Осколки Закатных Аккордов часть 9

                Глава 32. Сломанные игрушки. «Шафрановое небо».

А море, море помнит всё наизусть… (с)

В детстве в моей комнате висел портрет Эспена Ллойда. Не знаю отчего, но я часто и подолгу всматривался в него. На заднем плане – ледяные фьёрды Винтерванда и прекрасная Торберта – четырёхмачтовый скоростной клипер. Эспен Ллойд был красив, и внешность его запоминалась и нигде не дублировалась типажом. Оригинальный человек, человек в единственном экземпляре, ни на кого не похожий. У Эспена суровое удлинённое лицо с непропорционально большим и мужественным раздвоенным подбородком, длинным крючковатым носом и ясными серо-голубыми глазами. На том портрете ему лет пятьдесят, и бледно-серое лицо его едва тронули морщины, а в светло-соломенных волосах серебрилась проседь.
«Величайший путешественник, хранитель и отец Эспнлянда, поэт, художник, романтик. Рождённый в семье простого рыбака, и ставший величественней всех королей».
Эспенлянд – Земля Эспена. Так и называется наше королевство. Хотя часто его ещё называют Осиновая Страна – Еспенлянд. Ибо «осина» на нашем языке – Espen. А Эспен на языке коренных жителей Винтерванда – «Предугадывающий». И то и то названия – верны. Ведь наше королевство – огромная (самая большая в мире) страна, почти всюду поросшая лесом, где осина – основная порода древостоя. И именно Эспен (разумеется не осина, а мореплаватель) – открыл для Метрополии большую часть этой страны, дойдя со своей командой суровых северян до самых северо-восточных оконечностей континента; он первым водрузил Королевский флаг в горах Виндсваль, и дал им название, он первым обследовал Зверринию по руслу Мары – гиблой реки без течения, застывшей средь непроходимых топей и нефтяных разливов. Эспен основал форд Алими, что ныне находится в Дивоне. Эспен открыл и пролив Грюнмунд, который соединяет озеро Дафни с Паласским океаном, так что Дафни называется озером лишь по привычке, являясь самым что ни на есть морем... С тех пор прибрежные города Рамаллона стали едва ли не главными портами Эспенлянда, связав северный край с дивными южными заморскими странами…
Впрочем, Святого Ллойда всегда сопровождала команда истинных храбрецов – Фьётольф Сигфуссон, Асманд Харбардсон, Ойвинд Бьёльверксон, Агмунд Ульфсон, Синдри Раск, Эйтри Шнееман, и десяток других героев, о которых ныне помнят только имена... Наравне с Ллойдом команду возглавлял и второй «бродяга морей» - капитан клипера Раннвейг – Снорри Штормхардсон. Впрочем, история Снорри вписана в анналы истории куда более мелким и тусклым шрифтом, хотя его вклад в Великие Открытия являлся не меньшим, ведь он был верным спутником Ллойда, вторым капитаном, и вместе они, на двух кораблях, как верные братья и боевые товарищи - шли против штормов и льда...

С детства я бредил морем. Наверно, как никто среди моего окружения, от далёких Винтервандских предков я унаследовал «wunderlast» - черту характера, которую традиционно приписывают жителям Эспенлянда… Возможно, когда-то, это и было правдой. И щемящее чувство красоты и печали, тяга куда-то вдаль, за горизонт, в небо, за море, туда, где садится и рождается Солнце – этот иррациональный романтизм и безрассудная храбрость и были национальной чертой эспенцев... Но теперь это осталось в прошлом. Тем не менее, я с детства ощущал, как Море звало меня – Море, такое далёкое здесь, в сухих степях под сердцем континента. И я, как шальной
363
радовался, когда с туманного Запада приходили циклоны, несущие дыхание океана и прохладный дистиллят его пучины… Я вдыхал ароматы влаги и ветра, как воздушный поцелуй Океана; я приветствовал его, будто близкого друга… И однажды, моей маленькой мечте увидеть Большую Воду, случилось сбыться.
Бабушка Амалия много работала. Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, когда большинство женщин отдыхают на пенсии, бабушка от зари до сумерек подрабатывала сначала преподавателем в железнодорожном техникуме, а затем продавцом-курьером от фирмы женской косметики. Однажды, в июле, когда мне было девять с половиной лет, бабушка пришла ко мне в полдень, когда отца не оказалось дома (ведь они всегда не ладили), и сказала: «я собираюсь в августе на море. Я бы очень хотела взять тебя с собой».
Сказать, что я обрадовался – ничего не сказать. Но вечером пришёл отец, и закатил чудовищный скандал. Он угрожал убить бабушку, замахивался на неё табуретом. Говорил, что она «воспитывает из меня животное». Бабушка была храброй женщиной. Не то что я, забитый ребёнок, который сжимался и цепенел при гневе отца... Бабушка пригрозила зятю, сказала, что вызовет полицию. Услышав это слово, Александр быстро успокоился, а Майя ещё долго уговаривала его на кухне, с глазу на глаз, чтобы он отпустил меня с бабушкой в путешествие.
В итоге, он дал добро.
В конце августа, когда сухая прохлада уже отдыхала в отцветших степях, мы с бабушкой Амалией садились в поезд. Я впервые увидел его изнутри, сердце моё радостно билось в груди, я тут же залез на верхнюю полку. Нас никто не провожал. И я был очень, очень рад этому. Ещё бы! Вырваться на целый месяц с лишним из семьи, не видеть всё это время отца, и встретиться с таким желанным и загадочным Морем! Мы ехали на внутренне море Дафни – самое южное и самоё тёплое место всего Эспенлянда... Дафни чаще называют озером – за ним уже закрепилось это название, хотя Эспен Ллойд ещё четыреста лет назад доказал, что Дафни соединяется узким, иногда пересыхающим проливом с Паласским океаном. Дафни имеет форму лаврового листа, и в длину оно превышает пять тысяч километров, а шириной – тысячу. Всё это я прочёл в учебниках и книгах, я очень любил читать и рассматривать картинки, особенно карты и схемы, связанные с географией и геологией. С собой же я взял один захватывающий приключенческий роман про путешественников и пиратов, который начал было читать в городе. Но за всю поездку я даже не прикоснулся к нему.
Когда поезд тронулся, я жадно всматривался в окно. Колёса стучали – чух-чух, состав набирал скорость, паровой локомотив то и дело окуривал моё лицо, высунутое из окна, чёрным дымом. Вот и закончился Траумштадт: скрылись в солнечном мареве элеваторы, развалины и промзоны Старого Города; и взору предстали золотисто-зелёные лесостепи, и блюдца западинных озёр, и чайки, взлетающие в синеву, испугавшись железного грохота состава…
За окном проплывали бескрайние, пустынные земли. Кое где, к путям у разъездов, жались маленькие деревеньки, почти все – давно заброшенные, и вросшие в землю избы с просевшими крышами зарастали сухим кустарником… Я впервые увидел Юшлорское озеро – во всей его красе. И наверно оно – и было первым «морем» в моей жизни. Конечное, Юшлорская рифтовая котловина, заполненная гигантским бессточным солёным водоёмом, ещё не море. Но ему не было конца и края… Плоская, даже вогнутая равнина-низина, представляющая собой полу-пресное водное пространство, рассечённое редкими гривами-островами с чахлыми берёзками над пологом мха и клюквы, да лабдами, дрейфующими над чёрными омутами…
364
А поезд всё ехал, и ехал по насыпи, и пыхтящий червяк его состава, и чайки в лазурном небе отражались в зеленоватом зеркале, раскинувшимся от края до горизонта… Люди, что ехали с нами в купе – пожилая пара – тоже прилипли к окну. А солнце, клонясь к закату, окрасило бескрайнюю гладь багрянцем. Потом спустились летние сумерки. От открытого настежь окна повеяло прохладой. Утихли чайки, они летали теперь выше, молчаливо кружась в остывающем небе. А поезд всё «плыл», отражаясь в темнеющем зеркале. На горизонте впереди, где розоватым кристаллом прощалось с нами солнце – показалась зыбкая, как мираж, стена леса. Это был берег, на который мы прибыли уже затемно.
Я никак не мог уснуть, бабушка попросила закрыть окно. Я неохотно повиновался, и кружащие голову запахи ночных полей и дыхание дремлющего перед осенью леса сменил спертый «аромат» вагона. В предрассветных сумерках мы прибыли в Бриш. Поезд стоял недолго, и, когда на горизонте позади состава начинал розоветь зарождавшийся рассвет, мы повернули на юго-запад. Западная ветка вела в Вальдштадт, и дальше – через Шанталь и Феллин – в Фойербрук. Юго-западный путь вёл в сказочные субтропические края, к Шафрановым горам и городу Рамина – куда лежал наш путь, и поезд, набирая скорость, уносил меня туда, где вечерами отдыхала луна и переливалось перламутром созвездие Кареатид...
В окошко задул тёплый ветер, или мне так показалось тогда… За окном проносились бескрайние холмы под восходящим солнцем, золотисто-зелёные, но не от раннего увяданья, а от нежных лучей юного янтарного солнца… Здесь было много деревьев. Они сливались в рощицы, тёмные и таинственные, а зелень, пышная и ярко-изумрудная, искрилась утренней росой. Я не отлипал от окна. Пейзажи были уже совсем другие, не те, что дома… Мы проехали уже больше тысячи километров. Я уже не знал, что за деревья я вижу в вокруг, хотя в родной Юшлории я назвал бы любое дерево и куст. Здесь не было привычных осин, берёз; вместо них – пышные раскидистые дубы, клёны, вязы, и что-то ещё, совсем мне не знакомое, а ивы по берегам тихих рек – плакучие, свесившие свои поникшие ветви к самой воде. Железная дорога убегала в бесконечность, и вот поля подсолнухов окрасились уже полуденным солнцем, и деревеньки – редкие, но такие чистые и уютные, с беленькими глинобитными домиками, с крышей красной черепицы, с мощёными улочками и светлыми церквями… Деревеньки здесь были совсем другие, как с картинки, как из сна… Не разрушенные, заваленные мусором и навозом, с нищими грязными домами, и мрачными людьми, как у нас… Нет, мир здесь казался удивительно другим. И не верилось отчего-то, что средь этой красоты тоже есть дурное, и в детстве – так легко было поверить - будто в этих домиках живут добрые и честные люди, и мне так хотелось поселиться в одном из них…   

К вечеру второго дня мы пересекли великую реку Ёргу в городе Барнштайн. От края до края – едва хватало взгляда. Вот такая она – Ёрга-река, и далёкие пароходы, там, внизу, за пропастью Барнштайнского виадука – вострубили приветствие нам. Голубые домки подступали прямо к воде. И крыши в форме лепестков ландыша, и дикие сливы наливались плодами, и мостики сходили к воде, где плескались дети, и смех их, светлый и искренний, казался страшным. Как феномен полуденного ужаса, и пленительное царство тёплого золотистого полусна казалось нереальным, казалось загробным…
Колёса гулко простучали над виадуком. Закат блеснул в окна, брызнув кровью в тихих водах Ёрги. На гладком зеркале пошли круги – то сонная белуга целовала солнце. А поезд решительно мчался дальше. И снова сумерки. И снова свежесть дышала в окно. Наши попутчики вышли на станции Аленкирк, и тёплый дождь в сумерках коснулся мостовой. Мы остались вдвоём с бабушкой в просторном купе. За окном в мглистой пелене проплывали холмы Южного Линдешалля, и у
365
самого горизонта я увидел окутанную дождём громаду Бренненбурга – старинного замка, близ которого юный Вильгельм повстречал Ананку… Тихий шелест ночного ветра, гудок, поворот, и далёкие блики Бренненбурга сокрыли холмы. Синие, бесконечные, покрытые лесами и вереском… И зелень за стеклом дышала свежестью, омытая вечерней росою, целованная сонным туманом… А капли, знай себе, молча сыпались из серого водянистого неба… И серые сумерки кутали мир во влажный саван, и редкие огни фонарей, и далёких сонных деревенек, и блуждающие призраки в долинах застывших рек – мерцали сквозь пелену, и сон, уютный, как сама Нирвана, остужал последние угольки мыслей, погружая в океан безвременья… 
На утро нас разбудило яркое солнце. Бабушка улыбалась. Она заваривала картофельное пюре быстрого приготовления. За перегородкой приглушённо звучала гитара. Кто-то с утра перебирал Am, Dm, E7… Я ахнул, посмотрев в окно, протерев глаза от ночного покоя. Наш поезд, будто песчаная змея, вился между двух отвесных скал, вершины которых терялись в голубом небе. На скалы, местами, была натянута железная сетка, предотвращающая обвалы. Но сетка эта была столь ржавой, столь редкой и рваной, что вряд ли нынче имела смысл... Солнце припекало нещадно. На скалах, кое где; там, куда могли пустить корни сильнейшие из детищ леса – зеленели кусты акации и самшита. Бурые скалы, раскалённые солнцем, погружали в знойное марево, и голубое бездонное небо, звенящее своей тишиной, звучало как музыка, и музыка та была нестерпимо прекрасна… А когда расступились скалы, я увидел бескрайнюю холмистую юдоль, и пышную зелень, и чистые реки, и затоны, и омуты с плакучей ивой, и бескрайние поля подсолнуха и рапса, и тайны – бесконечные непостижимые тайны этой земли, согретой южным солнцем, благословлённой забытыми легендами… Края эти почти безлюдны. Я знал, что мы подбирались к Лазарским Раздольям и окраине плато Аманслу; на нашем пути целый день не повстречалось ни одного города, только пара сонных сёл, утонувших в августовском мареве.
Аварос, Фэрли, Йамада… Белые глинобитные домики, тенистые сады, загустевшая солнечная тишина, таящая в себе больше тайн, чем тьма ночи… Снова закат. И запахи ночной степи, едких трав, горькой полыни, и рвущей душу тоски. Отчего, в этом краю я ощущаю эту тоску? Что-то древнее, что дремало доселе, а теперь рвётся на волю… Холодным уколом – одиночество. И фантазией – нет, не ребёнка, но древней души – образ Её.. Откуда он взялся? Взялся здесь, среди южных земель, древних земель, земель породивших всех нас… Неужели под этим вечным небом я не встречу Тебя? Неужели буду всегда глядеть в синеву один, и один испытывать это чувство… И слеза покатилась по щеке.
- Что с тобой? – Спросила бабушка. Она, улыбаясь, глядела на меня.
- Здесь слишком красиво… - Улыбнулся я. Бабушка тоже улыбнулась, она молча сидела в пошагово темнеющем пространстве, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Она не смотрела в окно. Она смотрела куда-то вглубь себя. Или мне так тогда показалось…

- Море! Море! – закричал я в восторге. И вправду, рассвет, совсем летний рассвет белым огнём разукрасил бескрайнюю даль. И белая яхта, как одинока странница-птица висела на горизонте. Бабушка открыла глаза. Поезд, тяжело пыхтя, извергая клубы чёрного дыма, медленно карабкался в гору. К морю обрывалась пропасть. Я, устрашившись по детской слабости – отпрянул от окна. Высота отвесного обрыва была метров двести. Волны с белыми барашками внизу походили на лёгкую рябь.
- Море, Море, здравствуй! – Я прижался к окну, изо всех сил вдыхая полной грудью солёный воздух.
366
- Как здесь страшно… - Покачала головой бабушка, глядя в окно на чёрные камни далеко внизу, об которые разбиваются дикие неукротимые волны... Они высотою, наверно, с двухэтажный дом; море встречало нас штормом при ясном небе; но отсюда волны – будто всего лишь искристые морщины великого зеркала, Зеркала Дафни, в которое смотрится мир…
Я ожидал, что Монтебло и Рамаллон – густонаселённые регионы, заполненные как отдыхающими туристами со всего Эспенлянда, так и местными обитателями, хозяевами этих благодатных солнечных долин. Но что увидел я – голубую бездну. Бездну величавого моря, высокого неба, базальтовых скал, поросших акациями и горным кедром. А поезд кренился к югу, огибая дикие пляжи и тенистые расселины…
Вот скала Вигла – и я припал к окну. Базальтовая отвесная стена, высотой полкилометра. Какие же силы воздвигли её, какие силы подняли землю на дыбы, и заставили взметнуться до неба... Нас обдало холодом. Стук колёс гулом загрохотал по серпантину. Кто, какие безымянные герои строили здесь эту железную дорогу, вгрызаясь в твёрдый базальт, прокладывая путь в таких местах, где даже горные козероги не умели пройти, и только орлы – древние хранители безмолвных вершин - свивали гнёзда на Небесных Утёсах... Всё ближе к солнцу. И вот солнце, выглянув из-за стены, брызнуло в глаза; взору открывался умопомрачительный простор: вдалеке, за пересечённой ущельями и скалами долиной, в голубой пронизанной светом дымке, похожие на кучевые облака взымались отроги Шафрановых Гор. Ослепительно белые шеститысячники, за которыми, покуда невидимые, сокрытые в чарующей дали – непреодолимой стеной простёрлись хребты Небесных Гор – хребты Карнах, Уршурум, Шу-Уширак, достигающие десяти тысяч метров над уровнем моря, и ничья нога не топтала их кручей… В таинственных долинах меж этих хребтов, на скалистых почвах, среди дремучих лесов и водопадов, ущелий и продрогшей тундры, ютились маленькие дикие страны – Намадуш, Урманчестан, Шандар; что зажаты меж двух империй, являясь как бы буферной зоной между Эспенляндом и Син. Впрочем, Империя Дракона была обращена к этим горным государствам «тылами» - такими же непроходимыми, покрытыми вечными льдами даже на тропических широтах, горами. И горы эти, дикие и бесплодные, хранили своих жителей, даруя им главное сокровище – свободу. А потому сих диких государств даже сейчас почти не коснулась скверна Глобализации, до поры до времени позволяя горцам жить укладом предков. Эти страны называют колыбелью Воинов, именно потому, что эспенцы давно попрали память и славу собственных предков, как и Законы Природы – умение жить, как люди, и встречать смерть без страха. А потому уже многие поколения белых эспенцев, оторванных от корней и не знавших Воли - боятся, но уважают воинов-горцев, которые сильны сами по себе, и тысячекратно сильнее кланом. Эти маленькие страны «под звёздами» все времена разрывало войной, многие Империи желали их покорить, отправляя в дикие непроходимые ущелья вымуштрованные строевые полки… И за этими странами, минуя ещё сотни километров снежных вершин, кажущаяся чем-то нереальным и несуществующим – притаилась империя Син. Где-то там, ещё дальше на юг, под нежным солнцем тридцатых параллелей, росли и шумели города, похожие на ульи, и жёлтые люди, похожие на роботов, искали формулу Бога, и строили «Вавилонскую Башню»...
Я видел далеко в долине, где блестела лазурная бухта, черепичные крыши Рамины. И белые пароходы, замершие у верфей, походили на бумажные кораблики…
«Поезд прибывает на конечную станцию Рамина – Главный; просьба пассажирам не забывать свои вещи, мы желаем вам хорошего отдыха и простого человеческого счастья!» - Последние девять слов машинист добавил от себя. Бабушка улыбнулась. Поезд замедлял свой ход в зелёном коридоре из кипарисов и пирамидальных тополей – густая лесозащитная полоса скрывала город, сонный в нежном мареве город, а сердце радостно стучало в груди… Я вдохнул воздух. Другой, совсем другой воздух…                367 стр.

