Глава 28. Сломанные игрушки. «Жертва Эсфирь». Часть 2.
Сколько славилась она и роскошествовала,
Столько воздайте ей мучений и горести.
Ибо она говорит в сердце своем:
«Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести».
(Из Откровения Иоанна Богослова).
После больницы были недолгие разбирательства с обидчиками. Разумеется, они во всём обвиняли меня, вплоть до того, что я сам набросился на толпу, а Эсфирь говорила, что это я приставал к ней, а получив решительный отказ – избил её. Она трясла перед полицейскими огромными синяками (то ли нарисованными, то ли специально набитыми). Но в стражах порядка оказалась хоть какая-то искра здравого рассудка. Те, кто знали Эсфирь и избивавших меня, подтвердили, что они «тоже» отнюдь не ангелы. Мои родители молча сидели и слушали. По их лицам можно было догадаться, что они верят мне ничуть не больше, чем им. Ни отец, ни мать не выказывали на капли праведного гнева, что их сына избили, никто не хотел защитить меня, даже на словах. Не говоря уже о том, чтоб отомстить обидчикам… Родители предпочли бы откупиться от проблемы «большим бананом», если б было возможно. Так всегда они откупались от проблем в своей жизни, задабривая начальство и обидчиков разве что не в позе рака, и позволяя накопившемуся гневу выплёскиваться исключительно на сына. И сын снова создал им проблему…
В общем, для нас всё и закончилось примерно так - «примирением сторон». Те, кто избивал, пообещали, что меня больше не тронут, если мы (с родителями) перестанем предъявлять им что-либо. Родители с радостью согласились.
А я был рад, что отец дополнительно не избил меня после больницы, а мать не заплатила обидчикам денег в благодарность за их «благородство»…
Меня поставили на учёт к школьному психологу. Психологом оказалась улыбчивая, лучезарная женщина лет тридцати пяти. По одному взгляду на неё стало понятно, что разума во «врачевательнице душ» как у полутора куриц - мягко стелет, да жёстко спать... Её звали, кажется, Рина. Психолог заставила пройти несколько дурацких тестов, а потом стала расспрашивать, навязывая беседу «по душам». Но беседы по душам не получалось. Рина говорила мне:
«Ты должен попросить прощения у своих обидчиков!
Ведь если к тебе относятся плохо – ты сам заслужил подобное отношение своим поведением, спровоцировал их!
Ты думаешь о себе, что ты хороший, самый достойный и умный, а обижают тебя не заслужено, но ведь дыма без огня не бывает!
Если ты хочешь, чтобы люди к тебе относились хорошо – начни с себя!
Познакомься с ребятами, которых ты так ненавидишь, сделай подарок, помоги в каком-нибудь вопросе!
320
Не будь по жизни таким озлобленным букой, ты сам притягиваешь к себе негатив!
Улыбнись отражению, и оно улыбнётся тебе в ответ!»
Она сыпала «Соломоновыми мудростями» ТП-шного разлива, каждый раз буквально светясь от самодовольства, как же тонко она понимает людей и мир.
С почти торжественным пиететом она произнесла такую фразу, трансцендентно мудрую, как ей казалось:
«Дураку предназначена драка. Умному победа, мудрому – мир. Ищи причину конфликтов в себе, ведь мир даёт тебе то, что ты заслуживаешь!»
Под конец беседы, не найдя «понимания», Рина повышала голос; она разговаривала со мной, как с каким-то бесконечно тупым ничтожеством, с легкой брезгливостью и раздражением… В её лучезарности стала проскальзывать властность, раздражительность, и махровый шовинизм. Несколько раз она обвиняла меня в агрессивности, социальной опасности и патологической злопамятности, делая акцент на том, что я – корень проблемы. Она почти неприкрыто намекнула, что таких как я – надо утилизировать или ограждать от здорового общества. Лучезарная Рина сетовала, что покуда в прекрасном, полном любви мире живут «уроды», которые не способны на любовь, то нормальным людям будет грозить опасность.
«Из таких как ты вырастают насильники и маньяки!» - Выпалила она в сердцах под конец.
И, в общем-то, была права… Из приносимых без анестезии в жертву «козлов отпущения» действительно вырастают либо самоубийцы, либо убийцы. А с такими «психологами» даже герои, кто приносит в школу многозарядное ружьё.
Да, конечно, я отнюдь не был великоопытным мудрецом… Особенно в те годы я не понимал многих вещей и выбирал едва не самую проигрышную стратегию поведения… Но я был искренним живым человеком, и нуждался просто в понимании, заботе, человеческом тепле… А не в том, чтобы меня делали виноватым во всех бедах.
После разговора с психологом я хотел покончить с собой, и долго болел.
У сильного всегда бессильный виноват, у счастливого – несчастный. Люди считают, что если некий человек одинок и никому не нужен, значит он плохой. Если у человека нет семьи, нет друзей, он часто становится жертвой судьбы и обстоятельств – значит он сам виноват во всём, за злые дела и грязные мысли ему воздаётся! Если человек стыдливо отводит взгляд – он преступник. Если избегает общества – грязный грешник, и ему есть, что скрывать… Такому никто не захочет помочь – отогреть замёрзшее сердце, вытянуть его из бездны… Напротив, его будут добивать, сознательно и бессознательно, лишь множа в нём ненависть и страх. И рано или поздно добьются своего – «изгой» действительно озлобится, станет полон яда и ненависти, или даже опасен… И если, не дай «бог», затравленный с детства одиночка восстанет против социума, и совершит преступление – социум перемелет его в фарш. А может, перед этим, с наслаждением «опустит» - по обезьяньим законам, ведь мало просто убить, изгоя нужно унизить, увидеть ужас в его глазах… Самое страшное наказание получают именно взбунтовавшиеся «козлы отпущения». Настоящий же преступник, бесстрашный расчётливый психопат, почти всегда общителен и улыбчив. Он не отводит взгляд; он непринуждённо общается с людьми и очаровывает харизмой. Он обаятелен и удачлив, он не жертва для общества, скорей общество для него – ресурс, бараны. И эти бараны будут подсознательно млеть перед ним, и никогда не обрушат на него весь свой «бараний» гнев... «Баран»-мазохист уважает и любит мясников и пастырей, но в отношении зависимых и слабых, не найти более жестоких палачей, чем такой «баран». 321 стр.
К кому человек во все времена был абсолютно жесток и безжалостен? Разве к губителям своим и сильным мира сего? Нет… И даже храбрецов-героев вражеской армии, убивших десятки «наших», на войне уважали, и если убивали, то по правилам чести. Пытки, и прочую мерзость вытворяли с неудачниками, с жертвами, с трусами… А кого из животных человек всегда терзал с особенным цинизмом, разве страшных львов, волков и тигров? О нет, их человек всегда уважал, благоговел перед ними, несмотря на то, что эти звери представляли реальную угрозу. Даже убивая на охоте, человек относился к опасным и агрессивным зверям с должным почтением. Но мучил с наслаждением человек животных безобидных, кто только добро и услуги приносил ему! Львиную долю боли человек назначил животным безопасным, но крупным и грозным на вид – свиньям, козлам, быкам, баранам, УРБам… Ведь их не за что «уважать», и они не выглядит красивыми или похожими на «маленького беззащитного ребёнка»; не пробивают на «родительский инстинкт» и феерию окситоцина, как, например, котики. Мучить больших и уродливых удобно и «не зашкварно», а потому именно на них обрушена вся людская жестокость. Такие уж у человека взгляды, вкусы и комплексы. Одинаковые для большинства.
Человек никогда не уважал скотину, которая его кормила, одевала, возила на себе… Никогда не уважал и себе подобных, кто держал себя в обществе, как скотина. Кто был безобидным, услужливым; но большим, страшным, невежественным, и неприятным… У таковых всегда была самая незавидная участь.
О чём не знали школьные психологи типа Рины, что основная ошибка «жертвы», - это когда она ведёт себя как безропотная скотина, в надежде, что её пощадят. Но скотину не щадят… На ней ездят, её стригут, доят, холостят, убивают и съедают. И забывают, как нечто само собой разумееющееся.
Хочешь прав в мире – возьми! Сумеешь ли ты вырвать их, не имея поддержки семьи, друзей, Законов? Сумеешь ли восстать против Левиафана, будучи взращен в покорности и страхе? Да, малыш, дана тебе отрицательная фора! Попробуй прыгни из бездны трясины до небес, не умея даже оттолкнуться, не ощущая ни опоры, ни дна… Сумеешь ли ты, малыш, пойти против всех Сил и Архонтов, соткавших Систему, и сокрушить Судьбу?! Или то будет лишь акт «петушиного бунта» и «говяжьей агрессии», и тебя по кускам закатают в банку…
В классе меня избегали, будто я пустое место. Учителя так же относились с неприкрытой холодностью. Учительница иностранных языков Венера Сафина пару раз при всём классе называла меня «грязным». Возможно, она имела в виду неопрятную манеру одеваться. А может, и что-то ещё, что видела в «зеркале». К слову, я действительно редко мылся, одеваться любил неброско и мешковато, никак не подчёркивал «статус и внешность». За это меня часто называли грязным, чмошником. Называли те люди, которые несмотря на каждодневный душ, не подмывают задницу, подтираясь сухой бумажкой. Те люди, мысли которых полны мелочности, корысти и злобы. Те люди, которые питаются сплошь свининой, человечиной; налипающей на кишечник сдобой и молочными продуктами с «0,3% гноя». В ком из-за подобного питания уже в юности пара кило каловых камней, а грязь из немытой задницы при движениях разносится по всему телу. Интересно, а если эти «чистые» запачкают говном лицо или руку, тоже вытрут сухой газеткой? Не удивительно, что им требуется мыться каждый день… И пользоваться кремами, духами, чтобы убрать вонь собственного тела. Меня никто этому не учил, но с детства я пользовался кувшинчиком-афтабой после каждой «большой нужды». Смыв главный источник загрязнения, тело можно долго сохранять чистым, особенно зимой, когда не потеешь и не делаешь пыльной работы. Ежедневно принимать душ или ванну, да с мылом, только вред для
322
кожи. Неудивительно, что потом приходится мазать её кремами из «химии» и животного жира… Мешковатая просторная одежда, за которую меня называли «бомжом» - практична и удобна. Мне всегда нравилось так одеваться, а в одежде, которую накупила к 1 сентября мама, я чувствовал себя неуютно… Лучше уж быть самим собой, и выглядеть так, как нравится тебе. Не пытаясь пустить «пыль в глаза», и не идя на поводу подобных советов… И нет никакой нужды, живя в городе и занимаясь интеллектуальным трудом, питаться ежедневно молочкой и мясом; при этом насмехаться и оскорблять вегетарианцев, тем паче пытаться накормить «мертвечиной». Душа таких «нормальных» не чище их кишечника. И никакая одежда, косметика, здесь не помогут…
Но тем не менее, грязным по жизни считали и называли именно меня.
