Глава 35. Зима. «Инсайд».
Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Ненавидящий Меня - ненавидит Отца моего…
Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, поэтому ненавидит вас мир…
Изгонят вас из синагог; даже наступит время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу...
Так будут поступать, потому что не познали ни Отца, ни Меня.
В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь; Я победил мир.
(Иисус. Евангелие от Иоанна)
Двадцатое января ознаменовалось страшным похолоданием. Снова открылось Окно. И это было торжество Зимы, торжество белой смерти, торжество, с которого уйдут немногие… Запасы угля кончались. Раймонд выгреб последнее из бабушкиного железного гаража во дворе, и теперь сжигал мебель и вещи. В печку летело всё – книги, которые он так любил в детстве, которые дарила ему бабушка и мать; детские игрушки, разломанная мебель, бабушкина одежда… Раймонд бросил в огонь даже книгу, которую под его подушкой оставила Ловиса, выходя из дома в последний раз. Пусть лучше пламя сожжёт всё, что было мне дорого – думал он. Пусть пламя возьмёт, а не руки врагов. Глядя в огонь, Раймонд постоянно успокаивал себя, что Амина была мертва на момент кремации. Он убеждал себя: сердце – не билось, дыхания – не было, лапы, нос и даже живот- стали холодны… Но сама мысль, страшное сожаление, что он стал причиной жутких страданий парализованной, впавшей в кому дочери – была страшней всего. Эту мысль он не мог заглушить, и она вытеснила все остальные. Надо было подождать ещё несколько дней… недель… Подождать, пока тело превратилось бы в мёрзлую глыбу, и только тогда – сжигать! Не подумал, дурак, не подумал… Старик плакал, сжимая брезентовый ошейник. Такой большой, купленный дочке на вырост.
Квартира превратилась в жалкое зрелище: ободранная, покрытая инеем, с размазанной по полу золой. И дух смерти давно витал под потолком. Он колыхал шторы, качал люстру и ловец снов, подвешенный на ней; разметал золу и медленно гасил пламя. Ночью он касался лица Раймонда и подолгу сидел у него на груди. Тяжёлый и мохнатый, тёмный и душный.
За всё время ни тётя Флора, ни родной дядя Фариборц не навестили юношу. А может, Флора тоже теперь мертва, ибо смысла в её жизни оставалось не больше, чем в жизни Рэя. А дядя Фариборц – никогда не питал большой любви к племяннику. Как, впрочем, похоже, и ни к кому вообще.
Часто в своей голове Раймонд слышал слова философа, чьё имя не мог вспомнить. И слова его звучали так: «Каждый рождается для того, чтобы быть счастливым, и делать счастливыми других. Если вы никого не сделали счастливее – вы идёте против Вселенной. Но если вы несчастны сами – вы идёте против собственного пути. Большая ошибка – перечить Вселенной. Но нет преступления страшнее – чем перечить самому себе». Иногда, старику казалось, что всё его существование – сплошное отступничество от себя. Он, будто птица, которой
402
отрезали крылья и всесильной жестокой волей заключили в плотных подземных пластах – рыть ходы в слепую, миллиметр за миллиметром продвигаясь куда-то. Но куда? Разве там, куда ведут эти ходы, всё не тот же плотный, тёмный, нестерпимый грунт? Рэй понимал нелепую ошибку своего бытия, но не мог ничего поделать. Не мог вырваться из подземелья, не мог снова отрастить утраченные крылья… Он даже стал забывать, а может, и вовсе забыл, как выглядит Небо и потерял с ним связь. Сознание в темноте и изоляции то гасло, давая передышки блаженного покоя, то начинало болезненно дребезжать, вопия Пустоте о помощи и осыпаясь острыми осколками… Старик часто думал о смерти. То предвкушая и мечтая забыться покоем; то вспоминая садистские предостережения нуворишей, будто самоубийц, и даже просто глубоко несчастных и на том свете ждут страшные муки, которым не будет конца... Вспоминал, и будто палач демонстрировал ему свои инструменты, предвкушая пытку. Вот – ты станешь голодной скорлупой-клипот, из которой уйдёт любой свет, а останется только боль, жажда и одиночество, закольцованные в вечной неподвижности… Или вот, полюбуйся – цепь реинкарнаций в тела ещё более несчастных существ, ты же знаешь, какие существа самые несчастные… Или по классике – вот тебе котёл со смолою, и черти с баграми, и древо Заккум, и сера, и гной, и та же пресловутая вечность… И везде – нет силы избавить, спасти, защитить. «Где же Бог, Творец? Разве не вы любите повторять, что он добрый и всеблагой?? Как же тогда он допускает такое??» - Молча вопрошал Пустоту Раймонд. – «Бог ли создал вас, о люди, столь неразумными и жестокосердными? Будто палач пробуя инструменты, вы обожаете смаковать (и в тайне желать) злой доли неудачникам, кого и так прижала беда, кто уже в смерти алчет спасенье от боли… Но это же ваши братья, соседи, соотечественники… Просто люди, в конце концов, такие же живые люди, что живут с вами на одной планете! Неужто вы не разумеете, что сами и сеете зло, даже если чужую боль, подобно мусору, брезгливо сваливаете в информационное поле Земли? Как мусор, она никуда оттуда не денется, но как семена даст всходы, и рано ли, поздно, приведёт и вас к погибели…»
Старик не понимал людей, окружавших его по жизни: ведь можно не пугать, смакуя чужое страдание, но помочь. Взять и помочь, как помогают хорошие врачи. Для такой помощи не нужно медицинское образование, не нужна лицензия… Только доброта. Только доброта и храбрость...
Думая о грядущей смерти, Раймонд не мог опереться на веру. Именно веру, вопреки всему… Он всегда интересовался вопросами мироустройства, жизни и смерти, космоса, параллельных миров и прочим. Но старик понимал, что ничего не знает о мире и своём месте в нём. Чем больше он читал умных книжек, тем лишь больше вопросов хотелось задать. Мир очень сложен, многомерен, в нём великое множество законов, полей, взаимодействий… В нём уйма непознанного, жуткого, тайного. Много странных и зловещих встреч случалось на пути, и порождали они лишь вопросы. Извечные жалкие вопросы, вечно ожидая благословенья-ответа… Интуитивно, некоторые «попытки ответа» казались обоснованными, ведь они как правило работали – например физика, астрология, некоторые виды магии. Но они не могли дать полной картины… Некоторые взгляды были близки – особенно вера Звёздных Детей. Ведь она учила добру, состраданию, справедливости… Это находило прямой отклик в сердце старика, прямое согласие. Но Раймонд не сказать, что верил. Он очень хотел верить. И он понимал, что если бы эта Вера стала всеобщей – многие ответы были бы найдены, а на земле расцвёл бы Эдемский сад…
Оставаясь лицом к лицу со смертью, подводя итоги и заглядывая в Бездну, Раймонд знал, что он не самый нечастный человек на земле… Ведь ему помогла Ловиса. Добрая, храбрая, самая-самая… Ему выпал невероятный «джекпот», пусть даже лишь на одну осень… Старик благодарил её. Благодарил и молился, чтобы у ней с Аминой было всё хорошо в загробном мире. Но скользкие сомнения, что его любимых вопреки Надежде и Вере засосала утроба ада, рвали на части. И бывало, в минуты делирия, старик спрашивал Пустоту: «Встречу ли я когда-нибудь Ловису
403
и Амину? Будем ли мы свободны и счастливы? Придёт ли к исправлению и всё человечество, заблудившееся в жестокосердности и эгоизме?» Но пустота, как в том стихотворении, всегда отвечала хриплым карканьем Ананки: «Nevermore».
А в деревянные ставни стучал ветер. И лучина горела на столе. Тьма, вспыхивающая кристаллами холода, проникала во все щели. Она даже не боялась облизывать пламя лучин и заглядывать в печь. Огонь горел плохо. Как бы Раймонд не пытался его разжигать, подкармливая полусухой мебелью. Было трудно дышать. Когда открывались Окна, и космический холод опускался на землю, воздух с порывами ветра уносился прочь от Города, оставляя за собой звенящую пустоту. И в этой пустоте не было жизни. Даже для огня...
У Рэя кружилась голова. Он был совсем один, и грань между смертью и жизнью стиралась; в ней, будто, видны уже были разрывы. И казалось порой, что весь город тоже мёртв. И нет в нём ни души. Что мир вокруг – уже одна из форм ада – пустая, лишённая жизни и света оболочка-клипот, в которой в бесконечном повторе бьются мысли и образы одинокого разума. И стоит выйти на улицу - лишь белое безмолвие под синим небом станет его зеркальным отражением.
Окно продержалось восемь дней. Ночами город погружался во тьму, и тишина звенела в промёрзшем воздухе. Не кричали галки, не выли бродячие собаки, не рычали автомобили своими моторами. Давно не лязгали стальными колёсами поезда на далёком вокзале. Безмолвие и одиночество. И люди – каждый за себя, за свою маленькую семью – боролись со смертью. Эгоизм загонял по тёмным норам, пестовал страхи, взращивал ненависть...
Когда закончилась небесная аномалия, и тёплая волна воздуха с запада спасительным одеялом накрывала Траумштадт, Раймонд решил в последний раз навестить квартиру своих родителей. Термометр показывал минус 18, и это казалось настоящим спасением. Обезлюдевшая Розенштрассе огибала костёл Святой Селестины, и солнце отражалась в позолоте капеллы… С Хальмарского озера тянуло ветром, и за жиденькой осиновой рощей зияла его белоснежная пустота, уходящая за горизонт. На улице встречались редкие прохожие, закутанные в тяжёлые тёмные пуховики. Они не поднимали глаз, шли сгорбившись, быстро перебирая ногами по утрамбованному скрипучему снегу.
Раймонд сильно мёрз. Когда чувствуешь одиночество – мёрзнешь намного сильнее. К тому же старик уже много дней ничего не ел. Еда перестала вызывать всякую радость, и Рэй решил встретить смерть «на пустой желудок». Как в годы юности, когда он голодал 40 суток… Только довести до конца. Идя по скрипучему снегу, согбенный мизантроп шептал: «Почему умерли вы - мои жена и дочка; кому нужна была ваша смерть... Почему умерли вы, а не тысячи смердящих гнид, от которых только мерзость и зло…» – Слёзы, замерзая, катились по щекам мизантропа. Эти места вызвали в нём пронзительную ностальгию, что как острый клинок вонзалась в промёрзшую плоть, и заставляла бесчувственное вновь ощущать фантомную боль… Налево, прямой, как взлётная полоса линией, убегала Лорьянштрассе.
«Там, в паре кварталов отсюда, она впервые сказала мне «Привет». И столько раз мы ходили здесь, по этой самой мостовой, и земля эта навеки будем помнить её шаги… Она будет помнить и робкую поступь Амины, девочки, что уже не станет взрослой…»
Дом № 8А – угрюмая восьмиэтажка из силикатного кирпича с толстенными стенами. Она, не приветствуя, уставилась на сгорбленного 22-ух летнего старика подслеповато-обледенелыми
404
окнами. Во дворе не стояло машин, а сухие бородавчатые осокори были спилены под корень. Видно, ушли на дрова... И крыша нахохлившегося мрачного дома курилась трубами. Раймонд отворил двери подъезда. Спасительное тепло обдало окоченевшие лицо и ладони. Юноша поднимался по гулким бетонным ступеням. Подъезд, по пролётам которого он отшагал больше двадцати лет своей жизни, не вызывал ностальгии и тепла. Скорей отвращение, к своей прошлой, бесконечно-долгой и бесконечно печальной жизни. Жизни до Ловисы… Вся эта жизнь не стоила и минуты рядом с Акко и Аминой! Жестоко избитой, оплёванной и оболганной Акко... Зловеще убитой Аминой, в чьей шерсти под утро кто-то заплел крохотные косички…
Дверь квартиры №133, хранящая потёртые следы детских рисунков мизантропа, и изрубленная спасшим его Ангелом, оказалась затворена на деревянную рейку. Иней разрастался ледяными цветами вдоль косяков двери и сквозивших холодом щелей. Раймонд толкнул дверь. Квартира встретила его равнодушным забвеньем. Её давно вынесли мародёры, на полу примёрзли грязные следы больших ботинок. В зале сквозь разбитое стекло, ветром намело метровый сугроб. Книги, коллекция диафильмов и праздничный сервиз из буфета были разбросаны по полу и перемешаны с грязным снегом. В комнате Раймонда, откуда он ещё в октябре вынес самые дорогие ему вещи и тёплую одежду, кто-то, наверно бездомный, устроил лежанку и отхожее место в углу. Но теперь его след простыл – вместе с лютыми холодами он или нашёл пристанище теплее, или замёрз где-нибудь на давно остывшей теплотрассе... Запасы угля в коробе израсходованы. Раймонд вздохнул. Вся эта продрогшая грязь была давно не его, и как мёртвое тело, раздутое и кишащее опарышами – её хотелось лишь отбросить прочь. Прочь, чтобы мир – в лице бродяг и мародёров, врагов и неумолимого времени – обратил эту тяжёлую грязь и безликий прах. Рэй, немного постояв, поглядев в последний раз в окно на гудящую белёсую пустоту, вышел на лестничную площадку. И, когда он уже сделал первый шаг, чтобы спуститься вниз, напротив отворилась дверь.
- Так, стой!
Раймонд обернулся. На лестничной площадке стояла Элиша Браммер. Соседка из 135-ой квартиры. Бойкая тридцатишестилетняя женщина, очень яркая и красивая: миниатюрная, смуглая, подвижная. Мать троих детей и «главная по подъезду». Извечная любимица и активистка, что брала от жизни всё, но и многое отдавала. Она работала главврачом в городской больнице, была мужем полковника жандармерии Альфреда Браммера.
- Ты думаешь, что можешь вот так просто уйти?? - С нескрываемой бестактностью закричала она, схватив Раймонда за рукав. – По-твоему, это я должна оплачивать твои долги за отопление и электричество?? Ты вообще в курсе, что в твоей квартире бомжи устроили притон, нажгли тебе лет на десять вперёд?? Эй, смотри в глаза, жертва аборта!
- Откуда в вас столько злобы… - Тихо говорил юноша, мягко высвободив рукав. – Даже в такое время, когда людям надо объединяться, помогать друг другу, вы мне хамите… Будто я для вас не человек, а враг и злобное чудовище… Но что я вам сделал плохого за всю свою жизнь… Даже не скажете. А отопление Она тогда перекрыла, в сентябре, когда мы ушли… - Старик, произнеся слово «Она», потеплел и невольно улыбнулся.
- Да какой ты человек, обиженка убогая?? Я же тебя как облупленного знаю! – Элиша рассмеялась своим обаятельным беззлобным смехом. Есть такая порода людей, от которых даже оскорбления и угрозы звучат легко, да тяжело ранят - подобно флешеттам застревают навсегда и гноятся в незаживающих ранах. Элиша хоть и была остра на язык, идя по жизни с хуцпой, обычно она общалась вежливо и красноречиво, а если желала оскорбить – била точно в цель вполне культурными словами, сохраняя невозмутимую лёгкость. Такие люди гармоничны во всём,
405
энергичны, любимы - отчего ранят лишь больнее. Но сегодня женщина разошлась, будто какие-то силы и страх пробили брешь в её неуязвимости, выводя из привычного равновесия.
- Думаешь, ушёл и всё, ни соседей не предупредив, не вызвав слесаря, не обрезав электричество и водопровод?! Ты знаешь, что по первым морозам трубу прорвало, и я за свои деньги вызывала мастера! – Войдя во вкус, кричала она. А Раймонд смотрел на неё, такую складную и красивую, ухоженную, обласканную. Одетую в длинный махровый халат, обнаживший ключицы и приоткрывший небольшую, но точёную и женственную грудь. У Элиши волнистые чёрные волосы, убранные в пучок, стройные маленькие ножки в колготках нежно-кремового цвета и изящных балетках. На милом живом лице горели насмешливые и смелые светло-карие глаза в мелкую крапинку. Сегодня они казались особенно большими и невинными, и так обезоруживающе тревожными… Изящные гибкие руки украшал скромный маникюр и ярко-красная нить, повязанная на запястье. Элиша была вся такая социальная и живая, порождение другой вселенной… но излучающая слепящую красоту и мучительную женственность. Она казалась совсем юной, и типаж её не постарел бы и в пятьдесят; и даже в семьдесят она наверняка оставалась бы не старухой, а живой и красивой миниатюрной женщиной. Имеющая кучу увлечений, умная, насмешливая, дерзкая, вечно на-позитиве... Про неё часто говорили «Солнышко», муж и дети любили её безумно…
Эспенляндские философы разделяли векторы мирской воли на Эрос и Танатос. Элиша была чистой силой Эроса – буйства жизни, цветения, весны, сексуальности, любви к детям, активной мирской деятельности… Силой покорения Природы и завоевания её девственных дебрей... Той силой, что яростно противопоставлена мрачному, холодному, печальному, отрешённому началу Танатоса… Танатоса, который избегал кипучей мирской жизни, и бойких шуток, и детского смеха, и покорения Первородного Покоя; что пребывал в гармонии до человека, и мог бы существовать с человеком вместе, если бы люди – его дети, были не столь эгоистичны и жестоки… Танатос – начало начал, то первозданное Лоно, которое и породило Жизнь - в мире людей всегда представляли как смерть, и абсолютное зло, с которым боролись нещадно… С его священным пугающим покоем, кроткой дремучей пассивностью, тихим увяданьем, первозданностью и матерью-темнотой… Силы Эроса - манифестация Эго - всегда боролись с ним, вырубая чащи, истребляя чудовищ… Проливая Огонь, думая, что проливают Свет…
Раймонд вспомнил, как в школьную пору, когда он был неуклюжим, наивным и диким ребёнком, когда совершал много глупостей и ошибок, но был при этом живым и чувственным – не лишённым прожилок Эроса, он страстно мастурбировал на Элишу. Ведь она была для него совершенством физической красоты и сексуальности, этаким дьявольским искушением, которому столь многие проигрывали… Одинокие романтики так легко порой падают в объятия Лилит, питая суккубов, превращаясь в дойного раба «Верблюжьего Бога». Эта грязь сидела и в генах Раймонда, переданная от матери и отца. Конечно, в чувстве юного Рэя не было и искры любви, только грязная телесная похоть, с которой бедный глупый юноша тогда не умел совладать… Впрочем, многие не умеют всю жизнь. И он с удовольствием брал из её красивых, вкусно пахнущих рук сладкие зелёные яблочки, иногда украдкой любовался ею, и украдкой онанировал на её образ, представляя Элишу доброй и любящей, одинокой, его женой… Но теперь, старик еле сдерживал рвотные позывы от этих мыслей, и даже на пару секунд прикрыл глаза, чтобы не выблевать своё отвращение и свой стыд прямо на пол лестничной клетки.
Сети Лилит бессильны для познавших истинную Любовь.
22-ух летний старик протянул соседке несколько крупных купюр. Последние его накопления.
– Возьмите. Этого хватит.
406
Элиша уставилась на Рэя глазами глумящейся победительницы.
- Эй, ты не понял, хобяка ты заторможенный. Это я что ли за тебя должна заниматься ремонтом, бегать по ЖКХ и стройбазам? Ну-ка, остался здесь. Вечером придёт муж, будешь с ним говорить.
