушка задерживается, нельзя же так долго ехать. Постоянно заставляет себя ждать…
ФРАНЦ. Да приехала уже, прихорашивается.
ПИТЕР. И молчишь!? Франц!.. Франц… я тебя точно прибью!
ФРАНЦ. Питер, прошу, одумайся. Тебе нужна любимая жена – понятно, но она немка. Даже не в том дело, что немка, но иноземка. Как из Московии нельзя сделать Голландии, так из любовницы нельзя делать царицу.
ПИТЕР. Тебе-то, откуда знать! Что ты про то знать можешь. Много берёшь на себя…
ФРАНЦ. Простите, Ваше Величество! Виноват. Искренне прошу, не серчайте…
ПИТЕР. Всё, я – навстречу Анхен…

Из-за валунов выходит Анхен.

АНХЕН. Ваше Величество!
ПИТЕР. Анюта! (Подхватывает Анну на руки.) Солнышко… Светик нежный, птичка моя… Да какое я тебе «Ваше», я тебе «Твоё»!
ФРАНЦ. Однако же, Величество.
ПИТЕР (Анне). Словечко скажи, заветное…
АНХЕН. Петруша…
ПИТЕР (зарычав от восторга). Ангел! Франц, прибери бумаги, прочти и пропечатай, очерёдность – сверху.
ФРАНЦ. Про стрижку бород положил сверху?
ПИТЕР. Новый Год на носу.
ФРАНЦ. А по новому календарю?
ПИТЕР. Снизу.
ФРАНЦ. Интересно.
ПИТЕР. Вот-вот, поинтересуйся.
АНХЕН. Новый календарь?
ПИТЕР. Через полтора года наступает новый век. Новое время будем отсчитывать по Юлианскому календарю, от Рождества Христова, с 1 января. 
АНХЕН. Время Петра.
ПИТЕР. До завтра - всё! (Уходит с Анной.)
ФРАНЦ (прибирая бумаги). Время Петра. Величество, Величество. (В сторону.) Сашка! Сашка? Меншиков, чёрт, ты где, бегать за тобой прикажешь!

Из-за валуна выглядывает Сашка.