Офэль Ву, «полувегетарианка», но только «ради здоровья», держалась с особенным презрением. Как-то она язвительно сказала Хельге про меня, чтобы я тоже расслышал: «думал вырядиться в шёлк, а ему по носу щёлк!» Это был намёк на дурацкие новые шмотки, которые накупила мне мать, и наверное, на неудачные попытки по началу казаться нормальным… Теперь Офэль перестала быть вторым изгоем класса, эту роль рядом с Дэвидом закрепил я. А Офэль всем своим видом показывала, что презирает меня, и хочет при случае ужалить побольнее, ведь она теперь со всеми, с коллективом; с коллективом и против нас с Дэвидом. Впрочем, Дэвид, походу, тоже пассивно был «против меня», но не мог причинить вреда. Иногда и у изгоев бывает гнилая душа, или таковой она становится будучи сломанной. Я вспомнил своего друга Мэла из прошлой школы… Его предательство и услужливую слабость. Да, судьба – замкнутый круг… А Офэль теперь «поднялась», в ней стал прорезаться голос. Наверное, главную роль в её сближении с коллективом сыграла ненависть и азартная жестокость к «общему врагу», то есть мне. Охотники, когда травят зверя, тоже становятся друзьями… Тихая девушка очень хотела выслужиться перед коллективом, показать, что она с ними «на одной волне», и что она больше не беззащитная «серая мышка», и может укусить того, кто «ниже».
Если для мужчин я всегда был объектом агрессии, то для девушек – пустое место. Но их равнодушие и холодная жестокость разили сильнее кулака. Впрочем, меня и вправду больше не били. Соблюдая унизительную договорённость моих родителей, да и потеряв отчасти интерес к уже уничтоженному «врагу»… Не били до того дня… Последнего дня в этой школе.
Единственным человеком во всей школе, кто отнёсся ко мне без отвращения и презрения – стала одинадцатиклассница Аннабель Вэнс, по прозвищу Чёрный Лотос. Она была очень красивая, невысокая миниатюрная девушка с чёрными волосами до плеч; с чёрными, жирно подведёнными тушью глазами, и необычными, запоминающимися чертами лица. Она выступала за чистоту белой расы, гадала на Таро, любила фиалки и ландыши, прогулки по крышам и дождь. Ещё Аннабель единственная среди девушек увлекалась мензурным фехтованием; и была в своей поло-весовой категории чемпионкой Города по контактному боевому искусству; позже я узнал, что речь о Блицкампфе. Блицкампф - одно из самых жёстких единоборств Эспенлянда, традиционный боевой стиль нашей страны.
Если вкраце - Блицкампф основан на ЛЕНИ, РАЦИОНАЛЬНОСТИ, и БЕЗЖАЛОСТНОСТИ. Это система, исключающая любое лишнее движение, которое не направленно на единственную цель - уничтожение врага. Тренировки Блицкампф проходят без привычных для других дисциплин лёгкой и тяжёлой атлетики: без привычного бега, растяжки, тягания тяжестей. В Блицкампф – только отработка смертельных ударов и болевых. Это и разминка, и атлетика, труд. И обучение, ибо адепты изучают анатомию, психологию, физику - лишь через призму калечинья и убийства. Все движения, всё мышление – направлено на уничтожение. Даже трапезничая, или готовясь ко
323
сну, или подметая двор - держа в руках простынь, метлу и ложку – адепты системы представляют, как душат врага, ломают шею, или протыкают ему глаз. Неожиданно, изподтишка, фатально. Максимально эффективно. Владение любыми предметами, как оружием, от топора до вихотки – с минимальным усилием, ведущим к безжалостному уничтожению противника – всё это Блицкампф. Минимум усилия, максимум результата. Последователей сравнивают с ленивой кошкой, которая спит большую часть времени, но при необходимости совершает молниеносный рывок, уничтожая куда более мускулистого и подвижного врага.
И вот при всём этом «Чёрный Лотос» была подчёркнуто женственна; даже розовый косой шрам через всё лицо, полученный на «мензуре», лишь придавал «чёрной леди» шарма. Аннабель всегда носила только чёрное, мало и только по делу говорила. Она держалась особняком, не особо участвуя в жизни коллектива, но имела двух близких подруг. Вообще, даже в её внешности было что-то парадоксальное и сюрреалистическое: девушка напоминала фарфоровую куклу или готик-лолиту, с узким белым лицом и длинными накладными ресницами, и даже в жару она носила чёрное кружевное платье и высокие сапоги на шнуровке. Забавная такая. Как эта тёмная эстетика причудливо сочеталась с бойцовскими навыками... Удивительно, но прекрасно. Мы впервые пересеклись с чёрной леди в столовой; Аннабель подсела за мой столик, за который никто больше не желал садиться. «Привет» - сказала она. «Привет» - ответил я. Второй раз мы пересеклись на занятиях по физкультуре, которые часто объединяли старшие и средние классы. Помнится, я тогда был мягко говоря удивлён, как у такой женственной миниатюрной девушки столь «не женские» спортивные показатели. Чёрная леди была гибче, выносливее, и даже сильнее большинства парней. На сдаче нормативов по отжиманиям от пола она отжалась сто тридцать раз. Конечно, в ней и весу – от силы пятьдесят килограмм. Но я, парень, с трудом отжался сорок шесть раз… Стыдоба! Хе-хе… При этом, (я отчего-то видел это, ощущал) Аннабель была доброй. Искренней и честной девушкой. Но – не моей. Я сразу это понял. Ведь своего человека - чувствуешь. В Аннабель я почувствовал просто человека – хорошего, и это уже наложило пластырь на душу. Я был благодарен ей, как бездомный пёс, которого покормили и искренне погладили, невзирая на паршу, клыки и недобрый затравленный взгляд. Но псу с ней – не по пути. У пса своя жизнь, он знает это, и он не увяжется за доброй девушкой… Хотя, конечно, я мог поступить с нею в секцию Блицкампф, научиться защищать себя, хотя бы от одного-двух противников равной силы, но тогда слишком свежи были воспоминания о секции бокса, куда насильно водил меня отец. И там, разумеется, я тоже был изгоем и объектом травли. Да и признаться, я знал, что Аннабель рано или поздно устанет со мной нянчиться. Ведь нам с ней – не по пути. Да и противоестественно это, когда девушка сильнее парня, когда девушка и вправду берёт его, как усыновлённого ребёнка, или даже как домашнего питомца… Подобная связь редко бывает прочной - так устроен мир. Мне всегда хотелось самому «спасти» девушку, быть для неё защитником, старшим братом, отцом… Мужчиной – с большой буквы. Для Аннабель же я был «мужчинкой». Игрушкой, как мягкий плюшевый медведь с «оторванной лапкой». И её женское сердце пожалело «потеряшку», но никогда бы не полюбило. Но спасибо ей и за те крохи тепла, и за её забавный парадокс, раскрывший для меня, что женщины тоже бывают особенными…
За всё время мы перекинулись с Аннабель парой коротких фраз, я старался улыбаться в ответ, говорить искренне, но был очень немногословен и не проявлял никакой инициативы. Девушка, что, впрочем, было заранее известно, довольно быстро отстала. Ведь мы были – не теми пресловутыми «двумя половинками». Я сразу знал это… Как знал и то, что подобный интерес к плюшевому, но пассивному «мужчинке» быстро пропадает. А уже через месяц я видел Аннабель с каким-то парнем. Тоже, кстати, явно не «бойцовой» породы. Таким длинным прыщавым очкариком с брекетами. Я только про себя улыбнулся. Но вскоре эта тёплая девушка куда-то пропала, то ли перевелась, что ли что-то ещё. И я её больше не видел.
324
Яд не повредит не имеющему ран. Кто счастлив – почти неуязвим. Ведь это так легко – быть великодушным и энергичным, когда ты счастлив… Так легко любить весь мир и не замечать его мерзостей, когда лично ты ограждён от них… Но велика ли цена такому счастью и такой гармонии? Если собаку в детстве били веником, она будет бояться веника, но, вероятно, не будет бояться штыка и сабли. Для неё самый большой ужас – получить копной тростника по носу, и вряд ли она узнает за свою жизнь, что можно сделать с ней штыком или саблей… А потому не поймёт, не будет испытывать сострадания к тем, кто пострадал от большей беды. Люди в этом плане не мудрее собак. Они так же, будучи взращены в тепличных условиях, порою самой большой катастрофой во Вселенной считают сущие пустяки… О истинных же кошмарах не знают, и не желают знать. И не сострадают тем, кто в кошмар вляпался.
У меня раньше было много страхов. Я боялся, всегда боялся. Боялся перманентно, как серый зайчонок в грозу под кустом. Боялся быть избитым, получить неожиданный удар, плевок, боялся подвергнуться сексуальным унижениям, боялся позора, трудностей и судьбы. Но страхи нельзя загонять внутрь, покрывая их жёсткой шершавой бронёй. Страхи нужно взрезать как чирей, выдавливать наружу, как зловонный гной; и иссушать сочащую рану светом и ветром... Страхам плохо на свету; их обиталище – тёмные неисследованные закоулки в подсознательном мире кошмаров и грёз, и нервы, и эгоизм, и страсти – питают их. Страхи зреют, как плесень, в тёмных сырых углах, и бесполезно скрывать эту плесень обоями или картиной. Выжги их. Выжги вместе со всем гниющим домом, в котором завелась чёрная плесень... И стань свободен.