- Я не собираюсь ни с кем говорить. – Странной детской улыбкой просветлел Раймонд. - На днях я убью себя, и гори всё оно синим пламенем… Не нужно мне этой квартиры, заберите её себе, в качестве компенсации, если хотите…
- Ой, да ты что! – Рассмеялась и состроила гримаску Элиша. Внешне она казалась всё такой же энергичной и душной, как в спокойные сытые времена. Будто не бродила смерть по городу, не брала свою жатву; будто вся прошлая жизнь не погибла почти в одночасье и навсегда… Впрочем, в её квартире наверняка тепло и сыто. И дети её – девочка постарше и двое мальчиков-двойняшек, наверняка одеты и накормлены, любимы и обласканы. И защищены почти от любой беды. Сильные мира сего, вероятно, приспособятся и в новой эре. Вольются в общество синцев, уничтожая и угнетая оставшиеся осколки таких вот, как Раймонд, неудачников - осколки Танатоса, осколки Заката, не нашедшие удачи и счастья даже в родной стране… Даже в родном городе, подъезде, семье – обречённые на роль чудовищ, с которыми сражаются «светлые» герои и всегда истребляют их… И Эрос снова будет властвовать – кипучая жизнь Новой Цивилизации, но дороги её будут выстланы болью и кровью…
- Слушай, Рэй. – Продолжала она. – Убей себя чуть позже, а? Вот сделаешь ремонт – и в путь! А квартиркой не тебе распоряжаться, насколько я знаю… Ты ведь всё равно никому не нужен, и себе, я посмотрю… Не мастурбировать же тебе на меня до старческой импотенции! Вол ты убогий… А может, тебе того... чик-чик? Ну, чтобы на душе спокойнее стало… Знаешь, говорят помогает! Слушай, а ты знаешь хоть, что тебя ждёт там? Ну, после смерти. Ты думаешь, там для тебя всё закончится? Вот так просто, умер - и пустота? Ахах, я тебя разочарую… Там тебе будет намного хуже. Ты ведь по жизни шлимазл – ходячая проблема и ящик Пандоры, всевышний отвернулся от тебя, а ты не ухом ни рылом, в сказки всё веришь. И девица твоя сутулая, которая с дядей Соломоном приходила к тебе, тебя бы тоже вскоре бросила. Что вообще она в тебе находила? Хорошенькая, кстати, девица для шиксы, если помыть да приодеть. Но в белом саване тоже ничего! Ей бы и Флоре тоже счёт предъявить тысяч на десять железных! Да не с кого спрашивать… А тебе лучше бы в этой квартире и сдохнуть тогда, правильно Майя замок заблочила, я бы ни за что кипишь не подняла… Меньше бы мучился, меньше миру вонял. Вообще, тебя учить и учить ещё жизни, чтобы ты людей любить начал, а тогда и о боге поговорим… Впрочем, ты сам во всём виноват. Ты урод и ошибка – мужчинка обиженка, а потому на тебя и льётся вся грязь. Подобное притягивает подобное, Раймонд. Ты заслужил все свои проблемы, и тебе нечего делать в царстве бога. С твоим-то рылом да в калашный ряд! Будешь мучиться вечно в аду, невежественная ты озлобленная свинья. Бог есть любовь, но тебе она недоступна, и всегда будет закрыта для тебя, перезрелый осатаневший инцел... Не найдешь ты спасения в боге, Рэй. Ты невежественный, злой, грязный ребёнок, думающий, что постиг Истину, и пытающийся зацепиться за бога, потому что ничего не знаешь о нём, а потому полагаешь, будто там всё устроено по-другому... Но я разочарую тебя, мальчик… Там всё – точно так же. Что внизу, то и наверху, как говорили мудрые. И раз ты против Мира, против людей, то ты против бога, и царство его для тебя недоступно, и среди людей кроме унижения и боли ты ничего не найдёшь… Не найдёшь, покуда не поменяешь себя, не станешь любить людей и жертвовать ради них, и не познаешь Беззаветную Безусловную Отдающую Любовь.
Раймонд улыбнулся. Разящие точно в цель флешетты, что лились из сладких напомаженных уст Элиши, теперь летели в пустоту, проходя сквозь невесомую душу... Юноша, улыбаясь, ответил:
407
- Жестокий же твой бог… Он, стало быть, тем, кто несчастен при жизни, и на том свете устроит ад… И попробуй только сорвись с крючка земных страданий – устроенных богом же, уж там тебя сцапают, и будут пытать, покуда стоит вселенная. Бог, по-твоему, и создал меня таким вот, уродом, чудовищем, чтобы мучить и изучать, будто жука, которому сам оторвал лапки… Чтобы сокрыть от меня свой лик, а к другим людям – мучителям моим, повернуться благословением… Эх, обложили меня, обложили! Гонят весело, на номера! Прямо не бог, а клинический маньяк, куда уж там Щекотилам всяким! Какое лютое вы люди садо-мазо придумали по образу своему и подобию, и в боге вашем – лишь ваш оскал. Ты так желаешь мне зла… Но что же я сделал тебе плохого, пусть даже я – чудовище? Как много ненависти и кровожадности за вашей мнимой красотой, о люди… Мы разным богам служим, Элиша. Твоего бога я называю Дьяволом. А вообще, думается мне всё чаще, что люди и есть сами себе и Дьявол и Бог. И мне с вашим «богом» не по пути… А теперь, поди прочь от меня, лярва. Я не хочу ругаться, и тем более проливать твою кровь…
- Что ты сказал сейчас…? Кровь проливать?? Ах ты, волох обоссаный! Ты мне угрожать смеешь, обиженка?! Ну всё – жди... Больно тебе будет сегодня. Очень больно! Будешь мечтать ещё о самоубийстве; а пока стой, я сказала!!!
Элиша схватила старика за куртку, и закричала в квартиру:
- Эй, Нона, беги быстрей к дяде Беркману, пусть поможет мне!
Раймонд, дико расхохотавшись, сильно ударил Элишу в челюсть. Белоснежные зубы хрустнули. В наглых пылающих глазах мелькнула тень страха, гнева и недоумения… Рэй захлопнул дверь в 135-ую квартиру. Нечего маленькой Ноне смотреть на то, что здесь сейчас будет… В Раймонде зажглась и воспылала великая ярость. Он схватил Элишу за ворот халата, и ударил со всей силы головой о лестничные перила. Женщина пыталась закричать, но Рэй достал из пакета пехотную лопатку. Ту самую, старинную, прошедшую не одну войну, с лапчатым крестом Эйзернкройца… И рубанул «лярву» по коленке. Лопасть расколола чашечку и перебила сухожилия прелестной обласканной ножки. Элиша завалилась на бок, задыхаясь от боли. В глазах женщины застыл ужас. Неподдельный ужас... А Рэй входил «во вкус», калечное дитя холода и одиночества; чудовище, загнанное в угол. Он восставал против всего людского мира, так долго и жестоко его терзавшего, против мира, который так долго и старательно взращивал и питал цветы ненависти в его душе…
Старик рубанул в красивое кремово-смуглое лицо Элиши. С двух рук, диагонально, с потягом. Кромка лопаты вошла на удивление легко, но погнулась, видать, была слабо закалена. Редкая досада для Вайхаузенской артели! Но и мягкое железо рассекало плоть с жуткой силой, столь страшная ярость направляла руку Рэя...
«Не в закалке дело, меч плечом крепок!» - Отчего-то вспомнил старик старую поговорку. Это была бойня. Голова женщины раскололась надвое, от виска к щеке. Тонкая лопасть лопатки зазубрилась и завернулась винтом, вдребезги сокрушая молодые здоровые кости… Кровь, и сгустки мяса безудержной массой изливались на бетон. Черенок стал скользким от крови, и только темляк позволял его удерживать; куртка Рэя, лицо, руки – всё пропиталось липкой обволакивающей жидкостью. А мизантроп продолжал наносить удар за ударом, глаза его горели, из груди вырывался безудержный смех. На душе его стало легко и пусто... Он кричал:
«Нате вам, нате! За издевательства, за обман, за угрозы ваши гнилые… За Ловису, за Медведку, за Бога, за меня! Нате вам, HATE!!!»
Женщина валялась у ног Раймонда на полу лестничной клетки. Изрубленное тело дёргалось в
408
конвульсиях - откуда только оставалась жизнь в этой груде мяса... Как бывает иногда живуч человек к своему несчастью… Обезумевший от ярости старик рубил лопатой нещадно; по суставам, лицу, грудям, хребту, предплечьям, ногам… Залитые кровью глаза женщины помутнели, и застыли тупым животным ужасом. Юноша зажал нос ладонью. Под задранным халатом, по уже обмоченным колготкам, текли обильные жёлто-бурые потоки с резким зловонным запахом… «Мертвечинки поди поела… Ходячий скотомогильник» - Грустно ухмыльнулся Рэй. К резкому тёплому запаху крови и жидкого стула прибавилось специфическое амбре, похожее на мускус. Видимо, у Элиши от ужаса опорожнились анальные железы, смешав свой секрет с жуткой вонью поноса и крови. Или Рэй перерубил какую протоку… Красивая обёртка раскрылась, вывалив на свет начинку. Начинка была обыкновенной. Такой же, как у всех других людей, ничуть не красивой и не сексуальной.
Гордыня снова оказалась хрупкой… Красная нить, изящно обхватившая запястья женщины, развязалась сама собою, и робким червячком сползла на бетон…
- До чего вы были эгоистичны и жестоки, а ещё нацепили красную нить милосердия и служения добру… - Раймонд грустно смотрел на чудовищное зрелище, зажав рукавом нос. Он зло – их «добрым» миром взращенное… Он Танатос, сегодня победивший Эрос...
- Почти так же, как на забое УРБов. Почти так же, как на войне. Ничего страшного, всего лишь смерть… - Философски прошептал старик, глядя на изрубленный труп. Элиша остыла; над ней витало что-то незримое и жуткое, похожее на испарения боли, которая даже после погибели продолжала существовать и извергать свои флюиды… За заблокированной дверью нечеловеческим голосом скулила маленькая Нона – ни в чём не повинная дочка женщины. Она слышала всё, но ничего не могла поделать… Только Раймонд не обращал на неё внимания, её страдания – лишь капля в море боли, и чем жизнь маленькой любимой девочки ценнее жизни Ловисы, Амины, Эттвуда, Ландыша; Раймонда, в конце концов… И многих, многих других. Ничем не ценнее; это вы, люди, одних возвели на пьедестал, а других низвергаете в Трубу.
- С несчастных уже спрошено, Элиша. – Раймонд сталкивал ногами изрубленное тело вниз по лестнице, подумав, что, может, дочка увидит лишь лужу крови – зрелище более нейтральное, чем всё остальное… А может, и нет, плевать; лимит милосердия был исчерпан. – К несчастным следует относиться снисходительно. - Старик накрыл тело женщины халатом. - Жертва на многое имеет право, - Говорил он. - Хоть Вы, власть имущие, так это отрицаете и так боитесь Правды… Вы и посеяли зло, но надеялись не отведать всходов, как вы привыкли… Видит Всевышний, не я желал твоей погибели, но ты вынудила меня, не оставив выбора…
Я обещал Ей, - Шептал Раймонд, - Что больше никому не позволю унижать себя… И это лучшее обещание, что я давал за всю жизнь. Спасибо тебе, Ловиса, мой бесконечно светлый Ангел… Моя искорка Доброго Творца, моё Евангелие… Ты сделала меня Человеком, и ты с Аминой всё, что было, что есть, и что будет в моём мире… Привет… Родная, светлая… Привет. Я навеки помню твой «Привет», изменивший всё.
Дожидаться мужа Раймонду не хотелось. А то и вправду, самоубийству могут помешать.
Раймонд вышел на улицу. Вышел в последний раз. На улице стремительно холодало. По небу разлился жидкий перламутр, и звёзды блестели в разлившейся средь ясного дня сиреневой бездне. Космос стремительно распахивал свой ледяной зёв над городом… Открывалось Окно. И Раймонд улыбнулся. «Спасибо тебе, небо. Забери эту жизнь быстро…»
409
Он не хотел возвращаться в квартиру бабушки. Да и времени на это уже не оставалось – кто знает, какая смерть его нагонит теперь – две смерти шли за ним по пятам. Одна – в лице разъярённого мужа, друзей и поклонников Элиши – смерть болезненная, некрасивая, полная крови, дерьма и пыток, лишённая романтики, созерцания и покоя… Люди так желали ему такой смерти… Ах, она не пугала Раймонда. Что уж пугать копьём распятого… Утратил он страх теперь, вместе с долгими годами страданий, и вместе с первым поцелуем Ловисы, и вместе с дымом из трубы крематория, где сгорели его жена и дочка… Не страх терзал его, а усталость и отвращение. И не хотел он становиться «пищей» этих хозяев Мира, воинства сатаны… Давать им сладкий глоток злорадства, их ненасытной кровожадной пасти, которой уже оскаливался Новый Мир…
Вторая смерть манила старика ледяными объятьями, несущими пустоту и успокоение… Смерть, так похожая на омут Тёмной Воды, готовой омыть, исцелить и придать вечному забвению раны… Почему-то теперь он верил именно в такую смерть, и мучительное дребезжание воспалённого разума угасало в этой Воде. Старик бежал прочь из города, навстречу милой смерти.
Температура вокруг не просто падала. Она обрушалась. Как если бы небесная Тьма летела на землю подобно гигантскому савану. Фимбульвинтер, привет тебе, долгожданная... Гарм громко выл над Гнипахеллиром, привязь разорвана – вырвался жадный. Братья бились друг с другом, родичи близкие в распрях кровавых, тягостно миру – блуд великий, брань мечей и секир, трещали щиты в век бурь и волков! До гибели мира щадить человек человека не станет…
Прочь, прочь Потерявшийся Луч! Нырни в чёрный омут, терять тебе нечего…
При попытках дышать, воздух обжигал нос и горло, проникая маленькими лезвиями до самых лёгких. Раймонд был в куртке, что подарила ему Ловиса. На которой белыми нитками под самым сердцем вышито: «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко». Вышито руками Ловисы. Руками, прикосновение которых, казалось, способно растопить всю ненависть и холод этого мира… Только теперь холодная, липкая, не перестающая вопить и испускать боль кровь насквозь пропитала эту куртку, залила надпись, прилипла к телу Рэя, и будто просачивалась под кожу… «Погибла, как Иезавель… Не к добру это» - скажет несколькими часами позже о Элише следователь. И ночью увидит кошмар, и боль прилепится к нему, столь страшная и столь нечистая… Но старик не замечал бессильного яда дьяволицы, и сердце его теплело, замедляя свой бег...
Раймонд бежал не останавливаясь. И то, что он видел теперь вокруг, было прекрасно в своей ужасающей красоте. Город, заметённый барханами ослепительного снега. И небо, бледно-лиловое с перламутровыми прожилками, оно будто сорванная крыша гигантского купола открывало необъятный мир. И в безграничных чертогах этого мира всё ярче светились звёзды. Мириады колючих звёзд, а прямо под ними – кристально белым диском пульсировало солнце. Заканчивалась Элсмирштрассе: по левую сторону от городского кладбища начинались бескрайние просторы степи, украшенные островками берёзовых перелесков. Там дышала свобода, дышала сладостная, до боли и до слёз желанная смерть.
«Умирай легко, как листок, что оторвался от дерева и уносится ветром вдаль…» - Прошептал застывающими губами старик.
Раймонд остановился заворожённый. И казалось ему, словно сам город, исчезающий на западе в серебристой дымке – парит в безграничной вышине. И нет у него ни низа, ни верха, ни будущего, ни прошлого. Он застыл в перламутровой бездне истлевшей гравюрой, пожелтевшей нэцке…
410
Кадр, бессмысленный кадр дурного и долгого фильма. Такого уже далёкого фильма… И новые – нехоженные, манящие безмерными далями дороги протягивались в волшебную неизвестность жемчужною россыпью млечного пути. И звезды – небесные фонарики, вечные светлячки рассыпались внизу и вверху, и отчётливо видно, что каждая звезда удалена отсюда по-разному, и у каждой звезды есть душа и имя. И видны даже такие дальние, что смотря на них, казалось, видно как сама вселенная распускалась цветком среди пустоты... Среди вечной зимы и ночи. Как весна самого мироздания, как поцелуй любящего Творца…
Ну здравствуй, фаворский свет, от которого хотелось рыдать, с каждой слезой омывая душу от скорби и боли…
Душа переполнялась странной радостью. Радостью, похожей на волшебный сон. В этом сне Раймонд видел отрывки своего детства. И лица из своей жизни. Добрые, злые, безразличные… Но все они были обесцвечены. Как выдержанные на солнце фотографии. Только Свет, струясь и играя призрачными бликами, омывал иссякшие слёзы, врачевал страшные раны, растворяя навеки уставшие нервы… И вокруг звучала музыка. Тихая, но она была повсюду, и каждый звук делился на бесконечность и жил, пока другие наслаивались на него, и весь мир начал вибрировать этой странной, но красивой мелодией…
Раймонд видел Ловису. И милую дочку Медведку… Он чувствовал на себе объятия тёмной, но такой светлой Акко... Шёлк её волос и тёплое дыхание. Он погружал ладонь в уютную коричневую шерстку Амины, ласково проводил по вмятинке на её голове… Словно были они рядом, вся семья, и шли втроём через зимние степи, через бесконечные снега, и где ступали звёздные девочки – вылезали подснежники, и небо плакало апрельскими слезами... Так хотел Рэй встретить весну втроём, с женой и дочерью! Весну в мире, не осквернённом ложью и болью... И первую нежно-зелёную листву, и первые прохладные дожди, и весёлые грозы, и щемящее, рвущее грудь слезами и криком Счастье… И чтобы город был, как прежде. Как прежде в нём были мама и папа – пусть и такие! Он простит их, ведь счастливым так легко прощать… И чтобы был одинокий Мартин – что неизбежно встретил бы свою «Анну», а может Марину, Шелли, Эйнару или Надин… И были Ларри, Варфоломей, и плаксивый УРБ Эттвуд Порко… И была старушка Ванда, что кормит бездомных кошек, и коши чтобы были… И собаки. И люди все были, но были они… мудрее, добрее... Не мучили и не убивали других людей, животных - ни собак, ни свиней, ни УРБов… Чтобы не было больше клеток и тюрем, скотобоен и войны. И Син оставался далёкой экзотической страной за Небесными горами и Уршурумской Заставой, где вместо соблазна Вавилонской Башни люди открыли бы живого Доброго Бога-Творца, Мудрого Отца и Любящего Сына…
Раймонд уходил всё дальше и дальше. Барханы снега были словно каменные горные хребты – такие твёрдые и гладкие. И ноги в них совсем не проваливались. Ни души вокруг. Только по редким струйкам дыма над далёкими крышами можно понять, что Город ещё жив. Только это уже другая вселенная. Вселенная, от которой Рэй отделился и был здесь прозрачной тенью. И тень легко скользила по заметённому пустырю. Вот и кресты кладбища скрылись в морозном тумане. Впереди – лишь степь под лиловым переливающимся небом. И небо становилось всё ярче, а солнце, клонясь за горизонт, наливалось желтизной как спелое яблоко…
Раймонд всё шёл и шёл. Почти не оставляя следов. Лёгкий и прозрачный. И все напоминания о городе скрылись за горизонтом. Впервые за жизнь юноша увидел степь такой. Она напоминала пустыню на иллюстрациях книг, что читал он в детстве. Белоснежные барханы, позолочённые заходящим солнцем. И с каждым мгновеньем цвета вокруг менялись, словно кто-то вращал на небе гигантский калейдоскоп. Звёзды зажигались ярче, и небо теперь напоминало огромный город – светящийся улей. И словно там – были такие же дома с тысячами тёплых окон, ездили
411
троллейбусы и трамваи, и люди спешили по своим делам. И где-то там был и его дом. Тёплый, родной дом. Где ждали, где любили, и где для него уже зажжён очаг и свеча у окна. Слёзы катились по щекам парня. И застывали острыми льдинками. Раймонд не чувствовал рук и что-то тяжёлое, сонное сдавливало грудь. Вселенский холод. Торжественный, чистый, прекрасный. Никогда холод не доставлял такого счастья и не успокаивал так. А темнота становилась гуще. И всё ближе светились огни небесного города-улья. И вот казалось уже – протяни руку – и коснёшься витых перил чудесного сада и останешься там навсегда...