Дафнийское солнце, мы тебя не забудем…
Под небом орлиным суровый Шафран…
Целящая Арва потерянных судеб…
Конечная станция Альвар-Эхсан…

Бйорк Солвейгдоттир нашла своё упокоение на дне бухты Кармэль. Со смотровой площадки маяка Святого Ллойда, что воздвигнут на чёрном утёсе Мэорот, шагнула она вниз. Последняя в роду великого Эспена... Говорят, она умерла от любви. От любви к Всевышнему, и она упала в его объятия. Она смеялась, когда говорили, что самоубийство грех. «Вы и не живёте!» – говорила она. «В вас столько злобы и страха…» - грустно смеялась она… «Я Его слышу, и знаю, что мой поезд прибыл на конечную станцию, и машинист уже объявил: – мы желаем вам вечного отдыха в стране под названием Вечный Эхсан.» 
Бйорк, говорят, была последней из «Звёздных Детей» Рамаллона. А они часто искали смерти… Это называлось «Эндура», и был в ней не трагизм, но освобождение… 
Может быть, неспроста, именно в благословенном Рамаллоне, на берегах Дафни, родился две тысячи лет назад и сам Сурали, утешитель плачущих, надежда тех, кто перестал надеяться… Звёздные Дети шагали по этой земле, и к этому солнцу тянули руки. Это был их подзвёздный край, их Маленькая Страна. Страна, в которой тепло и ясно, в которой всегда весна… 

На вокзале нас встретила пожилая пара. Он представился Бенедиктом, она – Луизой. Они за небольшую плату поселили нас в своей трёхкомнатной квартире. Квартира располагалась на втором этаже старого кирпичного дома. В доме пять этажей, а на крыше – разбиты сады, и вечерами там пристанище для кошек, и днями – для птиц. Кругом – тенистый садик, и прямо в палисадниках вызревают персики, а чугунную оградку обвила виноградная лоза, и чёрные плоды его – пища любым желающим… Я был удивлён, увидев в оконной раме только одно стекло. В Траумштадте делали тройные рамы, но и они плохо спасали от суровых зим... Здесь же – будто сама природа благословляла нежными объятьями, о царство вечного мая, о царство детских грёз…

Мы шли с бабушкой по тенистой аллее недалеко от набережной. Вдоль мощёной улочки росли платаны и пальмы, абрикосы и пирамидальные тополя. И бог весть сколько прочих деревьев, прекрасных, чудных, мне не знакомых... Мы шли, а солнце клонилось к закату. Прохлада притаилась в тенистых скверах, я остановился у столика торговца антиквариатом. Прохожие улыбались, всё вокруг источало расслабленность и красоту. Древнюю, щемящую красоту. Все мы пришли отсюда. Все мы дети этой Святой Земли, и как семечки деревьев, нас разбросало по миру, и мы давно утратили связь... А возвратившись сюда, начинаешь смотреть вглубь, и вспоминаешь то, что, казалось, невозможно вспомнить. Я взял в руки старинный медный динарий. И в тот миг вечность пронеслась перед глазами, за секунду вместившая в себя память веков. Когда-то я был здесь, когда-то держал в руках эту монету, когда-то любил и рыдал, и небо так же посылало закат, а в горах цвела лаванда, и голубые крокусы окрасили склон, и вино источало свой аромат, и кто-то любил, любил беззаветно… Я заплакал от невыносимого восторга.
Бабушка купила мне эту монету.                368 стр.
И я часто спрашивал монету: укажи. Орёл или решка. Но однажды, монета встала на ребро…
В большом парке, где солнце из-за шатров вечнозелёных крон не достигает земли, было много виноградных улиток. И папоротник всегда оставался влажным, даже когда выдавался день без дождя. Дожди были частыми гостями в Рамине, тёплые дожди, чистые и светлые, как вода купели. В самом тенистом месте, у подножья скалы Аралим я нашёл десять берёзок. Наших, северных! Каким ветром занесло их сюда… В край вечного мая. Берёзки жаловались мне, говорили, что они здесь чужие, и почва, и солнце, такое ласковое для человека, губит их. Берёзки были черны и чахлы, и листья мелкие-мелкие. У нас, порою, такие хворые берёзы можно встретить на болотах, где корни их слабы и неглубоки из-за близкой воды. Я часто навещал эти берёзы. Я всегда любил хворых и несчастных, оторванных от корней своих. Мне всегда хотелось исцелить раны, чем страшнее они были… В те годы, я ещё не носил своих.

Ласковое море и кричали чайки. Бабушка расстелила полотенце на песке. Мы ушли вдоль побережья на запад, к окраине города, где бухта Кармэль переходила в открытое море. Тут было совсем мало людей. А волны – в них не довлело угрозы, но читалась степенная сила – с шелестом накатывались на пологий берег… Я в одних плавках, подставляя светлую северную кожу ласковому солнцу, бежал в море, и, поднимая фонтаны солёных брызг, бросался в воду. Вода была прохладной, но не холодной. Она ласкала, из неё не хотелось выбираться. Никогда. Там, за пару часов я научился плавать. Среди свободы и красоты, от которой подступали слёзы восторга… За год до этого, отец пытался научить меня плавать в городском бассейне. Он орал матом, когда у меня не получалось, а дома бил безжалостно многожильным кабелем, и от боли темнело в глазах… Тогда я так и не научился плавать, возненавидел бассейн. А здесь… Вода сама понесла меня. И уже на второй день я стал Дельфином. В облике Короля Морей я уплывал всё дальше, не боясь ни волн, ни разверстой подо мною бездны. Бабушка кричала мне с берега. Она беспокоилась. А я, по глупости своей, конечно, в порыве восторга и единства с морем, показывал ей «фигушки». Но она не видела их. Я заплывал очень далеко от берега… Так далеко, что иногда не хотелось возвращаться…

Однажды мы ездили на экскурсию в горы. Автобус долго и с трудом тянул нас по серпантину вулкана Индари, и я видел, как море плещется далеко внизу, а мы были выше на целый километр… Справа разверзся обрыв. Все пассажиры в ужасе сгрудились у левого края автобуса, и вместо нереальных видов они смотрели в гладкую стену из зеленоватого траса. А я единственный остался справа, и дыхание перехватывало от той красоты… Колесо автобуса было буквально в сорока сантиметров от бездны. А водитель -  добродушный бородатый урманч, насвистывал горскую песенку. Ему совсем не было страшно. Здесь оживало прошлое. А я не мог понять, уразуметь, отчего эти земли так пробивали на слезу. На слезу не горя, но восторга, слезу светлых несуществующих воспоминаний, когда знаешь невесть откуда, что ты жил здесь, что ты навеки вписан в книгу вечности, и вечность твоя – прошла здесь, и вся жизнь теперешняя, земная – лишь миг среди этой вечности… Отчего так? Детское сердце не находило ответов. Но вместо них, оно разрывалось от восторга. И слезы катились по моим щекам… 

К вечеру мы приехали к горе Эхсан. Там, говорят, две тысячи лет назад проповедовал Сурали Утешитель, и там была первая обитель Звёздных Детей. Первая крепость-храм, Альвар, шестигранная башня, словно парящая в небесах на вершинах туманных гор… Как корабль, идущий
369
сквозь вечность. Отсюда пришли они – скитальцы и нищие, хранители Грааля, но не чаши с кровью, как считали невежды, но знания Истины, знания завета Доброго Творца… И всегда были гонимы за это знание, и силы зла пытались отнять Грааль, не зная, что не чашу с кровью они ищут, не власть над миром, но Истину, в которой лишь погибель для их лжи…
На горе Эхсан высилась неприступная башня из чёрного камня. Позади неё возвышался разрушенный минарет. После исхода из этой священной земли Звёздных Детей в Винтерванд, тут долгие годы располагался суфийский орден Силсила Пунита. Но при Железном Гофмане и он был упразднен, а суфии, монахи и муллы, горели в огне пожара, того пожара в котором Красный Дракон сжигал последние напоминания о Истине... С вершины Эхсана, говорят, в ясный вечер можно разглядеть противоположный берег Дафнийского моря. Берег, где распростёрлась Ассория, страна, некогда входившая в состав Эспнлянда. Но я не видел ничего, кроме бескрайней лазури, и слепящих бликов солнца на волнах, кажущихся отсюда едва различимой рябью. Да и можно ли видеть за две тысячи километров? Разве только своим воображением… Оно куда прозорливей взгляда. У подножия стен Эхсана рос дикий виноград, оливки, грецкие орехи. А на запад лес, густой и дикий, уходил в бескрайние края ущелий и плато, диких и чистых, как в первый день человека на земле...
Эхсан – суфийское название. Так называли эту крепость после исхода Звёздных Детей…
«Смотри сынок, это добрая земля, добрая земля
Великое мученичество наших отцов
И наша скорбь – они не напрасны
Звёздные дети живут в вечности,
Память о них не умрёт –
И через 700 лет, лавр вновь зацветёт…»
Я не знал автора этих строк, но лишь с первородной печалью глядел на голые холодные стены великого Эхсана…
 
В те годы я ничего не знал о Звёздных Детях и их прекрасной религии, а точнее – их истинной вере, открывающей дверцу в совсем другой мир… В мир добра и чудес, в мир любви и иной гармонии… Гармонии не на крови. Ах, если бы я знал тогда, сколько прекрасного породила эта земля, и отчего она так печальна теперь, но и светла, как всколыхнувший душу закат... Звёздные Дети давно ушли из этих краёв. Они всегда искали места безлюднее, где на их чудную церковь не будет гонений. И на долгие годы новой обетованной землёй, новым Эхсаном, новым Блицштайном, Альваром, стал Винтерванд, его суровые фьёрды и шхеры, зеленовато-сизая тундра-степь, горы Морвен, и одинокий «хельм» Бен-Мор… Но и туда пришли гонения. В мире горбатых уродцев стройных и красивых всегда будут ненавидеть… И вся история церкви Звёздных Детей была связана от начала до конца с преследованиями, репрессиями, пытками, казнями… И может быть хорошо, что в те годы, на заре жизни, я ещё не знал всю горечь жизненных истин… 

Мы много ездили с бабушкой по всему Рамалонну. Нам совсем не сиделось на месте, и даже ласковое море, и персики, и виноград, и гранаты – что росли повсюду, как в райском саду; и их можно было сколько угодно есть, просто так, бесплатно – даже всё это не удерживало нас на
370
одном месте. На одной из экскурсий мы отправились в глубь Шафрановых Гор. В эту пору на склонах, на высоте до двух тысяч метров, как раз распускались крокусы, и все склоны окрашивались лиловым… Здесь, в предгорьях – был край тёплых и влажных широколиственных лесов, здесь изумрудным и тёмным, таинственным и ароматным пологом раскинулись заросли акации и самшита, дикой сливы и граба, бука и горного кедра… Но мы ехали выше. Дорога пролегала по извилистой грунтовке, и пыль из-под колёс заслоняла солнце. Выше и выше. Здесь был только голый камень. И солнце – огромное белое солнце в сиреневом небе.
«Высота четыре тысячи триста метров» - с довольным видом сообщил водитель. Становилось трудно дышать, кружилась голова. В окно автобуса задувал ветер. Совсем холодный ветер, такой, как бывает в наших краях в начале апреля… Мы приехали на озеро Экшаль. Озеро это располагалось на высоте три тысячи восемьсот метров, и считалось самым чистым водоёмом на земле. Я вдохнул этот воздух… Хорошо, бабушка с утра взяла пару запасных свитеров – здесь, буквально у подножия Шердарского хребта лежал ледник, из-под него текли ручьи и с журчанием вливались в озеро… Кругом, насколько хватает взору – бескрайняя горная страна. Лишь голый камень и искристый снег… Через озеро перекинут верёвочный мост. Я взглянул на него, и мне сделалось немного не по себе. Это были, фактически, четыре натянутых джутовых каната, длиною полкилометра, раскинувшиеся на высоте тридцати метров над ледяной бездонной гладью. На нижней паре канатов привязаны узкие дощечки – на расстоянии полуметра одна от другой. Мост раскачивался от малейшего порыва ветра, а когда ветер крепчал – мост скручивался, и нижняя пара канатов оказывалась вверху…
- Этот мост исполняет желания. – Сказал нам флегматичного вида гид. – Тысячу лет назад на противоположном берегу находился храм Девы Шафрановых Вод. И каждый, кто мог добраться до него, загадывал желание, и оно непременно сбывалось. Никто не хочет попробовать?
Из группы на рискованную авантюру вызвалось только трое человек: мужчина лет сорока, и молодая влюблённая пара.
Мужчина пошёл первым. Я с замиранием смотрел, как трое смельчаков, один за другим, продвигались по шаткому мосту, а ветер раскачивал их, будто бельё на растяжке… Мне было страшно, очень страшно. Уже тогда я решил, что тоже пойду по мосту. Но вот зачем? Зачем??? Я это решил… Благо, сейчас к руинам храма Девы Шафрановых Вод проложили подвесную тропу, всечённую прямо в отвесный берег в паре метров от воды, и огибающую озеро полукругом. Так что возвращаться обратно по канатному мосту было не обязательно. Трое храбрецов вернулись по безопасной тропе.
- Я тоже хочу. – Тихо сказал я бабушке.
- Ты что, сдурел? Никуда я тебя не отпущу!
- Бабушка… Я всё равно пойду. Мне очень надо. Пожалуйста… - Я заглянул ей в глаза. – Всё будет хорошо, я должен это сделать…
Не дождавшись ответа, я встал на шаткие доски. Бабушка не сказала ничего. Она не противилась больше моему желанию. Но я… Зачем… зачем я вызвался на это…
Как только я отошёл от отвесного берега на пять метров, налетел ветер, и только теперь, стоя здесь на этом мосту, я понял цену и принципу, и браваде. Канаты раскачивались из стороны в сторону с амплитудой в добрые десять метров, а пенька, в которую впились мои пальцы, была старой и осыпалась ворсинами… Но я шёл. Несмотря на бурю адреналина, извергавшегося из надпочечников, отчего в пояснице будто пенились пузыри, делая тело ватным… Я шёл. Внизу искрились чёрные воды Экшаля, и на секунду я подумал, что как было бы хорошо, сорвись я сейчас в их объятия…                371 стр.
На том берегу, приложив ладонь к старинному замшелому алтарю, я загадал желание. Я пожелал:
ЧТОБЫ МОЯ МАМА ВСЕГДА БЫЛА ЗДОРОВОЙ И ЖИЛА ДОЛГО-ДОЛГО, И МЫ НИКОГДА НЕ РАССТАВАЛИСЬ…

Наше с бабушкой время в Рамаллоне подходило к концу. Я грустно осознавал это, а с севера уже дули седые ветра, будто напоминая мне, что пора возвращаться домой. В последний день перед отъездом мы никуда не пошли. Был дождь. Я проснулся очень рано, когда туманная мгла из сиреневой превращалась в сизую, а дождь, уже не летний, но осенний – стучал по карнизу. Я вдохнул его свежесть, и грудь на всю жизнь запомнила его поцелуй…
Раннее утро. Сырость, прохлада. Дождь идёт…
Странно печален вид из окна,
И я в печали…
На небе солнца нет.
Однообразно уныло, и в то же время прекрасно,
Холодное утро дождливого лета -
Покой и тишина...
Но зачем же томлюсь я в печали напрасно,
Ища в своей жизни и песне рассвета,
И смерть мне не страшна…
Двумя годами позже я напишу эти строки, сидя так же у окна, но в родном городе, и вдыхая такой же чистый и свежий дождь… Только на горизонте не будет нереальных, похожих на кучевые облака на краю земли, гор…

Обратно поезд мчался куда быстрее… А может, мне просто так казалось. В окне проплывали теперь жёлтые леса, и поля, что давно пожаты. И осень дышала вовсю. Наша северная прозаическая осень – наша северная, прозаическая жизнь забот и сомнений...
Мы прибыли в Траумштадт поздно ночью. Город спал. И наш поезд с протяжным печальным лязгом остановился под мостом. Север сразу встретил нас ледяным осенним ветром, и небо, закрытое плитою водяных облаков, слегка отражало городские огни и было оранжево-серым. Стылый ветер кружил листья по бульварам, и рябь искажала в лужах отражение голых ветвей… Мы распрощались с бабушкой на развилке у Хальмарского озера. Она пошла к себе, а я – к родителям. Я с предвкушениям ожидал, как мама откроет мне двери, как обнимет меня крепко-крепко, как до рассвета будет доставать расспросами… Я так многое хотел ей рассказать!
Вот и двери квартиры. Я нажимаю звонок. Спустя долгие пять минут мне открывает мама. Она сонная, она зябко кутается в ночнушку.
- О, ты приехал… - Сонно, и будто причмокнув, сказала она.
- Ага! – Я радостно улыбался, я так многое хотел рассказать…
372
- Мне завтра рано вставать. – Так же, будто чужим заспанным голосом, молвила мама. – Постели себе – бельё в шкафу.
И она прошла в зал, улёгшись рядом с отцом. 