Так и мой мир горел безжалостно, оставляя после себя лишь ветер и сухую золу… Теперь моя душа – обнажена. Я как человек, не имеющий кожи. Стою смешной и озябший на этом пепелище и как сумасшедший смеюсь… А у них – полусчастливых обывателей, крепко вцепившихся в этот мир, вырастает грубая шершавая броня, шкура бегемота. Но нутро под этой их бронёй, если хватит сил пробить её – куда более нежное, холёное, и не привыкшее к боли, нежели у меня. И, конечно, они кажутся куда сильней и устойчивее меня – потерявшего всё осколка. Это моя сила, и моя слабость, мой меч и моя рана. Моя сгоревшая жизнь…
Жаль, в школьные годы, я ещё не знал сих философских истин… Я был всего лишь юношей. Одиноким, несчастным, но добрым и «диковатым» юношей, с большим сердцем полным надежд.
Учёба давалась мне тяжело. И речь не о самой школьной программе. Предметы, как раз, не доставляли сложности. Но я практически не делал уроки, часто на занятиях витал в облаках, из-за постоянного стресса не мог сосредоточиться. Учился я в основном на «4» и «3». Двойки старался не получать, так как за них следовала порка. Какие-то перспективы в жизни казались бессмысленными, ибо все дни проходили в том состоянии, что называют модным нынче словом «депрессия». Учителя закономерно относились ко мне с холодностью и отчуждением, и не пытались сострадать, понять состояние, помочь… Хотя бы добрым словом. Казалось бы, взрослые люди… Я надеялся на мудрость взрослых, но неминуемо убеждался в обратном. Нет. Взрослые не мудрые. Они такие же жестокие и физиологичные, как подростки. И порой ещё более гнилые. Они пытаются воспитывать своих детей в «сферической доброте», читая кавайные сказки, ограждая чад от жестоких истин реальной жизни, искажая ложью и эвфемизмами неудобные моменты… Но почему-то, поколение от поколения, дети становятся всё гаже и подлее, вырастая во всё худших взрослых. Возможно, именно навязчивое ограждение детей от грязи, вынуждает смотреть их на мир через розовые очки. А такие люди особенно жестоки. Они даже не знают, что в мире есть зло. И творят его, не зная, и способствуют ему, не видя... Они не ведают, что творят! А если бы ведали, то, может быть, были чуть более справедливы и милосердны… Парадокс, но когда детские сказки
325
из жутких назидательных притчей превратились в слащаво-добрые «водевили» с извечным хеппиэндом и победой над злом, зло лишь сильней укоренилось в детских сердцах… Настоящее зло; пока насмешки и ненависть людей направлялись на клишированных злодеев и антагонистов, вечно неудачливых, угрюмых мизантропов в чёрном шмотье... «Злодей должен быть одинок и неудачлив!» - Вдалбливали в детей такие сказки. «Злодею всегда не везёт, он бессилен, комичен, и всегда проигрывает!» - Убеждали они. А тем временем, из многих этих любимых, тепличных детей подрастали настоящие злодеи. Или несознательные пособники настоящего зла.
В марте, в канун праздника Пурпурных Знамён, когда триста лет назад началась Чёрная Декада, Эсфирь куда-то пропала. Её не было на занятиях в течении долгого времени. Оказалось, что нет её и дома. Она пропала. Бесследно. Полиция прочёсывала город, опрашивала многих её знакомых, одноклассников. И я заполнял какую-то анкету, отвечая на вопросы полицейских. Учителя были такие волнующиеся, переживающие. Будто Эсфирь была им родной дочерью… В классе шептались, перебирая версии, озвучивая самые жуткие и фантастические...
В середине апреля Эсфирь нашли. Нашли в районе шлакоотвала, в трехстах метрах от Круммштрассе. В забеловочном цеху заброшенной УРБофермы. Детей, играющих в заброшке, впервые увидевших её – долго потом лечили от кошмаров... То, что сотворили с телом Эсфири – вызвало содрогание даже у полицейских.
В школе был траур. Все выглядели притихшими, повзрослевшими. Эти люди поняли, что такое Зло… Будто почувствовали его дуновение и на своей шкуре.
Странно, но меня, как имеющего повод для ненависти к «королеве класса», не считали подозреваемым, не допрашивали отдельно в кабинетах полиции и даже не интересовались нашей враждой. Видимо, меня считали безответным «лохом», в принципе не способным на месть. И, в общем, я действительно был не причастен к тому, что с ней сделали… Единственное, что я после нанесённой обиды проклял её, и сильно-сильно ЭТОГО пожелал…
И, помню, я испытал злорадство. Ну ещё бы… Я же не мазохист, с мозгами промытыми школьными психологами. И я желаю своим врагам такой судьбы. Они её – заслуживают. И это – абсолютная НОРМА. А если вы желаете своим губителям счастья – лечитесь, или попробуйте куколд БДСМ.
Но разумеется, я ничего об этом не сказал. Некому было сказать. Лишь в душе зажглось пламя праведного огня… Словно сбылся сюжет дурацкой сказки, где зло – наказано, а Золушка получает надежду если не на счастье, то хоть на разовую справедливость...
Когда зло остаётся неотмщённым, небеса смотрят на нас со стыдом.
А может, иногда… Небеса – могут отомстить за нас. Чужими руками. Злыми руками, руками Дьявола…
Глава 29. Осень. «Тихий праздник».
А по небу плывут, видишь – чьи-то следы,
Это может быть я, это может быть ты, 326 стр.
Это может нас помнят, это может нас ждут,
Свои…
(7Б. «молодые ветра»)
Ноябрь разменял первую декаду. В городе творилось что-то странное. На Ауфштандплац жгли покрышки и выкрикивали лозунги: «Долой Шауля Манна!», «Долой дезинформацию!», «Сгнила монархия – vivat анархия!» и что-то в этом роде. Третьего числа по Вильгельмштрассе прошло факельное шествие националистов-патриотов, но они были расстреляны из ружей жандармами и гвардейцами губернатора. Среди «националистов» была в основном зелёная молодёжь, не готовая до конца идти за свою идею, к тому же разобщённая в своих взглядах, желаниях и претензиях. Обычные подростки, которых подстёгивал страх и бунтарский дух… Подростки, взращенные в цивилизованном мире безопасности и гедонизма. Что общего они имели с воинами Фридриха Брандта… Тем не менее, то тут то там вспыхивали восстания против царившего в городе ужаса, покорности и неизвестности, но все их быстро и жестоко подавляли. Представители власти и порядка безжалостно стреляли в своих же, восстающих против неизбежной оккупации и скотской покорности Империи Дракона. По городу распространялись листовки, что жители Траумштадта уже являются подданными империи Син, и что вражеских солдат следует ждать как благодетелей и освободителей… Чёрное это белое, ложь-это правда, а дважды два равно пять… Многие в это охотно верили. В обществе происходил тотальный раскол, где большинство поддерживали меры правительства, и были едины в своей позиции; а меньшинство анархистов и плюшевых нациков, как акулы в бассейне грызлись между собой, не находя солидарности и общего вектора… Не находить солидарности и грызться друг с другом – извечное проклятье «изгоев». И извечная причина, почему они - изгои, и почему – всегда проигрывают…
Ночами по улицам маршировали толпы жандармов, вооружённых до зубов. Часто были слышны выстрелы и страшные отчаянные крики… То тут, то там, как у зажатых в силках обессиливших зверей в ожидании палача-охотника, в людях вспыхивала слепая ярость, выливающаяся в беспорядки. Нередко случались поджоги и теракты. И видно было из окон, как трупы, упакованные в чёрные полиэтиленовые мешки, везли куда-то в открытых грузовиках…
Ловиса и Раймонд давно не читали газет, да и агония города теперь их мало заботила. Они понимали, что бессмысленно присоединяться к акциям протеста, сражаясь за тех, кто под давлением предал бы их, как эти плюшевые нацики предавали другу друга и свою Идею, оказавшись в полицейских застенках… В мирное время никто из них не был другом ни Раймонду, ни Ловисе; они были такими же чужими людьми, жестокими и трусливыми, надменными и лицемерными; и вливаться в их общество двое изгоев не слишком стремились… Настоящий изгой – он сам по себе. И ещё, влюблённым хотелось пожить… Побыть вместе ещё денёк, другой, третий… Одни против всего мира, который был к ним столь жесток, и теперь разрушался на глазах, будто ослабляя хватку, ослабляя Надзор и Порядок в вихре великого хаоса… И это чувство великого полёта к Бездне их окрыляло, нравилось им. Оно уравнивало людей, почти как смерть… Оно было похоже на Справедливость.
Впрочем, если бы не Любовь, ставшая смыслом и стимулом жить, наши герои каждый по отдельности первыми бы бросились под полицейские ружья за Смерть, за Свободу, за Память Вильгельма и Альварский Грааль...
Хоть это не их война – не война девочки-изгоя и юноши-отшельника. Свою войну в этом мире они давно проиграли, и теперь лишь созерцали Хаос, который очаровывал их. Который был их стороной… Их родимой пустыней Сета, которая пришла теперь в каждый дом. 327 стр.