Раймонд не почувствовал, как опустился на снег. И седая зима, как мать, которая никогда не предаст, обняла его. Обняла блудного сына и шептала добрые сказки. Только слов было не разобрать... Тепло вместе с жизнью покидало забывшегося последним сном старика. Совсем не больно, совсем не страшно…
Луч – прочь отсюда, прочь… Раймонд принял свою смерть. Лишь стройный над степью над ним возвышался, не тронут омелой, осины побег…
Вспышка. Тусклая струйка света, протянувшаяся в прекрасное далёко… Она неминуемо гаснет. Так хочется лететь вслед за ней, но… И вдруг – ещё вспышка! Яркая, как юное солнце. Рэй протягивает к ней руки, и вспышка затягивает его… Ему хорошо. На миг вибрация разума ощутила, что же такое свобода от Себя и слияние с Абсолютом, и ничего прекраснее этого не существовало… И когда так хотелось навсегда угаснуть - ослепительная белизна резанула разум, вернув его к бытию. Парень очнулся. Огляделся по сторонам – и ахнул.
Рэй стоял на сверкающем ледяном паркете, расчерченном строгими узорами. А над головой его в голубой вышине парил потолок с тысячами светящихся огоньков. И откуда-то из вышины лилась музыка. Тихая, ненавязчивая, будто невидимая рука перебирала струны арфы.
Юноша больше не ощущал холода. И душевной боли. И всех низких, навязанных ему мыслей, что были не его, были чужими… Ему вдруг стало хорошо-хорошо, словно все цепи сняли разом. И душу его переполнил тихий восторг.
- Неужели я умер… - Пронеслось в его голове. И мысль эта отразилась тихим безмятежным покоем.
Парень оглядел себя с ног до головы: на нём всё та же серая куртка, с вышитой под сердцем белыми нитками надписью: «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко». Только крови больше не было, а серая ткань словно тоже сделалась белой, как снег… И надпись эту Рэй чувствовал с каждым шагом всё сильнее. Как нежное тепло, как силу, переполняющую, от которой хотелось танцевать.
Раймонд ходил по ледяному дворцу. А дворцу не было конца. В его огромных окнах мыслимыми и немыслимыми красками переливалось небо. И звёзды, и планеты, и мерцающие туманности в окружении незнакомых созвездий. Шаги отдавались эхом, и прозрачный пол отражал необъятную вышину. Как вдруг, парень почувствовал, что кто-то шагает следом за ним. Мягко, еле слышно шелестя по льду, как потерявшийся осенний листок. Медведка!
Юноша со слезами счастья на глазах бросился в объятья маленькой дочки.
- Как ты здесь оказалась?? – Почти рыдая, преисполненный света и тепла говорил Рэй. А Амина, встав на задние лапки, молча уткнулась хоботом-носом ему в живот, и в этом прикосновении отразилось всё великое счастье встречи дочери и отца. Как возвращение Домой, и трудно словами передать это чувство. Амина виляла пушистым толстым хвостом, и пристально глядела в глаза своему папе, и как бездонен, как удивителен был этот взгляд… 412 стр.
- Ну, мы и здесь не одни! – Сдерживая слёзы радости, говорил Раймонд. И собака нежно смотрела на него, не отходя ни на шаг. – Идём! Как думаешь, наверно это наш новый дом... Правда, тут красиво!
- Не так красиво, как может быть, Друг. – Вдруг раздался голос из-ниоткуда.
Раймонд поднял голову, но ничего не увидел. Он оглянулся по сторонам.
Сюда! – Мягко сказал голос. И Рэй проследовал в следующий зал, где возвышался ледяной двуглавый трон. А на троне сидели… Жужелица и Землеройка.
Раймонд обомлел, но не растерялся и не испугался ничуть. Он прямо глядел в глаза двум загадочным и забавным существам. Что это за странная сказка – Двое были будто ожившие иллюстрации Ника Чижика – любимого с детства художника.
- Ты знаешь, кто мы? – Спросила Жужелица.
- Не знает. – Ответила ей Землеройка.
- Мы – Ловцы Запоздалого Счастья! – Хором представились они.
- А ты знаешь, зачем ты здесь? – Спросила Жужелица.
- Какая же ты вредная – Рассмеялась Землеройка. – Вечно со своими вопросами! Но это ведь мы должны отвечать, а не спрашивать, верно?? – И оба странных существа улыбнулись.
- Так вот. – Продолжала Землеройка. – Ты не спишь. Ты правда умер, парень, но как знать? Может, всё как раз чуточку наоборот, и жизнь только начинается? Странная штука!
- Все мы родом отсюда… - Вставила Жужелица. – Поэтому так радостно сюда вернуться!
- Он это уже понял. – Снисходительно улыбнулась Землеройка. – Но твой путь не закончился, Рай! Вот фокус. Заканчивается история целого мира, а твоя только начинается! Вот уж – Небесный Калейдоскоп…
- Как так… заканчивается… - Спросил Землеройку Рэй, поглаживая прильнувшую к ноге Амину.
- Просто. – Мягко ответила Землеройка и прищурила чёрные глазки. – Даже мы не сумели сохранить Счастье вашего мира. Он решил отделиться. Когда матери предадут детей своих и кровь невинных будет проливаться каждый день – Мир заболевает. Заболевает, как человек, сражённый раком. И болезнь эту не вылечить, её можно только отсечь. И… друг, посмотри туда. – Землеройка протянула Раймонду ледяное зеркало в обрамлении красивых узоров. – Только не пугайся! Это – неизбежность. А неизбежности глупо бояться.
Раймонд взял зеркало и вгляделся в искрящуюся глубину. Вскоре начали проступать мутные силуэты, и вот в бездонном омуте зеркала, парень увидел страшные танки с красными перевёрнутыми крестами. И не кресты это были, а висящие вниз головой Святые, обагряющие кровью землю… А над танками развевалось кровавое знамя, и звезды на его полотне заменяли звезды на небе... А небо само заковали в сталь, и бесчисленные глаза Дракона глядели на землю вместо звёзд. И когти Дракона протянулись к людским сердцам, крепко сжимали их и заставляли биться Его ритмом… И чертили на сердцах руны, болезненно выпуская кровь, и кровь горела на Жертвеннике, и Незримый, что был сильней самого Дракона и стоял за его спиной, с наслаждением вкушал этот запах… И бесчисленные Ткачи, коим имя Легион, вязали пряжу из
413
Тёмных Начал, в которых Жизнь обретала Желание, Боль и наготу... И видел Раймонд Антихриста, явленого из чрева Дракона, и играл он на чёрной флейте, и у ног его возвышались горы изуродованных белых тел... Видел Раймонд невидимые механизмы, скребущие чрево земли, и видел, как над звёздами плакали бессильно ангелы… А потом кричал безумец, скребя стены одиночной камеры. И дитя, выброшенное родной матерью на улицу, съёжилось на снегу, и вороны клевали его глаза… Раймонд видел тощих бездомных собак, которых привязывали за лапы и сдирали шкуру. И остекленевшие глаза борова, в которых отражался отточенный нож. И молот судьи, разнёсшийся гулом и тишиной в ушах, что оглашал вечный приговор невинному... И сквозь всё это смеялись Элиша и Асланбек, нежно целуя своих детей и подавая им человеческое мясо... А потом всё погасло. В зеркале клубилась темнота, чёрная и страшная, в которой медленно проступали черты Зверя. Он, клубясь как дым над потухшим костром, плотнел и обретал форму. Он улыбался Рэю губами Ловисы, и лошадиными зубами шептал: Я– Ворок… Я – Гигас… Я – Карна… Я Фенрир, пожирающий солнце... Я - Всадник Заката, и чрево моё переварит твой мир… И пасть свою он раскрыл от неба до земли, и лик его был настолько ужасен, что Раймонда передёрнуло, и он чуть не выронил зеркало из рук…
- Подай сюда. – Сказала Землеройка, и взяла зеркало трёмя когтистыми лапками.
– Теперь ты понял? – Спросила Жужелица.
- Он понял. – Толкая её в бок, ответила Землеройка.
– Ты знаешь, что тебя уже ждут?! – Воскликнула Жужелица, улыбаясь юноше.
- О да! – Просияла забавная Землеройка. – Ждёт, ждёт! И скоро она откроет глаза. Хотя эх… как глупо! Ведь только недавно она стояла здесь и улыбалась… Такая улыбка, Боже! Эта девушка носит в себе Солнце, хотя соткана из прохладной Тьмы… Странный парадокс! Я нечасто встречала такое за карьеру… А впрочем, друг, не пугайся слова «Тьма»! Тьма не есть зло, она – лишь форма бытия, и…
- Вы знаете где Ловиса?? – Вдруг, неожиданно громко вопросил Рэй. А Жужелица с Землеройкой улыбнулись.
- Да, знаем. И скоро вы встретитесь. Можете даже сейчас. На счёт! Раз, два…
- Подожди! – Землеройка дёрнула Жужелицу за лапку. – Ещё пару слов.
- Валяй, я только за.
- Рай. – обратилась к парню Землеройка, глядя прямо ему в глаза. – Ты знай, пожалуйста. Там, где ты сейчас окажешься – не будет просто. Ты, Всевышний видит, со светлой душой. Но живя среди грязи нельзя не запачкаться… И сердце твоё ещё не стало легче пера Ангела… В тебе ещё есть и жажда земных наслаждений, и невыплаканные обиды, и гнев в тебе тоже есть! Нет, не переживай за Элишу и её детей. Эта мысль терзает тебя, но… По закону Всевышнего Элиша заслужила то, что случилось. А вот если бы ты проявил слабость и она утвердилась за твой счёт, напитавшись твоим светом… Как раз это было бы несправедливо и неправильно. Но ваш мир всегда жил по таким законам, так что для него ты… потерян. И это к лучшему! Не бойся наказания или кармы за твой поступок. Лично я лишь хвалю за храбрость стать мечом в руках Справедливости. Но… за детей Элиши, конечно, грустно… По-человечески, хоть я, как ты понимаешь, совсем не человек… Впрочем, судьба маленькой Ноны и близняшек и так была предрешена, и пока не в нашей компетенции менять её... Всё очень скоро свернётся, это мы уже сообщили. Колесо судеб будет разрушено, и каждый направится в новую жизнь, согласно делам своим и закону Творца. Ваш мир
414
задолжал Вселенной. И нечистую опухоль его «законов» необходимо сжечь дотла. Но остаётся множество других миров, и зло – оно, увы, неистребимо во вселенной; даже в Свете есть зёрнышко Тьмы, а во Тьме – искра Света… Я прошу! Не погаси в себе эту искорку, мой Рай! Мой светлый, добрый человечек! Там, куда ты сейчас отправишься… Будет одиночество. И непонимание тоже будет. И мир тот будет полон боли и отчаяния, но и счастье в нём тоже есть! Много счастья, только… ты знаешь… оно будет перемешано со страданием, как и там, откуда пришёл ты… Но счастья будет, чуточку больше. Ты будешь нужен в том мире, ты должен сообщить ему в книге, которую ты напишешь – Закон Истины и Милосердия. Ты спасёшь целый мир, если его жители послушают тебя… Но если и случится это, то лишь после твоего ухода. Я прошу тебя, не сломайся. Стань лучше, чем ты был здесь! Смелее, добрее, счастливее… Шлейф скорби и одиночества будет с тобою и там – ведь ты должен указать на них людям, научить быть добрей и любить друг друга… Научить чувствовать глубинную несправедливость, а не рубить по верхам. Помни – ты – молитва и знамя в руках Всевышнего, и тебе, как никому другому, назначено нести Его слово и дело в мире, падающем в бездну... Но, друг! Помни, прошу. И это не навсегда! И будет покой. Будет вечное счастье. Все мы Оттуда вышли, и Туда возвратимся…
Будет ласковый дождь, будет запах земли,
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах,
И цветение слив в белопенных садах.
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткнет звонкий узор,
И никто, и никто не вспомянет войну –
Пережито-забыто, ворошить ни к чему.
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род...
И весна… И весна встретит новый рассвет,
Не заметив, что нас уже нет...
Землеройка тихим ласковым голосом напела любимое стихотворение Раймонда, и грустно улыбнулась влажными чёрными глазками. - Но пока твоё сердце бьётся, мой милый Рэй: сделай тот мир чуточку лучше. Мы не потеряем с тобой связи, мы будем помогать тебе даже тогда, когда ты перестанешь верить… И рядом с тобой будет та, с которой вы повенчаны Небесами. Но и её жизнь будет нелёгкой. Она – чистильщица. Она вбирает в себя всю горечь и боль страдающих, и страдает сама, облегчая им боль. Она собрала в себе слишком много Тьмы. И Тьма эта болеет, но в том и её задача – исцелять других, не в силах помочь себе самой… И поэтому ты должен её спасти. Она… какой бы сильной она ни была – ужасно зависима от тебя. Знай, тебе это пригодится. Вы родитесь в разных городах. И чтобы встретиться, вам предстоит долгий путь. Путь длиною в два с лишним десятилетия! Но вы будете связаны друг с другом крепкой ниткой. – И Землеройка протянула лапку к куртке Рэя. И ловким движением вытащила и распутала белую нитку, которой была вышита надпись «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко».
415
- И да! Чуть не забыла – Амина тоже будет с тобой! – Как говорят на Небесах – Тот, кто любит – разделит жизнь того, кого он любит, какой бы горькой или сладкой та жизнь не была! Амина – особенная собака, да ты и сам прекрасно знаешь, что её душа – это твой маленький деймон, твой ангел-хранитель! И по совместительству - твоя дочка, она сама выбрала тебя. Амина войдёт в твою жизнь раньше, и проживёт долго, но не горюй сильно, когда она уйдёт! Собачий век не долог, но Амина не покинет вас надолго! Спустя два года, она снова родится в вашей семье, уже не только духовной, но и кровной вашей с Акко дочерью! Маленькой доброй девочкой с русыми волосами и чистым сострадательным сердцем… А теперь – Улыбнулась Землеройка.
- Подождиии… - Жужелица шикнула на подругу. – Ведь парень наверняка хочет узнать, почему мы выглядим так.
- Ах, да. Я чуть не забыла! – Представь, я едва не забыла, как мы вообще выглядим! Ведь мы… Каждый день разные. То мы Георгина и Воздушный Змей, то Карандаш и Деревянная Лошадка... А порой вообще – Компас и Электрочайник! – Землеройка залилась забавным смехом. – Но ты не подумай, мы живые. Живые, как и ты. И мы тоже любим читать сказки. Мы думали, может предстать пред тобой в облике Доброго Сказочника и Королевы Льда, или Ауринко и Галадриэли? А потом решили, что лучше в образе Фиоры из Фааларны и Огонька Кальцифера, но скинувшись мыслями, стали Жужелицей и Землеройкой. Я знаю – шепнула Землеройка Рэю на ухо. – Это твоя любимая сказка. А про буквы не обращай внимания! Из них можно построить целое королевство, и даже тополь Густав будет счастлив, осыпая листья, как буквы в свой новый роман… Наверное, как и все, сюда попадающие, ты захочешь узнать, кто есть Бог, и в чём смысл жизни… Так вот, Рай. Я скажу просто, не вдаваясь в дебри семантики и философии, ибо наше время подходит к концу… Вот смотри, Рай. Тот, кого мы называем Единым Творцом – есть Анима Мунди – Душа Вселенной. Он – Творец Космоса, начало начал… И последний причал. Но, его масштаб и многогранность непросто познать человеческим разумом, а посему – агностики ближе к истине, пытаясь представить Его… Так вот, Космос породил множество сущностей – их можно назвать Эонами, или Ангелами, или полу-Богами, что сами стали кураторами и экспериментаторами в творении и развитии миров, подобных Земле, и не очень... Большинство Эонов-творцов были подобны Богу-Творцу, были добрыми и мудрыми, живущими в гармонии Вселенской Симфонии… Но, как ты знаешь из учения Сурали Утешителя… С вашим миром с самого начала всё пошло не так просто… Так получилось, что на пересечениях благих идей Творца зародился «узелок зла» - можно назвать его Сатанаэль. На пересечениях идей Сатанаэля зародились законы и судьбы – то, что у вас называют Сансарой – извечное бурление чувств, желаний и страстей, которые сплетались и завязывались узлами в новых жизнях. И рождали новые «личности», новые эго, опутанные страстями и жаждой. Но ошибочно считать, что человек и живые существа – лишь творения и жертвы «Сатанаэля». Они так же его составляющие... Часть от части его. Каждый в некоторой мере Творец, и каждый строит тот мир, в котором живёт... Но беда в том, что живые существа в вашем мире не желали всеобщего блага, они лишь отдалялись друг от друга в бесконечном стремлении потреблять и самоутверждаться. Их дисгармоничная воля неизбежно вела мир к разрушению. Понимаешь, сами по себе импульсы воли Вселенной безличны, как элементы и стихии на земле. Но когда они сплетаются в «узел», рождается личность, эго. Изначально в вашей локе Вселенной сплелось много дисгармоничных энергий, их подпитывали и планеты вашей звёздной системы. У каждой планеты есть душа и воля, и центром вашей системы является Солнце, которое как сердце разгонят импульс жизни, пронизывая эфир до гелиопаузы… Этот импульс, преломляясь и искажаясь иными силами, полями, планетами - может стать как благим, так и разрушающим… В твоей судьбе влияние планет было разрушающим, но не стоит винить их. Сами по себе и звезды, и планеты, это не боги, но влияние их на жителей маленькой Земли огромно… Верно говорили ваши мудрецы, что человек; да каждая песчинка - содержит целый космос! Но в то же время, Космос в
416
ней преломляется по-своему, а потому – каждая песчинка уникальна. Ты ведь знаешь, что организм человека на 80% состоит из воды, сама по себе вода – стихия, но в организме человека становится его составляющей, становится им самим, живой! Так и влияние планет, полей, сил, существующих во Вселенной... Неудачно они соединились, дав импульс жизни на вашей Земле.
И узелок сил, который двигал эволюцию вашего мира, развил собственную волю, претящую законам Космоса. Видишь, практически нигде больше нет такой тяги к дроблению, сепарации и поглощению… Некоторые ваши философы называли этот узелок сил омелой на мировом древе. Впрочем, подойдет сравнение с любым паразитом. Сама по себе омела существовать не может, ей необходимо присосаться и питаться тем, кто «даёт и не прогоняет» - к Доброму Творцу мироздания. А в частном вопросе и к «личностям», в ком живёт милосердие Доброго Творца… Поэтому в вашем мире души, в ком много качеств Всевышнего – в первую очередь становятся донорами, пищей для нечистых «потребителей». Но не всегда всё однозначно… Видишь ли, самые добрые души порой сильнее всего загрязнены негативными эмоциями – страхом, болью, неуверенностью… Эти чувства – как сети и одновременно как шланги, которые набрасывает мир-сансара-сатанаэль, и кормится энергией «доноров», делая их грязнее и ведя к погибели. Вот так всё непросто… Дурное переплетено с добрым, и порой очень трудно отделить одно от другого. Но дело в том, что нельзя «взять добрых людей и отделить их от злых». Во-первых, потому, что критерии добра и зла в вашем мире искажены едва ли не полностью. А во-вторых – человечество и все твори земные – ЕДИНЫ! И их задача не отсекать от себя части и выбрасывать (как некоторые думают), но ИСПРАВЛЯТЬ дурное на хорошее. Каждому, начиная с себя, и помогая другим. Поменять главный импульс «потреблять и разрушать», на импульс «отдавать и любить»! Вот – главное отличие Доброго Творца «сатанаэля»! Только люди никак не могли уразуметь, что как в той басне – подрывают корни дерева, с которого кормятся и благодаря которому живут… Гордыня и злоба вашей реальности воплотились такими вот корявыми законами для живых существ, где сильный поедает слабого, и бурлят самые тяжёлые низкие чувства… Нигде во Вселенной нет таких энергий отчаяния и боли, которые производит ваш мир, сбрасывая их нам! Эх, видел бы ты эволюцию на более «здоровых» планетах! Моя сестра работала раньше над такой… Но там теперь всё так хорошо, что её помощь стала не нужна… Жаль, что с вашей получилось иначе…
Землеройка задумчиво поглядела на Рэя. Медведка сидела рядом, так же крепко прижимаясь к ноге, но можно было ощутить, что она как бы светится изнутри и едва касается пола.