Наутро, задолго до того, как я проснулся – оба родителя ушли на работу. Я открыл глаза. На улице было по-прежнему пасмурно. Ветер гонял по дворам палые листья, а по небу плыла волнистая мгла, погода предвещала скорый снег… Я заварил себе кофе, и принялся раскладывать на кровати все свои сувениры, что я привёз из путешествия. Тут были морские ракушки – я не знал, как они называются, кроме рапаны – а ещё был найденный мною акулий зуб, гладкая базальтовая галька, по форме идеальное яйцо, а ещё гигантские шишки какого-то южного хвойного дерева, целый мешок диких грецких орехов; горсть чёрных орехов и миндаля, образцы древесины «железных пород» - для резьбы; мой волшебный медный динарий, перо горного орла, и маленькая прозрачная галька с озера Экшаль, из редчайшего зелёного горного хрусталя; баночка с водой оттуда же (самой чистой в мире), и ещё дюжина весьма экзотических предметов – в основном, плодов южных растений… Я так увлёкся всем этим; а ещё я решил записать свои приключения в дневник, и по-настоящему разошёлся – что совсем забыл о времени... День клонился к вечеру. Во дворах появились люди, стало чуточку теплее. По небу так же стелилась слоистая мгла. Под окнами на теплотрассе после школы тусовалась компания симпатичных девчонок. На востоке, где заканчивался город и начиналась степь – расчистилась узкая полоска неба. Голубая, прохладная, слегка золочённая сокрытым солнцем. И так грустно сделалось на душе, что слёзы потекли по щекам... Но это была светлая грусть. Грусть, которая бывает от большой любви или красоты… Звякнул замок. Мама и отец пришли вместе. Я было так обрадовался, но быстро понял: мою радость никто не разделит. Лица родителей были как всегда мрачны – они всегда были мрачны. Эти люди жили в мире вечных забот, и заботы рождались внутри них, посели их в Раю – у них всё равно были бы такие же угрюмые лица…
- Как съездил? – Сухо спросила мама.   
У меня было перехватило дыхание, я подумал – сейчас как отвечу, как отвечу!!
Но мама не ждала ответа. Она сказала: «Садись, готовься к школе. Ты и так изрядно отстал».
Я, чуть не заплакав, но быстро взяв себя в руки, пошёл разгребать учебники. В этот момент в комнату вошёл отец. Я, увидев его раздувающие ноздри и побагровевшее лицо, сразу понял, что дело плохо…

- Ты почему за целый день не помыл посуду, а? Что, привык с бабкой, что она на цирлах перед тобой скачет, и думаешь, со мной так же можешь??!
Меня начала быть дрожь. Я даже не думал, что события примут такой оборот, примут столь стремительно...
- Мать, подойди сюда. – Отец стоял надо мною, резкий и жилистый, невероятно сильный. Способный одним ударом изувечить. И я знал – он сделает это. Сделает, прояви я хоть каплю ярости и противостояния в ответ.
Мама вошла в комнату.
- Он с бабкой в животное превращается, не находишь, а?! Посуда целый день не мыта, уроки в поездке не делал. Что делать будем, а?!                373 стр.
- Я не знаю… - Уставшим голосом говорила мама. – Думаю, не стоит его больше с бабушкой отпускать...
- Это само собой. А какое наказание будет? Так… Ну ка. – Отец обратил внимание на целую гору сувениров, разложенных на диване. Его пробрала неудержимая ярость. Он схватил покрывало, на котором были разложены вещи, рывком сорвал его, и всё полетело на пол. Он пинал эти вещи, топтал, крича:
- Сейчас же пойдёшь и выкинешь это дерьмо, вздумал захламлять квартиру!!
Я собрал все вещи в мусорный мешок, и пошёл выбрасывать. На улице было много народу, гуляли дети, школьники… На меня с интересом смотрели, куда это я иду выбрасывать прозрачный полиэтиленовый мешок с такими необычными вещами… Я выбросил всё. Кроме медного динария. Его я, когда никто не видел, спрятал в щель под крыльцом.
- Иди сюда, мы не закончили. – Отец схватил меня за шиворот, и поволок в комнату, где сидела мама. Отец обыскал меня, прощупав все карманы. Мама сидела с равнодушным холодным лицом. А я смотрел на неё с надеждой…
- Как наказывать то будем, а? – Повторил свой вопрос отец.
Мама сидела и молчала. Я тихо ответил «не знаю»…
Отец рассмеялся. «А кто знает, а?» - Заорал он, так, что сотряслись стены. Он вытащил из своего шкафа чёрный ремень. Узкий и толстый. Он очень любил его – любил им бить. Ремень походил на ленту ремённой передачи. Это даже не солдатский… Этот ремень рассекал кожу и отбивал плоть, как нагайка. Отец зажал меня между ног, чтобы попа была между его колен, и принялся бить. Он бил, бил, бил… По ляжкам, по заднице, по спине; я крутился и вырвался, он бил не переставая, хрипя от ярости. Хлестал не глядя, по животу, по бокам, пару раз он попал по яичкам и по лицу. От нарастающей боли я впал в состояние близкое к обмороку, стало темно в глазах, но я не отключался совсем. Не знаю, почему... Боль была сильнейшей, но она под конец стала как бы проходить сквозь меня, и я видел эту отвратительную сцену, находясь под потолком нашей комнаты…

Мама, как только отец приступил к «наказанию», взвизгнула: «Саша, на надо!» - И убежала в другую комнату. Она всегда так делала. Не любила грязных зрелищ…
Уже после, когда я ложился спать на живот, она подошла, погладила меня по голове и тихо сказала:
- Ну зачем же ты поехал в бабушкой? Неужели не знал, что отцу это не понравится? И мне проблемы от тебя… Правильно он тебя побил, навставлял чудовищу под хвостик. А как иначе?? 

                Глава 33. Осень. «Засыпай…»

Я жду тебя домой, по колотому льду,
В усталой тишине, блуждая по страницам…
В граненном хрустале, я берегу звезду,
Чтобы у последних врат,                374 стр.
Вдруг обернуться
Птицей…
(Тэм Гринхилл. «Закатный Вестник»)

Раймонд отработал последний день, и его, как и стоило ожидать, «надули» с зарплатой. Выплатили лишь за прошедший месяц, а за текущий ноябрь, в котором он проработал почти десять дней (не считая выходных) – не дали ни копейки. Мол – отработал бы полный месяц – другой разговор. А так – не обижайся, но таковы правила. Рэй хотел было молча достать лопатку и… Но дома ждала Ловиса. Как он думал тогда… И юноша только плюнул начальнику в рожу, и хлопнул дверью, не обращая внимания на дикий истеричный визг, в котором заходился пухлый усатый уродец, зажавший денег за непростой труд честного кочегара.
Дурной ветер ударил в лицо. Он едва не сбивал с ног, и Раймонд, закрывая от нешуточного мороза глаза и свой «греческий» нос, шёл на остановку. И желто-красный трамвай мчал его в Хальмарский район, на восток Траумштадта. И колючие злые снежинки скребли по стеклу, и в небе клубилась антрацитово-свинцовая тьма… Вот и квартира. Раймонд, воодушевлённый скорой встречей с такой тёплой, бесконечно, до дрожи, любимой Ловисой, позвонил в дверь. Но ему ответила лишь тишина. И снова, и снова... Сердце в груди упало. Старик достал ключ и отворил двери. Квартира дохнула темнотой и холодом. Зеркало напротив входной двери нехорошо подёрнулось дымкой...
Старик включил свет и прошёл в зал. Там, прижавшись к креслу, одиноко застыла Амина. Она была чем-то напугана, и даже не прибежала к двери, встречая «папу»…
- Ами, что с тобой?? – Раймонд припал к маленькой дочке, ткнувшись губами во влажный хобот.
Амина сидела неподвижно. Живая, на её теле не было ран. Но злое оцепенение парализовало девочку.
Тогда, рыдая безудержными слезами, Старик взял прямо в руки лопату и вышел снова на улицу. Раймонд всю ночь бродил по Трауму, по его извилистым мрачным улицам, укромным закоулкам, заброшенным и заросшим дворам... Он в бреду кричал проклятия, плакал, выл, рубил лопатой мёртвые ветви деревьев… И метель бесновалась всю ночь, и холод опустил столбик термометров до минус 40. Но угрюмый мизантроп не обращал внимания на холод, и нос его, и пальцы вскоре стали бесчувственными - толку теперь от его «страшной» лопаты… От его угроз и проклятий той силе, которую он даже не знал. А дома ждала оцепеневшая Амина – последний осколок жизни, царапающий замёрзшее сердце… И так хотел он тогда, дитя Хроноса, чтобы сердце стало бесчувственным тоже, чтобы навсегда прекратилось биться и питать страшную жизнь…. А под утро метель улеглась. И солнце поднималось в алой дымке. Трубы ТЭЦ тянули в небо свои окурки, и иней покрыл всё и вся, как равнодушная магия долгой Юшлорской зимы… К шести утра ссутулившийся и замёрзший до костей старик позвонил в двери Флоры. Глупая надежда поднималась в его груди, как пламя, раздутое ветром. Но дверь оставалась безмолвна. И сколько не долбился туда угрюмый анахорет, позабыв приличия и здравый смысл, никто не открыл ему...

Тело Ловисы быстро окоченело. Лютый мороз через какие-то пару часов проник в глубины плоти, заморозив всю оставшуюся жидкость. Слетелись вороны. Они довольно каркали: «Форзихт! Форзихт!», и самые смелые уже сели на обезображенное лицо, принявшись выковыривать
375
тронутые первым ледком глаза. Неподалёку выли собаки – обезумившие от мороза и голода парии уже учуяли запах крови. Но после полудня подъехал чёрный «бриазик» - уродливое детище Бришского автозавода. Из «бриазика» вылезли трое полицейских, и, чертыхаясь да жалуясь на погоду, тело Ловисы погрузили в багажник. Теперь трудно было понять, что это тело красивой и юной девушки, завёрнутое в старенькое разодранное пальто, а потому полицейские обращались с ним неуважительно и брезгливо, как с какой-то старой пропитой бездомной. Ну что ж, внешность решает многое… То, что старые пропитые бездомные такие же люди – это уже вопрос не пройденной программы…
Оказывается, среди картонных рож было и одно лицо – старой одинокой женщины, потерявшей сына в армии – она и вызвала полицию. Она многое сумела разглядеть в армейский бинокль, но не всё рассказала. Впрочем, вскоре по приметам нашли Асланбека с Шапелем. Их вежливо заключили под стражу «для дальнейших рассмотрений». Кадыр и вовсе избежал ареста – он подстриг длинную кудрявую бороду – свою основную примету, основательно изменив внешность. А влиятельная родня из диаспоры помогла замести все следы, на крайний случай придумав «железное алиби». Всего то делов в мире, где ты «хозяин жизни» - высшее звено пищевой цепочки… 

К полудню обессиливший Рэй приплёлся к дому Амалии. Поднимаясь в лестнице, он ощутил дурное дежавю. Мухи опять слетелись на почтовый ящик, и тяжёлый запах повис в натопленном подъезде. Раймонд открыл почтовый ящик, там лежали отрезанные уши. Это были маленькие красивые уши его возлюбленной... Аккуратно срезанные острым ножом, совсем бледные и холодные…
Как в тумане старик, уже не испытывая ничего, кроме пустоты, уснул. Он обнимал во сне Амину, а она прижималась к его животу. Живая, тёплая… Старик проспал до глубокого вечера, и пробуждение раскалённой болью всверлилось в его душу. Раймонд провёл ужасную ночь в чёрном мороке. Он не мог уснуть, и сидел у окна. В прострации глядел старик на крону дерева, освещённую фонарём, и на метущую по безлюдной улице позёмку… Он гладил молчаливую Амину – так не похожую на весёлых беззаботных щенков… «Только ты осталась в моей жизни… Наша дочка… Наша Ами…» - Шептал добрый мизантроп. Уши любимой Акко он держал в руках, но тленная плоть уже начинала портиться в натопленной квартире, но старику не было до этого дела… Старые часы отмеряли секунды. Маятник зловеще качался, поблёскивая в тусклом свете старинной люстры. «Она вернётся» - Глупо, как блаженный ребёнок, повторял Раймонд, и целовал Медведку во влажный хобот. «Она вернётся…»
Под утро, с чувством безмолвной усталости, Рэй заснул на диване, на котором сутки назад спала Ловиса… А в полдень, нашёл под подушкой книгу. Песнь о Альварском Граале… На странице, где повествовалось, как Ауринко Эмбер Ру заколола своих троих детей, чтобы они не стали добычей кровожадных инквизиторов – был вложен листок. Раймонд развернул, и прочёл вслух. Это было стихотворение. Стихотворение, написанное рукой Ловисы... 

Тайными тропами, звёздными знаками,
Под небом блакитным, под ярым огнём.
И пели нам ангелы, и ангелы плакали, 
А жизнь, как коррида, всё била ключом...
И сломаны шпаги, и сердце растоптано,                376 стр.
И пламя нечистого, взрасло до небес.
Но падая в бездну, мы слышали оклики,
И верили, верили, верили, в силу чудес...
Иду в темноте. И теперь в одиночестве.
Надежда погибла – предсмертная блажь.
Я помнила только - святое пророчество,
Я видела только - бесов кураж...
Фальшивые лица, фальшивые чувства,
Фальшивые звёзды, фальшивая боль.
И плакало небо, а дьявол искусно,
Закручивал в узел земную юдоль…
И шёпотом страха, потугами похоти,
Когти лукавого сплетали спираль.
Но истину видела под запретом и хохотом!
И стеклом разбивалась их кандальная сталь…
А я всё смеялась, а пламя сжигало,
Неверные мысли и неверную плоть...
Но истина в небо голубкой взлетала,
И в истине той улыбался Господь...

Слёзы текли по щекам старика.
«Помни, мой любимый звёздный ребёнок... Разлука наша не вечна. Мы повенчаны с тобою на небесах, мы вместе навсегда, даже там, где наши реки вливаются в Океан... Я не говорила тебе… Но я знаю. Я знаю чуть больше, чем прочие люди. Жди меня. Верь. Я вернусь не здесь, но там, где меньше лжи и боли… Скоро мы встретимся вновь, и больше не расстанемся. Мы ещё построим с тобой мир, в котором всё будет хорошо, который будет согрет любовью Нашего Доброго Творца… Мы ещё построим наш новый Альвар! Верь мне, Раймонд… И никто, никто не сумеет его разрушить. Теперь лавр будет цвести вечно у входа в Рай, и мы будем целовать слёзы в дожде, и навсегда исчезнем из прошлого… Жди меня, Рай. Храни и береги Медведку – ты и сам всё видишь, всё понимаешь… Она – наша с тобою дочка. Не физическая, как у других людей, но мы соткали её душу, соткали из наших с тобою энергий, воспоминаний, надежд… Мы пожелали, чтобы эта душа обрела тело, и она сама – нас нашла. У нас самая лучшая семья! Не грусти, Рэй! В этом мире так много грусти… Улыбнись, прошу тебя… Мне так нравится твоя улыбка… Я жду, когда снова увижу её, когда увижу Амину и поцелую в милый хобот. Целую вас обоих, и незримо обнимаю вас…»
377
Старик рыдал, как ребёнок, сжимая кулаки. И как одержимый сидел нам Медведкой, и гладил, гладил её, шептал добрые слова… А она ласково смотрела в его глаза и тихонько виляла хвостиком…
Вечером раздался звонок в дверь. На пороге стояла Флора.

