The Мохир

Решил выложить небольшую заметку о человеке, которого знает часть моих друзей и подписчиков. Написано это было к 81 годовщине моего первого Шефа. Может быть Вам это будет интересно? Итак...

The Мохир

Несколько дней назад, наш университетский старожил, доцент каф.микробиологии Карагандинского меда, где я проработал большую часть своей трудовой жизни,  Людмила Григорьевна Филатова переслала мне сообщение с просьбой написать свои воспоминания о Юрии Михайловиче Мохире, заведующем кафедре биохимии в годы моей учебы, моем первом шефе и наставнике на протяжении 7 лет. Здесь я попытаюсь превратить в текст то, что я запомнил и что я сохранил о человеке, который лишь коснулся моей судьбы, но изменил её радикально, за что я, несомненно, ему благодарен и всегда об этом вспоминаю. Я пишу о Ю. М. Мохире в прошедшем времени несмотря на то, что он жив и, очень на это надеюсь, здоров. Выбор прошедшего времени обусловлен тем, что рассказанное мною было не только с ним, но и со мной много лет назад.

Мое знакомство с Юрием Михайловичем произошло 3 октября 1988 года. «Откуда такая точность?», – спросите вы. Не знаю, просто уложилось в голове. Мохир читал первую лекцию по биохимии. Это был предмет, которого я ждал и которым меня пугала (в прямом смысле!) мама, часто вспоминая пресловутый цикл Кребса. Я же как человек увлекающийся химией начал читать учебник «Биохимия для студентов медицинских вузов» под редакцией Коровкина – Березова (ну как можно забыть такое сочетание необычных фамилий!?) ещё летом, по крайней мере ту часть, которая касалась строения белков. Это было действительно интересно и увлекательно. Поэтому я ждал от предмета продолжения и развития погружения в настоящую «молекулярную кухню», которая меня так увлекала.

Мохир, о котором с первого курса мы слушали легенды, оказался невысоким, нетолстым и нехудым  человеком неопределенного возраста, в длинном, ниже колен, халате и в  больших очках с модной оправой за которыми прятались светлоголубые, близорукие глаза. Хорошо заметную его лысину, с зачесанными на нее редкими светлыми волосами, стыдливо прикрывал низкий медицинский накрахмаленный  колпак.

Возвращаясь к той первой лекции, скажу честно, это было полнейшее разочарование. Лекция была диктантом: все старательно записывали под диктовку каждое слово, сказанное лектором. Я прочитал много лекций за свою жизнь и полагаю, что что-то в этом понимаю. Вспоминая о Ю. М. Мохире как о лекторе, могу утверждать, что я не слышал в его исполнении лекций, которые зажигали. Нет, все его лекции были однообразно скучны, до судорог монотонны, порой изнурительны. Это не были огненные лекции Н. П. Баранова, которые были похожи на взрыв крошащегося мела на доске, это не были лекции доцента Л. К. Макаренко, которые были похожи на оперное пение, акцентированное, с вариациями высоты и силы голоса.
Нет, лекции Ю. М. Мохира брали другим – это были суперинформативные, методически выверенные, собранные в густые биохимические сливки знания. По этим лекциям и метаболическим картам (оцените инновационность, ведь такого не было в других вузах), адаптированным мохировским талантом преподавателя из переводного учебника Ленинджера, поколения студентов, порой обладающих в прямом смысле зачаточными знаниями в области химии, в конечном итоге приходили к понимаю хотя бы азов предмета и получению положительной оценки по биохимии в зачетке.

В конце первой лекции Юрий Михайлович пригласил подойти людей, которые дружат с паяльником и желают помочь кафедре. И поскольку я оказался одним из тех, кто увлекался радиоэлектроникой (а, вероятнее, одним из тех, кто решился подойти), то Юрий Михайлович призвал меня в ряды кафедральных кружковцев, где с его подачи я познакомился с удивительным человеком Бруно Финком, моим непосредственным руководителем (Бруно позже эмигрировал в г. Эссен, Германия). И именно с подачи Ю. М. Мохира позже в моем окружении подобных умных, разносторонних и чрезвычайно увлеченных и увлекающих людей становилось все больше и больше. Где-то при его непосредственном участии, где-то косвенно, но Мохир влиял на мою жизнь и моё становление как человека, который в последующем занялся наукой. Это всегда происходило случайно, будто невзначай, но теперь, уже десятилетия спустя, я понимаю, что в нашей жизни случайного мало. Пожалуй, Ю. М. Мохир обладал талантом наставника, учителя, руководителя, незаметно направляющего ученика в нужном направлении. Как рулевой, стоящий на корме, правит одним веслом всей лодкой, в которой много людей, даже не подозревающих, почему судно везет их в нужном направлении, Юрий Михайлович легко направлял мое и многих движение в науке.