- Так вот, - Улыбнулось забавное существо. – Подведём итог: «эволюция» вашей цивилизации свернула не туда, и завела в тупик даже себя саму. Последние десять тысячелетий ваш коллективный «Яхве» превратил планету в откровенную «скотоферму», потому что питался страданиями живых существ, и без них – сам «дал бы дубу». Помнишь Волан-де Морта, который чтобы жить пил кровь единорогов? Вот-вот… А теперь представь, что он – и есть ваш коллективный разум, а «единороги» - его же собственные «нейроны»?! Мы долго наблюдали за вашей цивилизацией. Спасали регулярно самых добрых или самых страдающих… Знаешь, хоть мы и считаем, что само понятие эго и «я есьм» не есть хорошо, но по нашим законам любое чувствующее существо страдать не должно! А потому мы многих забираем из вашего мира; одних мы перенаправляем в другие места, других омываем от скверны, иных мы гасим, как беспокойное пламя, с их воли и просьбы, ибо бывает такая боль, закольцованная в себе, что никакая жизнь не нужна… Ты хочешь знать, кто же всё-таки мы, и в чём наша суть. Так вот. Всё, что ты видишь сейчас – симуляция. Это твоё собственное сознание материализует наши образы. Но правда в том, что наша воля и благословение передаются тебе напрямую, и всё будет хорошо… Понимаешь, мы всегда спасали терпящих бедствие в вашей реальности, но сейчас решили вмешаться по полной. Вот так вот, наш грустный Рай… Говорить о сущности вашего коллективного можно долго; она
417
многомерна, не стоит считать, что «материальное» в ней от дьявола, а «тонкие планы» от доброго бога. Увы… здесь верна истина: что внизу, то и наверху. Вот только «верх», как и «низ» - бывают разными. В вашем мире и «духовный мир», и мир идей, и мир чувств – грязны и ужасны, полны злых намерений и обитателей… Ведь это ваши же мысли! Мысли никуда не пропадают, а живут, вьются как нити сквозь время, и сплетаются узелками-личностями. И как раз «тонкие планы» вашего мира осквернены намного больше, чем материальная его сторона. Главная беда человечества даже не в разрушении материальной природы, экосистем – а в засорении вашего коллективного бессознательного ненавистью, страданием, несправедливостью… Поэтому можно сказать и так – ваш мир, ваш «бог» не всегда был таким злым, он «темнел» вместе с собственной энтропией, и «эволюция» его всё больше претила Вселенной…
И теперь – Землеройка печально улыбнулась. – Ваш мир приблизился вплотную к тому, к чему приближаться не следовало. И мы – служители другого Эона, сотворённого в гармонии с Всевышним, вмешались. Последние десятилетия мы особенно пристально наблюдали за вашей цивилизацией, посылали идеи и пророков, но всё в пустую. Мы забирали из Сансары «достойных» - вырывали из лап Мучителя, как вырвали и тебя… Увы, в твоей душе оставалось недостаточно света и потенциала, чтобы самостоятельно пройти сквозь «сеть». Но теперь всё будет хорошо… Знай, грустное Дитя, во вселенной множество, бессчётное множество миров, сотворённых Ангелами в согласии с Вселенской Анимой. Добрых миров, прекрасных настолько, что ах, только бы ты знал… И уверена, ещё узнаешь! Не ты был болен, о наше дитя, в своём мире. Просто в «узелке» твоей личности вместе негативом вплетено и много Вселенских сил, чистых и светлых. Вспомни! Сострадательность, честность, бескорыстие, альтруизм, стремление к развитию и всеобщему благу… Через тебя наша Воля пыталась подавать там робкий голос, правда, скажу честно, весьма корявенько… - Землеройка с беззлобным укором посмотрела юноше в глаза.
- А теперь… - Землеройка грустно вздохнула. – Ваш мир будет разрушен. Разрушен и физически, и на всех «тонких» уровнях. Уже летит к нему «Чёрная Звезда» из пояса Эфирных Теней. Она переварит всё, даже «свет» вашего мира, который стал нечист и дурен. А потому, не установится власти империи Син, Раймонд. Не будет больше УРБов. Не будет тюрем, скотомогильников и пыток… Всё закончится, Рай. Очень, очень скоро…
«Ныне снята последняя печать с вашего мира, и достоен агнец закланный принять силу и богатство, честь и славу, мудрость и власть…» И всё будет хорошо, знай, светлое Дитя… Самая главная сила во Вселенной – добрая. И да, сам Вильям Шпринг, (а он уже 500 лет как стал Ангелом!), просил передать тебе Благословение!. Он столь сильно пожелал тогда, 700 лет назад, сгорая в костре инквизиции на площади Фойербрука, чтобы Церковь Звёздных Детей, хранителей Грааля возродилась... Всё-таки, хоть катары кое в чём заблуждались по человеческой ограниченности, именно их вера в Доброго Творца была и остаётся истинной! И милосердие, сострадание и альтруизм – и есть тот «Лавр», что растёт у входа в Рай… Вы с Ловисой исполнили Его завет, и Лавр Альварской церкви, что ближе всех церквей земных к Вратам Рая, расцвёл в ваших сердцах…
Ну а теперь… Прощай, друг! И помни… не той памятью, которой вскоре будешь запоминать задачки алгебры и формулы физики! Помни памятью сердца! – Будь добрым и храбрым, и знай: та, которую ты любишь и которая любит тебя – обязательно найдётся! Найдётся и твоя Амина, и проживёт она с тобой почти 20 лет, а потом возродится снова вашей дочерью и проводит вас в последний Путь окончательного Освобождения! Вы трое не потеряетесь в вихре новой, более светлой (и временной) «Сансары», знай, друг! И – не прощай! До встречи!
Жужелица смахнула слезу проступившую на глазках сентиментальной Землеройки.
418
А Раймонд, моргнув, вдруг снова провалился в черноту. В черноту без времени, без мыслей, без пространства. Пока мягкий жёлтый свет и голоса незнакомых людей, и восторженный женский крик не заставили открыть его глаза вновь.
*******
Вспышка. Ещё вспышка. Белая комната, за окном – ночь. Так это не смерть?
- Ой, очнулся. Вера Дмитриевна, быстрей сюда!
В комнату вошла немолодая полная женщина в белом халате.
- А мы думали, не выйдет уже из комы, болезный…
- Да… Знаешь, мне даже жалко старика – прожил бобылём до 90 лет, а под конец ещё и паралич разбил.
- У каждого своя дорога.
- Раймонд …ич, вы слышите меня?
Молодая медсестра наклонилась к измождённому лицу старика, в глазах которого блестели слёзы. Приглушённое радио на посту что-то говорило о форсировании китайской армией Амура и ракетных ударах по Хабаровску и Благовещенску. Голос диктора был проникновенным и тревожным, как голос Юрия Левитана 22 июня 41-года. Часы показывали 3.03. Вся жизнь пронеслась перед глазами старика – и страшное детство, и одинокая юность, и предательства родных людей, и одиночество, одиночество, одиночество... И жестокость, несправедливость, нужда, побои, годы отшельничества в северной деревне и скитания по разным городам. Лишь робкими светлым пятнышками, солнечными зайчиками, эту жизнь осенили три собаки, сменившие одна другую... Три верных молчаливых подруги на тернистом пути… Старик любил собак. Они были единственной отдушиной в его жизни, единственной радостью и теплотой. Но они давно мертвы. И не все умерли своей смертью…
Старик закрыл глаза, в которых высохли скупые слёзы. «Значит, вся эта история снилась мне. Эта правдивая история, в которой никогда не было главной героини. Значит, ты только снилась мне, Ловиса-Акко-Химару-Воржишек. Получается, я выдумал, сотворил тебя, как Пигмалион сотворил Галатею, но неужели ты никогда не оживёшь… Неужели ты никогда не жила в целой Вселенной, моя добрая, моя спасительница… Впрочем, уже не важно».
Сердце старика остановилось. Наконец, пытка длиной 90 лет подошла к концу, и теперь открывала что-то новое. Лучшее новое. Старик верил в это, а потому его бледное заострённое лицо осенилось улыбкой.
А над миром шествовал Сатурн. Три круга он сделал за время жизни старика, и теперь покидал Водолея и зловещий поражённый 12 дом его натала… А мир продолжал вращаться, мир продолжал гореть.
419
**********
Новый Завет
или
Периферия Вселенной.
Это короткая история о любви, обретённой наконец одинокими душами. Немного грустная, немного страшная, но и светлая, как долгое возвращение Домой. Эта история могла бы стать эпилогом, но будет лишь прологом лучшего нового.
1. Реальность.
Зима наступила в Городе внезапно. Как ночь она опустилась на землю, прикрыв её синим стеклянным колпаком. На землю, и без того одинокую, задушенную стальными тисками серого мегаполиса. Небеса напоминали перевёрнутую бездну, и в душу закралось чувство чего-то удивительного. Как странно… С чего бы это? Бывают переломные моменты, когда осознаёшь что-то более значимое, чем всё, что ты знал до сих пор. И проходит чувство тревожности, как будто всматриваешься в бесконечную пустоту. Кажется, что именно ЭТО сейчас повисло над головой. А впрочем, этот город похож на другие. Я уже перестал последнее время ощущать разницу во времени. Точнее, оно стало для меня однородной бесцветной субстанцией. Что уж там говорить… Наверное, в этом заключается последнее счастье закоренелого одиночки.
В общем, это был самый обычный день. Шесть часов после полудня. За весь день в библиотеке только три посетителя. Ничего удивительного. Сегодняшний снегопад заставил многих повременить с посещением досугово-культурных объектов, которым, разумеется, и является моя библиотека. Точнее, не моя. Я просто работаю в ней уже второй год. Можно более детально описать это место. Ведь оно заслуживает того, не так ли?
Так вот. Располагалось само здание в тихом дворе, в окружении диких яблонь. Как красиво тут бывало весною… Или осенью, когда Город окутывала сонная меланхолия, и жизнь медленно начинала замирать. Но кому как, а душа романтика расцветает среди упадка. На почве декаданса процветает самое неподдельное возрождение. Но, я как всегда, отвлёкся. Фасадом здание выходило на узкую улочку. С одной стороны не было деревьев, и окна ясным взглядом смотрели перед собой. Неизменно, на подоконниках стояли бесчисленные горшки с геранью, кактусами, и ещё какими-то неизвестными мне цветами. Дом был трёхэтажным. Библиотека располагалась на первом этаже. Невысокое крыльцо, старая скрипучая дверь, выцветшая табличка над входом. Здесь ничего не поменялось с тех пор, как я устроился сюда на работу. Время от времени мне казалось, что ЭТО место ждало меня. Как-то странно получилось. После окончания колледжа жизнь казалась стремительным водоворотом, скорее пугающим, чем манящим. Чем-то нереальным казалось вылезти из уютного мирка привычного существования в совершенно взрослую, и такую же одинокую жизнь. Но всё произошло само собой, и я не успел опомниться, как нашёл СВОЁ место. Но об этом позже.
В общем, закончился ещё один рабочий день. Заперев на ключ скрипучую дверь, я отправился домой.
420
Честно говоря, мне никогда не хотелось стремглав идти к себе, а потому каждое возвращение домой длилось не менее часа. Каждый раз, выбирая разные пути всего-то средь пары кварталов, будто перемешивая три цвета, получаешь бесчисленное множество оттенков. И из таких вот пустяковых моментов складывается разнообразие. Впрочем, назвать мой образ жизни разнообразным мало кому придёт в голову. Моя квартира располагалась на седьмом этаже серенького дома, которых в округе полным-полно. Типовые девятиэтажки из силикатного кирпича, уже успевшие изрядно обрасти ясенями и тайнами. Я жил на Улица Роз, в доме номер 5, в квартире 125. Лаконичный адрес. Окраина нашего Города совсем не похожа на его центр, с неоновым огнями, переливающимися всеми цветами небоскрёбами, и праздно-бессмысленным образом жизни, который называется у нас богемой…
К квартире три комнаты. Спальня, зал, мастерская. А так же маленькая кухня, санузел, и совсем короткий коридор, который заканчивался прямо у порога. Шторы уже второй месяц плотно завешаны. Унылое зрелище. А так здорово было летом наблюдать восходы. Так удачно, ведь окно моей спальни выходит на восток. Не знаю, почему, но я с детства любил восходы. Давно обесцвеченные воспоминания о чём-то прекрасном, но словно утерянном. Хоть я и любил смотреть на утреннюю зарю, но это зрелище вызывало у меня щемящую грусть. Чувство утраты. Как будто когда-то давно ты потерял часть себя. Но это было так давно, что уже невозможно вспомнить.
Сейчас, который месяц я не вижу восходов. Рано утром уходя на работу, приходится гасить свет в доме, давно забывшем о солнце. Рассвет приходит позже. Когда библиотеку навещают первые посетители. Но зимой и они редкость. К слову сказать, окна библиотеки выходят на запад. И единственное, что удаётся увидеть, так это закат. Сейчас конец ноября, и день неуклонно тает. В Городе зимой совсем короткие дни. Когда алое солнце в последний раз пронзает подёрнутое узором окно, остаётся два часа до окончания рабочего времени. Я давно выучил движения солнца по небу и неплохо определяю время. Даже не нужно смотреть на часы. Но, это когда ясно. А ясные дни в Городе большая редкость.
До дома идти не больше двух километров. Фонари на улице Роз горят так редко, что ступаешь по льду осторожно, стараясь не поскользнуться. Прохожих совсем мало. Даже днём на окраине можно не повстречать ни одного человека. Так спокойнее. Я люблю, когда мало народу. Может поэтому, я уже много лет живу один.
«Дома вздыхают, впитывая человеческие мысли, но ничего не могут поделать. Стены поглощают память, переживания, мечты, страхи подобно гигантской губке. И непонятно становится, кто для кого существует…»
А дома ждёт Ами. Так звать мою собаку. Я называю Ами своей дочкой, и люблю её, как свою дочь. Ами пять лет, она метис овчарки, и любит меня тоже. Наверное, как папу. Ами очень нежна и пуглива, недоверчива к посторонним, и у неё глубокая, как само звёздное небо, душа. Да-да. Пусть не покажется это кому-то странным. Порой и среди собак рождаются Гении или Ангелы. Моя была Ангелом. Моим Ангелом-Хранителем.
Ещё, у меня есть друг. Вернее - подруга. Тень, ведь мы и познакомились с нею в царстве теней. Там, куда можно попасть, только тоже превратившись в тень. У нас это называется интернетом. Она сама нашла меня, и написала: «Привет!» В тот миг, когда мне было очень, очень грустно… Её настоящая сущность обитает в городе. Но это другой город. Ведь в мире много разных городов.
421
«Города – это такие места, где люди стараются всеми силами избавиться от одиночества. Но, они обманывают себя».
Городская квартирка может стать параллельной Вселенной, с которой так трудно соединиться… А освободит… Освободит только мысль. Она способна пересекать пространство и время, и строить невидимые мосты. Но в Городе слишком много мыслей. Они сталкиваются, спутываются, меняют траекторию, бьются друг об друга, пожирая себя и всё вокруг. И люди называют это спасением от одиночества.
Уже не помню, когда, я перестал спутывать свои мысли с чужими. Представьте, что вы очутились внутри прозрачного шара. Только хорошо представьте. Иначе не получится. Вот. Вас видят и слышат. Могут даже дотронуться. Но… никто не может связаться. На самом деле всё просто. Стоит только захотеть.
Я много слышал о Периферии. Не все люди живут в больших городах. Были те, кто не боялся одиночества, и напрочь забывал о нём.
Её зовут Rain Tears. А точнее, так зовут её тень. В общем-то, тени существа безымянные, либо носят имя владельца. Но у неё было иначе. Наверно потому, что в ней умещалось больше одной сущности. И она так же искала что-то давно потерянное, но никак не могла найти.
Тем временем я свернул в узкий проулок, ведущий к Жёлтому бульвару, и замедлил шаг. В кармане лежал плеер. Иногда, чтобы скоротать привычный путь, неплохо послушать музыку. Что-нибудь негромкое, тусклое, неизменно тёмное. Как сама окружающая ночь. Перебрав меню, я вяло сунул плеер назад в карман. Не знаю, отчего, но не было настроения слушать что-либо, кроме скрипа снега под ногами, и далёкого шума автострады. Пошёл снег. Сильный и непримиримый. Небо опрокинулось, и повисло на крышах старых домов, медленно сползая вниз.
Вместе с ним, на землюю сползало ощущение чего-то удивительного, поселив в душе тревогу. Стало тяжело дышать. Сердце забилось чаще, всё больше унося разум в пограничное состояние сна и реальности. Блики сменялись тенями. Мир завертелся, словно в калейдоскопе. Разноцветные осколки рассыпались искрами, складываясь в волшебной красоты снежинки и звёзды, они водили хороводы, цветы распускались и увядали, пустота сжималась и превращалась в яркую точку. Забытые сны осторожными тенями сползали с неба, и прятались за безмолвными громадами домов. Я ускорил шаг. Ступать было трудно. Чего доброго, можно заблудиться такой ночью на окраине большого Города. И по ошибке очутившись на периферии, тихо принять неизбежность. Правда, и Город вряд ли поможет. Когда приходит опасность, одинокие бегут к толпе, и стучатся в двери, в надежде на помощь. Но толпа проходит мимо с равнодушным лицом. А двери всё так же безмолвно заперты. Вот тогда приходит понимание, почему мы одиноки. Мы боимся прикоснуться к чужому одиночеству, дабы не подцепить заразную болезнь. Отталкиваем от себя всех, возводим стены, закрываем двери. Только бы кто-нибудь не заразил нас своим одиночеством.
До Жёлтого бульвара осталась пара сотен метров. Теперь он давно перестал быть жёлтым, каким помнился в далёком детстве, когда домики были выкрашены в ярко-жёлтый цвет. Город стал серым. Снежные вихри застилали перед собой всё, фонари впереди казались призрачными бликами. С небес словно начала капать тьма. Контуры строений плавно меняли очертания, а пространство впереди становилось вязкой массой. Сквозь приглушённый разум я понимал: происходит нечто необычное, возможно роковое. Воздух вокруг загустел, и будто распался на миллиарды волокнистых нитей, которые тянулись из каждой точки окружающего пространства, и переплетались самым непостижимым образом. Эти нити несли в себе чудовищный заряд страха и
422
ненависти, безумства и сожаления. В один момент показалось, что город ожил, ожили сами строения, впитавшие поколения человеческих мыслей. Градации становились всё чудовищнее, начиная принимать нереальные очертания. Страх исчезает среди страха. Остаётся пустота, изгоняющая сомнение. Тьма обняла меня, как не обнимал никто на свете. Нежно и трепетно, необратимо и решительно. Ами, Rain… как вы? Растворившись во тьме, вы даже не узнаете моих последних мыслей. Вы стали всем для меня. Наши тени давно кружились в самом высоком небе, и смеялись, глядя на землю…
Впереди был виден свет. Его положение не менялось; я уверенно шёл навстречу ему. Всё вокруг казалось тяжким тревожным сном, какие случались в жизни каждого. Многие из них забылись, а что-то навсегда отложилось в памяти. Уже не пугая своей нелепостью, просто давило мёртвым грузом. Шагать становилось тяжелее, но расстояние неуклонно сокращалось. Вот и первый фонарь. Бетонный столб, грязный плафон наверху. Мягкий призрачный свет. В стороне мерцали окна. Наверно, по ту сторону стекла было тепло и спокойно. Ещё двести метров. Сто. Моё окно всегда было тёмным. Его даже не было видно. Ами. Ами. Обнять бы тебя, и поцеловать во влажный «хобот»…
Отдышавшись после хождения по глубокому снегу, я поднялся на седьмой этаж и отворил дверь своей квартиры. Нащупав выключатель, зажёг яркий весёлый свет. Маленькая прихожая тут же наполнилась жизнью, но жизнь эта казалась бесстыдной фальшью. Ирония современных ценностей, как стеклянная лампа, заменившая Солнце.