Как во сне прошло три мучительных недели. Морг, полиция, дача показаний… Раймонд сумел отрешиться от душевных мук, и с холодной решимостью пройти через весь этот бюрократический ад. Первого декабря состоялся суд. На скамье подсудимых предстали двое убийц – Асланбек Зелимханов и Алоиз Ланге. В здание городской Фемиды пришли все, кто при жизни знал Ловису. Их было немного. Раймонд и Флора. Пожилая учительница Ловисы – Вивьен Фогельцанг, сослалась на здоровье и не пришла. Бабушка Амалия по невыясненной причине впала в кому; дядя Фариборц заботился о ней. До проблем племянника ему было, признаться, всё равно…
Со стороны убийц народу прибыло намного больше. Какие-то жуткие, излучающие тяжесть и тьму сильные мира сего… Суровые, серьёзные мужчины, многие в военной форме. Среди них был полковник жандармерии Хунст Троммер; был какой-то вальяжный господин с масляной жёлтой физиономией, по виду – из криминальных кругов, но перед ним заискивали сотрудники полиции… Словно изрыгнул Траумштадт свою мерзость, свою тьму, которая незримо хранила Закон. Столько собралось под крышей суда бойцов и садистов, этих «лейкоцитов», хранящих кровожадный гомеостаз человечьего мира... Пришли и две «гризетки», они выступали свидетелями. 
Раймонд встретился взглядом с убийцами. И взгляд его был так ужасен, что даже Асланбек отвёл дерзкие глаза. Хотя и процедил зубами что-то, похожее на «тебе 3.14здец, петух». А Алоиз пытался извиниться, называя юношу «брат». Он, казалось, искренне раскаивался, и даже слёзы блестели в его водянисто-серых глазах. Убийцы, как полагается по закону, восседали в надёжной стальной клетке, их охраняло двое жандармов с саблями наперевес. Впрочем, это была лишь формальная мера, судя по лицам присутствующих, никто не «верил» в виновность подсудимых… На входе в зал суда всех досмотрели, что, впрочем, заранее предвидел Рэй. «Не сейчас»… - Шептал он себе. – «Подожди. Скоро ты прольёшь их нечистую кровь, либо падёшь в бою. Другого смыла в твоей жизни больше нет… Только… Амина… Что же будет с ней...»

На суде большинство присутствующих были инертны, присяжные сидели молча. Раймонд с недоброй ухмылкой понял, что практически все присяжные – представители диаспоры. Всё было заранее предрешено… Но всё складывалось в какой-то сюр, превосходя самые худшие ожидания… Молодой адвокат убийц, некий Аарон Ляндштейнер, известный своим красноречием, нёс какую-то лютую чушь, превращающуюся в ушах Раймонда в пустую дьявольскую какофонию... Он называл Ловису неадекватной ильшеманкой, не научившейся жить в приличном современном обществе, и таскающейся по городу с кинжалом и водяным пистолетом, который заправлен чрезвычайно опасной запрещённой кислотой. Он называл девушку душевно больной, замкнутой мизантропкой; экстремисткой, опасной для общества. Не раз звучали фразы «в тихом омуте черти водятся», «террористическая ячейка», «склонность к суициду и насилию», «нездоровые сексуальные фантазии на фоне детских травм», «паталогический интерес к селфхарму и снаффу», «не может найти общий язык даже с преподавателями и соседями». Адвокат доказывал, что Ловиса сама готовила убийство Бека, и уже почти осуществила свой план, ослепив его, нанеся жуткое увечье по мужской части и тяжёлое сотрясение с закрытым переломом затылочной кости.
378
Все справки от врачей и экспертов прилагались. Бедный Асланбек неделю провёл в больнице и навсегда остался инвалидом… А он отец двоих детей, и сейчас его жена, порядочная домохозяйка Диля Зелимханова, беременна третьим ребёнком, она на восьмом месяце, плохо себя чувствует и не пришла на суд… Последние события стали для неё чудовищным ударом, у женщины чуть не случился выкидыш… Адвокат не забыл упомянуть даже о ненависти по национальному признаку, о белом расизме и шовинизме, ещё процветающем на осколках Империализма и Монархии… Придурок видимо сам не понял, что Ловиса не была «белой»… Впрочем, какое это имело значение… Аарон красноречиво повествовал со своей кафедры, что конфликт с Асланбеком начался из-за того, что Ловиса швырялась камнями в собаку, а Асланбек – заслуженный ветеринарный врач, и просто добрый сострадательный человек с большим сердцем, любящий муж и отец, вступился за бедное животное… И когда он сделал сумасшедшей девчонке замечание, та стала швыряться камнями в него, и в присутствующих рядом людей.
Нашлось пятеро свидетелей, поочерёдно им дали высказаться. Все подтвердили слова Аарона, красноречиво и волнующие дополнив его повествование натуралистическими подробностями.
- Там был и этот молодой человек! - Выкрикивали дьявольские клоуны в обличии бабушек и семейных женщин, указывая на Раймонда.
- Раймонд Александрович Грау 2992 года рождения, образование среднее, безработный – фактически также не адекватен, есть даже официальный диагноз! – Торжественно указал холёной рукой на ссутулившегося старика Аарон. - Мы навели справки – Раймонд с детства состоит на учёте в психбольнице с диагнозом «шизофрения»! В анамнезе чётко написано – нелюдим, мнителен, слышит голоса, конфликтен, но боязлив! И при этом, мужчина, прости господи, живёт среди порядочных людей и не принимает таблетки! Я бы вообще переквалифицировал его роль со свидетельской на подозреваемого! Мужчина нуждается в серьёзном лечении и должен быть изолирован от общества в региональном ПНД! Что же до многострадальных, уже набивших оскомину и якобы «отрезанных» ушей потерпевшей, есть заключение судебно-медицинского освидетельствования, что уши были не отрезаны, а объедены собаками, как и прочие следы обезображивания – не более, чем происки диких животных – собак, крыс или птиц.
С тоской Раймонд подумал, что лишь позавчера похоронил начавшие заветриваться уши в снегу в тихой осиновой роще… А впрочем, что бы поменялось, покажи он их суду… Всё было предрешено.
- Так же судмедэксперты подтвердили, - Продолжал глумиться Аарон. - Что смерть девушки наступила из-за падения затылком о поребрик. Всё было так: сумасшедшая напала на подсудимых, размахивая кинжалом, ножны которого остались на её поясе, но поскользнулась на гололёде, неудачно упав навзничь на бетонный бордюр. Остаётся только найти сам кинжал с отпечатками её пальцев, но есть подозрения, что утерянное оружие унёс кто-то из прохожих. Впрочем, я полагаю, и без этой улики всё предельно ясно…

Та женщина, которая видела расправу из окна девятиэтажки и вызвала полицию, не пришла на суд, оставшись инкогнито. Неизвестно, давала ли она правдивые подробные показания, а если давала – вряд ли они покинули кабинет следователя. Женщина, потерявшая сына на войне, и вспыхнувшая на миг состраданием, тоже предпочла надеть на лицо картонную маску запуганной и слепой свиньи… 
Дьявольский шабаш продолжался часа три. У Раймонда не было силы защищать погибшую Акко… Он молчал, понуро опустив голову, и даже не всё сказанное долетало до его слуха… Старик словно
379
спал и видел всю эту мерзость в тумане. И голоса их, и дьявольский хохот, и ложь, что более мерзка, чем нечистоты, и ядовитей фаркачарских змей, были как копья, пронзавшие уже погибшего распятого… Раймонд выглядел со стороны жалко и ужасно – как настоящий душевнобольной; его внешний вид и манера держаться лишь подтверждали слова Аарона.
Асланбека Зелимханова и Алоиза Ланге единогласно оправдали. Стоял вопрос, чтобы Раймонда положить в психбольницу на принудительное, но так как он потерял отца на войне, а мать потерял при невыясненных до конца обстоятельствах, пока решили этот вопрос отложить и отправить на рассмотрение в городскую психбольницу. По закону на данный момент класть Раймонда на принудительное не было причины, а чтобы положить без причины – нужно разрешение родителя либо опекуна. Дяде Фариборцу отправили письмо с уведомлением, что он должен оформить опекунство над «нездоровым» племянником, а уже после – отправить Рэя на принудительное лечение в «Ферму Дураков». Убийц освободили в зале суда, и под конвоем шестерых жандармов сопроводили на выход. Асланбека встретило трое друзей, они радуясь и громко переговариваясь на своём языке сели в автомобиль и уехали. Рэй, шатаясь, покинул здание суда после них, погоняемый насмешками и дурными взглядами. Никто не встретил его, не предложил поговорить, проводить… Флора на него даже не смотрела. Женщина держала себя на удивление холодно. Ни скорби, ни боли, ни ярости не читалось на её интеллигентном лице. Как подумал тогда Раймонд – либо родная дочь для Флоры тоже «маленький банан», «отрезанный ломоть», что мнение посторонних и замотанная в гипс нога беспокоит её сильнее утраты; либо женщина умела скрывать свои чувства… 

Асланбек продолжал жить прежней жизнью, вскоре родился его третий ребёнок, девочка Ляйсан. Неизвестно, тронуло ли хоть что-то его душу, кроме физической травмы, или он до конца ощущал себя «правым», ощущал за собой справедливость и правду… Садист на время забыл о Раймонде – в круговерти счастливых забот и объятьях любящей жены, троих детей, он редко вспоминал о жалком и мрачном юноше. Да и Ловису он вспоминал нечасто – он был «отмщён», удовлетворён. Его враги повержены, прайд рядом, статус реабилитирован. «Живи пока» - Однажды, млея в объятиях нежной жены, подумал он о старике. В его довольной душе шевельнулось что-то похожее на прощение. «С глаз долой падаль, не хочу руки марать… Вот дочь подрастёт, а там найдём тебя… позже. Никуда не денешься…»   
Алоиз же погрустнел и осунулся. Он стал бояться. Бояться собственной тени. Его жизнь тоже была связана Хроносом – Архонтом страха и строгости, неудач и лишений, судьбы и рока, одиночества и печали... Только не осознавал Алоиз столь «тонких» материй, а просто жил своей жизнью, которая, впрочем, всегда не очень-то складывалась… Будто сделанный из грязного камня: тяжеловесный, медлительный, холодный; вечно угрюмый шахтёр с Круммштрассе... Он был другой породы, в недобрых делах «шестёрка», как сказали бы кто-то, хотя больше подойдёт слово – работяга. Простой и грубый работяга, неудачник по жизни, связавшийся с куда более мерзкой стаей… В его грубой, как кусок бурого угля, душе, спал зародыш Истины. Только чтобы найти его, нужно стать шахтёром собственной души. Алоиз жил один. Так и не встретивший в жизни любви и счастья. И теперь, заходя в свою пустую квартиру, он каждый раз стукался головой о косяк. И потирал ушибленное место, молча и сосредоточенно. В его грубой, тяжеловесной душе теперь шевелились раскаяние и страх. И с каждым прожитым днём чувство вины и тревоги пускали корни всё глубже... Пока, зацепив невидимые мембраны и сети пространства – не обрели они форму в виде огромной сосульки, отколовшейся с карниза прямо на отяжелевшую голову Алоиза… Хронос захлопнул капкан.
Войлочный «шапель» не помог.                380 стр.

Замороженное во дворе морга тело Ловисы везли на тарахтящем катафалке в сторону крематория. Нынче очень много трупов, с ними особо не цацкаются, если только не настаивают близкие… Никто не заказывал девушке гроб, да и к чему это излишество… Тело Ловисы завернули в белый саван, и двое работников положили «куколку» на выдвижной продвинь. Почти как пирог в духовке – пошутил бы чёрный юморист. Здесь, рядом с печью, Раймонд и Флора встретились в последний раз. И никто не сказал ни слова. Даже когда продвинь задвинули в огромную жуткую печь из толстого железа с асбоцементной обшивкой... Как в духовке, работники закрыли камеру чугунной плитой и включили поддув. Очень быстро жар раскалил плиту докрасна, из узкой щели вырывалось жадное пламя… И запах… Запах подгорающего мяса. Но позже, уже через час, запах сделался другим – похожим на запах в стоматологических кабинетах. С таким запахом выгорали кости, превращаясь в пористые куски минерала… А ветер, стылый западный ветер, уносил дым и запахи на восток… Раймонд не отходил от печи во время кремации. Он протягивал ладони к раскалённой плите, греясь в последний раз осколками великого счастья… Старик так хотел сам забрать тело Ловисы, сам хотел похоронить её далеко-далеко в степях. Он бы сутки напролёт долбил мёрзлый грунт, он выбрал бы самое красивое, самое тихое место, а после – посадил бы на могиле цветы. Простые подснежники или незабудки… Ах, если бы была весна, но весны для него – не будет, и теперь это предельно ясно. Но он всё равно хотел сам, своими руками проводить возлюбленную в последний путь… Только мир устроен иначе, и Закон в лице системы мемориальных услуг не позволял этого сделать, как, впрочем, и Флора.
Прах девушки собрали в керамическую урну. Флора, коснувшись её холодными губами, проронила наконец скупую слезу. Раймонд завернул урну в обыкновенный полиэтиленовый пакет, чтобы не рассыпать. Что в прахе осталось от той, кого он полюбил столь сильно? Что в прахе осталось от той, которая спасла его, сделав в запечатлённых моментах самым счастливым человеком на земле? Его, дитя ненасытного Хроноса, обречённого быть пищей для Зла... Он похоронит её. Пускай даже ЭТО… Три литра сизой пыли и пористых костных осколков… Раймонд уговорил не пропускать прах через дробилку. К чему это излишество…
В степях за Старым Городом, недалеко от Лебединого Пруда, где гуляли они в конце августа, старик похоронил прах в неглубокой ямке. Только зуб девушки он сохранил на память, положив в нательный карман. Медведка стояла в этот миг рядом, она будто всё понимала, и когда старик, присев, загрёб мёрзлую землю сдерживая рыдания, она положила голову ему на плечо и долго просто стояла рядом… А метель завывала, и лишь ненасытные вороны на руинах угольных шахт кричали: «Форзихт! «Форзихт!»
А зима вступила в свои права. Настоящая, с трескучими морозами и метелями… Лютая зима, предсмертная дрёма… Узоры на стекле сменились бугристой ледяной коркой. И без того тусклый свет почти не проникал в жильё. Над городом повисла пелена дыма. Крематории работали ежедневно. Ежечасно курились трубы продрогших домов. А ещё выше, над горьким смогом, разверзалась мутная синева неба…