Для меня взгляд на научный процесс биохимических исследований изнутри, через маленькое оконце тех экспериментальных и опытно-конструкторских (в прямом смысле!) работ, в которых я был задействован, был увлекателен. Я жил этим, я ощущал свою причастность, и это воодушевляло. Потом неожиданно, как будто случайно, Юрий Михайлович переключил меня в область освоения компьютерной техники и медицинской статистики, и опять – интересные люди, технологии, масса нового и захватывающего! Порой это новое захватывало настолько, что учёба в институте превращалась в бремя, и Мохир ненавязчиво возвращал меня в русло, помогал решать проблемы, одновременно создавая условия.

Между собой все называли его по фамилии, поскольку фамилия была именем нарицательным. Знаете, как в английском для придания значимости терминам, перед ними ставят артикль «thе», так и произнося фамилию Мохир, по сути, все подразумевали the Мохир.

Мохир был трудоголиком. Он жил на кафедре, и вечерняя, а порой и «заполночная» работа была для него, и для нас обычным делом. Мы уходили в 12 ночи, а он мог остаться ночевать. Иногда, когда я рано утром забегал на кафедру до занятий, Мохир уже был у себя в кабинете, брился электробритвой, и куча бумаг на столе явно указывала на ночной аврал. А авралов таких было у него много. Биохимия – точная наука, что влекло за собой много цифр, которые обсчитывались, многократно перепроверялись, распечатывались, потом опять перепроверялись, множились и превращались в кучи распечаток, которые выходили из нашего компьютерного класса. Рулоны бумаги аккуратно нарезались, подклеивались нужным, понятным только Мохиру образом. Цифры обводились и подчеркивались цветными ручками, по линейке. Нет, Мохир не был перфекционистом, но старался делать хорошо и требовал от нас того же. Правда, с переменным успехом, поскольку дисциплина в наших рядах порой была не на высоте. Его мягкость расценивалась порой как неспособность наказать, что было явно ошибочным мнением. Не неспособность, а нежелание! Он не был озлобленным и уж точно не был злопамятным. Опять же, может, просто мне везло? Хотя ситуаций, когда нас (я подразумеваю нашу студенческую команду) было за что наказать, было хоть отбавляй! Были случаи обрушения потолка в центральном коридоре кафедры, были случаи возгораний, замыканий со взрывами, были случаи разбитых окон. Чего только стоит история с йодистым азотом, раскиданным по корпусу накануне субботника 22 апреля и самопроизвольно сдетонировавшим от высыхания посреди ночи! Или съеденными запасами почти всех углеводов! В стране не было сахара, и нам беспрестанно очень хотелось сладкого, поэтому сначала была съедена сахароза, за ней глюкоза, позже пришлось перейти на маннитол и мальтозу… И это на кафедре, которая занималась обменом углеводов! В итоге нас лишили ключей от шкафа с реактивами.

Да, порой мы выходили далеко за рамки дозволенного, и Мохир, нет, не ругал, он просто читал нам нотации, но никогда не кричал. Я никогда не виде его в гневе. Если это и был гнев, то выплескивался он в виде нудных долгих нравоучений с многократным объяснением, почему так делать нельзя, к чему это могло привести, чем это могло закончиться и т. д. Выдержать долго это было нельзя, и мы сдавались, признавали свою вину, клялись, что это не повторится, и инцидент считался исчерпанным. Мохир тут же менял стиль общения, давал задание, что расценивалось как доверие. А что ещё нужно человеку, который провинился? И точно уж Мохир не был трусом. Он имел смелость подставляться под удар, настаивать, спорить, брать ответственность на себя. Очевидно, это было то особое воспитание, которое характерно для еврейских семей. И хотя Мохир не подчеркивал этого сознательно, это ощущалось в его манере общаться с сотрудниками. Эта манера была не панибратской (разве что с Н. П. Барановым), но и не высокомерной, а доброжелательно-просительной, порой умоляющей, но никогда не повелительной.

На кафедре биохимии, той, на которой я учился и работал, он пользовался беспрекословным авторитетом. Мохир был главным, знающим все. В наш кабинет он заходил стремительно. Нет, он не пытался поймать нас за каким-то непозволительным делом, скорее, это был его темперамент. Здоровался первым, протягивая руку. Рука была теплой, мягкой и сухой. Врачебная рука. Полагаю, если б он пошел в клиническую работу, он был бы хорошим врачом.

