Стыд

Он застыл за кулисами, впиваясь пальцами в бархат занавеса, будто пытаясь удержать саму материю реальности. Горло сжалось в спазме, как будто язык превратился в чужой орган — мясистый кусок стыда, готовый выпасть на пол под свистковый смех аудитории. Конференц-зал пах лживым уютом: ароматические свечи с запахом «успеха» — ванилью и долларами — не могли перебить кисловатый дух его собственного страха. Марк потрогал галстук, подарок Лоры в последнюю годовщину брака, когда они ещё верили, что любовь можно залатать шёлковыми лоскутами. Теперь он жёг шею, как петля.

«...и наш стартап вырос на 300% благодаря синергии командной работы!» — его голос прозвучал чужим, как озвучка в плохом документальном фильме. Ладони вспотели, смазывая пульт для слайдов. На экране графики взлетали зелёными змеями, но Марк видел только цифры из своего банковского счета — красные, как закат над съёмной квартирой, где он теперь жил среди коробок с книгами под кроватью. Ложь лилась плавно, отработанными интонациями: он говорил о «кризисах как возможностях», а сам вспоминал, как месяц назад рылся в мусорном баке за баром в поисках чеков, чтобы доказать судье свою платёжеспособность.

В третьем ряду мелькнуло лицо, похожее на Лору. Настоящая Лора сейчас, наверное, пьёт кофе с тем архитектором, который подарил ей книгу Петермана в день их последней ссоры. Марк закрыл глаза, и внезапно перед ним возникла их спальня: он стоит на ковре с двумя чемоданами, а её голос, холодный как лезвие: «Ты даже плакать не можешь без зрителей». Тогда он действительно попытался выдавить слезу — актёрским методом, представляя смерть собаки из детства. Не сработало. Теперь же слёзы подступали сами, грозя смыть контактные линзы, когда он врал о «семейных ценностях как основе бизнеса».

После выступления, в туалетной кабинке, он выпил из фляги, наблюдая, как трясущиеся руки расплёскивают виски на мраморную раковину. Алкоголь действовал как плохой гримёр: маскировал тревогу в глазах, но оставлял дрожь в уголках губ. Здесь, в уборной с золотыми смесителями, он вдруг ясно ощутил себя мошенником, который украл чужую жизнь. Его успешная компания — три бармена и едва живой крафтовый бар. Его «счастливый брак» — одиночные ужины с фотографией в инстаграме, где Лора улыбалась через силу за секунду до того, как швырнула салатницу в стену.

Они встретились случайно у зубного — её врач был в том же районе куда ему надо было по делам. Лора держалась за пакет со слепком челюсти, будто это трофей. «Ты всё ещё носишь эти туфли», — сказала она, глядя на его поношенные оксфорды, которые он когда-то называл «талисманом». В кафе она заказала эспрессо, он — двойной виски, притворяясь, что это «после рабочей встречи». Правда вылезла, как мокрая кошка из подворотни: когда он попытался пошутить про их старую традицию целоваться у стоматолога, а она вдруг заплакала, смывая чёрной тушью образ «сильной женщины», который сама же создала.

Секс в её машине был стремительным и злым, как наказание. Она кусала его плечо, точно желая оставить шрам поверх того, что сделала год назад ножницами. Марк притворился, что стонет от страсти, а не от боли — старый навык с тех пор, когда они занимались любовью через ссоры, приглушённые крики в подушку. Теперь же тишина между ними звенела, как разбитый хрусталь. «Ты пахнешь одиночеством», — сказала она, застёгивая лифчик, который он не узнал. Он хотел ответить, что одиночество не имеет запаха — только вкус, как ржавчина на языке после вранья.

Ночью, разбирая комментарии под записью выступления («Вдохновляет!», «Настоящий лидер!»), он вдруг осознал, что живёт в кривом зеркале: соцсети отражали карикатуру, бывшая жена видела его гнилую изнанку, а он сам застрял где-то посередине — в липкой паутине самообмана. Алкоголь больше не помогал. Даже пьяным, он продолжал играть — один в номере отеля, разговаривая с портретом Лоры в телефоне, который она давно сменила на селфи с новым парнем.

На следующей конференции он попробовал сказать правду. Стоял минуту, открывая рот как рыба в аквариуме, пока техник не подал знак, что микрофон включён. «Страх — это...» — начал он, но голос сорвался в фальцет. Зал замер, ожидая мотивационной конфеты, а он вдруг увидел их с Лорой первую квартиру: плесень на стенах в форме материков, её смех сквозь слёзы, когда они обнаружили, что кровать не помещается в комнату. «Страх — это когда ты просыпаешься и понимаешь, что стал чужим анекдотом», — выдохнул он. Тишина взорвалась аплодисментами — они решили, что это метафора.

После этого Лора прислала сообщение: «Наконец-то ты сказал что-то настоящее». Он не ответил. Настоящее требовало продолжения, а он уже забыл, как жить без масок, сшитых из лживых цифр и чужих цитат. В аэропорту, ожидая рейса на очередной саммит, Марк купил детскую раскраску. Сидя у окна с видом на взлётную полосу, он закрашивал контуры единорогов, думая, что жизнь — это и есть такая раскраска: мы мажемся за линии, пытаясь скрыть, что внутри всё — пустота, а окружающие аплодируют выбору цвета.

Сейчас, глядя на сцену, куда его вот-вот вызовут, он вдруг понял, что стыд — самая честная эмоция. Он живёт у него под кожей, шевелится, когда Марк врёт о прибылях, и затихает, лишь когда тот признаётся в бездарности самому себе в зеркале отеля. Но занавес уже колышется, и он идёт вперёд — не герой, не мошенник, а просто человек, чья душа смята, как программка после спектакля. Аплодисменты гремят, как морской прибой, смывая следы на песке. Завтра он снова будет чистым листом. Или просто — чистым.