Акко часто говорила, в приступах светлой меланхолии, что больше всего на свете мечтает, чтобы все люди на земле исчезли; все эспенцы, синцы, все прочие народы… Все-все, до единого. Остались лишь пустые города, магазины с продуктами, транспорт… А ещё УРБы - самые добрые и безобидные люди на свете, чтобы стали наконец свободными, ушли в свои леса… А кровожадные «юберменши» просто растворились. Из всего их племени остались только двое, Ловиса и Раймонд… Двое самых «не таких», чуждых алчности и жестокости, двое Новых Хранителей Земли… Они бы тогда поехали на дрезине в Рамаллон, в благословенную Рамину, где тепло... Поселились на берегу Дафнийского моря, ловили рыбу, растили виноград и инжир, пили дорогое вино… И Земля снова стала бы Раем… Раем на двоих, и двое Новых Хранителя не повторили ошибку Адама и Евы, заселив Рай вновь… Не повторили бы ошибку Эгоизма, Гордыни, Вожделения, Гнева… Не породили бы великой Жажды, которая всегда появится где есть жадность и сытость; и никогда бы не родился новый Сет, новый Каин… И не пролилась бы на землю кровь, а небеса не слышали бы слёз и проклятий… А вскоре, сбросив изношенные тела в прах, который породил их, они стали бы тихими Ангелами, скитальцами Надзвёздного Храма, и их души, как вечные и нагие Мудрость и Милосердие, сияли бы над Миром…
Медведка обрела свой новый дом. Она привыкала очень долго, и хоть сразу выбрала Рэя, всё равно не до конца доверяла ему… Медведка не из тех щенков, что игривы и ласковы, общительны и смышлёны. Было видно, что у щенка психические отклонения. Амина отличалась медлительностью, боязливостью, медленным запоминанием команд… Но при этом, была в ней удивительная глубина и загадочность… Это тот цветок, что распускается поздно, неохотно и тайно, но красотою своей затмит любой иной. Медведка пригрелась в комнате у Раймонда и неохотно её покидала. Гулять она тоже не любила, и страшно пугалась даже редких прохожих, машин… На бабушку Амалию, такую же непонятную и зловещую, которая навещала квартиру день-через-день, Амина яростно рычала, и убегала под кровать, даже после ухода хозяйки не желая вылезать из убежища. Никак не могла привыкнуть; или более острой, природной своей интуицией, чувствовала недоброе... А Амалия восторженно сыпала ей комплименты, пребывая в какой-то неясной и пугающей экзальтации...
К Ловисе Амина относилась чуть более благосклонно, но не позволяла к себе прикасаться. А вот на кошку Мари отреагировала спокойно и равнодушно. Но Мари теперь надолго забрала к себе одинокая принципиальная ильшеманка Флора.
Не было ясных дней. Ноябрь распахнул свои объятья нескончаемыми тучами, вязкими и гнетущими. И под этим водянисто-снежным небом, как всегда равнодушным и прекрасным, мерещилось вечерами, будто не Траумштадт чернел вокруг, а загадочный, бесконечно далёкий Фросгард. Город-крепость, город-монастырь, город-тюрьма… Парящий над Снежным Морем на скале Акта-Альбатрос, последний, не считая острова Миир, оплот человека перед бездной Нидавеллира – самого обширного, глубокого, и неисследованного океана в мире… Вглядываясь в преддверья которого, королева Жизель встретила смерть.
Как боялся Раймонд, Ловисе не нашлось места на городской ТЭЦ. А девушка хотела всегда, ежеминутно теперь быть рядом с любимым своим сутулым несчастным мужчиной. Да и безопасней так – всегда вдвоём, среди грозы и хаоса... Один в поле не воин, двое – войско! Старик и девушка ходили теперь по улицам в спешке, скрываясь за неброским серым пальто,
328
держа под одеждой всегда наготове пару водяных пистолетиков с «кротом» и басселарды с лопаткой. Где-то в глубине души, в чём он сам не хотел признаться, в Раймонде шевелилось желание убить. Убить кого-нибудь из этих жестоких, стадно-социальных, всю жизнь причинявших ему страдания двуногих существ. Чужих существ. Но старик загнал глубоко-глубоко эти мысли. Он ведь был добрым. Очень добрым и великодушным, великовозрастным недолюбленным ребёнком… Но, он как собака, которую били и шугали всю жизнь, порой хотел вцепиться в горло жестоким обидчикам, равнодушным свидетелям… Или справедливо желал им погибели.
Впрочем, так было не всегда… В детстве Раймонд мечтал помогать людям. Помнится, он подарил свой драгоценный медный динарий, который очень любил – старушке-нищенке. А потом хотел каждый день приносить ей хлеб… Но мама жёстко сказала: «Нечего пьяницам и обманщикам помогать!» И слова мамы надолго запомнились… Анализируя этот случай, Рэй не понимал, отчего Майя так не любила бездомных и внушила эту настороженность сыну. Майя всегда была до отвращения услужлива чужим людям, но на бездомных и животных её услужливость не распространялась. Возможно, дело в расчётливой выгоде, но скорей всего, по большей части – в её персональных комплексах. Большинство людей сами не знают себя. До конца своих дней не могут распутать клубок из убеждений, иллюзий, детских страхов, инстинктов, воспитания и социальных установок… Живут, как роботы, как «монстры Франкенштейна», собранные из чужих идей, чужих целей, чужой воли… Они не скажут, почему думают так, или поступают так; они будто выполняют чью-то волю, заложенную в них программу. Попытки указать на это, снять шоры и розовые очки натыкаются на стену негодования и фраз типа «меня так воспитали!», «все так делают!», «большинство не может ошибаться!»… Собственное подсознание для них остаётся до конца их жизни – тёмным лесом, в который они не хотят и боятся сунуться… А в «лесах» этих множатся чудовища и горы зловонного мусора…
В первой школе, где Рэй учился до 8-го класса, он всегда делал одноклассникам подарки. Вырезал поделки из дерева, металла, и просто так, чтобы увидеть радость в глазах людей – дарил им. Но над маленьким Раймондом тихо посмеивались, его гнобили, его били… Рэй так хотел делать добро, делать мир лучше; он в одиночку убирал двор от мусора, ещё задолго до работы дворником, в детстве, просто делая доброе дело… Но однажды к нему подошла компания незнакомых парней, начала цепляться с вопросами: «Что ты здесь делаешь? Ты кто вообще, мутный тип?» и т.п. Они избили Раймонда, изваляв в грязи, и сказали: «Если увидим, как ты здесь снова копошишься, тебе 3.14зда».
И так было во всём. Все добрые начинания в великодушном наивном ребёнке жесточайшим образом пресекались. «Не делай людям добра, не получишь зла. Или хотя бы получишь, но будет не так обидно». Наконец, Раймонд крепко усвоил эту истину. Убеждаясь в дальнейшем в абсолютной жестокости и несправедливости людей, и вовсе начал их ненавидеть. Но мизантропам старик стал не сразу. Далеко не сразу… И далеко не сразу в нём промелькнула первая мысль совершить убийство.
День рождения Ловисы – 6 ноября отметили тихо. Раймонд в четыре утра испёк свежайший ржаной пирог с сушёными грушами и черноплодкой из Альмагардена. А основной подарок, безделушку, но сделанную с огромной нежностью и своими руками – старик вручил девушке утром. То был Альварский лапчатый крест, заключённый в свитый полевыми цветами венок, выполненный тончайшей всечкой на железной пластинке. Простое чёрное железо! Не королевское золото, не благородное серебро, и даже не роковая медь. Простое железо – символ аскетизма и тленности, твёрдости и простоты. Альварский крест равносторонний, лапчатый,
329
заключённый в круг. Четыре лапки его символизируют Справедливость, Веру, Красоту, Любовь, а круг, «обнявший» их – Вселенную. На обратной стороне креста красивым мелким шрифтом Раймонд выгравировал надпись: «Истинная свобода – это свобода Разума». Девушка надела кулон на шею и крепко прижала к груди... И, на секунду смутившись, убежала в захламлённую прихожую; откуда, улыбаясь и смахивая слёзы радости с лица, принесла огромный свёрток.
- Это мне то подарок что ли?? – Ошарашенно спрашивал Раймонд.
- Ага... – Мокрыми от слёз глазами улыбалась девушка. - Я, конечно, не столько времени потратила на него... Я не умею так работать с металлом, как ты, да и шить, к стыду своему, тоже так себе… Я купила эту ватную куртку специально для тебя, она очень тёплая, без меха и кожи, точно твой размер! И… Я вышила для тебя надпись. Я хочу, чтобы она согревала тебя. Всегда. .
Тёмная Вода протянула Рэю объемную, длинную ниже колен куртку с высоким воротником и тёплым капюшоном. Старик расстегнул подарок. Изнутри, напротив сердца, переливающимися белыми нитками было вышито: «Самому дорогому и светлому Ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко». И под надписью был старательно, хотя и криво вышит такой же Альварский крест, как на кулоне, что сделал Раймонд!
- Это… - Тут же вставила Меланхолия. – Если вдруг до твоего дня рождения мы не дотянем. Пусть будет у тебя. Мой оберег, от всего дурного на свете…
Тёмная Вода и Серый Защитник крепко и долго обнялись. А на диване напротив, сидела уже немного подросшая Амина, и бездонными пронзительными глазами, загадочными, как самый чёрный омут, глядела на влюблённых…
Вечером пришла мама Флора. Она принесла большую авоську с чесноком и брюквой, гречкой и чечевицей, с парой бутылок льняного масла и трёмя бутылками хорошего игристого.
- Ну, как ты, дочь? Я скучаю без тебя. – Виновато улыбнулась Флора. - Навещай меня почаще. И Раймонда приводи, я не против.
- Хорошо, мама. Спасибо тебе, что пришла… Вот, вся наша семья в сборе, под одной крышей… Ты, я, Раймонд, Медведка… Если бы можно было забыть всё прошлое, не думать о будущем и окружающем, а жить в моменте, здесь и сейчас, я сама готова сказать – Жизнь Прекрасна и Удивительна! Только Мари «здесь и сейчас» мне не хватает для полного счастья, жаль, ты не захватила её…
Мама странно посмотрела на дочь, и несколько прохладно ответила:
- Я думаю, Мари лучше остаться у меня насовсем. Знаешь, ей тяжело туда-сюда кочевать, и неизвестно, как отреагирует ваша собака. Да и мне ехать через полгорода… Ну, ты понимаешь.
- Да, конечно. Значит, мы сами навестим тебя и Мари в ближайшие дни.
- Буду ждать... Да, доча. Ещё кое-что. Я тут посоветовалась с тётей Имре, она уже записала вас двоих на кондитерскую фабрику Сьюзентраум! График с девяти до семнадцати, шесть дней в неделю. Зато зарплата – не пожалеете!