САШКА. Франц Яковлевич, я здесь.
ФРАНЦ. Иди, покушай.
САШКА. А где сам?
ФРАНЦ. Госпожа Монс прибыла. Питер унёс Анет, до утра среди нас не будет.
САШКА (выходит из-за валуна). В кусты, что ли.
ФРАНЦ. В пещеру.
САШКА. Перекусил уже.
ФРАНЦ. Тюремной пайкой или солдатской кашей? Потрошка рыбьи, ещё тёплые. (Подаёт свой казан.) Царский давно пуст, мой возьми.
САШКА. А сам?
ФРАНЦ. Не люблю. Ложка есть?
САШКА. А то. (Ест из казана.)
ФРАНЦ. Вот, документы просматриваю. Удивительные вещи задумал государь. Представь, в следующем году будет аж два новогодних праздника. Царь предписывает вместо первого января семи тысячно двухсот девятого года «От Сотворения мира» считать первым января одна тысячно семисотого года «От Рождества Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа». Следующий, год одна тысяча шестьсот девяносто девятый, таким образом, окажется для Москвы самым коротким, поскольку продлится лишь четыре месяца – с сентября по декабрь. А, каково! Не просто историческое событие, но эпохальное. Интересно, верно?
САШКА. Какая разница.
ФРАНЦ. Интересно, интересно жить во время Петрово.
САШКА. А мне думается, что жить интересно хоть в чьё время, лишь бы жить.
ФРАНЦ. Ну, так-то бы да… уж как-то так.
САШКА. В седьмом веке по Рождеству Христову дата первого марта пяти тысячно пятьсот восьмого года до Рождества Христова была официально принята в качестве точки отсчета - сотворение Адама Господом Богом - для календаря православной византийской эры «От Сотворения мира». С момента Крещения Руси Великим князем Киевским Владимиром Святым в девятьсот восемьдесят восьмом году и в течение почти пятисот лет началом года на Руси, как и в Византии, считалось первое марта. В одна тысячно четыреста девяносто втором году, по инициативе Великого князя Московского Ивана Третьего, начало года было официально перенесено на первого сентября и отмечалось так более двухсот лет.
ФРАНЦ. Ого!? Изумительно!
САШКА. И что? Календари меняются, да времена те же. А главное, что проку в том, что можно поменять. Не доверяю я миру. Скалы, само море и то меняется, ежели судить по картам даже. Хотя их тоже люди рисовали. Времена – вот, что незыблемо, а календари, хронометры, всё – враньё. Может, мы сами – враньё и нас нет.
ФРАНЦ. Как так?
САШКА. Да как-нибудь.
ФРАНЦ. Ох, и непростой ты парень, Сашка, откуда только взялся…
САШКА. Да как откуда, из матери моей от отца моего, не знаю точно, мне так рассказали.
ФРАНЦ. Дело твоё, скрытничай, таи. Главное про тебя я знаю, верный ты соратник Петру Алексеевичу. И он знает, но в этот раз нам всем не подфартило. И всё же, как ты берёшь на лапу, Сашка? Растолкуй. А-то я при высочайших постах состою, кучу важных бумаг подписываю, а живу на одно жалованье. Научишь?
САШКА. Интересно будет, когда царь пойдёт сам по боярам бороды им резать! Родовитая знать обязательно станет увиливать от исполнения указа, откупаться, князья с графьями за блохоловки свои патриархальные родителей же продадут, Питер Алексеевич обязательно рассердится и лично поедет по теремам цирюльником работать. Вот тут-то, Франц Яковлевич, и начинается обустройство личного благополучия.
ФРАНЦ. И плату слупить, и указ исполнить?
САШКА. Легко. Главное, сделать морду лопатой.
ФРАНЦ. Что! Как!?
САШКА. Обучу.
ФРАНЦ. Нет, не смогу.
САШКА. Все могут да не все хотят. Так что, жить тебе и умирать на царское  жалованье. Или попробуешь сделать морду лопатой?
ФРАНЦ. У меня и морды-то нет.
САШКА. Ах, вон оно что. То-то и оно.
ФРАНЦ. Как-то так.
САШКА. Кто пещеру царю обустраивал?
ФРАНЦ. Ишь, какой заботливый мертвец.
САШКА. Да ну тебя, ей-богу.
ФРАНЦ. И пещеру Питер сам выбрал, и обустройством распоряжался. Любит крепко.
САШКА. Не застудился бы. Обвенчаются, как считаешь?
ФРАНЦ. Нет.
САШКА. Да ладно!.. Думаю, дожмёт. Не таков, чтоб на попятный, когда всей душой, а тут ещё и всё остальное в ладу. Дожмёт.
ФРАНЦ. Анет сама за него не пойдёт.
САШКА. Дура, счастья своего не видит, выгодно же за царя-то же, как в сказке!
ФРАНЦ. Может, и так. Но по доброй воле не пойдёт. Может, не видит, может, дура, а, может, мудрее всех провидцев. А ты, Сашка, всё сосчитать норовишь, всё у тебя через купи-продай, что выгодно… 
САШКА. Он не простит ей отказа.
ФРАНЦ. Сама понимать должна, я говорил. Вот что, иди лучше, скройся, не дай бог, принесёт нелёгкая, увидит, с наскоку может и без палача погубить.
САШКА. Ага, он может. Я там, с караульными. Шея, знаешь, так и ноет, знаешь, про что?
ФРАНЦ. Ну?
САШКА. Повесят или голову отрубят.
ФРАНЦ. Есть разница?
САШКА. Мне-то бы что, да вот шея дуркует, ей не всё одно. Пойду. Франц Яковлевич, благодарю.
ФРАНЦ. Да я-то чего… Потрошка знатные, Питер сам готовил. Жаль не лезет.
САШКА. Я не за еду, за волю. Освободил ты меня!
ФРАНЦ. Ничего, Сашка, свои люди.
САШКА. Век не забуду твою заботу.
ФРАНЦ. Ох, мне твой век продлить хотя бы на день.
САШКА. Иной час жизни стоит.
ФРАНЦ. Не поспоришь.
САШКА. Царь-то наш, без меня управляется по быту, навострился.
ФРАНЦ. Способный парень, на кривой козе не обскачешь.
САШКА. Ближе тебя к нему никого нет.
ФРАНЦ. Ну, почему же, есть – Бог. Среди людей – Анхен.
САШКА. И ни одного московита.
ФРАНЦ. Московиты ему подданные. И всё зло, что довелось ему испытать, всё от них. Едва не убили.
САШКА. Ты спас.
ФРАНЦ. Я не Спас, я – Франц Лефорт.
САШКА. Потрошка – объедение!
ФРАНЦ. Ступай.
САШКА. Ни разу меня, что ли, так и не упомянул?
ФРАНЦ. Нет.
САШКА. Плохо дело. Или ещё хуже, чем думаю?
ФРАНЦ. И Анхен раздобрит, и я ещё не говорил. Посмотрим.
САШКА. Благодарю. (Уходит.)
ФРАНЦ. На сон тянет… Взбодриться, не свалиться. Травки какой принять, корешком закусить. Эй, лекаря ко мне, живо! Самому идти, надо двигаться… Иду, иду, сам иду… (Уходит.)



Окончание высылаю по запросу
robe-o@ya.ru