Бабушка Амалия вышла из комы, но снова впала в беспамятство. Однажды вечером она постучалась в двери своей квартиры, где жил Раймонд. Амина грозно залаяла, будто предвещая беду. Раймонд открыл двери. Всё, казалось, было хорошо… Бабушка проследовала в свою комнату, легла на диван, завела патефон… Она ничего больше не спрашивала про Ловису, про собаку, но протянула Раймонду купюру – сто эспенмарок.
«Спасибо…» - Тихо сказал внук. – Ты будешь теперь жить здесь?
- А что, ты что-то имеешь против?? – Амалия вдруг подозрительно уставилась на старика, её подбородок задёргался, а глаза налились слезами.                381 стр.
- Нет, я ничего не имею против… Ты хозяйка, а я буду даже рад, что не один.
- Аааааааааааа!!! – Вдруг закричала бабушка, повалившись на кровать. – Он не хочет со мной жить, хочет, чтобы я сдохлааааа!!! – Верещала она в исступлении, а Раймонд лишь обомлел от неожиданности... – Убивают!!! – Бабушка выпучила глаза, из её рта потекла желтоватая пена…
Раймонд вышел из комнаты, убежал в спальню и обнял крепко-крепко Медведку. А бабушка продолжала дико кричать за стеной, срываясь на вой и хрип: «Убиваааают!!! Зовите милиииицию!!!»
Раймонд приготовился, что сейчас станут долбиться в двери, думая, что и вправду убивают пожилого человека. Любой – а иного глупо было ожидать, тут же подумает, что «молодой здоровый внук» издевается над беззащитной женщиной, и со всей оленьей удалью кинется «вершить справедливость». Но никто не пришёл. Немного живых осталось в подъезде, а оставшимся, наверно, было уже не до этого… Отвратительное чувство сверлило душу Рэя. Он гладил и гладил Амину, целуя в лобик с вмятинкой, в хобот, вдыхая тёплую шерсть… «Только ты, Амина, только ты теперь осталась рядом со мною. Ты и Её дочь, и её маленькая Галатея…»
Вскоре из спальни старик услышал, как хлопнула входная дверь, и выглянул в прихожую. Бабушка ушла. Просто ушла снова на улицу, в мороз и пургу… Куда она пойдёт – неясно. Пойдёт ли жаловаться на внука первым прохожим, ища столь желанные ею эмоции и внимание, или Альцгеймер уведёт ещё дальше, заметя пути назад… Уже было неважно. Рэй не испытывал к Амалии ни капли любви. Скорее отвращение и усталость. Было лишь непонятно, что произошло с Амалией в последние месяцы, что значили таинственные и зловещие перемены, превратившие увядающую грубоватую женщину с Альцгеймером в проницательного, но словно обезличенного экстрасенса… Наверное, это так и останется тайной… Уже не важной тайной, такой же чужой и холодной, как и все остальные зловещие знаки на жизненном пути.
Впрочем, как выяснилось через сутки, Амалия в полночь постучалась к сыну Фариборцу, толком ничего не помня о событиях минувшего вечера. У него она и осталась жить, а Раймонду уже было всё равно… Он знал, что теперь его больше никто не навестит. Разве только по вопросам квартиры, но и это вряд ли. Квартиры в Траумштадте не слишком ценятся, и грязный клоповник Амалии вряд ли нужен дяде и его друзьям… Всё, тишина… Больше Рэя с Аминой вряд ли будет беспокоить родня. Живи, умирай, разлагайся и воняй, но подальше от них. Так уж всё было в их семье – равнодушие, разобщённость, разлад и увядание… Прогнивший род, увядший род, отвергнувший своё кармическое дитя, одинокое чудовище-чистильщика, наивно хотевшего протянуть всем руку помощи, научить Любви…

В квартире воцарилась тьма. Тьма притаилась в тёмных углах, подёрнула паутиной зеркала; и не стесняясь и не боясь более ничего, ночами к Раймонду из стены и пола протягивались длинные когтистые руки. Они тихонько шептали, звали к себе, касались одеяла и проникали под кожу, не оставляя ран… Их мертвенный холод щекотал кишечник и сердце, гладил спинной мозг, вибрировал в чреслах… Тьма изливалась на Раймонда, проникала в каждую клеточку его тела, играла когтями с фибрами ДНК. Но тьма не могла поглотить Истину. И душа юноши начинала светиться изнутри, растопляя изношенную мясную тюрьму... И только маленький молчаливый щенок; грустная, вдумчивая Ами - оставалась для юноши светом в окошке и ниточкой, соединявшей его с миром живых. Ами заметно подросла. Ах, если бы увидеть её взрослой! Наверно, она выросла бы высокой и стройной, со стоячими треугольными ушами, широкой головой и задом; с большими лапами с медвежьими когтями… Лохматая, но не слишком.
382
Большая, крепкая, так хотелось бы обнять её взрослую! Зарыться руками и лицом в тёплый пуфик, гладить розовое пузо, прижимать к себе её такую большую во сне! Амина лежала у юноши под сердцем, и уже не пугалась щупалец сатаны, но вдумчиво смотрела на них, не отходя от папы, и грелась в ровном свете, струившимся из Сердца Раймонда... Она следовала за папой как тень, и тьма не могла коснуться её. Только благодаря ей и ради неё, юноша решил увидеть февраль. Увидеть, во что бы то ни стало.
А ещё ледяная жажда мести заставляла старика вставать каждое утро и бродить по пустынным улицам. Наивный, светлый юноша, без связей и хитрости, прямолинейный и храбрый. Он не знал, где искать в большом городе убийц, и каждый день, кутаясь в безценную куртку с вышитой Ловисой строкой, прочёсывал улицы Хальмарского и Алашорского района. Он часто крутился возле УРБофермы, ныне пустынной и закрытой. В один из таких дней, блуждая за трёхметровым бетонным забором, ограждающим громадные загоны, юноша обнаружил жуткую находку. Это был УРБомогильник, где в октябре массово уничтожили и захоронили ПОЛМИЛЛИОНА «недолюдей», поражённых таинственным недугом.
Полигон, на котором провелось захоронение, простирался почти на километр; он был сокрыт от любопытных глаз заиндевевшим осиновым лесом.
Раздувшиеся, обожжённые, изуродованные бульдозерами тела застыли в нелепых позах. Снег их почти не покрыл. Тепло из разлагавшихся тысяч тонн утилизированного мяса поднималось из недр могильника, и тёплые сладковатые миазмы витали в морозном смоге... Раймонд смотрел на это, и плакал. Плакал над чудовищной бессмысленной жестокостью людей. Он не понимал, что общего у него с этими существами... Что общего, кроме человечьего тела и способности мыслить. Что общего с палачами, с изнеженными глупцами, которые, должно быть, узрев это зрелище, вывернули бы свой желудок наизнанку; но каждый день, не шибко думая о сложном, они наполняли желудки плотью мучеников...
А могильнику нет конца и края. Жирные, раздутые тела, обгорелые, раздавленные, разорванные… На иных разрослись раковые опухоли, на каждом десятом патологии и уродства... Последствия генной инженерии, коверкающей жутких химер; последствия убойных доз стероидных гормонов… Но порядочные люди, эти адекватные хранители гомеостаза, с удовольствием поедали даже опухоли и уродства, перемолотые в колбасы и обильно приправленные специями и медиаторами вкусовых ощущений... 
И пусто делалось от мысли, что никто не ответит за эти зверства. За эти страшные преступления, перед которыми меркла война и насилие, ставшие обыденностью. В этом мире - преступниками и экстремистами являлись Раймонд и Ловиса… И то, что они не ели мяса – один из «грехов». Одна из стигмат, заклеймивших изгоев. Одна из помех на пути к простому счастью... Только боль и одиночество принесла им идея о уважении и любви ко всем живым существам, а особенно – беззащитным, закланным, оболганным. Этот дурацкий зуд справедливости и мечта построить мир на Любви…
Бессильно в этом мире Добро – оно лишь топливо для Зла. Посмешище, помеха в гонке «эволюции». Жить надо за пределами двойственности, за пределами Игры между злом и добром, чёрным и белым… Всё чаще Рэй понимал эту несложную штуку. Всё чаще, думал он, что Звёздные Дети совершили ошибку, став мучениками. Они будто бы дали повод всем дальнейшим поколениям жить по лекалу той «битвы» – быть за бесчестных мучителей, которые всегда побеждают и берут от жизни всё, либо за святых жертв, которые лишь надеются на награду «на небесах». А будет ли эта награда? Вдруг всё это обман, и там, «на небесах», всё так же или ещё хуже?? Может и вправду, прав был Варфоломей – оборотный Погонщик Ослов, и доброта,
383
сострадание - лишь помеха… Или Варфоломей просто насмехался над юношей, насмехался и Ларри… И все люди, которых мизантроп встречал на пути. Они знали больше, они умели больше, а потому играли с дураком, как кошка с мышкой… Какой «профит» имели Звёздные Дети, ведя образ жизни милосердных аскетов?? Они проиграли… Они – неудачный пример для последующих поколений, которые всегда стремятся к победе и жизни. Скорее пример, как делать не стоит… Поэтому «лавр» их истины столь долго не давал всходов, а распустившись через 700 лет, увял, не принеся плодов… Не лучше ли было победить? Или запомниться в поколениях пусть проигравшей стороной, но проигравшей такой ценой, что «победитель» уже не решится на повторный раунд…
Раймонд порой проваливался в капканы ненависти. В такие моменты он хотел не просто убить Асланбека. Он хотел пытать его, заставить прочувствовать хотя бы тысячную долю страданий, что садист принёс миру. Это будет не злом – говорил он себе. Это стало бы великой Справедливостью. Ибо прощение зла – соучастие злу. И только уничтожение зла – есть истинная задача Воинов Света. И им давно пора прекратить свою разобщённость и мученичество, прекратить блеять внушённую квитеистическую ересь про прощение и вторую щёку...
Раймонд понимал своё бессилье. Полную неспособность изменить мир, повлиять на него и сделать лучше. Ах, если бы он был земным богом… Он сделал бы так, как в самой доброй сказке, чтобы никто не страдал… Наверно, мысль сия вершина «гордыни и эгоизма»… Быть может. Но мысль эта правдива для всех. Люди – сами Боги своего мира! Люди – и создают Законы, по которым живут, страдают и радуются… Иногда старик, вспоминая обезображенное лицо возлюбленной, вспоминая фантасмагорическое безумие на суде – проклинал обидчиков. Он кричал в тишину страшные слова, он искренне желал им мучения и погибели. И тишина – вслушивалась в него. Но проклиная, Раймонд лишь впутывался в недобрую Игру, загрязнял свои мысли и намерения… Он снова и снова продолжал играть по Правилам, которыми ему было назначено – страдать. Асланбек же уже не думал о нём. Кто делает зло – не всегда о нём думает. Кто постоянно думает, редко делает… Асланбеку по Правилам было назначено счастье, и его в Игре всё устраивало…

Шли дни. Дни складывались в недели. Жизнь напоминала печальный сон. Сон, который неизбежно заканчивается. И сквозь ночное наваждение непременно пробьётся луч рассвета, но луч этот не увидеть живому… Раймонд верил, что тёмный дурной сон закончится. Чем-то другим, чем-то светлым… День ото дня старик становился легче. Он реже проклинал обидчиков, реже бился в силках страдания, а всё чаще сидел у окна, поглаживая Амину, и не думал вообще ни о чём. Он вдруг открыл для себя, какое это блаженство, избавиться от собственных мыслей, которые причиняли невыносимую боль… Он вдруг понял, что мысли его – это беспокойная рябь на поверхности бездонного чистого океана. Мысли его – и есть Сеть, в которой запутывается Истина, и чем больше барахтаешься в этой Сети, пытаясь упорядочить и распутать, тем безнадёжнее запутываешься, и Сеть уже не даёт дышать, начинает резать, как острый нож… Страдание, любовь, благость… Для одних Сеть подобна шёлковым лентам, для других подобна егозе… Но суть её одна – морок, неволя… И, порой, именно «егозу» проще осознать как проблему, а осознав – вырваться! Это открылось ему само собой, незаметно… Изнутри. И каждый день с души старика отрывались кусочки темноты и всасывались в чрево земли, а свет изнутри горел всё смелее и ярче.
«У вас могут отнять всё, даже жизнь – но смерть – никогда». И смерть нежно, как мать, которой у Рэя не было никогда, обнимала его за плечи... Смерть, как иногда виделось Рэю, и была тем самым бездонным чистым океаном без ряби и мусора… И так в нём хотелось утонуть и раствориться навсегда.
384
В ночь на двадцатое декабря открылось Окно. Оно открылось внезапно, пока весь город спал. Только перед рассветом люди стали кутаться в свои одеяла, но это не помогало. И тогда во всём городе стал зажигаться свет. В ужасе жители смотрели на термометры, на которых столбик ушёл в самый низ. Было минус 70 градусов… На следующий день полопались трубы, и котельная перестала работать. В городе не стало воды. В городе отключили свет… Никто не мог выйти на улицу, это была бы верная гибель. Люди молились. Или проклинали мир вокруг. Проклинали небеса и бесконечные ночи… И это место. Место, ставшее домом, но так сурово пестовавшее своих детей. Кто-то в эти минуты мечтал о приходе весны, мечтал о приходе синских солдат... Холод был так ужасен, что другая участь уже виделась избавлением. И словно сам Ворок носился над Миром – первобытный страх человека перед Природой, которая не желала быть покорённой и казала свою первобытную мощь… Горели свечи. И железные печки пожирали ненасытно уголь. Раскалившись докрасна и гудя, как крематорий. Они напоминали чудовищ. Но только вокруг этих чудовищ теплилась жизнь.

А где-то в степи, где земля плакала солью, одинокий Сир-Секар спал над городом, молчаливый страж Юшлорской Низины… И озеро Сулу-Вираг всё-так же пило его застывшую кровь, как дикая любящая женщина пила бы кровь из раны павшего мужа… И седые Фаркачарские вырвы кружились в окрестностях Сир-Секара, пожирая обречённых бездомных собак, и страшный вой их был слышен ночами повсюду… В жутких вариациях это воя мерещилось, будто то Гарм скулит над Гнипахеллиром – бездной, где заключена его первобытная сила. И жадный, он рвётся на свободу, гремя цепями, чтобы пожрать мир…
Окно продержалось пять дней. И тревожным вечером перед Рождеством, в закрытые досками окна забарабанил ветер. Ветер заполнял пустоту разверзнувшегося неба; он как водопад падал в пропасть, стягивался в низину… Кидал комья снега в закрытые ставни, ломал промёрзшие ветки и приносил спасительное тепло…
Вслед за ветром пришли снегопады. Снег шёл много дней подряд. То мелкий и тихий; то он валил хлопьями, что парили над землёй; то превращался в жалящие ледяные стрелы…

Тридцатого декабря умерла бабушка Амалия. Тихо, незаметно, во сне. Об этом событии дядя сухо сообщил в письме, что оставил в почтовом ящике. Он так и не пожелал постучать племяннику в двери, поговорить, поддержать, пригласить к себе… Что же с вами, родственники… За же вы так холодны…
Весь день Раймонд бесцельно бродил по улицам, но так и не навестил дядю, да и не думал об этом… Чуланному чудовищу должно сидеть в чулане, а не навязываться порядочным людям… Амина шла рядом с ним – всегда без поводка. Она не отходила от папы ни на шаг, часто прячась за него при виде посторонних. Как любила она снега и морозы! И будто не в них едва не погибла, когда новые родители нашли её… Маленький, облезлый комочек, забившийся под фальшьрельс. Теперь Амина заметно подросла, но была печальна и прохладна, будто знала заранее - семья и любовь ненадолго…
Домой Раймонд вернулся только под вечер. В нетопленной квартире, как кристаллы горного хрусталя в сказочной пещере, выросли ледяные цветы. Они покрывали стены и потолок, сверкали на диване и расстроенном пианино, осыпались под ветром в дребезжащих стёклах… Как быстро холод проникал в дома… Патефон, покрытый инеем и навеки остановившийся, упал на пол. Никогда бабушка больше не будет слушать его, никогда не будет дребезжать тоскливый старый
385
романс – «Аааааастры глядели на звёзды, аааааастры глядели на снег». Засаленная кровать в красных пятнышках раздавленных клопов навеки остыла, и рядом с ней лежала заиндевевшая клизма… 

Бабушку тоже увезли в крематорий. Теперь его трубы почти всегда извергали едко-сладковатый дым. И едва заметный слой белёсого пепла ложился на свежий снег. Но снег – ложился быстрее. Покрывая безупречной чистотой что отмерло, что несло в себе хоть каплю страданий… Снова установились морозы. Обычные, для этих земель. Минус 25, минус 30. Но влажность и ветер несли погибель, и голод, и отчаяние… Дядя все сделал сам. Сам нанял машину, оформил последние документы… Раймонд пришёл один, хотя и не горел желанием проститься… Просто нечего больше делать, а в крематории тепло. Рэй молча смотрел на пламя. На пламя, пожирающее этого непонятного, так и не открывшегося ему человека… Бабушку, которая вроде и стала мамой, но никогда не могла отыграть эту роль. Которая не могла восполнить чёрную дыру одиночества, залечить, укрыть от бед, стать благословением в жизнь… Которая, как и все прочие родственники, да и чужие люди - была отделена непреодолимой преградой… Теперь и она погибла. Пламя ненасытно гудело за чугунной плитой. Уже знакомый запах. Запах, с которым подгорает мясо на сковороде. Только с привкусом липкой сладости, с миазмами чего-то неприятного… У Ловисы был другой запах. Куда более лёгкий… Его даже хотелось вдохнуть, хотелось прижаться к печи… Раймонд заплакал. Он отвернулся к самой печи, чтобы никто из присутствующих не увидел его слёз. 
Дядя стоял поодаль, так и не подойдя, и не заговорив с племянником. Он общался о чём-то с работниками крематория, о чём-то договаривался и спорил… Его слова проплывали мимо ушей, заглушаемые гудящей печью, а слёзы тихо текли из глаз юного старика… Но дядя не видел этих слёз...
В этот день Раймонд снова долго гулял по вечернему городу. И фонари расплывались в заплаканных глазах мириадами солнц. Медленно падал снег. И парню казалось, что Ловиса и Медведка идут рядом с ним. Стоит только протянуть руку… Открыть глаза – и кругом будет весна, детство, Альмагарден. И его ладонь – тёплая, широкая и длинная – коснётся узкой и прохладной ладошки Ловисы. А дочка Амина будет носиться в среди юной природы, и не будет вокруг заразных клещей… И снег растает вокруг. И цветы – белые подснежники – зацветут на солнечных холмиках. Придёт апрель, прошелестев сухими листами календаря, застывшего в ушедшей эпохе детских снов и мечтаний... И будет запах прошлогодних листьев. И чёрной земли. И тёплых луж в глинистой колее, в которых будет улыбаться лесное солнце... И в голове будет – весенний ветер, только любовь, только радость! Свобода от мыслей, горечей, страхов, судьбы… Свобода от самого себя, сформированного лишеньями и болью... Но ладонь старика уходила в пустоту. Амина ждала дома, последний осколок счастья… Что же с ней сейчас? А снег всё шёл не переставая.