На душе было тяжело и тревожно. Ами не встретила меня на пороге. Обычно она с ума сходила от радости, когда я возвращался домой. Такая спокойная и прохладная, и такая искренняя в радости. Сердце сжималось, и было холодно. Скинув ботинки, я шагнул в комнату. За столом у окна сидел Чёрный Человек.
Я устало облокотился о дверной косяк, тупо уставившись перед собой.
- Эй, ты кто? – От усталости, и закольцованной на Ами воле, встреча не была полной удивления. Мой голос прозвучал глухо. Я шагнул к окну, но Чёрный Человек в ужасе отпрянул.
- Что ты делаешь здесь? – Мой голос прозвучал всё так же мёртво. – Где моя собака?
Дело в том, что я медленно схожу с ума. Да. Уже много лет. Трудно сказать, деградация это, или освобождение. Наверно второе. Многие вещи совсем не удивляют. О них перестаёшь рассказывать, как в детстве, просто живёшь среди чудовищ, коих не видят взрослые. А наверное… Их вообще никто не видит. Только Дождь. И Ами. Они видели то же самое.
Чёрный Человек глядел на меня из тёмного угла. Свет падал на одну половину его лица, другая оставалась в тени. У его ног сидела Ами, и выглядела она, как Тень… Она посмотрела в мои глаза, и я утонул в них. Я смотрел на неё и на неведомого гостя. Я становился Тенью сам… Описать незнакомца ещё сложнее, чем описать каплю дождя. Он был как тысячу раз отсканированный человек. Каждая копия забирала часть оригинала, заслуженно претендуя на равенство. В итоге, осталось обескровленное отражение… Его лицо казалось похожим на бледное расплывчатое пятно. Лысый череп был почти голым, но подрагивал при неровном свете электролампы. Незнакомец боязливо гладил Ами, Ами боязливо прижималась к нему… Одет визави в чёрный джемпер и чёрные брюки. Только сейчас я заметил, что одет он, в точности, как я... Только одежда его покрыта слоем пыли, вися бесформенным мешком на призрачно-хрупкой фигуре. Паучьи пальцы бегали по столу, мелькая ослепительной белизной среди вязкой застывшей тьмы.
- Кто ты? Эй, всё в порядке? – Я не испытывал страха перед гостем. Можно вообразить, какая
423
реакция была бы у обычного человека, обнаружь он, придя домой, незнакомца и Тень своей дочери. Но это был не обычный незнакомец. Мне казалось, что я знал его. Знал когда-то давно. Но очень-очень долго. Всю жизнь. Мне нечего было бояться. Мне было тоскливо и странно. Я пытался что-то вспомнить. Но тень забытой мысли ускользала, как воздух между пальцев.
Наши взгляды встретились, и я на секунду провалился в пропасть безумия. Не думаю, что можно найти в мире ещё пару таких глаз. Бездонность космоса раскрывалась в округлённых чёрных провалах. В ней застыл гнетущий истошный страх…
- Я твоя Осторожность. – Тихо произнёс Чёрный Человек. – Наконец-то, вернулся к Форме и нашёл себя. Мы долго не видели снов. А они копились, и их стало слишком много. Теперь, я полноценный человек, как и ты. Но я знаю больше тебя. Осторожность всегда знает больше, только её не все не умеют слушать… Мне есть, что рассказать тебе.
Ами посмотрела мне в глаза. В тёмной-тёмной комнате плакала маленькая девочка… Но в тёмной-тёмной комнате было уютно и безопасно. Она звала.
Голос незнакомца был тихим и скользким. В нём сквозили страх и неуверенность. Но он, как будто, звал тоже.
- Посмотри в окно, на Город… - Продолжал он, приподняв голову, и шурша по столу паучьими пальцами.
Я подошёл к окну и откинул тяжёлую штору. Ничего не видно. Пустота. Ни снега, ни окон, ни света фонарей на бульваре…
- Видишь? За окном уже не тот Город. Снаружи для тебя изменилось всё. Теперь ты на Периферии Вселенной. Слишком далеко, чтобы видеть звёзды… Твоя оболочка стала прочнее. Скоро она совсем отделится от Мира. Мне слишком тесно, но я не могу покинуть тебя. Мы не можем надолго разлучиться. Ты ведь знаешь это… Если ты ещё не вспомнил, я – только часть твоего сознания. Та часть, которую ты сам создал, и от которой мечтаешь отделиться. Но мы не можем жить по отдельности на Периферии. Иногда я буду приходить к тебе. Когда сам захочу.
Чёрный человек замолчал. Молчала Ами. В комнате резко повисла мёртвая тишина. Я не решался приблизиться к Своей Осторожности. А она таяла на глазах. Просто, как сгусток темноты, силуэт Чёрного Человека растворялся в углу комнаты. Распадаясь на миллиарды частичек черноты, сливался с чёрным миром, проникая вглубь меня, пропитывая стены, воздух, даже просочившись в пугливо замигавший свет стеклянной лампы… Только теперь я очнулся, и бросился к дочери, боясь, что она исчезнет тоже. Но она не пропала. Ами сидела у окна - маленькая девочка с телом собаки и сущностью Ангела. Я обнял её, крепко-крепко. Но слёзы не пролились на уютную шерсть.
Я стоял у окна. Всё та же квартира… На столе остался недопитый с утра кофе. Шторы колыхались, тихо тикали часы. Старинные часы с бронзовым маятником, ходившим туда-сюда, мерили времени счёт. Но они не отбивали каждый час. Просто тихонько тикали. Стрелки на циферблате показывали час ночи. Я слишком плохо соображал происходившее, усталость сжала всё тело ватными объятьями, и я рухнул на кровать, впившись лицом и пальцами в уютную шерсть большой собаки. Мы провалившись в глубокий сон…
2. Сон.
424
Пустая просторная комната. Солнечный свет под прямым углом струится через чистое стекло огромного окна. Паркет на полу переливается холодными бликами. В воздухе летает пыль. Пыль от книг, которых больше нет в этой комнате. Моя библиотека пуста. Книги исчезли. Исчезли стеллажи. Пропал стол. Пропал старенький компьютер и десяток стульев. Вместо них, освободившаяся пустота вдохнула Солнце. Никогда ещё не было столько Солнца. Столько света, и счастья, пропитавшего сам воздух.
В комнате пусто. Вернее, не совсем пусто. На подоконнике сидела Она. Её лицо плохо видно против света. В руках она держала наш любимый диск… Старое кино, снятое по нашей любимой книге. Старая книга, написанная с наших любимых мыслей. Но, взяв ответственность выразить наши любимые мысли, автор её так и не оправдал до конца.
Она посмотрела в мою сторону. Она ждала меня. А я стоял в шаге от неё, не зная с чего начать разговор…
- Как-то мы смотрели этот фильм… Ты его ещё помнишь?
- Смутно. Знаешь, если честно… мне тогда было очень грустно.
- Почему? – Спросил я, приблизившись к окну. Солнце залило лицо торжественным сиянием, и я зажмурился, опустив глаза в пол. – Ты не говорила об этом.
- Я не знаю. Я думаю, что люди просто развлекаются. Они ходят на экскурсию в чужой мир, и безмерно радуются, когда он напоминает их собственный. А скажи, что делать тем, кому ничто, совсем ничто не напоминает о их мире? Они смотрят кино, но в глазах сквозит грусть. Они улыбаются, но фальшиво. Пытаются найти себя, но тонут. Он придумали себя сами, без помощи. Поэтому правильные мысли для них всегда будут чужими. Тебе когда-нибудь было так одиноко? Ты чувствовал, что задыхаешься, никак не можешь найти свой воздух? Отчаяние охватывает тебя, и сдавливает горло. Медленно, но каждое мгновение усиливая мёртвую хватку... Ты знаешь… как бы глупо это не прозвучало. В тот раз, я ощутила отчаяние, которое давно позабыла. И поняла, что только ты стоишь на краю пропасти, и держишь меня за руки. Все ветра этого мира пытаются сбросить меня вниз. Но ты держишь. Стоит тебе отпустить, и…
Я крепко обнял её. Прижал к себе, еле сдерживая слёзы. Сердце билось слишком быстро, нужно было замедлить его, чтоб ответить на её вопрос. Но я чувствовал, что она не плачет. Её сердце тоже билось ровнее. Только прохладные руки крепко вжимались в мою спину… Я не знал, что ответить на её вопрос. Всё было слишком шатко. Она, будучи мгновение назад самым счастливым существом, могла задохнуться у меня на руках…
Она продолжала. – Задыхайся отчаянием. Глотай жадно смрадный воздух. Потирай молча озябшие руки… Знакомо, не правда ли… Это чувство, будто смердит от каждого живого существа… От каждого лживого слова. От каждой фальшивой улыбки. Обдаёт мерзостью от равнодушия. Приторной трупной вонью от цинизма и похоти. Словно мгновенный кадр извечного одиночества, видишь взгляд бездомного пса. Паршивая пасть передёрнута судорогой трусливого оскала. Но не ищи слёз в его взгляде. Давно мы стали принимать за слёзы наплывы коньюктивитного гноя… Не смотри долго в зеркало своей души. И оно бывает лживо. Улыбнись своему отражению. Подай сломанную лапу. Гладь свалявшуюся шерсть… Обними тощее тело… Ты чувствуешь? Тепло не обманет. Тебе тепло… Так ведь… Ты это так скрываешь. Но ты уже не в силах перестать дрожать от холода…
Я был не в силах перестать дрожать… Только ещё крепче прижал к себе её прохладное тело. Её душу. Её мечты, её мысли. Её необъятный мир. Её Вселенную… Она улыбнулась своему
425
отражению, а я на мгновение почувствовал себя плоским зеркалом. На мгновение… И зеркало разбилось на тысячи осколков. Со звоном стекло сыпалось на пол, и в каждом осколке была попытка отразить Бесконечность.
3. Реальность.
Ночь. За окном опять ночь. Я открыл глаза, по потолку бежали длинные тени. Шторы колыхались, хотя окна были плотно закрыты.
– Ами?
Теплота. Ты здесь.
Ами, издав уютный звук – у-ух, свернулась, прижавшись к моему животу и груди. Девочка любила прижиматься ко мне во сне – вот такая интимная подробность. Наши тела почти сливались, наверно, это похоже на беременность. Я был для неё папой, и отчасти мамой. Ами как будто желала оказаться внутри меня, в животике, свернувшись луной, где безопасно и темно. Лунная девочка. Ами родилась под самым нежным знаком небесного Зодиака, и луна, и солнце, и другие Правители собрались в нём. Девочка-страх, девочка-нежность. Она бы не выжила в этом мире. В некотором смысле, я взаправду сохранил её жизнь. Я боролся за неё. Темнота забирала её, маленькую и одинокую. Но мы справились.
- Ну ка, иди сюда. – Я улыбнулся, обвив Ами руками. Живая, тёплая. Она была абсолютно реальна.
Вообще, немногие разделяют мою любовь к Ами. Но я не особо распространяюсь. Не говорю, что она – моя дочка. Люди не поймут. Конечно, поэтому, я всегда избегал людей.
Я встал с постели, расправил шторы. Тени забегали по комнате ещё быстрее, но уже были не такими чёрными. Солнце осветило какой-то другой город, его наверняка увидели тысячи спутавшихся сознаний, и отметили ещё одно утро своей жизни. Как там… в других городах? Я вспомнил слова Чёрного Человека о Периферии, и эта мысль закралась в голову давящим грузом… Я слишком давно ощущал себя на Периферии.
Где-то рассвет. А в моём Городе только зубчатая линия горизонта на востоке начла бледнеть. Ещё ничего не видно, кроме нежной дымки над ломанной тёмной чертой. Короткая стрелка часов перевалила через цифру «7». Голова была тяжёлой и совершенно пустой в то же время. А впрочем, это уже стало диагнозом. Я смутно помнил вчерашний день, смутно помнил позавчерашний. Даже реальность ощущалась как в фильме. Скучном фильме, когда засыпаешь прямо в кинотеатре. Образы придуманы и до нелепости скучны. Ты наблюдаешь за своей жизнью пока не осознаёшь: стоит выключить экран, и всё исчезнет. Не будет титров и аплодисментов. Не будет впечатлений и критики. Даже не будет одинокой квартиры, холодного окна, и воспоминаний о том, как когда-то ты побывал в кинотеатре…
Я снова задёрнул унылую черноту в оконном проёме, и зажёг свет. Пошёл на кухню, поставив чайник. Синее газовое пламя весело и беззаботно заиграло в конфорке. Вода становилась горячее, и наконец, стала вырываться из носика тёплыми мокрыми клубами. Сидя в кресле, я пил горький кофе. Чернота за окном становилась прозрачнее, шторы наполнялись бледным светом. Новый день разгорался над городом.
4. Сон. 426 стр.
Дорога, устланная прошлогодней листвой, петляла меж оттаявших пригорков и старых строений. Среди них был один дом. Такой особенный. Хранивший в себе тайны, ведь он уже много лет стоял пустым. Дом этот держался особняком. Он не жался к другим строениям, он словно избегал близости с кем бы то ни было. Пустой дом стоял в низине, и вокруг него разлились огромные лужи. Солнышко бликами играло на воде, заглядывая в чёрные оконные проёмы. Я шагал по мутным лужам к зияющей двери подъезда. Кирпичные стены еле слышно вздохнули; это было нашим тайным приветствием. Дом снова рад меня видеть. Прихожу я сюда давно. С самого детства. Запахи облезлых деревянных полов, разноцветных пятен плесени на стенах, и дребезжание стёкол в рассохшихся оконных рамах, теперь навсегда в моём сознании. Это Моё место. Но теперь, оно стало Нашим. Я стоял в тамбуре подъезда, глядя вперёд, на круто убегавшую вверх лестницу. И не заметил, как подошла Она.
- Привет! – Я обернулся, вздрогнув от неожиданности. Она стояла в дверном проёме, и солнце окружало её силуэт призрачно-жёлтым ореолом. Казалось, что светится она сама.
- Привет. Я думал, ты ещё спишь. – Её глаза улыбались. А лицо было грустным. У неё всегда грустное лицо.
- Ну как же? Конечно не сплю! Сегодня мы хотели осмотреть верхний этаж. Помнишь же? Я взяла фонарик. И спальный мешок. Ещё яблочек, сухарей, и чай в термосе. Нам не хватит и целого дня, чтоб исследовать Дом.
Она шагнула в темноту, сразу сделалась тёмной, почти незаметной. Поверх струящихся чёрных волос, совершенно нелепым образом нахлобучена пацанская кепка. Джинсы и куртка забрызганы грязью, а в глазах улыбалось рассветное солнце.
Я взял её тяжеленную походную сумку, с фонариком, спальным мешком, кислыми яблочками, ржаными сухарями, термосом, и ещё невесть чем.
Мне было как-то непривычно разговаривать… Это не правильно. Но чаще рядом с ней я просто молчал, и улыбался с самым глупым видом. Но её это ни капельки не раздражало. Мы научились понимать друг друга. Она – моё молчание. А я – её грусть и бесчувственность, застывшую на лице. Но мы знали, что огонёк, живущий в каждом из нас – смеётся и танцует, искрясь миллиардами ярких лучей…
- А ты ведь бывал раньше на верхнем этаже? – Спросила она.
- Да… Но я до сих пор не исследовал свой Дом… Было как-то не до этого. А потом, и вовсе перестал навещать его. Последний раз это случилось осенью. Тогда ещё, я не мог представить, что мы будем вместе. В этом доме… Ну, пошли!
- Давай возьмёмся за руки! – Предложила она. – Как-никак, знаменательное событие! И мы должны быть вместе…
Я взял её ладонь. Холодную и твёрдую. Но она вскоре сделалась мягкой и лишь слегка прохладной.
Лестница уходила круто вверх. Ступени были покрыты толстым слоем пыли. Двери, ведущие в безымянные квартиры, скрипели и охали. Дом наполнялся неясными шорохами, скрипами, мерным гулом и колыханием ветра… Мы шли молча, крепко держась за руки, и прижимались друг к другу на узкой лестнице. Перила кое-где шатались и норовили предательски рухнуть вниз. Деревянные ступени сильно прогнили, но железная конструкция под ними была более чем надёжна.
427
В доме семь этажей. И чердак. Признаться, я ни разу в жизни не был на чердаке. Дело даже не в страхе высоты. Вовсе нет. Мне это казалось лишним. Я не надеялся увидеть там что-то новое. Как не надеялся увидеть новое в небе над головой, или в дебрях собственный мыслей… Вот так, я и загнал себя в рутину. В квадратные скобки городской жизни. Люди в Городе… они ходят по улицам, уставившись себе под ноги. А небо над головой выводит картины то тонкой кистью, то размашистыми движениями увлёкшегося творца. Ветер срывает старые афиши с серого железобетона глухих заборов. Солнце летом иссушает асфальт и погружает мир в безмолвное жёлтое марево… Приходит зима, и с материнской заботой укутывает мир тёплым пушистым одеялом. Тучи нависают над новоиспечённым творением, не смея дрогнуть. А потом, вмиг рассыпаются, и белоснежное покрывало во всей своей роскоши начинает сверкать мириадами отражённых солнц… Но люди смотрят себе под ноги. И клянут всё на свете. Клянут небо за дождь. И за летний зной. И за затяжные снегопады… А когда нечего клясть – клянут друг друга.
Год назад я чуть было не разучился поднимать взгляд выше. И тогда не осознавал, какого счастья могу лишиться… Пожалуй, все люди когда-нибудь разучиваются быть счастливым. Некоторые ещё при рождении. Кто-то становится несчастным, впервые почувствовав боль. А большинство… Большинство находит счастье в беспамятстве. Они просто забывают, что были счастливы. Изо всех сил замещают пустоту иллюзией счастья. А потом, иллюзия начинает гнить.
Двадцать шесть лет назад она пришла в этот мир. Как и все, счастливой. Но наделённой удивительным свойством. Умением смеяться сквозь слёзы.
В подъезде было светло. По крайней мере фонарик доставать не пришлось. Солнце заглядывало в окна, местами разбитые, и заливало лестничные площадки мягким светом. Кажется, здесь ничего не изменилось. Здесь никогда ничего не меняется. Однажды люди ушли. И с тех пор даже время задремало под слоем пыли.
Мы поднялись на седьмой этаж. Лестница взбегала круто, подобное встречается только в очень старых домах. Немного отдышавшись, мы двинулись по коридору в самые недра таинственного строения. Здесь была необычная планировка. Словно седьмой этаж предназначался не для жилых квартир, а для совершенно других целей. Правда, для чего кроме квартир мог предназначаться седьмой этаж дома на окраине Города, я не знал. От лестничной площадки поворот налево, за которым открывался широченный коридор. Далеко-далеко впереди белой точкой виднелось окно. Всё остальное было залито густой чернотой и затхлым запахом Времени… Я достал из сумки фонарик и направил его луч перед собой. Темнота расступилась, давая нам пройти. Сзади она снова сжимала уютные объятия, нежно касаясь спины…
- Слушай, может мы найдём место, где расположимся на ночь, а потом продолжим осмотр? Как ты считаешь? – Она посмотрела мне в глаза. Я опустил фонарик в пол.