- Мама! – Тёмная Акко обняла престарелую Флору. В висках чопорной смуглой женщины серебрилась седина. Очень хорошо она видна на волосах, некогда чёрных, как битум.
- Спасибо большое вам! – Учтиво по-старомодному поклонился Раймонд. - Я, право, очень рад. Мы ведь вместе с Ловисой работать будем, в одном цеху? 330 стр.
- Я вам больше скажу – вы в паре будете работать, на конвейере! Тёте Имре скажите спасибо!
Раймонд был впервые и по-настоящему благодарен Флоре. Но он смотрел на неё, и не совсем понимал. Вот он такая, безэмоциональная и холодная. Но она ведь тоже явно не от мира сего, не из этих… думающих чревом и чреслами шимпанзе, коими стали люди в наш век. Флора очень умная, хороший специалист-онколог, ныне врач-фельдшер, спасшая не одну жизнь, гениальный музыкант... Преданная мужу, которого нет больше, и хранящая свою любовь к нему, как иссохший, но всё ещё прекрасный цветочный букет... Хранящая верность давно вымершему «первородному» народу, и гордо носящая ильшеманскую фамилию… И почему же эта женщина не способна всем сердцем любить свою единственную, такую хорошую, удивительную дочь?? Почему она так холодна с ней и неуклюжа?? Почему она с первой встречи невзлюбила его - Раймонда, да и сейчас не любила его, но шла на попятную из «материнского долга» перед Акко?? Что, что мешало бы ей стать хранительницей и наставницей для этих двух неприкаянных, пусть и взрослых, детей? Разве не желала она тепла и любви под одной крышей, жить последние деньки на закате мира – вместе? Не постичь мне её душу, нет... Правильно говорят – что только плохие люди легко объединяются и крепко дружат. А хорошим, глубоким душою людям, труднее образовать тандем, их разрывают противоречия и травмы, им порой так тяжело спуститься с вершин своих моральных устоев и заскорузлых комплексов... Как это паршиво, несправедливо! И какое это чудо, что он с Акко каким-то невероятным образом сошелся и стал неделимым единством. А Флора Химару… Странная, холодная, увядшая ригидная женщина. Она, как иссохшая цветочная клумба в старом парке. Красивые цветы, что зацвели далёким летом, но так и не научились цвести зимой. И всё, что могли противопоставить её ветрам – всю ту же бессмысленную, невозмутимую выдрессированную красоту... Но зима не принимала их дара. Зима лишь высасывала жизнь. Так и женщина эта, потеряв свою любовь и смысл жизни в далёком прошлом, не нашла себя. И, как увядший цветок в тесной клумбе, бессмысленно таращила в стороны глупые шипы, бесцельно и слепо раня всех вокруг, даже тех, кто так нуждался в её любви и мог подарить ей свою...
- Да, и ещё. – Женщина, кашлянув, тихонько сказала Рэю на ухо. – Ты бы прибрался на лестничной площадке, где почтовые ящики. Там воняет чем-то, и мухи сонные копошатся. Фу, и это в середине-то ноября!
Старик задумался. Он с Акко уже прилично выпил, Флора налила себе совсем чуть-чуть. Она в плане восприятия алкоголя сильно отличалась от дочери. Как чистокровная ильшеманка – она могла страшно опьянеть даже от малой дозы, и, зная свою физиологическую слабость, ограничилась даже в такой день бокалом шампанского. Раймонд и Ловиса выпивали немало, но держали себя достойно, не теряя рассудка и человеческого облика. Говорят, алкоголь раскрывает человека, вываливает наружу то, что скрыто внутри. Оттого, наверно, большинство пьяных так безобразны... А Меланхолия и Рэй лишь становились краше. Вино сбрасывало барьеры, отгоняло печаль, высвобождало искренние и чистые порывы. Забавно, как люди зачастую хают вино, и сравнивают его с молоком. Дескать, вино – зло, а молоко – благо. Неужто не знают они, каким путём получают молоко? Неужто не знают, что любое молоко предназначено мамой для ребёнка своего, и чтобы заполучить предназначенное ребёнку молоко, люди убивают ребёнка, и доят насильно женщину. Будь то самку УРБа или корову; а затем, когда закончится период лактации, ради следующей «порции» молока вновь насильно осеменяют несчастную «матку» и всё повторяется, пока «матка» не износится и не пойдёт на мясо… Молоко, это белая кровь. Это материнские слёзы и детская смерть… Глупы вы, люди, безгранично глупы. И из-за глупости так жестоки... Впрочем, Раймонд поклялся сам себе, что после этого дня – дня рождения Ловисы, он раз и навсегда бросит пить. Старик «дозрел» и до этого решения. Давно отказавшись от молока и
331
мяса, пришло время подняться чуть выше. И хоть алкоголь помогал расслабиться и поднять настроение, Раймонд понял, что лучше жить без допинга и анестезии. Алкоголь – это слабость. А со слабостями надо бороться. Отказ от «пойла» станет ещё одним шагом к очищению от привязок и соблазнов. Да и деньги, потраченные на недешёвое вино, лучше потратить на что-то более правильное. Ловиса (Рэй почти не сомневался), с радостью разделит его решение.
Раймонд тихонько поднялся из-за стола.
- Я сейчас! – Улыбнулся он. – Кажется, бабушка пришла!
Но бабушка не пришла. Раймонд надел кеды и быстро вышел в подъезд. И взаправду, в нос ударил дурной сладковатый запах. Мухи копошились возле почтовых ящиков. Недоброе гнетущее чувство зашевелилось в груди.
Старик открыл почтовый ящик бабушкиной квартиры. И отшатнулся, на лице его вспыхнула ярость. В ящике лежала фотография и большой отрезанный язык. УРБа, судя по всему. Обволакивающий запах несвежей плоти миазмами растекался по подъезду. Раймонд взял в руки и рассмотрел маленькое тёмное фото. Недобрый холод пробежал по спине. На фотографии был он сам, спящий в этой квартире прошлой ночью. Цвет новой простыни, длина бороды, Амина на заднем плане… Как Амину не разбудил незнакомец в комнате?? Кто-то сфотографировал спящего Раймонда совсем близко к лицу. Внизу, сбоку снимка, стоит дата. 5 ноября, 03.00. На лице спящего – чья-то тень, и недоброе, глуповатое выражение, приоткрытый рот… Ловиса спала в соседней комнате, за стеной, бабушки в доме не было… Раймонд в бессильной ярости порвал фотографию, швырнул вместе с языком в окно. И тут же спохватился – надо было показать, предупредить… Внизу шелестел бородавчатый тополь. Солнце за куполом снежных туч перешло за полдень... Зеленоватые блестящие мухи всё продолжали жужжать рядом с почтовыми ящиками…
«Наверно это Асланбек» - Шептал про себя Рэй. «Хоть мы живём не по прописке, эти выродки нас обнаружили и куражатся, затягивают петлю, нагоняют страх… Да, крупной гниде мы перешли дорогу… Как они сделали фото, как?? Двери закрыты изнутри на щеколду, окна вообще заклеены… Снаружи не попасть незамеченным. Если, подчиняться «законам физики»… Как не проснулась и не залаяла Амина?? Она спит так чутко, и уже хороший «звоночек»… Да уж, трансцендентная сила у них, трансцендентная власть… Не люди они, сверхлюди. Куда тут с жалкими книжками по астрологии и йоге, я ничего подобного делать не умею… И ничего я не знаю, и не могу защитить ни близких, ни себя...»
Алкоголь вмиг выветрился, старик от ярости сжал кулаки. Наверно сейчас он испугался, по-настоящему испугался…
Вернувшись в квартиру, он ничего не сказал о находке в почтовом ящике. Ловиса как-то сразу тоже протрезвела. Раймонд сразу понял это, взглянув на неё. Лицо девушки было серьёзным и сосредоточенным. Порой казалось, что у неё с Рэем образовалась незримая связь, пресловутая тонкая белая нить, связывающая две души, их чувства, мысли и состояния…
Флора неожиданно засобиралась. – Мне пора, да и надо уже кормить Мари, я забыла с утра. – Женщина встала, кисло улыбнулась, и обняла Ловису за плечи. Она была всё такой же загадочной и непроницаемой. Налетел тревожный ветер, зазвенел стёклами. Тополь заскрёбся в стекло…
«Крысы убегают с тонущего корабля» - Подумал Раймонд.
- Завтра, – Флора посмотрела дочери в глаза. – Завтра мы поедем с тобой в Сьюзентраум, познакомишься с коллективом, а послезавтра приступишь к работе. Как ты, свободна?
- Да, мама. 332 стр.
- Погодите. – Вмешался Раймонд. Завтра я бы хотел съездить на ТЭЦ, и получить зарплату за неполный месяц, и сказать, что увольняюсь. Можно перенести знакомство на послезавтра?
- Не переживай, Рэй. Мы съездим туда вдвоём с Ловисой. А послезавтра вы поедите уже вместе, и Акко тебе всё покажет и расскажет. Ну всё. Пока-пока!
И Флора, сухо чмокнув дочь в щёку, вышла за дверь. Сердце Раймонда нехорошо покалывало. А девушка печально смотрела в окно. Падал снег. Зажигались первые фонари, хотя время едва перевалило за час дня. Кто-то кричал за окном. Вдалеке, за закрытым и заметённым детсадом раздавались приглушённые выстрелы.
- Рай… - Обернулась к старику Акко. В её глазах была столь безпредельная, всепрощающая нежность, что стало страшно. – Ты просто знай. Я не покину тебя. Что бы не произошло. Даже если завтра меня не станет. Я… - И слёзы блеснули в уголках глаз мизантропки. И оттого лишь лицо её ещё больше сделалось похожим на слепое дождливое солнышко... – Я, не оставлю тебя.
- Да что ты говоришь такое! Слушай, не ходи ты на эту фабрику, оставайся дома, у нас хватит денег до апреля!