Январь ознаменовался морозами. Закончились бархатные дни снегопадов. И снова ямная синева распахнула ужасающий зёв над городом. Столбики термометров цепляли пятидесятиградусные отметки. У Рэя заканчивались запасы угля. Вода застывала в чайнике каждое утро, застывало содержимое ночного горшка. Невозможно было умыться, промёрз водопровод и приходилось набирать снег во дворе. И топить его на чугунной печке в большом жестяном ведре. Пальцы едва шевелились. Холод пробирался под одежду, пробирался под кожу и кости. От него не было спасения.
386
Одним из вечеров, на Раймонда нашло помрачение. Холод, скользкая тьма и одиночество сплелись тяжким узлом и взорвались вспышкой гнева. В исступлении старик кричал: «Проклинаю!! Проклинаю всех вас, люди, проклинаю ваш жестокий Закон!!! За что, за что вы обошлись так со мной, обошлись так с Ловисой, разве мы не из вас, не вашего роду-племени??! Зачем вы отвергли нас?? Зачем убили нас?? О родственники, мама, дядя бабушка… Отец… Как желал бы я хоть кроху тепла познать от вас!! Но вы не поможете… Вы только добиваете… Убийцы… Палачи… Проклинаю вас всех!!!»
Впрочем, вспышка гнева быстро прошла. Как шторм, вызванный недобрым ветром, улеглась вскоре, оставив прохладную обволакивающую тишину… В тишине не звучало проклятий. Не было злобы. Обиды. Страдания… Тишина обнимала, как самое большое счастье. Раймонд уснул.
Под утро, когда зыбкие тревожные тени рассвета колыхали тюль, старик проснулся от чего-то холодного и застывшего у его живота. Холод корнями пророс внутри. Тяжкий, могильный холод… Амина лежала мертвая. Она свернулась калачиком, прижавшись к животу Раймонда, мохнатая, неподвижная… Длинный хобот-нос она уткнула отцу в подмышку, ещё влажный… такой милый и родной, но жуткий в своей неуклюжей неподвижности, напомнивший уродство Карлика-Носа из сказки… Когтистой лапкой девочка обнимала руку… Её язык слегка выпал и уже успел заветриться, но мохнатый животик хранил уходящее тепло... Амина обмочилась, как все высвобождают нутро в момент смерти. И совсем немного покакала на постель. Опорожнять кишечнику почти нечего… Девочка любила бурый рис и морепродукты. Любила альмагарденские овощи с растительным маслом. Но была почти равнодушна и к любимой еде, кушала мало, спокойно, чуждая животных страстей. Святая, чистая, прекрасная даже после смерти; она была как спящая красавица в ледяном царстве Чернобога… Она была такой невинной, такой доброй и вечно-юной…
Не дышит. Не бьётся сердце. Тень витает над комнатой, мутит зеркала, и морозное солнце осветило багряной зорькой остановившийся циферблат… Безудержные слёзы лились из глаз старика. Никогда в жизни он так не плакал. Навзрыд, как ребёнок, как только что рождённый… Он жадно, как обезумевший, обнимал свою дочь, осыпал поцелуями, говорил самые нежные слова любви… Но старик знал, что это конец. Знал, что он бессилен воскрешать жизни, и бессилен был даже её жизнь сохранить.
Ещё в первый день встречи, когда старик повстречал Амину у железной дороги, а Акко вела рассказ о Вильгельме, обезличенный голос в голове сказал: «Смерть Амины будет скорой и трагичной». Но тогда Рэй не обратил внимания, ведь в тот миг он был почти счастлив, пусть даже беды мира, серп Хроноса - обрушились на него, но у него была Семья. Семья – самое великое сокровище. У кого есть Семья – целован судьбою, он богаче всех на свете царей и кощеев, не любимых, но чахнущих над златом…
Когда все слёзы были выплаканы, а внутри не осталось ничего, кроме холодного вакуума, Рэй заметил, что на длинной вьющейся шерсти Амины заплетены шесть крохотных причудливых косичек…
«Ещё не время…» - Шепнул безликий голос за занавеской.

Раймонд много спал. Вставая только, чтобы раскочегарить погасшую печку. И каждый раз он видел один и тот же сон. Он видел, как к Городу ползут вражеские танки. Они ползут бесшумно и медленно. На каждом танке красный перевёрнутый крест. И Святой, болтаясь вниз головой, обагряет кровью землю. Над танками развевается кроваво-красное знамя, усыпанное золотыми
387
звёздами. А над знаменем восходит зелёный полумесяц, притаившийся на голове Дракона. И если приглядеться, за шествующим воинством во тьме притаилась фигура Смерти, а полумесяц -отточенное лезвие её косы... А во главе танков едет Бубновый Король в красной карете, запряжённой белыми свиньями, и вместо спиц в колёсах – козлиные ноги. Они шагают сами, а Король играет на костяной флейте.
Соль минор – и вознёсся огонь, разбивая небо в зеркальные осколки… Фа – трубач на башне возвестил о гибели короля-звездочёта… До – и старые часы остановились.
Флейта взвизгнула, пронзив тишину, и Антихрист оскалил жадные зубы – Раз! Взметнулась пламя до звёзд, и Траум щерится обнажёнными рёбрами – Два! Цветы прорастали сквозь тело Святого… Восемь!
И мир проваливался в черноту. Сумрак скрывал тени танков и шествие Бубнового Короля. Только зелёное лезвие косы мерцало во тьме и подрагивало в искушении, а с закованного в металл неба глядели бесчисленные глаза Красного Дракона...

Потом всё исчезало. Наступала блаженная тишина, и Раймонд видел город в снегу. Видел далеко сверху, а над городом, через завесу зимних туч – светили звёзды… В бескрайнем свободном небе, ещё не скованном металлом, ещё не опутанном сетями, ещё не усыпанном глазами... И голос, странный голос, который нельзя было услышать, но можно было почувствовать, знал его к этим звёздам... Раймонд просыпался. И снова хотел спать. За окном почти всегда темнота.

Спустя сутки, старик завернул Амину в чистую белую простынь, и направился в крематорий. Это был тяжёлый выбор: то Рэй хотел похоронить её в земле за городом, и плевать, что придётся прорываться туда по метровым сугробам, но вдруг начинал сомневаться… А правильно ли это. Правильно ли, что тело так долго будет заморожено и не предастся распаду в промёрзшей земле. Правильно ли, что на том месте, где старик похоронит любимую дочь, синцы вскоре могут устроить свалку, бойню, ферму… что угодно. Ведь унести её далеко, за десятки километров от города, зимой практически невозможно. Ловиса сгорела в этом крематории. Что было её красивым и чистым телом, улетело с западными ветрами… Далеко, к холмистым северным Фаркачарам, к ещё не осквернённым безлюдным степям… А может, и дальше, ещё дальше – может, самые лёгкие осколки золы долетят до Южного Океана, которого в своё время на достиг ни Вильгельм, ни мудрая Линора Химару… Раймонд решил ещё раз воспользоваться услугами кремации. Но в том месте, где сожгли Ловису и Амалию, ему отказали. Работникам, впрочем, было всё равно, но по закону запрещено кремировать животных в печи для людей. Работники дали старику адрес крематория для животных. Лорьянштрассе 877. Это где-то на самой северо-западной окраине, среди промзон, в тех же краях, где и кондитерская фабрика Сьюзентраум… Раймонд побрёл пешком. Садиться в трамвай с телом Амины он не хотел. Дело не в запахе даже, его и не было в такой мороз… Старик боялся, что что-то случится, что драгоценный трупик заберут, что люди будут приставать с расспросами, что трамвай сойдёт с рельс в конце концов, и Рэй погибнет и не довезёт Амину до крематория… И трупик её утилизируют с биоотходами, её - его самую любимую дочку… Такая паранойя терзала старика. Так хотел он достойно придать хоть не земле, так огню свою драгоценную дочь… Старик шёл с рюкзаком вдоль Лорьянштрассе по пустынному тротуару. Шаг, ещё шаг, ещё. Местами даже здесь – тяжкие завалы снега, кое-где, на препятствиях открытых степи «коридоров», сугробы намело до второго этажа. Утрамбованные, колючие, ослепительно-белые барханы, и дворники – уставшие герои северных городов, пробивали средь них тропки.                388 стр.
К крематорию старик добрался по сумеркам. Рабочий день до девяти вечера, успевает… Старик попросил работников, чтобы он присутствовал на процедуре от и до. Чтобы сам загрузил тело в печь, сделанную из толстостенной железной бочки с поддувом; чтобы был рядом каждый миг, пока идёт процесс, чтобы своими руками тщательно выгреб золу из остывшей бочки… Работники согласились за дополнительную плату. Плевать, это уже не важно… Рэй стоял рядом, грелся пламенем последнего счастья… На улице совсем стемнело. Поднялся ветер. Седой, колючий… Ветер дул так же с западе, унося сизый дым далеко на восток… Туда же, куда уносил дым от Ловисы. «К океану, Ами, лети к Океану… Как потерявшаяся капля воды, возвращайся домой… Закрытая в тебе Анима Сола, стань свободной, и пусть мир продолжает вращаться, мир продолжает гореть…»
Когда закончился процесс, и печь немного остыла, Раймонд своими руками тщательно собрал пепел щёткой и совочком во взятую с собой металлическую кастрюлю. В этой кастрюле ещё недавно он готовил Амине еду, да и себе готовил иногда… Старик примотал крышку скотчем, чтобы не просыпалась по дороге, заплатил нужную сумму и вышел.
Метель разыгралась ночью. Фонари горели так редко, что старик едва не заблудился среди снежных барханов и туманного сиреневого света подсвеченных небес. Уже утром Рэй доковылял до дома бабушки, неся в рюкзаке теперь лёгкую кастрюлю…
- Всё, последнее дело сделал… - Старик опустился на снег передохнуть. Но тут страшная боль пронзила сердце любящего отца… «А что, если Амина не умерла, а впала в кому, и её сожгли живём…»
Засыпай, на руках у меня засыпай.
Засыпай под пенье дождя...
Далеко – там, где неба кончается край –
Ты найдёшь потерянный рай…
(Ария.)

Глава 34. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья…» Часть 3.

Обречённо скользит одинокая лодка,
Сквозь холодные воды бесконечной печали.
Только небу известно о нашем сиротстве,
И о боли, что связана клятвой молчанья...
(Флёр. «Для того, кто умел верить»).
 
В школу мама принарядила Акко: купила ей несколько новых, белоснежных блузок, кашемировый свитер на случай прохладных дней, две скромные свободные юбки чуть ниже колен, несколько матовых колготок, балетки из кожзама и резиновые сапожки для Бришских грунтовых дорог. Мама хотела отвести девочку в парикмахерскую, чтобы ей сделали красивую модную стрижку, но
389
Акко, как следовало ожидать, отказалась. Девушка предпочитала распущенные волосы до плеч. Но почти всегда она стремилась покрыть их косынкой или кепкой с козырьком.
В классе девочку приняли настороженно. Первый день с ней почти никто не разговаривал. Но почти все пристальными взглядами изучали новенькую, прицениваясь, что можно от неё ожидать. Изучала коллектив и Ловиса. Своим, ни на чей не похожим виденьем. И уже под вечер первого дня, девочка со слезами просила маму позволить ей не ходить в эту школу.
«Мне там будет очень плохо» - Повторяла она. Но мама и слышать ничего не желала. «Ещё чего!» - Одёргивала она. «Один день сходила, и уже «Не Хочу!» Да, сперва всем бывает непросто, но рано или поздно нужно вливаться в общество, иначе никак…»
Но Ловиса видела дальше. И почти никогда не ошибалась. Она в первый день поняла, что учащиеся её класса – бесконечно далёкие ей люди. Дети рабочих, колхозников, мясников, механизаторов, сидельцев… И нет, Акко отнюдь не считала, что дети этих слоёв населения априори плохие. Ха-ха… Так рассудил бы о ней только невежда. Но девушка – в том-то и дело, не увидела среди них хороших, добрых в её шкале ценностей и морали, людей. Здесь – их не было. Не было ни одной «родной души». Не было тех, кто мог бы принести ей добро, понять её, с кем она могла бы подружиться или хотя бы быть «на одной волне»… 
Ожидаемо, со второго-третьего дня начались подколы, по школе поползли слухи и кривотолки, лживые от и до. Ловису стали считать высокомерной и заносчивой. Особенно жестоки к ней были девчонки. Парни заняли более нейтральную позицию: им, вроде как, издеваться на девчонкой ни к лицу. В Бришской школе №3 был уже давно сформированный коллектив. Как часто бывает в маленьком городке – все всех знали на протяжении многих поколений. Дружили или враждовали семьями, но все здесь были – свои. В Брише десятилетиями не селилось новых людей, напротив, многие при первой же возможности покидали этот гнилой городок. А те, кто оставался… Жили в своём закрытом застойном мирке; бухали, как не в себя; дрались, и снова бухали; совокуплялись, грязно, как свиньи; хотя свиньи – лишь несчастные порождения этих грязных людей, поедающих свинину; не знающих красоты, сострадания, мудрости… Но эти люди были отнюдь не глупы, нет. Жестокие – редко бывают глупыми. Они умели выживать, как сорная трава, среди окружающей грязи, пробиваться по жизни; договариваться с кем-угодно, делать деньги, содержать свою семью на сборе металлолома, который всё ещё откапывают как напоминание о былых временах процветания; разборе заброшек на кирпич, кровельные листы, арматуру и блоки, которые умудрялись продавать через круговую поруку. Эти провинциалы напоминали стервятников, копошащихся в трупе былого величия. Они, как никто умели разобрать на части и переварить всё что угодно, любую грязь, мерзость, или же ангельскую чистоту, и, не поморщившись, выпростать вон...

Девушка ходила в школу, как на пытку: но она выработала стратегию поведения – не говорить о себе ничего личного, не лезть первой с инициативой, отвечать, когда спрашивают, вежливо, и только по делу. А если начинаются словесные издёвки и провокации, как бы за глаза, «прощупывание почвы» - не обращать внимания. Но если будет открытая агрессия и унижения – думала девушка – она будет драться. Ловиса уже готовясь к худшему, носила в сумке небольшой, но удобный кухонный нож.
Вечером, в начале июня, мама пришла в приподнятом настроении.
- Доча, нам наконец-то выделили квартиру, осталось уладить кое-какие документы, и у нас будет собственное жильё! Завтра переезжаем – я уже договорилась. Вещей у нас совсем немного – так что готовься. Ты рада, Акко?                390 стр.
- Я не знаю… Ловиса попыталась улыбнуться. Ты имеешь в виду квартиру здесь, в Брише?
- Ну конечно. Знаешь, я даже в Вальдштадте так не зарабатывала, хотя работы по факту втрое меньше. Сельский врач, фактически… Почётная профессия!
На следующий день выпадала суббота. Девушка проснулась рано. День обещал быть жарким. За годы жизни в Вальде, Ловиса отвыкла от жары. И она ей совсем не нравилась… Эта духота, приходящая в Юшлорию в конце мая, порою держалась до середины сентября, и дождей могло почти не быть за это время. Суховеи поднимали в воздух тонны песка и пыли, смрада и гари с окрестных помоек, солнце припекало нещадно, иссушая и выжигая траву, а безветренными вечерами оводы и мясные мухи жужжали вокруг, слизывая капельки пота… Одно радовало Ловису – учебный год подходит к концу. Ещё одна неделя, последняя, потом экзамены и – Свобода. Девушка снова сможет уединяться в окрестных степях и перелесках, искать ягоды и грибы, целебные травы, общаться с деревьями, небом, и когда никто не видит, купаться в озере Тёплый Рям… Вот только теперь она уже не могла быть невидимкой, как раньше. Все взоры Хранителей и Смотрящих за этим местом теперь пристально всверливались в неё… 

Мама упаковала всю одежду в три больших тюка. Акко собрала десяток книг, кое-какую посуду и постельное бельё. Всё получилось нетяжёлым, но очень объёмным. Женщины не стали вызывать такси, а пошли пешком.
- Тут всего ничего! Мама ободряюще подмигнула. Ты уже знаешь это место! Вот… Мы почти пришли.
Ловиса с равнодушной усмешкой приметила перед собой, на расстоянии примерно пятисот метров, те же две облезлые панельные пятиэтажки с плоской крышей, и окнами, выходящими на территорию Бришской Шторы… 
- Теперь мы будем жить в соседнем доме – посмотри! – Мама, довольно щурясь, указала на второе однотипное здание, рядом с которым они с Ловисой уже провели шесть безрадостных лет.
Новая квартира располагалась на третьем этаже, и окна её выходили не на территорию тюрьмы, а на пыльный двор, где вечерами играла гитара, а на спортплощадке дворовые дети играли в футбол, и порою случались жестокие драки… Мамы с колясками и сигаретами во рту, или банкой пива в руках, чинно прогуливались по песчаными тротуарам, а бабки на скамейках – очерствевшие, загоревшие, с толстой грубой красноватой кожей и грузным неповоротливым телом – как вечные дневные стражи следили за всем, и язык их был острей меча.