- Давай. Я сразу что-то не подумал. Когда стемнеет, место будет найти труднее. Ты не взяла спички?
- Взя-ла! По-моему, разжечь костёр в доме, очень даже романтично. Знаешь… Я ведь ни разу в жизни не сидела у костра.
Мы свернули за угол, и, прошагав ещё метров тридцать, обнаружили небольшую комнатку. В ней ещё сохранился стол, покрытый толстенным слоем пыли. На столе стояла лампа. Точь-в-точь, как в далёком детстве… Я вспомнил тревожные ночи, и мерный свет этой лампы. Она мерцала на столе, а из тёмных углов ползли неведомые чудовища. Их тени танцевали на потолке, и мне было страшно и любопытно. Рядом со столом стоял металлический шкаф, заполненный выцветшими
428
папками с бумагой. На верхней полке сидел плюшевый медведь. Его шерсть окаменела от времени и превратилась в жёсткий пропыленный войлок. Глаз не было, а одна лапа в полуоторванном виде болталась на железном гвоздике, торчащем из разодранной ткани. Комната имела весьма унылый вид. Если не считать пёстрых обоев, изображавших сюжет из старой детской сказки… Обои покрылись плесенью. Трубы батареи обросли, как мхом, толстенным слоем ржавчины. Он разросся настолько, что пополз вверх по обоям, повторяя контуры неглубоко замурованной в кирпич трубы. В комнате одно окно. Оно оказалось тщательно заделано картоном, а сверху забито парой нетолстых досок. Из узкой щели полоска света падала на пол. Остальное пространство погружалось во тьму.
- Никуда не годится. – Подумал я. – Этак можно с ума сойти от скуки. – Я поморщился, вспомнив годы жизни в одинокой комнате, в которой всегда были опущены шторы. И невольно содрогнулся. Взяв с пола деревянный брус, я как тараном несколько раз ударил по импровизированной ставне. Доски давно истлели, и спустя десять секунд, яркий свет ворвался в комнату.
5. Реальность.
Сон. Разноцветные нити, витающие в воздухе, увлекали за собой в царство Морфея. Абстрактные образы сменяли друг друга, рассыпаясь и смешиваясь в неумолимом вращении калейдоскопа. Новый день разгорался над Городом. Чтобы сбросить сон, я встал с кресла и одёрнул шторы. Яркий свет брызнул в глаза. Я зажмурился… а когда открыл глаза вновь, увидел невообразимую картину. Солнца не было. Вместо него над ломанным горизонтом восходил чёрный диск, ужасающей чернотой уставившийся на меня. Словно то место, где полагалось быть Солнцу, вырезали, оставив взамен первозданную пустоту. Вырезали… Но лучи остались. Лучи беззаботно разливались по Городу, с прежней игривостью заглядывая в окна. Снег искрился, ночная мгла стремительно уползала в самые тёмные углы. Я стоял у окна заворожённый увиденной картиной. Только через несколько минут вспомнил слова ночного гостя о Периферии. Я попытался разобраться. Найти во всём связь, или очнуться от тяжёлого сна, которым спал несколько последних лет.
Давно. Ещё в раннем детстве, я придумал свой собственный мир. Точнее, этот мир придумал меня. Потом, взрослые люди объяснили мне, что реальность – только одна. И что всё выдуманное – бесполезные фантазии. Мне оставалось только поверить им на слово. С тех пор в моём мире солнце медленно затухало. Его лучи ещё рвались на свободу. А тело во сне каждой клеткой вдыхало жизнь… Я иногда знавал то ощущение: призрачная щемящая грусть. Как дыхание майского вечера. Как пар, поднимающийся от земли в тёплый дождь. Как запах сушёных трав промозглой зимой… Оно было тем солнцем, которое забилось куда-то в глубину, и иногда, когда никто не видит, осторожно показывало робкие лучи.
Со временем, в этом мире гасли звёзды одна за другой. Синева осыпалась с неба. Потом, он стал закручиваться вокруг себя, наращивая непроницаемую оболочку. Память отрезала от сознания лишнее, и я стал забывать о своём мире. Пока он не запустел окончательно.
Так и шла обычная жизнь необычного (увы) человека. Сон, тяжёлый и однообразный сон. Только ночами, погрузившись в грёзы, короткими кадрами мне открывалась реальность. Она проникала в узкие щели, и я жадно всматривался в просветы по ту сторону стены. Но словно живая плоть, стена затягивалась с каждым днём, закрывая заветные щели.
429
Я ущипнул себя за запястье. Сон снова навалился снежным сугробом. Так. Попробуем разобраться. Я нахожусь в своём Городе, а вместо Солнца на небе висит Чёрная Дыра. Я вгляделся в пейзаж за окном. Снег прекратился, небо было совершенно чистым. На улицах мёртвая тишина. На сугробах нет следов, и даже стаи воронья не взлетали с кривых тополей. Это был Город, в котором не осталось жизни. Безмолвное величие с торжественной усмешкой смотрело мне в лицо.
Мы бросились к ноутбуку, и еле дождались, пока он включится. На экране высветился знакомый пейзаж, и я воткнул модем. Сигнал! Сигнал был хороший, как никогда. Дрожащими руками я вскрыл почту, и мы стали читать письмо от Rain Tears, датированное позавчерашним днём…
6. Сон.
В воздух поднялись клубы пыли. Я закашлялся и протёр глаза, опустив на пол тяжеленный сосновый брус. Пыль была всюду, и оседала на одежде, на коже, лезла в глаза и в нос.
- Тебе не грустно больше без библиотеки? – Спросила Она. Я отвлёкся от разбивания импровизированной ставни. Впрочем, свет и так воцарился в небольшой комнате. Стало ещё светлее, чем в квартире с окнами на восток.
- Я уже привык к ней. Проработав там столько лет… А с чего ты вдруг спросила?
- Просто… Знаешь, мне тоже было грустно. Когда вывезли все книги. Пустота только казалась такой торжественной. Как-то странно, когда уходят привычные вещи. – Она подошла к окну и вдохнула солнце. Потянулась, и поправила кепку на голове. Волосы непослушно выбивались из-под козырька.
- А мне показалось, что так лучше. Пусть временно придётся перебиваться на разных работах… Эх… - Я тихо вздохнул. – Разве это проблема? Когда мы вместе, справимся как-нибудь. С моей библиотекой ушла вся прошлая жизнь. Книги теперь невесть где. А здание наполнит новый воздух.
Она посмотрела мне в глаза. Её взгляд был слегка тревожен.
- Давай приготовим дров для костра? – Я улыбнулся ей и разломил о колено подгнившую рейку, которую бросил рядом с окном.
- Стой, сперва обнесём место кирпичом. Я пойду, поищу чего-нибудь. Сделаем что-то вроде печки! – Она взяла фонарик и скрылась в тёмном проходе. Её шаги удалялись, шелестя по бетонному полу. Я принялся за расчистку места, и спустя несколько минут сготовил неплохой шалашик из наломанных досок и кусков картона. Благо, пол в комнате тоже бетонный, как и в коридоре. Иначе, не видать нам костра.
- Вот, три кирпича! Уфф… - Она опустила груз на пол и отдышалась. – Пойдём, остальное принесём вместе!
Чего-чего, а мусора в Доме было навалом. Здесь запросто можно устроить печку, приделать съёмную ставню на окно, чтобы в него не заливал косой дождь и тепло сохранялось ночью. Хорошенько вымести пол и принести сюда минимум необходимых вещей. Я подумал, что это неплохая идея…
- Слушай, я думаю, мы можем тут прожить до конца лета. – Вдруг нарушила паузу Дождь. – Не
430
знаю, почему, я уже полюбила этот дом. Здесь нет соседей, всегда свежо и прохладно. В конце концов, можно на полную громкость слушать музыку… Как считаешь? – Она распрямилась, взяв с пола в руки по рыжему кирпичу.
- Слушай, ты читаешь мои мысли! – Я давно замечал за ней такую особенность. – В общем, это здорово. Без электричества обойдёмся месяц-другой. Лишь бы ты не простыла…
- Не беспокойся. Завтра, принесём ещё несколько одеял. Одним заделаем окно, вторым будем занавешивать место двери. Тут будет теплее, чем в квартире. Вот увидишь!
- Да… Надеюсь. Но ещё только апрель. Могут в любой момент настать холода. И снег снова выпадет.
- Ну, тогда вернёмся в квартиру. Разве сложно?
- И впрямь… Только ты сразу говори. Прошу тебя. – Мне показалось, что она замёрзла. Даже сейчас, говоря о печке и шторах, будто содрогалась волнами мелкой дрожи. Тёмная куртка казалась непомерно большой на её хрупких плечах. Она куталась в неё, как в шинель. Уткнув нос в
высокий воротник, надвигая летнюю кепку на волны непослушных иссиня-чёрных волос, моя подруга была похожа на нахохлившегося воробья. В доме гуляли сквозняки… Завывая, гоняя вихри пыли и сухих листьев по пустым коридорам, вздыхая и плача, забираясь под одежду, словно сами так мечтали согреться…
- Ты быстрее меня не выдержишь, вот увидишь! – Мы шли по направлению к нашей комнате, и ветер подгонял нас в спину. – Я говорила, что люблю холод. Ты не знаешь ещё, насколько я его люблю.
Полоса света вторглась далеко вглубь дома. Солнце как раз теперь напрямую метало лучи в оконный проём. Я выключил за ненадобностью фонарик. Но, похоже, для длительной жизни здесь, ещё придётся запастить батарейками. Я поставил вокруг пирамиды сосновых щепок ещё несколько кирпичей. Теперь пламя точно не вырвется из каменного кольца, не перекинется на спальный мешок, на стол, на старого плюшевого медведя…
Я чиркнул спичкой, и языки огня весело зализали обезвоженную древесину. Пыль улеглась. Было непривычно свежо и приятно. С крыши капало. Казалось, уже и снега-то не осталось. А капель, знай себе, беззаботным перезвоном разбивалась о лужи, в стремительном падении с крыши семиэтажного дома. Вокруг всё искрилось. Из окна доносилось пение птиц и уже казавшийся нереальным шум проспекта. Чёрные деревья тянули к небу свои корявые ветви. Кора стала ещё чернее от влаги, и источала терпкий аромат винной пробки и сгнивших грибов. На кончиках веток уже появились зелёные жилки. Они не торчали в стылое небо, грозя низким облакам угловатостью колючей проволоки. Теперь они нежно тянулись ввысь, мягко шелестя под прелым ветром, словно пытались погладить Солнце, застывшее в синеве. Весна пришла в Город рано. И в ней больше не было щемящей грусти.
Дым потянулся к окну. Костёр стремительно разгорался, приходилось то и дело подбрасывать в огонь новые поленья. Мы разложили перед собой яблочки, сухари, коробочку с миндалём и старый металлический термос. Вот, собственно, и всё нам на сегодня… Rain, как и я, вегетарианка. Вообще, в нашем мире последние десятилетия вегетарианство и забота о природе стало трендом. Что не может не радовать. Может, потихоньку, сердца людей станут чище, а мир – светлей.
Я надломил ароматный ржаной сухарь и почувствовал запах диких полей, запах земли и солнца. Костёр мерно потрескивал, и казалось, что мы уже совсем не в Городе. А над головой никак не
431
может быть железобетонной плиты. Сам пол показался таким мягким… будто ковёр из июньской травы.
Мы разложили всё содержимое сумки на полу. Я поднялся, чтобы посветить в железный шкаф. Быть может и там что-нибудь пригодится. Включил фонарик, поднёс искусственный луч, куда не попадало солнце. И… он погас. Ну, в общем-то, и ладно. Ночью посидим у костра, а завтра возьмём сразу несколько пачек батареек. Чтобы наверняка. И чтобы гулять здесь даже после захода солнца. Улыбнувшись, я повернулся к ней.
- Слушай, как же мы будем слушать музыку на полную громкость-то? – Она тоже улыбнулась.
- Возьмём сюда гитару. Вот мы заодно и порепетируем! Ты же давно хотел научить меня играть на гитаре, чтоб я аккомпанировала тебе. Жаль, рояль сюда не перетащишь… Но в общем… Это даже лучше, чем плеер и колонки. Так ведь?
- Безусловно.
7. Реальность.
«Привет. Прости, что уже прошло целых два дня после твоего сообщения. Вчера приходили гости. Мама праздновала свой день рождения. В общем… мне пришлось до полуночи прошляться на улице. Было так здорово… У нас давно не случалось таких снегопадов. А как погода в твоём Городе? Ты рассказывал, что у вас уже выпал первый снег. У нас только вчера. И до сих пор идёт, только сильнее. Когда снег, я всегда вспоминаю тебя. Да и когда солнце. Тоже. Иногда кажется, что всё вокруг напоминает мне тебя… Было особенно грустно, тогда, ночью. Мне хотелось быть с тобой вдвоём под этим снегом. Казалось, что ты был рядом. Я даже видела тебя боковым зрением. С тобой такого никогда не случалось? Знаю, это невозможно… так давно я не выходила из дома. Ну, хоть нашла причину. Чтоб не столкнуться лишний раз с мамиными знакомыми. Свежесть приносит мне радость. И холодный воздух. А на следующий день не могла выйти в интернет. Знаю, глупо. Закончились деньги на счету. Пополнить смогла только сегодня, и сразу начала писать.
Ты знаешь, как я отношусь к тебе. Почему ты не веришь? Кажется, ты каждое моё слово видишь, как один из вариантов. Или правда, или ложь. Ты слишком мало делишься своими переживаниями. Я становлюсь неуклюжей, когда натыкаюсь на броню в виде неверия. Особенно трудно раскрываться и быть естественной. Неестественность легко принять за ложь. Точно. Глупо отрицать. Да, примерно. Но всё же я имела в виду другое. У меня есть страшная тайна. Я никому не могла рассказать об этом, даже семье. И пока не могу рассказать тебе. Прости. Я знаю, ты начнёшь выдумывать. Неизвестность рождает паранойю. Ты будешь думать что-то мерзкое, станешь ревновать. Будто тайна эта связана с каким-то мужчиной. Но нет, прошу тебя, ты знаешь, мне никогда не жить обычной жизнью. Я ведь сама такая необычная… больная, странная. У меня нет и никогда не было отношений, и не будет. Если ты оставишь меня… я просто погибну. Но всё на самом деле очень запутанно и над всем этим тяготеет Тьма. Но пожалуйста, не строй страшных догадок, не бойся предательства. Со мной ты его не узнаешь… Прошу. Если ты искренне поверишь – так и будет. Неважно. Пусть всё окажется безумием. Разве свет пропадает ночью? Ты можешь видеть в темноте? Но когда ты спишь, ты видишь свет. Ты видишь солнце. Живое, настоящее. Это ли не реальность? Можно чувствовать и боль, и радость. Можно даже чувствовать радость, когда должно быть больно. Я мечтаю об этом. Заснуть и не проснуться. Выдумать собственную реальность. Я и
432
так давно её придумала. Но пока не могу в неё попасть. Ты не поймёшь. Да, глупо. Ты рассказывал, что забыл детские сны. Перестал в них верить. Не знаю, как тебя заставить поверить в них снова… Знаешь… ведь это единственная возможность нам встретиться. В живую. Придумать нашу общую реальность. Одну на двоих. Но ты должен оживить в памяти детские сны. Вспомнить всё до мельчайших подробностей. И найти в них меня. Я обязательно там есть. Ты забыл. Просто забыл… Ты живёшь в моих снах, и жил всегда. Но ты будто отделён непробиваемым стеклом. Через него нельзя дотронуться и докричаться. Ты спишь. И сейчас спишь. Да, всё звучит как бред. Знаю, всё так и есть. Я никогда не могла даже говорить об этом, зная, как меня поймут другие люди. Но не могла перестать думать. Мне кажется. Что и тебя я тоже только придумала… Но ты не веришь. Прости, если сообщения похожи одно на другое. Но сейчас я решила сказать, что думаю на самом деле. Перестать ходить вокруг да около. Открывая темы религий и философии. Бесконечно рассуждая о наших снах. О тусклых истлевших воспоминаниях. Я просто знаю, что что-то должно произойти. Если оно не произойдёт скоро. То может быть поздно…»
Я осторожно скопировал письмо из окна диалогов в отдельный документ. Руки не переставали дрожать. Вдруг я почувствовал, что дрожь не прекращалась не только от волнения и давящего отчаяния, охватившего меня целиком. В комнате было холодно. Так холодно, как не было никогда. И только тут до меня окончательно дошло. Я бросился на кухню, повернув газ. Конфорка была холодна и безмолвна. Батареи отдавали пространству последние частицы тепла. Вода в трубах исчезла. А комнату наполнял жуткий холод. Он лез из каждой щели и цепкими пальцами забирался под одежду. Свет… Света тоже нет. Люстра страшным напоминанием застыла посреди белёсой плиты потолка. Я закрыл ноутбук. Казалось, погасни и его синеватый экран – в нас угаснет жизнь. Но всё это глупо. Совсем глупо и не понятно. Возможно, мы уже мертвы. Снежной ночью заблудились на городской окраине, и не заметили, как уснули. Всё произошло слишком незаметно. И всё, что я вижу сейчас – замкнутая вокруг себя мысль, которая продолжает идти привычным путём. Мысль, не заметившая, как она отделилась от тела. Принявшая знакомую форму Города, знакомую форму этой квартиры, форму… форму холода и отчаяния в конце концов. Неужели, если последняя мысль была о холоде, то теперь он будет вечен? Нет. Бред. Этого не может быть. Это слишком страшно. Вечными не могут быть последние мысли. Пусть лучше вечными будут самые счастливые. Да, так точно должно быть. Главное верить…
Я вспомнил самые счастливые моменты. Юность. Весна за Городом… Цветы в вечернем парке. Много цветов. И запах свежести. В небе раздаются последние раскаты грома. Асфальт мокрый от проливного дождя. Кажется чистым и мягким. Так хочется пробежаться по нему босиком. По тёплым лужам. По палым лепесткам. И чтобы снова шёл дождь. Сильный-сильный дождь. Тогда хотелось, чтобы дождь шёл вечно.
Или… Наше знакомство с Ами. Пять лет назад. Конец сентября, вальсы листьев по бульварам. Столько листьев в сентябре, наверно, намело впервые. Ворохи невесомого золота, рои огненных бабочек… А небеса голубые, как крылья свободы. Ами привезли на машине, передали «в добрые руки». Она родилась в ночь страшной грозы, 20 июля. Родилась на территории завода, никому не нужный комочек. Мне было очень одиноко, и я написал по объявлению, где выложили просто строку: «Щенки. В добрые руки». Разве мог я тогда знать, чем станет для меня эта встреча… И бессонные ночи, когда маленькая Ами была на грани смерти, и пьянящая радость первых прогулок, когда жизнь распустилась в ней, подобно запоздалому счастью… С каких звёзд ты пришла, удивительная девочка. Ты не раз спасала меня от самоубийства. Когда было одиноко. Было страшно. Когда все отворачивались и предавали. Ами, ты так мало похожа на других щенков
433
– живых и игривых. Маленькая принцесса, ты почти лишена земных страстей. Ты всегда кушала, но без радости и жадности – только чтобы жить. Ты любила рис и морепродукты, ты была чиста и телом и душой… Ты не брала еду из рук других, любую еду, даже самую «вкусную и вредную». Ты не играла с другими, не метила перекрёстки, не грызла диван и ботинки… Ты родилась сразу взрослой, ты почти всегда молчала, но твои глаза были глубже океана. Больше всего ты боялась потерять меня, ты цепенела, когда я оставлял тебя у дверей магазина. Ты не давала другим дотронуться до тебя, и такая робкая, могла показать зубы… Я говорю о тебе в прошлом времени, но вот, ты живая, и рядом со мной. Но ты – уже не совсем ты, и тусклая безжизненность почерневшего сердца гасит тебя, и ты всё больше походишь на чёрно-белое кино, как и я сам, как весь мир вокруг.
