Зависимость 18 plus

Квартира пахла сыростью и старыми обоями, которые отслаивались по углам, как лепестки увядших цветов. В трещине на потолке, напоминавшей карту метро, Андрей видел маршруты своих срывов: станция «Кухня» — где неделю назад разбилась чашка, подаренная Леной на помолвку; станция «Коридор» — с пятном от зелёнки, когда он упал, пытаясь найти спрятанные таблетки; конечная — «Туалет», дверь в крапинках ржавчины, за которой сейчас гудел вентилятор, прикрывая звуки его тяжёлого дыхания. Рука двигалась механически, будто кто-то другой управлял его телом через пульт, а он лишь наблюдал сверху, как человек в грязной футболке сидит на крышке унитаза, уставившись в паутину между трубой и стеной. Амфетамины действовали не как эйфория, а как увеличительное стекло — обжигали мозг, превращая каждую секунду в вечность, каждую мысль в набат.

Лена стучала в дверь. «Андрей, ужин...» — голос её дрожал, как струна, которую вот-вот порвут. Он молчал, чувствуя, как стыд прорастает сквозь кожу колючками. Два года назад, в центре реабилитации, он клялся, что их будущий ребёнок никогда не увидит отца с исколотыми венами. Сейчас ребёнка не было — только выкидыш и гипсокартонная стена, которую они так и не доделали, оставив арматуру торчать, как рёбра мертвеца.

Наркотики вернулись тихо, как старый друг, постучавший в окно дождливым вечером: «Помнишь, как мы с тобой летали выше ангелов?» Теперь полёты длились ровно до туалетного стука, когда реальность врывалась щелью под дверью. Лена оставляла тарелки у порога — гречневая каша с тушёнкой, их студенческая еда. Он ел пальцами, чувствуя, как крупинки прилипают к зубам, словно песок времени, который он пытается проглотить, чтобы остановить.

Ночью, когда эффект спадал, он выползал в гостиную. Лена спала на диване, обняв подушку с его старой футболкой. В свете уличного фонаря её лицо казалось гипсовой маской — красивой и мёртвой. Он садился напротив, глотая клоназепам, и думал, что зависимость — это не тяга к кайфу, а страх. Страх оказаться обычным, как эти обои; страх, что трещина в потолке когда-нибудь поглотит их целиком. «Я могу бросить завтра», — шептал он тени на стене, зная, что завтра станет новым «сегодня», а «сегодня» он снова закроется в туалете, где время течёт вспять, а оргазм — единственный способ доказать, что он ещё жив.

Однажды он нашёл её дневник, раскрытый на странице с датой их свадьбы. Андрей разорвал страницу на полосы, скручивал в трубочки, вдыхая запах чернил, как нюхает кокаин — ядовитый и манящий. Потом склеил скотчем, осознав, что даже разрушая, он пытается собрать что-то целое из осколков.

Финал пришёл в четверг. Лена принесла чемодан с балкона. «Я беременна», — сказала она, глядя не на него, а на трещину в потолке. «Врач говорит, есть риск... из-за стресса». Он хотел закричать, упасть на колени, но тело уже двигалось к ванной — химический голод звал громче любых слов. Запершись, он услышал, как чемодан скрипит по полу, как её шаги затихают в лифте. В этот раз мастурбация длилась не час и не два, а пока не кончились таблетки. Оргазм ударил током, выжигая всё внутри, и он вдруг понял, что искал в нём не удовольствие, а наказание — за то, что снова стал призраком в собственной жизни.

Теперь квартира молчала. На полу валялись шприцы-фламинго, принесённые «другом», который оставлял их в обмен на последние деньги. Андрей смотрел на инъекцию, понимая, что зависимость — это зеркало, которое показывает не тебя, а твоё отсутствие. Он ввёл дозу, ожидая полёта, но вместо этого увидел Лену: она держит ребёнка у разбитого окна их старой спальни, а он, Андрей, машет ей из поезда, который давно ушёл в туннель из света и фенамина.

Наркотики — это не плохо. Это пустота, которая кричит громче любых слов. Это квартира без ремонта, где в трещинах на потолке можно разглядеть все обещания, которые ты не сдержал. Это дверь, за которой ты прячешься, пока мир снаружи рушится под тяжестью твоего молчания.

Когда приехала скорая, соседка сказала: «У них всегда пахло плесенью». Но это была не плесень. Это вонял страх — едкий, как порох, сладковатый, как разложение. Андрей лежал на кафеле, слушая, как где-то далеко, за стеклянным потолком собственного безумия, плачет ребёнок, которого он никогда не услышит.