Тогда ещё девушка не занималась астрологией, не изучала влияние Архонтов на события, мысли, восприятие… Но «восьмой дом» незримо стучался в судьбу, и владыка Гамаль пристально взирал на неё из обители… Он плёл сети; люди плели свои - жертва сама бежала в силки, круг замыкался.
Ловиса кожей ощущала, как пространство загустевало вокруг неё. Она давно это заметила: там, где страдание и мерзость, где нет света правды и Творца – сама энергетика становится густой, тяжёлой, вязкой. Вибрации пространства понижаются, и стремительно пытаются понизить твои… Ибо пока ты не признаешь себя жертвой на уровне духа – никто не тронет тебя. Но фокус в том, что не признать себя ею, не слиться своими чувствами отвращения, страха, безнадёжности с этим липким тяжким пространством и скользкими нитями чужих мыслей – почти невозможно. Они, как паук, впрыснув в тебя свой яд, сперва размягчат тебя до должной кондиции, а уж потом сожрут, когда ты станешь для них «своим»…                391 стр.
Акко в свои годы уже читала парапсихиатрию, в частности - теорию Волнового Резонанса, которая гласила, что если в тебе нет чего-то конкретного, то на тебя это не сможет воздействовать. Если, к примеру, в тебе нет мыслей, страхов, желаний, интереса, внимания, ненависти по отношению к НАСИЛИЮ, оно никогда не случится с тобой, ибо с его ВОЛНАМИ у тебя не возникнет резонанса и взаимного притяжения. Акко понимала, что мир устроен, как Дьявольские Силки – чем больше дёргаешься, тем глубже вязнешь, и то, чего ты больше всего боишься – вероятней всего произойдёт…
Но толку было от этих недобрых знаний… 

Ловиса всё так же ходила в школу. «Уже чуть-чуть». – Думала девочка. - Последние дни…
Теперь, в предвкушении летних каникул, словно бы ослабли испытующие любопытные взоры, и девочка отдыхала в зыбком одиночестве… Удушающая жара застыла над Бришем желтоватым маревом, и люди, сонные, уставшие, поддавались торжественной солярной дремоте… 
Вечером в пятницу, когда закончились занятия, Ловиса поспешила в магазин. Нужно было закупиться на неделю вперёд. Девушка не любила каждый день ходить за покупками. Лучше уж за раз и надолго… Акко набрала крупы (чечевицу, рожь и бурый рис), брюквы, помидор, огурцов, лука, яблок, вишни, бутылочку горчичного масла для салатов, килограмм соли и баночку мёда. Получился тяжеленный пакет. Но девушка была сильна физически, и, выложив часть содержимого в авоську, для равновесия, пошла на выход. Прямо на выходе кто-то призывно свистнул.
- Эй! – Услышала она оклик. Девушка, не обратив внимание, пошла своей дорогой.
- Эй, красавица! – Повторил тот же голос. Тут Ловиса обернулась, и увидела, как её догоняет мужчина лет тридцати. Он был высокого роста, метр-девяносто не меньше, рыжий, с массивным квадратным лицом и дерзким агрессивным взглядом. Одет он был в спортивный костюм. Под свободной одеждой распознавались мышцы спортсмена.
Девушка похолодела.
Мужчина догнал её, приветливо улыбнувшись.
- Слушай, я тут увидел, ты одна такая красивая, с тяжёлым пакетом… Прям Золушка! Слушай, дай помогу донести, заодно пообщаемся!
- Извините. – Ловиса отстранилась. – Я сама донесу, мне не тяжело… 
- Да что ломаешься! – Незнакомец явно занервничал. – Я давно наблюдаю за тобой – красавица, умница. Как такая лапа одна может быть? Да не скромничай ты, мурка; девушки созданы, чтобы их на руках носили! Только скажи, я любого порву, кто тебя тронет!
Девушка ускорила шаг. Она ощущала нутром мерзость, исходящую от незнакомца. Её пульс повышался, а вибрации духа неумолимо падали, открывая дорогу ужасу и боли… «Резонанс волн выстроен» - Кто-то язвительно прокомментировал в голове Акко. – «Добро пожаловать в Восьмой Дом –Та-Дам!»
- Слышь, я с тобой говорю, метёлка! – Рыжий грубо схватил Ловису за плечу и развернул лицом к себе. Девушка встретилась глазами с преследователем. Это были глаза Зверя, не знающие страха и сомнения. Он привык брать всё, чего хотел.
Акко глядела ему в глаза, и не скрывала своего отвращения и брезгливости. Он понял это… И рассвирепел, как раненный «торо-браво»...                392 стр.
- Ты целочка, да… – Ухмылялся он. – Ретивая не езженная кобылка… - Он не разжимал своих пальцев, они были сильными и цепкими, как стальные крючья. – Тихо-тихо… - Рыжий зажал рукой рот Ловисы. – Не кричи. Хуже будет.
Ловиса отчего-то и не думала кричать. Только слёзы тихо текли из её глаз. И вдруг, девушку вырвало. Вырвало прямо на анарачку и трико подонка.
- Ах ты тварь! – Рыжий жёстким ударом ладони вырубил девушку. Акко только и помнила, что яркую вспышку, стрельнувшую в висках боль и… темнота.

Темнота окутала Тёмную Воду липкими холодными объятьями. Она, как щупальца невидимого спрута, сдавила каждый мускул, и сладковатый запах страха источала покрывшаяся ледяной испариной кожа… Тьма душила внутренний свет; душевный огонь, как искорка в бездонном озере застывшей крови и нечистот; свет её неумолимо гас, а пустота заполнялась низкими, рокочущими, полными животного ужаса волнами… Ловиса открыла глаза. Она была связана по рукам и ногам липкой лентой. Вокруг сумеречный свет из больших окон под потолком. Вместо стёкол замызганные стеклоблоки. Помещение напоминает какой-то заброшенный цех. Девушка с ужасом поняла по подвешенным к потолку крючьям и ленточной пиле для костей, что это цех мясокомбината. Рыжий нелюдь стоял неподалёку, и докуривал сигарету. В углу, куда не падал свет, в грязной холодной темноте маячило ещё две тени. 
- О, очнулась… - Враг подошёл к девушке вплотную. – Смотрю я на тебя, и не догоняю. – Он, сплюнув докуренный бычок, смотрел куда-то в сторону. – Нормальная тёлка, я к тебе по-доброму, а ты ерепенишься, кипишуешь. Гонору где набралась, болезная?
- Кто ты и что тебе от меня нужно… - Тихо промолвила девушка. – Я ничего тебе не сделала. Ты в моей жизни не нужен, зачем ты пришёл, и разрушаешь мою…
- Опаньки! Заговорила, страдальная. Значит так, имя моё тебе знать ни к чему. Называй меня Мухтар – смотрящий по району. Ты в моём районе уже давно, но ни с кем не контачишь, а это косяк. Мутный неконтактный человек – угроза для общества, и мне поступила весточка разговорить тебя. Понять, что ты за персонаж, раскрыть тайну, так сказать. А ты больно дерзкая овечка попалась. Ну что, будем воспитывать…
Две фигуры вышли из тени. Один из них включил ленточную пилу, второй встал позади привязанной к железному столбу девушке.
- Выбирай, свинья, голову тебе отпилим или по кругу пустим? – Рыжий выродок стальными пальцами схватил Ловису за щёку, засунув палец ей в рот. Девушка из последних сил попыталась размозжить его зубами, но он ловко вынул палец.
- Я тебе не свинья, мерзость вонючая… - Девушку била дрожь; пила, развалившая не одну тушу, с негромким шуршащим визгом блестела в середине комнаты. Девушка представила, как полотно врежется в мышцы, сухожилия, артерии, как пропилит позвоночник и стволовой нерв… Она рассмеялась.
- Смерть!!! Ты думаешь, я боюсь; давай, убивай!! - Слезы текли из глаз Тёмной Воды. – Плевка твоего такая жизнь не стоит!!!
- Опа, дерзкая шикса попалась! – Один из стоящих рядом озадаченно улыбнулся.
- Менжа взыграла… - Сплюнул второй.
393
- Ну что же ты о нас думаешь так… - Рыжий поглаживал Акко по волосам. – Ты думаешь, мы изверги какие? Бедная девочка… В каком мире ты жила? А? Она всерьёз считала, что мы её сейчас, как скотину порежем… Она, бедная, жить не хочет, а мы тут её смертью пугаем… 
Стоящий за спиной захохотал.
- Келев… - Шепеляво процедил подошедший сбоку. – С зубами лушпайка, да мы отшлифуем… Три зивуга тебе в мальхут. 
Мухтар продолжал:
- В обществе приличных людей, девочке, вроде тебя, нечего бояться. Это всякая падаль опущенная, маньяки трусливые, и прочие инцелы, поднимают руку на девушку. Я таких ломал. Обиженки подрезанные, свиньи клыкастые, они тебе ноги целовать не достойны… Жаль тебя, цыпа, что кроме таких уродов ты походу никого не видела по жизни. Шуганная такая… Бедненькая! Ничё, ничё… Я давно хотел с шиксой киндермахен. Бойца тебе заделаю, ты его как драгоценность выносишь, а там и норов, и попа округлятся…  – Подонок плотно прижался к Ловисе, скользнув руками под юбку. Девушка потеряла сознание. Накал отвращения и страха «пережёг» разом все нервы.
- Она ж созрела давно, прикинь, каково ей одной в обществе чокнутой мамаши жилось! Щас недра инь зальёт небесный огонь… Ооооо! Ещё благодарна будет… Гладкая, нежная… Цветочек.
- Дашь и мне за басы подёргать, братан, давно журлить не доводилось, а тут такая алюра…
Девушка ничего не чувствовала. Она провалилась в пустоту безвременья, душа её спала, как в первый день своего рождения… 

Неизвестно, сколько времени прошло. Ловиса очнулась. Она не ощущала ничего. Состояние шока хранило её. Скотч на запястьях и лодыжках «заботливо» разрезали. Было темно. Наверно, на улице ночь… Не видно совсем ничего. Девушка наощупь искала выход. Что-то мокрое и липкое пропитало её колготки и юбку. Идти было тяжело. Ноги словно ватные… Акко нашла дверную ручку, толкнула. Она увидела кроваво-красную луну, заходящую за трепещущую под ночным ветром рощу... Было тихо, тепло. Луна поливала грязные улицы Бриша нездоровым красноватым сиянием. Не помня, как, девушка добралась до квартиры, позвонила в дверь…
Ловиса проспала двое суток подряд, не просыпаясь ни на минуту. Мама в это время взяла отгул и всё время сидела рядом с дочкой, выбиравшись только в магазин за продуктами и медикаментами. В воскресенье вечером, когда солнце уже зашло за горизонт, и беспокойные душные летние сумерки распахнули крылья над городком, Ловиса проснулась.
Никакие слова не передадут той душевной боли, что испытала светлая девушка…
Ловиса, мечтая успокоить невыносимую пытку, распахнула окно. Секунду Акко стояла, согнувшись, в оконном проёме и смотрела вниз. Высота не большая, третий этаж. Внизу бетонное крыльцо подъезда. Нет, эту боль невозможно унять, нет ничего страшнее неё… Девушка бросилась вниз головой, мечтая разбить череп о бетонные ступени и всё прекратить…
Но Израненный Ангел, уже готовая расстаться с болью, задела растянутую на первом этаже бельевую верёвку, и в последний момент развернулась, упав на ступени плашмя, подвернув под себя ноги…
На пыльный бетон брызнула кровь.                394 стр.
Раздался чей-то крик, но не её… Грохот открывающихся окон. Лай чей-то собачонки… Мама уже бежала, прихватив шприцы с лидокаином, йод и жгут.

Маленькая белая палата. Мама похлопотала, чтобы Ловису положили отдельно. Окно забрано железной решёткой. На столике кружка со свежим отваром зверобоя… Нога. Акко не могла пошевелить ей. Под одеялом выступал винтово-скобяной аппарат Лазара, снаружи фиксирующий кость. Девушка всё вспоминала… Вечность… Она пронеслась перед глазами. Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Ах Оля, Оля Милютина… Кто же знал, что я повторяю твою судьбу... Но нет, Ловиса. Это не ад. Ты жива. И Хронос ухмыльнулся, оскалившись из Восьмого Дома: «Ты не умрёшь, Ловиса Воржишек, мой запрет тебе на смерть! Ты будешь жить доооолго!» Девушка безумно зарыдала, закричав: «НЕ БУДУ!!!» Она билась головой о подушку и молила, молила о смерти. Но смерь не слушала её. В палату ворвалась мама. Она вызвалась сама заботиться о дочке, и дежурить рядом с ней и днём и ночью.
Ловиса билась в истерике, из её рта пошла пена. Девушка кричала, задыхаясь: ВЫРВИТЕ ИЗ МЕНЯ ЭТУ МЕРЗОСТЬ!!! Она пыталась разломать фиксирующий перелом аппарат, не чувствуя боли, погнула спицы, и из зашитой раны обильно потекла кровь.
Мама переменилась в лице: - Ирма, Сара! – Закричала она. Ловиса снова потеряла сознание. В палату вбежали молодая медсестра и пожилая врач, вкололи седативное…

Ловиса открыла глаза. Она была в этой же палате. На ней – смирительная рубашка. Мама сидела в ногах на краешке кровати. Она глядела на дочь тяжёлым усталым взглядом.
- Ну, очнулась, Акко… - Тихо молвила Флора. – Дочка… - Мама обняла девушку. – Ты снова только из операционной. Сложный открытый перелом большой и малой берцовой кости. Ты не шути с этим. Тебе нужен покой. Если всё пойдёт хорошо, через недельку выпишем тебя домой. Первое время походишь на костылях, а потом всё должно быть нормально… Вот только таких сцен больше устраивать не стоит, Акко. Мне больших усилий стоило уговорить тётю Ирму не связываться с психиатрическим отделением.
- Не будет ничего нормально… - Отстранённо проговорила Ловиса. – Я прошу тебя об одном, мама.
Девушка застывшими чёрными глазами, полными слёз, глядела на маму. Тёмную, и странно-холодную в тихом вечернем свете.
- Мама, я прошу тебя. Вырежь из меня эту мерзость. Вырежь подчистую. Иначе я убью себя. Я клянусь, мама. Я найду способ, даже если ты всю жизнь вздумаешь держать меня в смирительной рубашке, даже если отправишь садистам-психиатрам и мне сделают лоботомию… Ты этого хочешь, мама?? Я прошу тебя…
Ловиса заплакала. Слёзы текли безудержно из её красивых чёрно-карих глаз.
Мама замерла.
- Ты думаешь, что беременна? Ты хочешь сделать аборт?
- Нет. – Ловиса приподнялась на кровати. – Я хочу, чтобы ты вырезала всё. Вырезала все органы, чтобы я никогда не могла иметь детей.
- Ты с ума сошла?                395 стр.
- Да, мама. Ты можешь это сделать, я знаю. Если ты не сделаешь этого, я убью себя. Если ты хотя бы немного меня любишь…
- Акко, ты тысячу раз пожалеешь… Ты в курсе, что эта операция приведёт к необратимым проблемам? А если захочешь детишек…
- Нет, мама. Не будет детишек. Неужели же ты не понимаешь, что эта скверна останется во мне навеки, и дитя, даже если будет, будет нести в себе частичку зла. Ты же знаешь, мама… Ты же не идиотка, чтобы отрицать телегонию… Ты же знаешь, что мир не только материален, что есть что-то свыше, что есть энергия, информация, которую тело будет помнить всю жизнь…
- Я подумаю, Акко… Я подумаю.
- Мама, у тебя нет других вариантов, если ты хочешь, чтобы я жила… Ты можешь предать меня. Можешь упрятать в психушку, но знай… Я прокляну тебя навеки, и я убью себя… Или стану отупевшим овощем, который тебя даже не узнает…

Операцию назначили на вечер следующего дня. Присутствовали трое: мама, пожилая врач Ирма Краузе, и молодая медсестра-ассистент Сара Маршмау. Им мама заплатила немалую взятку, чтобы согласились на несанкционированную операцию, взяв на себя любые риски… Ловисе дали общий наркоз. Девушка забывалась блаженным сном. Она не слышала, как мама вскрикнула в ужасе, когда разрез обнажил её органы. И как долго и старательно работали две женщины, отделяя уродливую плоть и складывая в металлическую тару куски поражённой жёсткими узелками-бородавками матки и распухших кистозных яичников…
Мама тихо плакала, держа в руках плоть родной дочери. Но за медицинской маской и очками никто не видел её слёз. Такой картины она не ожидала – огромные наросты, поразившие матку и ткани рядом с нею, будто корни, проросшие от проклятого семени, крепкими жёсткими узлами вошли глубоко в плоть…
- Это миома? – Тихо и удивлённо спросила молодая Сара.
- Я не знаю… - Прошептав сквозь слёзы, ответила Флора. - Это какая-то дьявольщина…

Ловиса лежала в той же палате. Мама стояла у окна, когда девочка пришла в себя после наркоза.
- Всё позади?
- Да. – Как-то холодно и сухо отвечала мама.
- Мне легче… - Попробовала улыбнуться Акко.   
- Я рада.
- Где скверна? Куда ты дела её? – Ловиса приподнялась на постели.
- Лежи, тебе сейчас не стоит двигаться… Я положила её в банку и поставила в холодильник, в морге.
- Я хочу уничтожить её. Сама.
- Не думай сейчас об этом… Всё позади.
396
- Нет, мама. Я требую. Принеси её, принеси и положи в холодильник здесь. Я своими руками хочу её уничтожить.               
Мама тихо погладила дочку по голове. «Хорошо. Завтра я принесу». – Сказала она.