Я вспомнил и первое письмо от Rain Tears. Первый день знакомства. Тогда уже она написала мне «Привет», в ответ на короткое объявление в группе «Одиночество». А Ами в тот час спала в уютном кресле, и тихонько сопела во сне. Комната залита солнечным светом. Это был… август. Сухой золотисто-жёлтый август. Город отдыхал от летнего зноя. Впереди бесконечно-долгая осень. Снова осень. Другая осень. Сейчас она позади. Нет. Самое счастливое осталось со мной. Теперь оно приобрело необычайную силу, которая разливалась по телу и разуму как живительный огонь. Ами всё так же дремала в кресле, как в тот золотистый август, и уютно сопела во сне… Но всё было блёклым, размытым, как старое артхаусное чёрно-белое кино… Я прислонил ладонь к стеклу. От дыхания стекло запотело, а след ладони остался прозрачной проталиной. Неужели дыхание – тоже только мысль? Почему тогда сознание навеки не отсканировало газ, электричество, людей в этом мире в конце концов? А прочем, глупый вопрос. Единственное, что я чувствую – я жив. И я здесь не одинок. Я дышу на холодное стекло, а руку явственно обжигает мороз. В голове несутся тысячи мыслей. Не могли же они сами себя отсканировать на долгое время вперёд? Нет. Я здесь. Я жив. Я не один. Но мир вокруг стал совершенно другим…
8. Сон.
- Осторожно! Ну и вздумала же ты… Эй, ты серьёзно?
- Ага! Давай, я жду тебя!
- Ждёшь… разве я думал, что ты полезешь на самый конёк, и что здесь даже не будет перил. А шифер хрустит под ногами. Ни за что бы не полез с тобой на крышу. Если бы знал. И тебя бы не пустил. – Я пробурчал это тихо, под нос. Ветер тут же разметал невнятное бормотанье в холодной лазури.
- Подожди! Слышишь? Не отходи далеко!
- Что?!
- Спу-скай-ся! – Я крикнул изо всех сил. Она на этот раз хорошо расслышала. А у меня замерло сердце. Нас разделяло тридцать метров диагонали крутого спуска. Хрупкий как осенний лёд шифер на теневой стороне, покрытый ледяной коркой, срывался в бездну. Всё было безупречно ровно, как в очертании равнобедренного треугольника. Карниз немного выступал над стеной, и провисающие края шифера в щербинах пропускали солнце. Я стоял в шаге от люка, а до края крыши было не больше трёх метров. Ноги плохо держались на наклонной поверхности, и сила земного притяжения неуклонно тянула к краю. Моя подруга ринулась вниз, по диагонали, уменьшая крутизну спуска, легко ступая по волнистой поверхности. И тут… Дыхание оборвалось. Она сделала неверный шаг, поскользнувшись на наледи, и сорвалась вниз, цепляясь за
434
безжалостно-ровную поверхность. Я бросился ей навстречу. Мгновенное оцепенение превратилось в бешенный прилив сил. Сердце вырывалось из груди. Длинный шаг. Нога с треском провалилась выше колена в пустоту, раздвигая острые шиферные обломки. Край дал длинную трещину, и половина листа провалилась вниз. Открыв чёрный провал, глубиной два с лишним метра. Подруга задержалась, распластавшись по крыше, всем телом прижавшись к гладкому спуску. – Пожалуйста, держись… прошу тебя… - Она не слышала моих слов. Но помахала рукой. Я выбрался из щели, только сейчас почувствовав резкую боль в голени. Перепрыгивая по местам стыков шиферных плит, я добрался до неё, и прижался к её спине, распластавшись рядом.
- Ну, всё хорошо… обошлось. – На глаза навернулись слёзы. Слёзы радости. Зловещая наледь искрилась на солнце, и я еле сдерживал смех. Лицо вдруг стало мягким, и, наверное, невольная улыбка блуждала по нему самым странным образом. Мы зависли над пропастью. А облака плыли по небу. Совсем летние облака. Нежно-розовые цветы распускались в лазури, нарастая, сливаясь в хаотичные нагромождения. И вот уже, небо разделено неприступной горной стеной, а зубчатые хребты упираются прямо в космос. Но ветер рушит чернеющие массы, разбивая их на стада оранжевых овец, и решительно гонит отару на северо-восток… Мы осторожно перевернулись на спину, и крепко взялись за руки. Сердце уже успокоилось, а улыбку так и не получалось согнать с лица. Овечье стадо скрывалось за горизонтом, из оранжево-розовых курчавых комочков превращаясь в бледнеющие тени. А на противоположной стороне лазурь сливалась с предзакатной желтизной. Мелькнули ласточки. Но даже ветер не мог нарушить томной тишины.
- Прости. Ты должен был сразу сказать, что не любишь высоту. – Она повернулась ко мне. Ещё крепче сжала мою ладонь. – А я с детства хотела научиться летать.
9. Реальность.
Вечер. Меланхолия. Оцепенение. Чёрно-серые тона. Замкнутый круг. Вопиющая оголённость. Город не встречал темноту огнями. Впервые. Впервые за всю жизнь. Он тонул. Тонул, как отвоевавший свой покой корабль. Погружаясь на дно океана. Стремительное падение вниз. Низвержение. В пустую реальность без чувств и поиска. Забываются страхи. Исчезают мечты. Проходит боль. Обесцениваются обиды. Внизу небо. Небо без звёзд. Завтра Город встретит рассвет. Свой первый рассвет в темноте.
10. Сон.
Дзинь..! Дзинь..!
Жёлто-красный трамвайчик открыл дверцу. Внутри старых трамваев особенный запах. Запах детства.
- Ты к окну?
- Неа, давай ты. – Я отодвинулся, вежливо пропуская подругу к окну. Она подобрала подол длинной куртки и уселась поудобнее на облезлом сидении. Солнце немного слепило глаза. Окно было пыльным. Скоро начнут жечь прошлогодние листья. Начнутся субботники, которые напоминали мне о давно минувшем детстве.
- Что за проезд? – Спросила пожилая кондукторша. Она была совсем сонной. Как и весь город, утонувший в солнце.
435
В трамвае всего несколько человек. Мы, одинокий сгорбленный дедушка, и немолодая женщина с болезненным ребёнком. Ребёнок задумчиво смотрел в окно и водил пальцем по пыльному стеклу. В другой руке он держал пластмассового трицератопса.
«Следующая остановка – Улица Героев Труда.» - Сказал усталый женский голос, колёса застучали по рельсам. За окном проплывали однообразные пейзажи. Похожие друг на друга дома, вывески магазинов, пыльные скверы, безликие нагромождения промышленных строений. Трамвай шёл медленно, и Город казался бесконечно большим. Иногда, в каньонах ассиметричных улиц, прорисовывался горизонт. Насколько хватало глаз, возвышались кирпичные коробки домов и грозящие небу персты заводских труб. Внизу разливалось озеро, окаймлённое зарослями ивы. Где-то там, окраина промышленного мегаполиса сменялась угрюмыми кооперативами гаражей. Лента рельсов вилась между тесными зарослями липы. Ещё совсем немного, и городской парк будет утопать в цвету. Вблизи теплотрассы уже зеленеет трава, а под бордюром собралась компания жуков-пожарников. Они беззаботно совокуплялись, сами того не осознавая, вращали космический калейдоскоп. Земля гудела. Сотни тысяч ростков уже надавили изнутри на её подсохшую корку. А мы с подругой просто сидели в трамвае, и ехали на самую окраину Города, на собеседование с директором ещё одной библиотеки.
11. Реальность.
Ужасная ночь закончилась. Настало второе утро, отмерившее начало нового отрезка нашей жизни. Впрочем, никто не мог знать, отрезок это, или луч… Дни тянулись мучительно медленно, и казалось, что время потеряло ориентир и застыло, как однажды останавливаются сонные реки, достигая моря. Теперь, в этом Городе исчез страх, исчезли все чувства, и память начинала медленно умирать. Мы нашли прибежище в частном доме, и два раза в день я разжигал камин. Оставил закрытой небольшую комнатку, и приспособил кровать под потолком. Большой зал оставался пустым, и вечерами, я зажигал там свечи. В зале стоял старинный рояль и было два больших окна. Они выходили на восток, как я очень любил…
Каждый вечер ко мне приходил Чёрный Человек, и мы сидели втроём у камина. Он почти ничего не говорил, но мы общались мысленно. Ведь он был частью меня. Частью нас. Здесь, осторожность перестала иметь значение, и стала свободной. Я взял с собой ноутбук, и он чудесным образом работал. Вот только почти на всех сайтах была чернота, как в оконной раме... Лишь группа «Одиночество» в закоулках старой, многими забытой социальной сети, мерцала страницами выцветших историй… Иногда, здесь, на Периферии, начинаешь понимать, что ты властен над миром. Если чего-нибудь сильно хочется, или ты не можешь без чего-то… оно обязательно придёт к тебе. Пусть в виде немого призрака. Молчаливой чёрной тени.
Мы почти перестали поддерживать связь с Rain Tears. Теперь нить, соединившая нас, спуталась. Я понимал, что эта жалкая нить единственное, что соединяет мой мир с тем, в котором я жил раньше. В этом городе постоянно бушевали метели, и приходилось откапывать дверь, чтобы просто выйти на улицу. Но в нём больше не было места болезням и страхам. Мне казалось, что письма Дождя – последний отголосок моей боли. Моя далёкая подруга теперь изменилась, она становилась холодной, как этот город. Я ни слова не говорил ей о том, где сейчас нахожусь.
Каждое утро мы выходили на улицу, я приспособил для этой цели широкие лыжи. Впрочем, было не так холодно. Зима как зима. Она стала родной, проникла в меня, и уже было трудно представить, что когда-нибудь наступит лето. Скрипя нетронутым настом, мы с Ами добирались до продуктового магазина, и набирали полный рюкзак замороженных продуктов. Всё было очень
436
вкусно, и очень кстати. Иногда, мы уходили дальше, вдоль проспекта, до нашей покинутой квартиры. Улица Роз, дом 5, квартира 125. Лаконичный адрес… Мы поднимались на седьмой этаж, только для того, чтобы посмотреть на Город с высоты. Встретить рассвет мёртвого солнца, и долго глядеть на линию светлеющего горизонта. Уже к полудню мы возвращались назад, и окоченевшими пальцами я теребил картонные коробки, разжигая камин. На дрова уходила мебель и книги, мусор и палые ветки, одежда и утварь. Я привыкал к холоду, и уже перестал испытывать от него страдания. Порой, открывал двери и окна, чтобы остудить маленькую комнатку, наполнившуюся домашним теплом и специфическими запахами разношёрстной гари. А потом, совсем перестал закрывать на ночь спальню. Теперь тепло равномерно растекалось по обширной площади особняка. Рояль совсем расстроился, и резал слух. Оставались книги. Целый шкаф самых разных книг, которые мы читали вечерами. Жаль, света становилось всё меньше. Снега намело столько, что окна до половины погребены в сугробе. Свечи давали тусклый свет. Много свечей. Я набрал полный рюкзак в соседнем магазине. Теперь старый особняк приобрёл необыкновенный вид: наверняка его прошлые богатые хозяева, теперь ставшие бессмысленной голограммой, не могли бы позволить себе столько свечей…
Одним серым вечером, я устроил в городе пожар, и огненное зарево взметнулось до неба. Тогда была самая ясная ночь, которая позволила вновь почувствовать себя живым. Я хотел сжечь весь город… Но увы… Огонь был слишком слаб в этом царстве безмолвия. Он погас уже к полуночи, и только клубы тёмно-оранжевого дыма да запах гари возвещали о недавней вспышке. А на следующий день был небывалый снегопад, и мы не могли выбраться из дому. Я боялся, что одноэтажное строение будет погребено под тоннами снега. Но это был мёртвый, равнодушный страх. Однажды утром, не увидев рассвет, я даже испытал облегчение. Но потом снег прекратился, еле заметные «солнечные» лучи пробились сквозь сугроб. Наступили весёлые дни физического труда, встряхнувшие зимний сон. Первый этаж Города оказался похоронен, а мятежный ветер наметал барханы высотой до второго. Город был обречён, и мы вместе с ним. Вскоре пришлось покинуть приютивший нас особняк, и вернуться в родную квартиру. Перетащить туда железную печку из хозяйственного магазина, и пару керосиновых обогревателей. Теперь мы сидели у окна, и взгляд мой парил в высоте. В мутной бесконечной пелене, сотканной из снега и нашей закольцованной мыслеформы.
12. Сон.
О да! Долго без дела сидеть не пришлось. Уже завтра нужно выходить на работу, а я так хотел насладиться праздной тишиной в пустом доме… Впереди ещё целая жизнь. Жизнь, полная тихого счастья, долгих прогулок, нежного шёпота и любви… Большой, простой и незатейливой любви, от которой хотелось выть и давиться смехом одновременно!
А ещё недавно… ох, это страшно теперь вспоминать. Мне казалось, что счастья не бывает вовсе, или оно неминуемо должно превратиться в рутину. Я был уверен, что не умею с ним обращаться… Когда случались светлые периоды, я будто всплывал на поверхность с уютного дна. И там, на высоких скоростях и омываемый ярким светом, чувствовал себя неуютно. Хотелось опять спуститься на дно, и выглядывать с тёмной глубины на солнечные блики в манящей и неприступной высоте…
Многие мне пытались доказывать, что счастье открывается изнутри. Возможно. Но эти люди или были глубоко несчастны, и бессильны его открыть, или счастье как раз-таки оберегало их снаружи
437
– в виде удачи, семьи, и свободы. Я знаю: счастье приходит извне. Как спасательный круг, брошенный самим Богом, или невесть откуда взявшимся человеком. Счастье в любви и единстве. Оно открывается внутри, как отражение благодарности. Как отражение Любви, постучавшейся к вам снаружи… А счастье, закольцованное лишь на самого себя, приведёт вас в Пустоту.
Сегодня выдался летний вечер. Совсем летний, не смотря на конец апреля. Мы возвращались домой. Раньше каждый из нас боялся таких вечеров, и мы запирались дома, не смея даже глядеть на торжество жизни.
- Ну, вот собственно, всё и решилось. Эй, о чём ты задумалась? – Я обернулся назад и заметил, что моя подруга нагнулась над зарослями шиповника. Подойдя к ней, я отпрянул назад. В полутора метрах от дороги лежал человек. Его горло было перерезано. Раздвинутая плоть обнажала дыхательные пути, обескровленное лицо казалось совсем белым. Рот был полуоткрыт, а пушистые ресницы опущены, как во время сна. Парень примерно двадцати лет, немного похожий на девушку: светлые волосы и правильные черты лица, на котором застыло удивление. Тело лежало смиренно, будто готовое очутиться в гробу, конвульсии завершились такой безупречной позой. Может быть, их и не было вовсе… А с неба изливался приглушённый свет. Уже начали распускаться листья на ивах, собиралась гроза. На горизонте повисла чёрная полоса сумерек, с противоположной стороны ярко-синее небо насквозь просвечивали отвесные лучи. Всё вокруг сливалось в торжество жизни, и сама смерть была бессильна его нарушить. Где-то шумел проспект и слышались голоса людей. Раздался детский плач и отдалённое воркование двух женщин в тщетной попытке успокоить малыша. Я вынул мобильный телефон, но подруга резко перехватила мою руку.
- Стой. Ничего не нужно. Мы просто забудем об этом, и уйдём.
Решительность, с которой она это сказала, заставила опустить телефон в карман. Она подхватила меня под руку, и мы пошли прочь по светлой улице.
Дома её разморила какая-то особенная усталость. Солнце, клонившееся к закату, припекало неласково. Крыша дома раскалилась, и весь верхний этаж изнывал от жары. Теперь моя подруга бессильно опустилась в кресло и укрылась лёгким одеялом, как будто её знобило. Я знаю, она не выносила жару, не выносила долгих прогулок по городу. Но мы всё равно пошли, и всё было так хорошо. А убийство в парке… Впрочем, её не пугал лик смерти, и всё, что она могла подумать – «покойся с миром…» «Покойся с миром» - думал и я. Отчего-то я знал, что душа убитого, светлая и лёгкая, теперь там, где ей хорошо… Мне была не очень приятна реакция подруги, пожелавшей скрыться. Какая-то бесцветная часть меня – тень от тени, отдалилась от Rain. Словно бы эта тень лежала там с перерезанным голом, а ты, Rain, сокрылась подобно тревожной луне… Хотелось бы тебе оказаться лежащей на траве с перерезанным горлом? Наверное, ты не осталась бы безразлична, хоть смерть давно соткала вокруг тебя куколку. Что пугало тебя по-настоящему – так это унижение, бессилье, вечное рабство. Ты тысячу раз предпочла бы умереть, и я понимаю тебя.
- Ты знаешь, что я поняла? – Она сказала это глухо, даже не повернув головы. – Мне стыдно, когда я счастлива. Смешно, да? Я мечтала о счастье всю жизнь, и уже не надеялась найти его, а тут… это так непривычно, что хочется снова стать несчастливой. И мечтать, мечтать непонятно о чём. Я вспомнила нашу переписку. Ночи ожидания, и плеер… Снег за окном, и постоянные мысли о тебе. Ты тогда казался мне таким далёким… А теперь, вот… Ты рядом... Со мной. И я не могу понять. Что не так? Мне страшно, этот страх разрастается всё больше. За тебя, за себя. Я стала бояться смерти.
438
Мне невыносимо думать о ней. Невыносимо думать, что тебя или меня собьёт машина, хватит инсульт, или зарежет какой-нибудь подонок… - Она замолчала, и отвернулась к окну. На её глазах навернулись крупные слёзы, и немного задержавшись, потекли по щекам, упав на пол. Она небрежно смахнула их, и отвернулась ещё сильнее. Мне хотелось прижаться к ней, сдавить изо всех сил, и не отпускать… Не отпускать! Но я боялся подойти. Теперь, к этому забившемуся в угол гордому измученному существу. Я только начал понимать, насколько она была несчастна, насколько сроднилась со своим несчастьем. Как жертва привязывается к своему палачу, только для того, чтобы избежать мучений, причиняемых другими. Это и было для неё адом; чем-то невыносимо страшным, на чём заканчивается всё. Возможно, она не могла этого осознать до конца.
- Прости… - Глухо сорвалось с моих губ. Я не мог подобрать нужных слов: стало как-то пусто, будто на миг позабыл обо всём. Она молчала, и взгляд её блуждал по комнате.
- Мне вспомнилась наша переписка… - Как-то фальшиво и ломано вымолвил я. – Первое наше знакомство в августе. Первая гроза. Как раз в тот день, когда ты назвала своё имя… было так жарко. А вечером разразилась гроза…
- Да… Помню, ты рассказывал. Тогда ты был таким счастливым. А я каждый раз боялась, что больше не увижу тебя онлайн. Дружба навеки. Эту клятву мы дали осенью. Я хотела подарить тебе охапку большущих кленовых листьев, но швырнула их в реку, чтобы никто не прикоснулся к ним. Я проплакала всю ночь. От счастья. Конечно, ты ничего не узнал тогда. А под утро я была намеренно равнодушна, чтобы ты не догадался, что со мной происходило ночью. И ты знаешь… Я тогда не выдержала. Да, не выдержала нашей клятвы. Я слегла. Я была счастлива, но не сумела выдержать своего счастья.