Пару раз я был свидетелем общения Ю. М. с его мамой – глубоко уважительным, на Вы, почтительным. Было необычно слышать от моего Шефа оправдания: «Мама, ну что Вы такое говорите! На улице тепло, я не буду надевать шарф!». Все, даже заведующие кафедрами, остаются для мам детьми. Уверен, он был хорошим сыном.

Однако в общении с дочками он раскрывался совсем с другой стороны. Мохир растворялся в них, это была всепрощающая, всеобъемлющая любовь его к ним, а их к нему. Девочки явно пользовались его мягкостью и щедростью и обожали его, что читалось легко в том, как они висли у него на руках, весело шалили, радовались его вниманию. Он же лишь в его характерной манере журил их, не одергивая, не делая замечаний.

И конечно же, нельзя не вспомнить знаменитый «запорожец». В то время, когда профессура ездила на «волгах» и «шестерках», у Мохира был «запорожец». Я неоднократно ездил с ним на его машине по работе, пару раз он даже подвозил меня до дома, и, кстати, за рулем он был другим. Я бы сказал лихим, даже агрессивным. Именно такой стиль вождения и «запорожец», оказывается, вопреки существующим стереотипам, в исполнении Мохира были вполне совместимы. Но выбор «запорожца» я думаю был осознанным рациональным решением, поскольку рационализм и экономичность (но не скупость!) – это было про Мохира.

Я бывал у Юрия Михайловича дома, несколько раз. Это не были хоромы, это не был дворец. Все было, пожалуй, очень скромно. Это была, типичная квартира недалеко от работы, ничего бросающегося в глаза, обычная небольшая квартира, разве что пианино. Я никогда не слышал, как он играет, но уверен, что пианино стояло не как украшение. По крайней мере пьесу «К Элизе» Бетховена он знал точно, поскольку, когда понадобились ноты, он принес написанный от руки фрагмент, который он расписал по нотному стану сам.

Мохир, несомненно, был прогрессивным человеком, он сам генерировал идеи и поддерживал людей, которые приходили к нему с ними. Он не боялся начинать с нуля, мне кажется, ему доставляло большое удовольствие из ничего делать что-то! Из холодного склада сделать лабораторию! Нет приборов/оборудования, значит, надо сделать самостоятельно, отремонтировать, восстановить! Нет программного обеспечения, его можно разработать самостоятельно. Это было заразительно, и, вероятно, именно поэтому рядом с Юрием Михайловичем оказывались люди, которые точно так же горели своей работой, своим делом и заражали окружающих этим желанием изменять мир, делать его лучше.

Почему я не остался на биохимии? Не знаю. Я не был биохимиком по идеологии, да и по знаниям, и Юрий Михайлович это понимал, поэтому не предлагал продолжить. Моя целевая субординатура по клинической микробиологии навсегда изменила характер моих предпочтений, и когда мне предложили остаться на кафедре микробиологии, я с тяжелым сердцем пришел сообщить об этом Юрию Михайловичу. Однако он лишь поздравил меня и одобрил выбор. Для меня начинался новый этап жизни, и наши пути как-то постепенно разошлись.

На каком-то этапе мы практически перестали видеться. Из страны массово уезжали немцы, русские, евреи. Прошел слух, что Мохир уехал на историческую родину и я принял это как само-собой разумеющееся .Шли годы, университет менялся, менялись люди. Старая кафедра биохимии, та, на которой я когда-то работал, осталась глубоко в памяти. Уехали Н. П. Баранов, Ю. А. Старых. В. А. Кулик ушел на кафедру инфекционных болезней. Эмигрировал в Германию В. Р. Дайкер. Всех кафедральных сотрудников, с которыми я был хоть немного связан, ветер перемен раздувал в разные стороны, поэтому я не заходил на кафедру и не проявлял интереса. Потом я узнал, что Ю. М. Мохир остался в Караганде и перешёл на кафедру патологической физиологии, но пути наши не пересекались. Как то, когда я был уже директором университетского научно-исследовательского центра, мы случайно встретились в холле университета. Мне было приятно его увидеть. И ему, я это видел, было приятно встретить меня. Мохир поздравил меня с моим продвижением, похвалил, и для меня это было наградой. На этом мы и простились. Наши пути уже были в разных плоскостях, как две прямые, выходящие под острым углом из одной точки, мы прошли какой-то путь рядом, почти параллельно, но дальше и дальше расходились в стороны. Как говорят евреи, все хорошо вовремя. Наша встреча случилась вовремя, но это время уже прошло. Такова жизнь.