Через неделю Ловиса уже ходила на костылях. Мама поддерживала, когда девушке нужно было подняться по лестнице или перейти через канаву. Девочка теперь жила дома, почти весь день оставаясь одна. Уродливый, бесконечно чужой, будто прикоснувшийся к дьяволу кусок плоти Ловиса и мама сожгли за городом, в осиновой роще. Выкопали неглубокую ямку, обильно полили медицинским спиртом, и подожгли. Когда мерзость превратилась в обугленную иссушенную головёшку, её втоптали в пепел и присыпали землёй. Девочка была спокойна. Вид собственной плоти не вызывал у неё истерики и ужаса… Она тихо попрощалась с нею. «Гори адским огнём, семя сатаны…» Ловиса, стоя и глядя в огонь, прокляла того, кто разрушил её жизнь. Прокляла уже холодно и без эмоций. Не зная, достигнет ли цели выпущенная в мир её ледяная ненависть, её не выплаканная боль…
От гормональных препаратов девушка отказалась. Ловиса почти перестала есть, она становилась совсем худой, с беспокойством мама смотрела, как её дочка на глазах превращается в заторможенную анорексичку.   
Мама скрыла от дочери, что ходила за это время и не раз, писала заявление в местную полицию. Сперва заявление приняли, пообещали разобраться. Но когда мама приходила во второй раз, в третий, сообщала подробности, ей настойчиво дали понять, что лезет она не туда. «Прекратите мельтешить» - Грубо прервал в последний раз её жалобу пожилой майор. «Будет только хуже, если не осадишь коней, мамаша. Да, понимаю, но и вы нас поймите: те сведения, которые вы предоставили, увы, недостаточны. Кого мы ищем? Мухтара? Вы в своём уме? У нас так собаку звали. И думаю, вам не стоит лишний раз беспокоить дочку. Вы хотите, чтобы её обследовали? Полагаю, вашей дочке этого сейчас хочется меньше всего».
Майор заметно нервничал. Флора прекрасно видела, что он что-то скрывает. Надеяться в этом городе на справедливость им, чужакам, можно было забыть. Серьёзная гнида пересекла их судьбу, даже сейчас воздух в помещении загустевал, когда о нём начинали говорить вслух. И будто сами стены пристально прислушивались и взвешивали каждое слово…

Это совсем другую породу педофилов кошмарят и линчуют, «опускают» в тюрьмах – трусливых, травмированных в детстве инцелов, неудачников-одиночек, вожделеющих мазохистов… Их наказания зачастую превосходит тяжестью преступление, превосходит стократно. И никого не будет волновать, что такой зашуганный, отводящий глаза извращенец – сам в детстве подвергся насилию, был сломан, перемолот, уничтожен навеки… Никого не будет волновать, что его презирали и отвергали женщины, а одиночество, запертая злоба, глубокие детские травмы и животная похоть толкнут однажды на преступление несчастного; этого УЖЕ наказанного авансом… Травмированный в детстве – редко будет знать от людей поддержку и понимание. Люди кладут в талерку монетки, где они есть. Где есть монетки родительской и женской Любви и Заботы – люди будут добавлять свои монеточки Тепла и Поддержки. А у кого полна талерка монеток Обид, Одиночества и Страха – с удовольствием добавят пару Плевков от себя… Вот так вот бывает. Осмелься такой травмированный пугливый инцел прикоснуться к чужому ребёнку, чужой женщине - общество «порядочных людей» опустит его и разделает, как свинью. Обществу это
397
привычно делать со свиньями, УРБами, и прочими «козлами отпущения»… Общество живёт, и всего жило этим. Ведь, как говорится, что позволено Юпитеру, не позволено его быку... А «быки» обычно страдают, даже не совершая преступление… И весь этот кошмар вращает Колесо Сансары, проигрывает в бесконечном повторе сценарий «Сета и Семейства» в самых разных, извращённых вариациях, питая утробу «омелы» на Древе Жизни – питая самого себя. Жажда, страсть, боль, одиночество… Их пламя ненасытно, и в нём, порою, сгорают самые лучшие души, не находя пути к Истине. Сеть прочна: больше дёргаешься – сильнее запутываешься. И горькую карту «Сета» в этой «Игре» разыграла Ловиса, попав в самую топку, в самую мясорубку, выдавливающую гаввах...
Зверь, искалечивший девушку, был отнюдь не из породы «Сета», и сети ему пока не грозили. Он плёл их, подобно Пауку, хотя и сам был «сплетённым» - жирным узелком на паутине страстных «дхарм». Такого, как он, бета-быдло кошмарить не станет, а само заблеет оргазмирующей овцой… И пойдёт за ним, как за вожаком, и будет сражаться за него, рискуя жизнью, как сражается за своих Вождей… Быдло любит силу и власть, а кто не любит – уважает. Иначе Сеть распадётся. Иначе Закон перестанет держать… Кто совершает преступление без стыда и страха – не преступник. В пирамидальной иерархии этого мира не козлам и шакалам судить тигра… На уровне верхов – позволено многое. Такие наказывают сами. И берут сами, чего пожелают... И всегда правы. В этом мире у кого власть, тот и прав. С кем выгодно сотрудничать – тот прав. Кто важное звено Системы – тот прав и оберегаем Системой. А Система нуждается в «топливе», и пожирает собственный «хвост».

Во время прогулок Ловиса ощущала на себе пристальные взгляды. Старушки, мамы с маленькими детьми, подростки, играющие на детской площадке… В этих взглядах читалось осуждение, брезгливая жалость, и желание всеми силами отстраниться от её беды, от её «зафаршмаченной» жизни. На неё смотрели, как смотрят на забиваемое животное, извивающееся от боли и заливающее всё нечистотами и кровью. С любопытством, отвращением, и равнодушной уничижающей жалостью.
Девушка хотела провалиться сквозь землю от таких взглядов.
Однажды вечером, гуляя с мамой в соседнем дворе, они проходили мимо подъезда, и там на скамейке валялась безобразная мужеподобная старуха в мужском чёрном пиджаке, косая на один глаз. По виду безумная или пьяная… Она, только приметив незнакомцев, улыбнулась, показав острый жёлтый клык. И, выпучив свой единственный водянистый глаз в обрамлении сизого пуха, старуха принялась бормотать низким прокуренным голосом, уставившись прямо на обомлевшую девочку:
«Чудищем станешь, для всех, кто увидит!
Прославишься больше, чем сторож небес,
Сама чрез решётку на небо смотрящая!
Безумье и муки, бред и тревога;
Отчаянье, боль, да чёрная похоть утробу раздуют!
Хороший ребёнок созреет – хей-хо!
****ку – в шухлядку, сверху землицы…
Вороны тоже важные птицы…
Вороны рыщут по сытную тушу,                398 стр.
Облепили душу!»
- Пойдём быстрее… - Мама прикрыла собой остолбеневшую и обмякшую на костылях Акко и мягко подтолкнула. – Иди, не обращай внимания. Сумасшедшая, что с неё взять…
А через три недели, когда сняли фиксатор, и девушка уже осторожно ходила самостоятельно с одним костылём, она, возвращаясь после недолгой прогулки домой, на пороге перед входной дверью квартиры обнаружила разрезанную надвое картофелину с бородавками. Вся картофелина была утыкана разноцветными булавками, а рядом лежала монета «3 эспенмарки».
«Откуда они знают…» – Не могла понять девочка, и боль, и ужас, и отвращение к людям и миру охватывало её... Неужели врачи растрезвонили по всему городу страшную мучительную тайну девочки? Ловиса снова заболела. Она отказывалась выходить из квартиры, и сутками на пролёт спала. Девочка ничего не ела, и даже стала отказываться от воды.
Мама никак не защищала дочь. Она напротив, сделалась холодной, даже жестокой. Она устала.
Акко понимала, сколько страдания, материальных трат и бытового дискомфорта принесла своей маме. И ни в чём не обвиняла её. Девочке было просто плохо. И бесконечно одиноко. Она не видела впереди ничего, кроме смерти. Столько жестокости выпало на её недолгую жизнь… Ловиса будто бы состарилась. И из впалых глаз, застывших на иссушенном узком лице, чёрных и страшных, глядела старуха. А где-то, совсем рядом, родители ласкают своих детей, и дети обнимают родителей, и влюблённые нежно целуются в лучах нежного солнца, и дружат, и ценят, и охраняют секреты, горой встают друг за друга… И всё это люди. Бесконечно чужие, бесконечно жестокие существа, взявшие власть судить и право приговаривать на погибель... И отвержение – молчаливое одиночество, пронзало страшней кинжала.
Люди жестокие существа, и чем более они счастливы, чем более удачливы и любимы – тем более изощрённа и безвинна их жестокость. Люди, когда видят больную мозоль, с наслаждением на неё давят. Часто как бы невзначай, как бы не со зла, но побольнее. Ведь наблюдать чужую боль, не ощущая свою – занятно, это завораживает, как всматриваться в бездну, стоя на безопасной смотровой площадке... И так и подмывает бросить туда камушек. Ведь так радостно осознавать, что летит в бездну он, хотя мог бы полететь ты… И мало кто готов припасть губами к твоим свербящим ранам, мало кто готов кинуться за тобой в бездну, или хотя бы искренне скорбеть по тебе, упавшему, без тени злорадства и азарта патологоанатома.
Люди каждым взглядом, и якобы случайно брошенным словом, напоминали Ловисе о её трагедии, причём их эвфемизмы были куда больнее прямых насмешек. Даже мама часто будто бы невзначай проводила по больному… А может, так только казалось несчастной Акко? Может, она сама внушила себе всё это? Маленькая, мнительная, несчастная одиночка… Но нет. Всё это было правдой.
Ловиса погибала. Мама, хоть и становилась день ото дня холоднее – видела всё это и приняла решение.
Они вдвоём с маленькой Акко перебрались обратно в Траумштадт.

Наступала осень. Сумрачный холод и затяжная морось немного успокоили воспалённые раны девушки. Город встречал её как-то нежно… Или так просто казалось. Город, затерянный на краю географии, где нет телефона и телеграфа, куда нечасто ходят поезда, где почти не бывает
399

приезжих, а напротив, большинство уезжает, кто в Фойербрук, кто в Вальдштадт, кто в солнечный Рамаллон… Тут никто не знал о её беде. А мама… Она бы не рассказала… Почти целый месяц мама сидела без работы. Так случилось, что не было ни одной вакансии по специальности. Потом она устроилась фельдшером по вызову.
Шло время. Раны на душе девушки медленно зарубцовывались. Одиночество – стало её прибежищем. Девушка почти не выходила на улицу, а если и покидала квартиру, то в основном затемно, или когда скверная погода – туманы и морось, снег и лютый мороз – выгоняли с улиц людей. Девушка потихоньку стала есть. По-прежнему, как и раньше – вегетарианскую пищу. В квартире, куда переехали они с мамой, находящейся в тихом переулке у Лорьянштрассе, от прошлых хозяев осталось старинное добротное пианино. Девушка подолгу играла на нём, всю свою боль и тихую скорбь превращая в музыку, и как бы отпуская, отпуская к бездонному небу вместе с этими минорными звуками… Акко занялась йогой. Попросила маму купить ей самоучитель. Так же девушка делала регулярную гимнастику, силовые упражнения с собственным весом. Если бы кто-то посмотрел на Ловису со стороны, от отметил бы, что из худенькой девочки с большими глазами, Акко превратилась в почти женщину, не красавицу, если мерить вульгарными лекалами, но в очень милую и запоминающуюся. Она была женственна, во всех смыслах этого слова: мягкий стан, длинные волосы, тонкая талия, небольшая, но красивая грудь… Она развилась, несмотря на предостережения мамы, что без гормональной терапии девушка превратится в больное разбитое подобие мужчины. Ловиса медленно распускалась, как ночной цветок в диком ущелье на краю света. И пока только луна да звёзды видели её по ночам...

Несколько раз Ловиса почти было бралась написать письмо Глафире. Боль предательства почти улеглась, да и была ли в этом вина Сестры, в мире, где «никто никому ничего не должен»? Акко запомнила несложный адрес, такого бесконечно далёкого Фросгарда… И так хотела вновь увидеть эту немолодую, ставшую самой близкой во всём мире женщину… А ещё обнять Медведочку и поцеловать её во влажный хобот. Медведочку – даже больше. Но каждый раз, девушка одёргивала себя. Всё, что она пережила, было невыразимо. Об этом невозможно никому рассказать, ни с кем поделиться… С такой болью не скулят, а тихо уползают погибать в самый тёмный и самый дальний угол. Или находят этот угол в своей душе. Глафира была пройденным этапом. Светлым, но теперь потерявшим всякий смысл…
Да и письмо – решись всё же Акко однажды отправить его – не дошло бы до адресата. Прошёл год, как Глафира умерла. Ещё за год до этого – умерла Медведка. Медведку укусил клещ. В Винтервандской тундре, где этих насекомых не бывало отродясь. Клеща принесла на себе собака соседки, которая на выходные ездила с ней южнее, в более тёплый Брейдаблик. Клещ отвалился от соседской собаки во дворе. Клещ долго полз по низкой травке. Клещ незаметно сел на длинную густую шёрстку Медведки… Тот самый клещ, один из сотни, что приносит смерть. Медведка «сгорела» за пять дней, и никакая помощь ветврачей и даже переливание крови не задержали Рок. Рядом больше не было тёти Амаранты… А Глафира тяжело заболела после смерти Медведки. Она вдруг ощутила, что такое Одиночество, во всей его ужасающей тьме. И холодный, меланхоличный Фросгард, населённый угрюмыми пожилыми людьми, не любившими чужаков, только пил её силы. Глафира повесилась. Она долго искала подходящее дерево в краю тундры и скал. Глафира нашла кривую полярную осину. Немолодая женщина повесилась на шёлковом буксировочном тросе. Вот только тонкие, болезненные ветви едва выдержали вес усохшей старухи, прогнулись, и Глафира коснулась кончиками пальцев ног земли. Она висела долго, а ветер раскачивал хлипкое дерево, то заставляя вздыматься, поднимая задыхающееся тело вверх, то снова опускать наземь. Глафира умерла, пусть и не сразу. Чайки выклевали её глаза. Тело долго
400
висело над бездонным фьёрдом, неприкаянно болтаясь под злыми ветрами. В этих землях не водится вороньё, нет мух и их жадных детишек-опарышей, а полярные волки отчего-то не тронули труп… 

Прошёл ещё год, и мама отдала Ловису в музыкальную школу. На этот раз, посоветовавшись с дочерью, и получив утвердительный ответ. Учительница по фортепиано Вивьен Фогельзанг, по-доброму отнеслась к нелюдимой немного неуклюжей девушке.
Акко много читала, сама постигала науки и знания. Потихоньку девушка стала почаще выбираться одна на прогулки. Здесь, а Трауме, люди были словно бы добрей и равнодушней, чем в ПГТ Бриш. Или, так просто казалось… 
А потом, во время одной из прогулок с мамой, Ловиса впервые увидела Его. Украдкой. Издалека. Он тоже один возвращался из школы; сутулый, грустный, странный…

А проклятье Ловисы, произнесённое над тем дьявольским костром, в котором горела её осквернённая плоть, достигло своей цели. Пускай через несколько лет, но удар его был сокрушителен.
Для тех душ, у кого нет заступников на Земле, бывают заступники на Небесах. И их гнев страшнее, и их гнев дольше.
Ловиса больше совсем не вспоминала о жестоком рыжем хряке, и тех двух фигурах, сокрытых в темноте…   

«И когда он снял пятую печать,
Я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие,
И за свидетельство, которое они имели.
И возопили они громким голосом, говоря:
Доколе, Владыка святой и истинный,
Не судишь, и не мстишь живущим на земле за нашу кровь?
И даны были каждому из них одежды белые,
И сказано им, чтобы они успокоились ещё на малое время,
Пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они,
Дополнят число».
(Из откровения Иоанна Богослова).



401