- Я же не отпущу тебя одного. – Улыбнулась Меланхолия. – Прости. Я сама не смогу сидеть взаперти целыми днями. Я не боюсь смерти, Рэй. Ничего не боюсь... Но нельзя обмануть судьбу. Судьба - это то, что прописано в наших генах, помнишь? Только смерть может освободить от судьбы. Нам пора… скоро. Ни к чему вся грязь, которая продолжит бурлить и дальше… Я только надеюсь, мы не сильно грешили, и сможем отвязаться от кармических уз... Если существует после смерти какая-то высшая Справедливость и Добрая Сила... Надейся на это… И не бойся ничего... За меня тоже не бойся…
Ловиса тронула рукоять кинжала, лежащего на подоконнике. – Я бы заколола тебя, как Ауринко заколола своих детей, если бы ты боялся.
А снег всё падал. Бесконечный, равнодушный, чистый. И где-то в доме напротив играл на патефоне потрескивающий, пропахший нафталином вальс... И зыбкие кружева белой тюли, и узоры на чёрных боках пианино, и часы на стене вели старости счёт… Неотвратимо надвигался вечер. Такой же, как в далёком детстве, как в ещё более далёком прошлом... Он покоем дышал над миром, и укрывал людские мытарства исцеляющей безбрежной дланью. И вдруг, Раймонд вздрогнул. Он увидел на лице Ловисы тень. Не тёмную, нет – бледную тень смерти. Грустную и красивую, как последний луч заката. Она смотрела в сердце старику прямо из влажных бездонных глаз девушки.
На улице раздался хохот. Ловиса прижалась к стеклу. Там, по пустынной «штрассе» проходил отряд полиции. Молодой смуглявый лейтенант что-то кричал, размахивая руками и срываясь на звериный хохот. Ему вторили белобрысые сержанты. До окна долетали грубые, отравляющие слух слова. Мерзкие не столь своим значением, как энергетикой, которую они несли. Казалось, полицаи пьяны или безумны...
- Как много теперь стало таких лиц… Мерзких, злых. – Меланхолия отошла от окна и присела на край кровати. – Порой мне кажется, что этот город и этот мир – всю мою жизнь находится в оккупации. Новое время взращивает лишь таких вот… - Девушка кивнула в сторону окна. – И лицемерных трусливых неженок. Думаешь, у синцев всё по-другому?
- Люди везде люди, Ловиса. Просто синцы возвели человечью мерзость в квадрат и приправили
333
рептильей бесчувственностью. Дьявольские семена нашли благодатную почву. В Син безгранична власть сильных, безграничен контроль за «слабыми». Их Империя – единый идеально отлаженный механизм, в котором нет места «дефектам» и «коррозии». Красота, сострадание, независимость, гордость, непокорность – преступны. Любые патологии в поведении, воззрениях, мыслях – преступны… Свершилась там давняя мечта Тёмных Жрецов, сатанистов-глобалистов… Теперь пришло время остального мира. Я тоже читал книги; знаешь, в девяностые и нулевые ещё был доступ к разной, в том числе правдивой информации… Не секрет, что полицейские Драконьей Империи контролируют каждый шаг людей-рабочих, а силовики иерархией восходят к Вершителям. Там страшная полиция… Наделённая большими правами, монополярная и жёсткая. Высший состав, (как, впрочем, и у нас), имеет доступ к тайным знаниям; там уже не человеческий уровень… Силовое крыло крайне эффективно: даже полицейские патрули в мирных городах вооружены трезубцами – были прецеденты, когда представители угнетённых нацменьшинств из горных регионов совершали одиночные теракты с холодным оружием в руках, а трезубцем удобно обезоружить и обездвижить… Конечно, трезубцы лишь дополнение к полуавтоматическим пистолетам и парализующим спреям. Преступника стараются не убить, а по возможности использовать рационально… Патрульные отряды так же вооружают щитами-электрошокерами, баллончиками с жёсткой смесью, а для «внештатных случаев» имеются кривые широкие мечи, вроде наших «мессеров», ими владеют мастерски и пускают в ход до сих пор… Это у нас и на Западе перешли на «гуманные» дубинки, и гуманные (хотя бы теоретически прописанные в Конституции), способы задержания. В Син работают жёстче, о чувствах и жизни отдельного человека не заботятся. Полицейские как на подбор – лютые бойцы, точно выточенные из стали. В силовых структурах служит четверть населения; вот уж точно, пол страны «ЗК», пол страны конвойные… Но «ЗК», похоже, не слишком против… Народ, (может, за исключением горских народностей, не синцев по крови), поддерживает власть, поддерживает полицию, репрессии и жёсткий контроль, и готов сражаться за них до последней капли крови. Вот в чём фокус, и подлинная трагичность… Родись, такие как мы, в их фашистском государстве, нас ожидала бы судьба, близкая к судьбе УРБов. Мы бы не познакомились, не встретились, не таскали бы в рукавах кинжалы, и не обсуждали тут преступность власти… Синцы это не расхлябанные эспенцы, живущие каждый в своей ячейке, и эгоистично почитающие себя царьками в персональном хлеву. Закон – это как бы иммунитет государственного организма. Если в организме «толерантного» Эспенлянда такие чужеродные элементы, как мы, ещё могут существовать, если не высовываться, и никому не переходить дорогу, то в Син, вероятно, нам бы не позволили родиться... Ибо всё, даже рождение и зачатие, мысли и сны – под контролем. И если бы мы родились – то с «позволения», и только как материал для генетических и прочих опытов; как патология, которую интересно изучить, но нельзя допустить в тираж… Чем существа мерзее – тем сплочённее и живучей. Выживают хитрые, социальные, не обременённые моралью, совестью, принципами… Такова сама структура мира в Кали Югу. Зло – всегда побеждает. Но это для нас оно – «зло», хотя объективнее будет сказать, что это просто Закон. Он таков, и он – и есть наш мир. Закон маскируется под добро, легко манипулируя человеческими чувствами и инстинктами. Милосердие в нашем мире – такой же товар, как шоколадки и колбаса. И давно стоит на службе Закона… Это только в сказках зло – вечно расхлябанное, ему не везёт, а злодеи показаны гротескными клоунами в чёрных одеждах с угрюмыми рожами. Всё это внушается людям неспроста, ведь злодеи в таких сказках - как раз преступники и борцы с Законом! И выставлены они убого и непривлекательно, и неизменно проигрывают, чтобы в зачатке убить даже мысль бороться с Системой. Зло же настоящее, Законное – гибкое и хитрое, оно действует не всегда прямо, как разъярённый зверь. Оно мягко проникает в сердца людей, пускает метастазы в сокровенных и тайных пластах души, оно пишет на них Закон, для каждого свой, свою роль,
334
судьбу! И вот ничего не подозревающий «хомячок» уже сам солдат «правильного добра» – Закона, мелкий винтик в большом механизме. Спящий по сути «винтик», ведь всё, что в нём есть – внушённое! А его собственного – и нет ничего! Живут в мороке, выполняя свою «узкую» роль, не желая проснуться и выйти из системы… Миллионы таких винтиков, с друг другом пребывая в единстве, вместе сложат собой Сатанаэля… Сложат наш Мир, с его Законами и представлениями о «добре» и «зле». С его системой социального каннибализма и «счастья на крови». Блин, я, конечно, выражаюсь туманно. Но ты, я думаю, понимаешь меня…
- Понимаю… Знаешь, когда в детстве я впервые читала этнографическую энциклопедию путешественника Штефана Райхенау, ныне запрещённую на государственном уровне, меня сильно поразил такой момент. В Империи Син, оказывается, практически отсутствуют тюрьмы и привычные нам способы казни. Невыгодно! За преступления у осуждённого изымают органы и используют для трансплантологии, чтобы почти бесконечно продлять жизнь «гражданам с высоким социальным рейтингом». Их медицина очень развита! Хотя напоминает она скорее чернушный оккультизм, и если верить неподтверждённым источникам – они работают даже с реинкарнациями. Возможно, даже смерть уже перестала быть убежищем и тайной... Так вот, в империи Син за «незначительные» преступления ампутируют один из парных органов – почку, глаз, лёгкое; берут необходимые ткани, например, кожу с задницы для пересадки. Так, чтобы сильно не нарушить трудоспособность человека. За более серьёзные прогрехи отрезают конечности – могут даже ампутировать сразу все. Заодно забрав все органы, какие только можно, чтоб человек жил, если смерть не являлась приговором. Обрубок отдают обратно в семью, чтобы наказать заодно и их – клеймом «врага народа», обрушением «социального рейтинга», и ухаживанием за инвалидом. Возможно, и «состраданием», если не у всех ещё вытравили его отголоски... Впрочем, в Син большинство семей отказываются от калек. Там лес по дереву не плачет… Они искренне верят, что совершивший преступление – конченый злодей. От него отдёргиваются, как от прокажённого, и порою искреннее готовы сами растерзать его! А чаще – сдают обратно государству в утиль, за небольшую денежную компенсацию и пару баллов в «социальном рейтинге». И это не считается аморальным, отнюдь… То, что делают с людьми, списанными в утиль, лишёнными любых прав… Это слишком страшно. Обычно их и используют для сатанинских опытов; мучения «обнулённых» безмерно, непрерывно требуется их определённое количество... Один из важных ресурсов для «Тёмных» – энергия страдания человека или другого разумного существа. Непрерывный конвейер, безотходное производство… Они очень продвинулись в изучении человеческой энергетики, биополей, психологии. Штефан Райхенау пишет, что люди, занимающие важные должности в Империи, так же представители силовых структур и прочих «ведомств» - как нечего делать читают мысли даже на расстоянии. И выкидывают штуки покруче. Видишь… Раньше, на заре времён, наши далёкие предки могли проделывать такие и многие другие вещи. Чтение мыслей, телекинез, целительство – были обыденны для «детей природы». И предки наши обладали многими знаниями, а главное – мудростью и сострадательностью. То были общедоступные умения, но с приходом Эры Тьмы, древние ведические знания присвоила себе Власть, и стремительно развивала их, закрыв от широких масс… Это произошло сначала в Хоптской Империи много тысяч лет назад, а потом, путём обмана и насилия, закрытое общество Хоптских Жрецов утвердило свою власть и у нас… В Империи Син всегда водились и свои «Драконы», но Хоптские «подружились с ними» – и туда проникли они, и там – строят свой Новый Вавилон, свой Храм Сатанаэля… А простому народу с тех пор внушается то атеистический, материалистический взгляд на мир, отрицающий «сверхестественное»; то лживые религии, которые не способствуют развитию, а уводят во тьму невежества, давая взамен ложную надежду. Ты знаешь ведь, «мейнстримные» религии стали считать «колдовство» величайшим грехом, казнили и истязали за индивидуальные попытки