Часы пробили одиннадцать, и тени спрятались в углах комнаты, возвещая о власти вечера. За буфетом зашевелилось чудовище, но мы не боялись его. Невидимка дрогнула в кресле, но тут же успокоилась, равнодушно провожая остальные десять ударов старинных часов…
Наступило утро. Я проснулся чуть раньше, и лёжа на белоснежной кровати, смотрел в окно. На улице пасмурно, газовые занавески колыхались от свежего ветра, и казалось, что незабудки на подоконнике безмерно рады утренней свежести. Моя подруга дремала прямо у окна. Белый, немного потусторонний свет ласкал её кожу, чёрные волосы рассыпались по подушке. Она улыбалась. Тихо, почти незаметно. Самым краешком губ. На её лице лежала тень, словно ища спасение у сестры, так любившей дождливые ночи, и теперь прижимавшаяся к ней, боясь растаять. Я погладил её по волосам. Мягко, едва касаясь шелковистых прядей, и вдруг… нечаянно смахнул тень с её лица.
- Доброе утро.
Она проснулась. Вздрогнула, но тут же её лицо стало спокойным и задумчивым. На кровать запрыгнула Невидимка, и коснулась носом щёки моей подруги. По стеклу зашуршал лёгкий дождь. Я осторожно распахнул шторы, чтобы приглушённое сияние ворвалось в комнату, сгоняя тени с наших лиц.
Чайник на кухне уже заливался мелодичным свистом. Невидимка тёрлась у моих ног, с надеждой поглядывая на печёную скумбрию. Я бросил ей изрядный кусок морской красавицы, и потрепал за ухом. Горячий кофе… Его терпкий аромат распространялся по квартире, такой яркий и солнечный
439
на фоне стекающих по стеклу дождинок. Подруга, немного приподнявшись, сидела у изголовья кровати и улыбалась. Я улыбнулся ей в ответ, протягивая голубую фарфоровую чашку. В комнате стало тепло. Дождь стучал всё сильнее, и город вокруг превратился в море.
После обеда мы вышли на улицу.
13. Реальность.
Знаешь, есть такая компьютерная игра. Ты ходишь, передвигая фигурки по экрану монитора, и, по мере передвижения, они расширяют пространство вокруг себя. Они осознают только то, что доступно их взору, но дальше, за его пределами – мира… не существует.
Море и набережная. Каменные дома стоят рядами по левую сторону, а правая, окутанная бледнеющим туманом, обрывается в пустоту. Здесь совсем нет снега, море беспокойно бурлит, показывая свою степенную силу, как бы давая понять, что ему ничего не стоит поглотить низкий берег. Здесь уже весна? Нет, кажется, осень. Самое начало осени, когда идут затяжные дожди. У причала стоит лодка. Старая, деревянная лодка с двумя скрипучими вёслами, и её дно густо заросло мхом. Каменистый берег обрывается в черноту, где-то в стороне зажглись огни. Звёзды на небе до того яркие и большие, что чернота меж ними режет взгляд. Я оттолкнул лодку от берега, и тут же запрыгнул в неё: глубина обрывалась стремительно. Чёрный Человек сел напротив, поглаживая принцессу-Ами. Плеск вёсел о чёрную гладь нарушил тишину. Лёгкое судёнышко быстро рассекало тьму, и зубчатые линии Города уже через десять минут скрылись из виду. Звёздное небо поглотило мир. Неподвижные пульсирующие огоньки отражались в воде, и мы скользили по ним, как лунный блик по поверхности зеркала. Где-то в стороне занимался рассвет, но его бледность ещё не могла нарушить всепожирающей черноты межзвёздного пространства.
- Немного вверх. – Мягко произнёс мой спутник.
Я не сразу понял, что он имел в виду, но в тот же миг ощутил, что лодка слегка поднимается, и уже скользит под углом к плоскости, направив нос прямо к звёздам… Я молчал, и восхищённо смотрел вниз, где разверзлась жемчужная мозаика незнакомых созвездий. Вскоре я уже не ощущал своего тела, и взгляд мой устремился в небывалую даль.
Всё вокруг напоминало глобальный процесс смешения, в котором я становился торжествующим миром, в причудливых завихрениях которого проступали то чёткие образы, то лишь одна абстракция. Я чувствовал, как распускаюсь подобно цветку, и всё вокруг перестаёт иметь привычный смысл. Мимо проплывали картины далёкого детства. И солнце, как и тогда, казалось таким ярким, а мир таким огромным, что счастье переполняло душу, растворяя его в вихре танцующих звёзд. Где-то вверху проплывали улицы незнакомого города, над которым занимался рассвет, и через мгновение солнце уже вовсю заливало его заснеженные улицы. Окна наполнились ярким, ослепительным сиянием, отражая мириады космических огней. И только одно окно оставалось чёрным. Грозная сила сгустилась над маленьким зияющим проёмом, разбивая вдребезги снопы яркого света. Я постарался приблизиться, заглянуть в кричащую черноту оконного проёма, и в тот же миг всё вокруг начало сжиматься. Тьма, подобно неуправляемому веществу, стальными тисками сдавила пространство, сжав его до состояния точки. Я почувствовал отдаление. Страшное, стремительное отдаление. Я уносился в бездну, падал в неё, звёзды слились в огненный вихрь, пока не исчезли окончательно… Движение остановилось. Я вспомнил последнюю картину. Тёмная комната. Искрящийся свет проникает в пыльное окно, падая на белое платье девушки. Его колыхает утренний ветер. Петля скрипит под потолком. Лицо девушки до боли знакомо… 440 стр.
14. Сон.
В далёком царстве странных сказок,
Средь дебрей мыслей и терзаний,
В палитре блёклых, акварельных красок –
Жил Зверь, лишённый пониманья.
Луна светила днём и ночью,
Был серым цвет у небосклона,
В тёмно-серых мутных клочьях,
Контраста, шагом в полутона.
Тот Зверь купался в лунном свете,
Не зная больше в жизни счастья.
В той сказке не было рассветов –
Не грело солнце сквозь ненастье…
В туманах снов, объят покоем,
Наказан бремем вечной жизни –
Живой. Был изгнан в неживое,
В насмешку слов, пустых на тризне...
Под лунной шерстью сердце билось.
В глазах, порой, искрились слёзы.
Ты так хотел, чтоб всё забылось…
Но из сердца, не достать занозу.
В далёком царстве странных сказок.
Не растратив всю волчью любовь.
На палитре мерцающих красок,
Горела алая волчья кровь…
В этом мире жила и волчица.
На полярной его стороне.
И это ж надо так было случится…
В одиночестве выла луне.
Её сердце сочилось любовью 441 стр.
К грустному зверю из сна.
Как слезами – струилось кровью,
Больнее стали пронзала весна.
И вот однажды над чёрным разломом,
Взвыв над бездной глухой от тоски
Она кинулась – горем ведома,
И разбилась, как лёд, на куски.
А над миром мерцали разводы
Акварельных туманных небес,
И струились туманные воды
И шептался таинственный лес…
И кто знает – в царстве мечтаний
В резиденции призрачных снов,
В конечном пункте скитаний, терзаний,
Соединятся ли души волков…
А пока - словно две параллели
Они чертили сквозь вечность пути.
И горели, горели, горели…
Не надеясь хоть что-то спасти.
Дождь играет на рояле. Мы смотрим на дождь, и звучит музыка. Аккорды каскадами разбиваются о мостовую, и затягивают глиссандо в каналах водосточных труб… Она смеётся. Её лицо светится трагичным счастьем. Счастьем, от которого сходят с ума. Я беспокоюсь. Но сейчас поздно. Сейчас уже ничто не имеет смысла. Только этот дождь. И только мы. Она прижимается ко мне, и я чувствую дрожь её тела. Её трясёт от радости, она что-то говорит. Но я ничего не слышу. Только музыка. Оркестр водяных капель, под который в безумном танго с деревьев срываются листья. Мы идём обнявшись, и я чувствую, что она еле стоит на ногах. Она опускается на мокрую мостовую, и я мягко подхватываю её.
На тонущий город спускался вечер, и призрак старого фонарщика зажигал огни вдоль галерей пустынных улиц.
Теперь всё казалось прошедшим. Канувшим в бездну низвергающегося моря. Дождь смывал с памяти счастливые моменты, смешивая их с расплывающимся миром равнодушных огней. Моя подруга больше не была прежней. Короткое лето подходило к концу, и минувший апрель всё ещё
442
стоял перед глазами. Она уехала. Она должна была уехать, но уехать не навсегда. Она пообещала. Она не могла иначе, теперь жизнь покидала её. Я не знал, вернётся ли она… Мы стояли на перроне, ветер и дождь заглушали последние слова.
- Я вернусь, обещаю тебе. – Промолвила она, поцеловала меня в щёку и села в вагон. Дождь хлестал, в неистовстве разбиваясь о мостовую. Я стоял и махал рукой ей вслед, когда поезд тронулся. Он уносил её от меня. Уносил мечту, надежду. Уносил всю мою жизнь.
В Городе наступала осень. Моя позабытая библиотека стала прибежищем одинокого безумия, а ночью стены квартиры душили воспалённый разум. То был сон, страшный, непонятный сон. Сон, ставший жизнью…
Мечты, задушенные объятьями осени… Недосказанные мысли, недопетые песни. Листья больше не зовут кружиться над городом. А небо скрывает свои слёзы. Ему уже безразличны слёзы людей. Их так много… они давно перестали вызывать чувства, даже у неба. Дыши. Дыши, пока это возможно. Улыбайся. Твоя жизнь не нужна никому. Подружись с небом. Не кори за равнодушие. Его не разодрать на куски. Не подарить всем нуждающимся по мёртвому ошмётку счастья. Мы сломаем его. Разобьём, разрушим, раздавим… Так пусть оно будет недосягаемо. И мы будем тянуться к нему, как тянемся руками к небу во время тёплого проливного дождя…
15. Реальность.
Ложь может быть укоренившейся, сильной, убеждающей; но вечной и безконечной может быть только истина. Но истина многогранна; её грани сверкают подобно поверхности зеркала, и заглянув хоть в одну из них, видишь лишь отражение своего подсознания, и не более, чем свои мысли, страхи и мечты.
Жизнь рождается и умирает. Хаос и пламя сливаются вновь и вновь, и развергаются миллиардами ослепительных брызг. Звёзды движутся подобно пчелиному рою, что делает бесконечность кругов над бездной, и рой тот однажды породила Мысль.
Так Вселенная… смогла посмотреть на себя со стороны.
Я открыл глаза от яркого света, и быстро спрыгнул с кровати. Ещё плохо соображая спросоня, распахнул плотные шторы, и небывалой яркости свет брызнул в заспанные глаза. С крыш капало. Летали птицы; они кричали на разные голоса, разнося свой крик над мёртвым Городом… Снег искрился всё ярче, но он уже был тронут весенней талостью… А солнце… В чёрной бездне его диска проступали сполохи жёлтого сияния, ещё робкие, но они подобно трещинам раскололи чёрный диск мёртвого светила. Ами дремала на кровати. Она уютно сопела во сне, живая, настоящая. И как на небе, жизнь распускалась в ней, в её младенческом исцеляющем сне… Я почувствовал небывалый прилив сил, и побежал в соседнюю комнату, разом сорвав все шторы, чтобы ярчайший свет проник в каждый уголок моей квартиры… На столе стоял ноутбук, и я включил его. Странное чувство подсказывало, что что-то должно измениться…
16. Сон.
443
Мы больше не общались. Даже письменно, и память о ней тяжёлым грузом холодной боли отложилась в сознании. Сон продолжался. Страшный, бесконечный сон. Я перестал выходить из дома, и окончательно поселился в четырёх стенах, не открывая штор. В памяти проносились моменты, когда мы лазали по крыше заброшенного дома, или брели по городу томным апрельским днём… Вспоминался старый трамвай, который уносил нас навстречу новой жизни… Невидимка всё время сидела на подоконнике, и стылый ветер дул сквозь неё. Она спала. Всегда спала. Мне стало невыносимо, и я закинул петлю на вбитый в потолке крюк. Один рывок… Табуретка ушла из-под ног, и верёвка плотно сдавила горло. И вдруг я почувствовал странную лёгкость. Боль куда-то ушла, и стало безмятежно, почти как в момент небытия…
17. Реальность.
Я открыл глаза от яркого света, и быстро спрыгнул с кровати. Ещё плохо соображая спросоня, распахнул плотные шторы, и небывалой яркости свет брызнул в заспанные глаза. С крыш капало. Летали птицы; они кричали на разные голоса, разнося свой крик над мёртвым Городом… Снег искрился всё ярче, но он уже был тронут весенней талостью… А солнце… В чёрной бездне его диска проступали сполохи жёлтого сияния, ещё робкие, но они подобно трещинам раскололи чёрный диск мёртвого светила. Ами дремала на кровати. Она уютно сопела во сне, живая, настоящая. И как на небе, жизнь распускалась в ней, в её младенческом исцеляющем сне… Я почувствовал небывалый прилив сил, и побежал в соседнюю комнату, разом сорвав все шторы, чтобы ярчайший свет проник в каждый уголок моей квартиры… На столе стоял ноутбук, и я включил его. Странное чувство подсказывало, что что-то должно измениться… Пришло письмо от Rain Tears…
«Привет. Прости, что долго не писала. Мне было очень плохо, и меня увозили в больницу. Теперь мне лучше, и я снова здесь… Я рада, что могу ощутить тебя, хотя бы на расстоянии. Но, я чувствую, что долго не протяну. Ты нужен мне. Не знаю, как преодолеть расстояние, но это необходимо теперь. Мне осталось недолго, я не хочу вызывать жалость, нет. Тьма сжимает объятья вокруг меня, я понимаю, что из них не выбраться… Только ты сдерживаешь Смерть. Она соткала прочную куколку… Я понимаю, что не могу без тебя. В моей жизни многое изменилось. И я сама. Прости… Я так и не могу открыть своей страшной Тайны. Но она не связана с кем-то другим, помнишь? Она касается только меня… И моего Проклятья. Нам не вернуть уже вечера переписки. Но мы можем встретиться. Это всё изменит. Я хочу к тебе, но не знаю, как мне добраться… Тут всё упирается в проклятую бытовуху: у мамы рак, отец ушёл от нас, сестра еле тянет всю семью и меня-инвалида… Мне стыдно, я не хочу жить. Я прошу тебя об одном: не затягивай с ответом. Скажи всё, что ты думаешь. Скажи, какое примешь решение… До связи. Надеюсь, у тебя всё нормально…»
Я испытал приступ той тревожной радости, которая скорее терзает душу, нежели согревает её. Я тут же принялся писать ответ. Я приеду, Дождь… Я обязательно приеду.
Мы вышли во двор. В Городе была весна. Из-под гигантских сугробов вырывались весёлые ручейки, и устремлялись к низинам, где образовывали грязные лужи. Солнце в небе сорвало чёрную вуаль, и торжественно искрилось золотисто-нежным сиянием. И тут я понял: МИР НЕ ПОКИДАЕТ МЕНЯ. 444 стр.
Моя мысль унесла нас на Периферию Вселенной, но я не смог оторваться, навеки оказавшись там. Сам Мир, сама Вселенная вернула меня к себе нежными объятиями живого весеннего солнца… Я снова был здесь! Теперь, ночью на небе вновь зажгутся знакомые звёзды, которые уже не будут напоминать мне о одиночестве и чуждости всему сущему. Мир возвращался. Всё происходило стремительно, не давая опомниться. С небес на Город начал изливаться Свет. Снег стаивал, испарялся, исчезал без следа… Ещё мгновение, и на улицах Города появились люди. Они, как ни в чём не бывало, спешили по делам, как-то забавно перескакивая через глубокие лужи… Мы вышли на улицу, и направились в сторону железнодорожного вокзала. Прохожие заглядывали мне в лицо, которое было таким бледным и измождённым, но, тут же улыбнувшись, отводили взгляд… Моё лицо, наверное, светилось неземным счастьем. Вот она, реальность…
Я купил два билета в плацкартный вагон; поезд №369 «RayAway» отправлялся через пол часа. На перроне мы стояли одни: я и Ами, а неподалёку за платформой и витой оградкой шумел проспект… Я расположился внизу, за столиком, а Ами водрузил на верхнюю полку, но всю дорогу вставал, обнимал и гладил её, и беззвучно плакал в её уютную шерсть… Ами, звёздная девочка, маленький Ангел. Моя любимая дочка, моё сокровище. Поезд был почти пустой. Состав мерно покачивался – чу-чух, чу-чух, и мы блаженно смотрели на проплывающие за окном пейзажи. Там весна стремительно сменялась летом, а лето уже подёрнулось первым красками осени. Наверняка, эти перемены не видел никто, кроме на с Ами. Для других людей жизнь в Городе ни на миг не изменилась. И теперь, я снова сплёл свою мыслеформу с мыслеформой этого мира. Я стал этим миром… Мир вернул меня к себе, прижал, как мать прижимает блудного сына, как я прижимаю к себе Ами. Мир согрел нас своими тёплыми объятьями, не давая права быть покинутыми. Вот, так оно и получается. Я оказался нужен и необходим. Без нас мир бы не продолжил существование, навсегда оставшись занесённым снегом вдали от звёзд…
Я догадывался о тайне Rain. Я понял её, когда заглянул в черноту оконного проёма, а звёзды опрокинулись вниз. Однажды, она назвала своё имя. Она произнесла его только раз. Это было тайное имя, не то, которое указывают в паспорте. Так вот. Её имя – Ями. Ями, это и есть Периферия Вселенной. Черта, за которой открывает утробу Ночь, и мысли оживают. Смерть соткала вокруг Rain куколку, и она сама – стала Периферией. Вот. Когда-нибудь, каждый окажется на Периферии. Это не хорошо, не плохо. Но теперь я чувствовал: эта жизнь – последняя наша жизнь в Мире. Когда мы уйдём, все трое, мы станем Вселенской Музыкой, и навсегда забудем о сомненьях и боли… А пока, мы закончим нашу Историю, светлую Историю, красивую симфонию осени… Вот такая получилась гармония созвучности… Ами и Ями. Как два крыла Ангела. Как мостик через вечность. Альфа и Омега, маленькая добрая Вселенная...
А поезд тем временем набирал скорость. Мимо проносились бескрайние леса и степи, небо висело так близко от земли, что казалось, можно ухватиться за его край, и повиснуть на вате… Прошёл день. На следующее утро поезд прибыл в Её город, и мы вышли из пустого вагона. Она уже ждала на перроне, и бросилась мне на шею. Моё сердце чуть не остановилось, и я, задыхаясь, прижал её к себе. Ами скромно стояла рядом, но я подхватил её на руки, осыпая поцелуями. Слёзы текли безудержно, мы оба рыдали, а дочка смущённо прижималась к моей груди... Мы отошли в сторонку, и легли на свежескошенный газон в десятке метров от вокзала. Люди проходили мимо, и умилённо отворачивались. А нам было всё равно. Мы смотрели в небо, в вышине которого плыли летние кучевые облака, и молча загадали одно и то же желание. Никогда не расставаться. А впереди были долгие годы лазанья по крышам, прогулок под вечерним дождём, годы работы в любимой библиотеке и годы простого тихого счастья. Счастья на троих.
Может я, может ты 445 стр.
Сумеем изменить этот мир.
Мы тянемся к нашей душе
Которая бродит впотьмах.
Может я, может ты
Сможем найти ключ к звёздам.
Не потерять свет надежды
Спасти одну безнадежную душу.
Ты вглядываешься в небо
И молча спрашиваешь Бога.
Он отвечает тебе, и все что тебе нужно
Это услышать голос твоего сердца.
В мире, наполненном болью
Я зову тебя по имени.
Почему бы нам не стать той истиной?
Может я, может ты…
Просто мы мечтаем иногда.
Но мир был бы холодным,
Без таких мечтателей, как мы.
Может я, может ты.
Мы просто солдаты любви
Рожденные нести пламя,
И приносящие свет в темноту.
(Scorpions «May be I, May be you». Вольный перевод.)
Конец.
446
Осколки Закатных Аккордов часть 10
© Copyright: Святослав Холодов, 2025
Свидетельство о публикации №225040200165
Свидетельство о публикации №225040200165
Рецензии