335
«познавать мир». Хотя власть имущие все сплошь занимались магией! Ведь их религия всегда была – Сила и Знание, а их Бог – Власть и Удовольствие! Раньше, на заре времён, мир был куда разнообразнее… В нём жило много народов, влияло множество «законов», и большинство из них придерживались гармонии с Природой. Раньше, на заре времён, когда мир был светлее, наша свободная северная страна, в которой жили ещё не эспенцы, но их предки, и иные, первозданные народы - в величайшей войне победили империю Син. И светлые воины прогнали «рептилий» далеко на юг, в безжизненные пустынные и горные края. И возвели на границе с Син Уршурумскую Заставу, которая должна была навеки закупорить жестокий желтолицый народ в их краю, за Шафрановыми и Поднебесными горами... Знали наши предки ещё тогда, как опасен Народ Дракона! Но история сыграла злую шутку… Если белые народы, поражённые гнилью невежества и властью Хоптских Жрецов, вырождались и теряли способности, теряли мудрость и храбрость; постоянно сражались с друг другом в братоубийственных войнах; то синцы заключили с «Тёмными» более «справедливый» Завет. С подачи Жрецов они лишь сплочались, впитывали, как губка, знания и опыт всех цивилизаций, и распределяли по Иерархии… Трудолюбие, целеустремлённость, покорность, отсутствие обременённости совестью и моралью – играли им на руку. Эти врождённые качества «жёлтых» и стали причиной, что мировые Кураторы теперь сделали ставку на них. Дракон дракону друг, один Зверь - вскормил другого… Будет разыграна карта синцев, приходит их эра… Вот так вот теперь и получилось, Рэй. В жуткое, но интересное время нам довелось родиться. Я, в общем, тоже считаю, как и говорил Жак, что когда синцы ворвутся в Траумштадт, не будет тотальной резни и геноцида. Синцы всегда славились практичностью, тем более у нас лет триста как одни Правители… Захватчики поступят эффективней. «Только глупый не знает, что лучший способ сломить и подчинить, как отдельного человека, так и целые народы – это не грубо бить в лоб, а, придумав благой предлог – нежно, но мёртвой хваткой взять за яйца. Если в первом случае вы столкнётесь с яростным противодействием, то во втором, чередуя то нежный массаж, то волчью хватку – взрастите верных рабов. Это приём прекрасно знают манипуляторы всех мастей - психологи, политики, завоеватели, которые не истребляют покорённый народ подчистую, ибо это невыгодно и затратно, но опутывают своими тенкалями все органы власти и плавно переписывают коды покорённых, смещая, как сами пожелают окно Овертона. На диких животных можно охотиться, рискуя и затрачивая силы. А можно приручить их ярмом и пищей, заставить подчиняться тебе, преданно заглядывать в твои глаза, давая тебе своих детей, своё молоко и своё мясо. И поколение за поколением получать скот всё более послушный, робкий и тучный…» Это слова из той запретной книги, Рэй…
- Я придерживаюсь этой же теории. Только Истины всё равно не знаю, как и положено «хомячкам»… – Грустно усмехнулся старик. – Впрочем, наверное, в некотором роде мы больше похожи не на наших современников, а на наших далёких предков. Похожи своей энергетикой, мыслями, свободолюбием… Наверно мы той же «породы», что пилигримы Вильгельма, Винтервандские нищие, солдаты Фридриха Брандта… Но ныне - чужие среди своих. Невесть откуда взявшиеся вымершие динозавры, забытые, непонятые чудовища… Макисары плюшевые, хромые борцы с ветрами дурных перемен.
- Да, Раймонд, согласна...
- Акко. Я хотел спросить тебя одну вещь.
- Спрашивай. – Улыбнулась девушка.
- Скажи, а если бы я стал инвалидом - без рук, без ног, слепым кастратом с одной почкой – ты бы не покинула меня? Ответь, только честно. Прошу. Я пойму всё. Я понимаю, что так сразу – ты скорей всего не бросила б. А если пришлось жить с таким долгие годы? Заботиться как о младенце, мыть, убирать дерьмо? Как бы ты поступила? 336 стр.
Меланхолия на секунду задумалась. – Я не брошу тебя, не думай. – Молвила она. - Моя верность не пошатнулась бы, я ведь до мозга костей такая, я говорила тебе… Жалею несчастных, совестливая и справедливая… Вот если бы ты обратил внимание на другую девушку – я бы незамедлительно покинула тебя. И не ищи тогда… Но отвечая на твой вопрос: я бы поступила куда мудрее. Я бы убила тебя. Быстро. И таким способом, как ты сам того пожелаешь. Я могла бы вздёрнуть тебя, или быстро и аккуратно пронзить сердце. Или отравить, хоть я не шарю в ядах – но обязательно подтянула бы эту область и нашла что-нибудь действенное и безболезненное. Согласись – это единственный верный вариант. И, в случае, если бы я этого не сделала – сильней страдал бы ты. А не я. Я - могу заботиться и отречься от всех мирских удовольствий. Для меня это – не вопрос. Но смог бы ты жить вот таким вот калекой? Смог бы смириться с гордостью, и быть 100% зависимым? Я думаю, ты сам знаешь ответ...
- Знаю…
- Вот… Я задаю тебе тот же вопрос. Отвечай.
- Не бросил бы я тебя, стань ты безнадёжной калекой?
- Да. А ещё жирной (ведь могут же быть гормональные нарушения!), страшной, старой и сломленной…
- Знаешь… Я не задумываясь отвечу, что нет, не бросил бы. Я всегда любил редкости, а ты – самая большая редкость в Мире; его парадокс… Реликтовое чудовище. Единственное, я задумался, что если бы ты тронулась рассудком, впала в деменцию… Возможно, мне станет трудно относиться к тебе так же… Перед глазами пример бабушки, когда поначалу, впав в беспамятство, из неё стала лезть гадость и жадность, и будто ничего не осталось от той Амалии, что я знал в детстве… А теперь и вовсе, будто кто-то чужой вселился в неё. Я ничего не вижу в ней от той, прежней бабушки. Как я могу относиться к ней так же? Любить… Лелеять воспоминания… Так было бы ещё, что лелеять… В общем, сложный вопрос… Конечно, ты мне намного дороже Амалии. Но я не хочу давать красивые обещания, утверждать то, чего не знаю… Если ты перестанешь быть собою, превратишься в эгоистичное капризное существо… Ведь это будешь не ты. Оболочка, или даже подселенец… Может твоей души уже не будет в теле, а будет она далеко… Вот её, душу, и память о тебе настоящей, я буду любить всегда. А о немощном безумном теле я бы заботился, само собою, это долг, а не подвиг, но не уверен, что испытывал бы к нему привязанность... Смог бы я убить тебя своими руками? Да, если бы ты просила меня об этом. Именно ты, в сознании и доброй воле. Ты знаешь… без тебя моя жизнь закончится, так что терять… Но мне было бы очень больно и непросто тебя убить. Думаю, я бы плакал. В общем, надеюсь ты понимаешь меня. И да. Скажу ещё. Так же, как и ты, я бы не простил малейшей неверности. Я не стал бы мстить или устраивать сцены. Я ушёл бы, далеко. Туда, где не ищут.
- Благодарю за честность. И да. Насчёт деменции. Сделаю осторожное предположение, что из меня не стала бы переть «гадость и жадность», как ты выразился. Я стала бы кротким овощем с редкими приступами аутоагрессии. Деменция часто разрушает сознание и выпускает на волю бессознательное – откуда и лезет «гадость и жадность». То есть, человек всё равно остаётся собой. Даже в некотором роде становится ещё более самим собой, ведь разум и нормы приличия больше не сдерживают! Поэтому «гадость и жадность» из меня точно не полезут… Не исключено, что полезет боль, слёзы, ненависть, блаженство, жалостливость, апатия… Может даже юродство. Но «гадости и жадности» взяться неоткуда.
Раймонд крепко обнял Ловису. А за окном кружились редкие снежные хлопья. И Всевышний незримо глядел с небес на землю, и для него на этой земле ещё был смысл, была… Надежда.
337
Акко заснула на краю заправленного дивана, свернувшись калачиком. Свернувшись, она казалась совсем маленькой – как бездомная собака. Худая совсем, за последние месяцы девушка из просто стройной, но не лишённой форм и мышц, стала совсем иссохшей. Ловиса заболела. Она мелко дрожала во сне, всхлипывала и съеживалась сильнее. Странная: такая робкая, ранимая, плаксивая порою девочка; и дикая, безстрашная волчица... И авантюристка, готовая хоть в ночной пижаме сорваться на край света и хладнокровно убить любимого, если то будет во благо... И всё это была Акко. Удивительная звёздочка, невесть каким космическим ветром заброшенная в злой агонизирующий мир...
Раймонд укрыл Меланхолию махровым покрывалом. И долго стоял, отрешённо глядя то на неё, то на спящую Амину, то на сгущавшиеся сумерки за окном... Часы тихо тикали в спальне. Старик погладил Тёмную Воду по волосам, поцеловал в хобот дочку-Медведку, и пошёл в свою комнату. Он лёг в холодную постель, и сам не заметил, как провалился в сон. Тело странно обмякло, а дыхание почти остановилось… Чернота надвигалась из небытия, и вдруг – всё погасло... Вечность. Вечность, как миг небытия… В темноте вспыхнул свет. Зажглась электрическая лампа. Рэй огляделся по сторонам. Он сидит в обширном зале за длинным лакированным столом. За столом вместе с ним сидит ещё человек тридцать. Какие странные все! – Юноша оглядел присутствующих. Напротив него сидит полная женщина с явными синскими чертами лица. Впрочем, она отчего-то не выглядит врагом, просто женщина. Обычная такая: нос-кнопка, вздёрнутая верхняя губа, маленький рот. Рядом с ней сидит девочка лет двенадцати. Дочка – сразу понял Раймонд. У дочки черты вырождения и слабоумия. Зрачки бегают, рот приоткрыт, из уголка рта стекает слюна. Напротив торца стола сидит угрюмый безбородый старик, лицо его рассечено морщинами и огромным шрамом. По правую руку от него – какие-то безликие люди – все как будто одинаковые, светлолицые, в серых пиджаках.
Старик поднимает вилку кверху, как тут долговязый жилистый негр, который стоял поодаль, молча подходит к синской девочке-аутистке и срубает ей голову огромным мачете. Голова покатилась по столу, упав на пол у ног старика. Женщина – мама девочки сидит и молча округлившимися глазами смотрит на то, как тело её дочери шевелит руками, но скоро затихает и заваливается набок.
Негр подходит к Раймонду и встаёт напротив него. Он поигрывает мачете – просто огромных размеров тесаком, толщиной в добрый сантиметр, но негр поигрывает с ним, как с берёзовым прутиком. Его вытянутое, сухое лицо улыбается огромными красно-карими глазами, клинок вспарывает воздух в паре миллиметров от лица Рэя. Раймонд чувствует страх. Ещё бы… он полностью беззащитен, он осознаёт это, и ничего не мешает негру напротив снять ему голову так же, как девочке. Или не сделать это быстро, а искромсать юношу, нанося шоковые, но не смертельные удары в лицо, конечности, суставы. Негр смотрит пристально в глаза. Рэй отводил взгляд, боясь спровоцировать удар. Но ему вдруг стало стыдно и мерзко за свой страх, и юноша посмотрел прямо в глаза негру. Не отрываясь. Страх сменила обречённость и ярость. А старик, сидящий на почётном месте, снова поднял вилку, и тихо произнёс:
- Джафар, оставь его… Он уже пролил свою кровь, и где она пролилась - теперь райский источник, на берегах которого растут цветы сострадания… Но не пей из него, ибо вода в нём отравлена.
Негр присвистнул, и вразвалочку отошёл. А старик, не меняясь в лице, указал Раймонду на дверь.
Юноша понял. Встал с места и вышел. За дверью был тёмный коридор. Слева – много окон, но за ними непроницаемая чернота. Раймонд побежал по этому коридору, и глядя сквозь густую темноту по сторонам понял, что здание похоже на его пятиэтажную огромную школу на Шеванштрассе. Но это не она. Коридор закончился, юноша открыл дверь, оказавшуюся перед
338
ним, и попал в освещённую тусклым нехорошим светом комнату – туалет. Стены комнаты блестели голубым кафелем, отражая тусклый мерцающий голубоватый свет одинокой лампочки. В унитазах пульсировала какая-то красная жидкость. Кровь? Юноша нагнулся, и увидел куски мяса и кожи, плавающие там. Что-то постукивало по трубам, они тревожно вибрировали, за окном стояла темнота. Кровь в унитазах пульсировала, как чьё-то сердце, то поднимаясь, то всасываясь глубже. Юноша понял, что его отпустили. Ему дали полную свободу! Он построит свой мир, откроет свою страну, найдёт свой тихий благословенный уголок... Как ему хотелось Жить! Он побежал прочь из здания по коридору, спускался вниз по лестнице, а она всё не кончалась, не кончалась… Где-то он уже это видел, и громадные окна в полстены из стеклоблоков, и тревожный гул, от которого вибрировали стены…
А потом – белая вспышка.
Юный старик открывает глаза и видит поразительной красоты пейзаж. Каких он не видел никогда в жизни, и даже не представлял, не знал, есть ли где-то в мире такое место – столь оно было фантастическим... Он видел первозданную реку, быстро и бурно текущую меж невменяемой высоты диких скал. Скалы эти уходили ввысь, наверно, на километр – отвесной стеной, на уступах которых и в трещинах вили гнёзда дивные птицы… Скалы были серо-кремового цвета, от них дышало холодом. Река искрилась в лучах первородного солнца. Вершины скал, теряющихся в дымке, покрывал древний сосновый лес. Отсюда не видно, но сосны в толщину достигали десяти обхватов, их ветви – желто-оранжевые и гладкие, отходили от ствола горизонтально и нависали над рекой в золотисто-голубом мареве. От красоты и первозданности пейзажа замирало сердце. Восторг и… одиночество. Совершенно невероятное одиночество в этом первичном мире ощущал Рэй. А в небе тоскливо кричали птицы, похожие в лучах зенита то ли на исполинских соколов, то ли на птеродактилей. Взгляд Раймонда вознёсся к небесам, и оттуда он увидел этот мир – бесконечную череду скалистых гор, покрытых дремучим, никем не тронутым лесом; и горы эти, переливаясь в золотистой дымке – вздымаясь жуткими торжественными хребтами – уходили за горизонт, туда, где кончался или начинался мир... Река, не очень широкая, но бурная, глубокая и ледяная, бежала куда-то вдаль, где должно закатываться солнце. Раймонд сидит в узенькой легкой лодке. Над головой – тень. Солнце скрыто скалами. Раймонд знает, что должен плыть на этой лодке по течению реки, и река будет нести его на юг, где тепло, и где он сможет жить круглый год и построит своё королевство. И река, повинуясь року, бодро и весело несёт лодку над своими водами. От пейзажей захватывает дух; нет, это точно не наш мир! Таких исполинских деревьев, таких обрывов и причудливых останцев, таких хвощей и папоротников высотой с тополь – нигде на Земле невозможно представить! Вода прозрачная, на отмелях косяками ходит рыба. Над заводями висят стрекозы. Облака так и ходят в вышине – то заволакивая солнце сизой дымкой, то обнажая фиолетово-синее небо, пронзительно открытое и бездонное. В скалах видны пещеры и галереи, гроты и причудливые скульптуры. Кое-где прямо у реки разбросаны громадные валуны-друзы с кристаллами аметиста. Река петляет, за каждым поворотом открывая безбрежный мир. Но тут тревожным холодком потянуло по спине. Речной поток всё ускорялся и ускорялся, лодка не плыла уже – неслась, а деревья и скалы проносились со скоростью киноленты. Впереди большой разлив, в котором лодка неизбежно замедлится, но за разливом – нечто страшное. Отсюда, заглушая плеск весла и перекатов, слышен рёв. И Раймонд знает, что река впереди срывается в бездну. Его взгляд вознёсся над облаками – это так легко сделать здесь! – и увидел, что за заводью горы резко обрываются нереальных размеров уступом, а за ним – обволакиваемая сизым туманом равнина, лежащая на несколько километров ниже, как ступенька на несоизмеримых размеров лестнице. И к этой ступеньке на бешеной скорости несётся лодка, и недобрая сизая муть собирается под уступом. Раймонд пробует затормозить, но его тело вдруг оказывается парализованным, и он не может сделать ни малейшего движения. Вот замедлилась
339
река, и лодка, как разогнавшийся снаряд, влетела в заводь. Как озерцо разлилась она над бездной, и медленное, но неумолимое течение увлекает лодку в пропасть...
Тут Рэй проснулся. Старые часы показывали три ночи. Нехорошая рябь прошла по стене, где давеча он видел когтистые лапы. Со злостью и отчаянием юноша понял, что его разбил сонный паралич. Тело не слушалось – тяжёлое, налитое страхом и отвращением, а в комнате было нехорошо тихо. Рядом не дремала Амина, а притаилось что-то злое. Раймонд попробовал позвать Ловису, Медведку, но голос застыл в одеревеневшей глотке. Старик закрыл глаза и представил дорогих существ; он чувствовал, что Акко и дочка Амина – за стеной, в соседней комнате, но в то же время они так далеко, как в другой вселенной! Одиночество нахлынуло поглотившей волной. Рэй, высвободив из тела свою нематериальную руку протянул её в соседнюю комнату, пытаясь дотронуться до тёплого сердца Ловисы. Он нащупал его – такое живое и трепетное! Но с ужасом узрел, что на его руке – страшные крючковатые когти, и сердце Ловисы изрезано в клочья... А рядом, на полу у кровати, лежит оскаленная голова Амины.
Глава 30. Сломанные игрушки. «Навоз и кровь».
В одном городе был запрещён флаг небесного цвета.
Поднявшего его били до смерти, и оставляли лежать на площади Закона.
Но всегда находился тот, кто поднимал лежащий флаг... (с). Автор неизвестен.
Многие дни своего детства я провёл в Занарских Лабдах. Это такая деревня, в тридцати километрах от высотной застройки Траумштадта. Её считают отдельной деревней, хотя по сути, это отдалённый пригород. Занарские Лабды – мрачное место. В селе в то время проживало около четырёхсот жителей, в основном бывшие зеки и бывшие колхозники. Ещё около тысячи домов стояли заброшены, и их быстро сравнивали с землёй, разрушая и забирая всё, от трухлявых брёвен до железобетонных плит. Занарские Лабды раскинулись в окружении болот и курей Нарского озера, которое отделяло село от города. Летом там всегда душно и влажно, а зимой – температура уходила в чудовищный минус. В Занарских Лабдах жила моя бабушка по отцовской линии – тётя Эмма. Отец часто и подолгу гостил у неё, а на лето и вовсе оставлял меня там на их попечение. С бабушкой жил её второй муж (не родной по крови отцу) – дед Николас. У них было большое и крепкое хозяйство, десяток УРБов, а также полсотни куриц, кролики и большой огород.
В Занарских Лабдах я впервые повстречал несчастных людей. Изгоев, которых пожрало и переварило «порядочное» человечье общество.
Первый – мой двоюродный брат. Владис Рорх. Он был на десять лет старше меня, первый сын родной сестры моего отца. Уже теперь я мало что могу о нём вспомнить. Его образ предстаёт смутно, но предстаёт как что-то светлое и печальное. Будто он зовёт, просит о помощи. Вечно юный нескладный парень с простым открытым лицом. Но он как будто знает, что я не услышу его, а если услышу, ничем не смогу помочь...
Владис Рорх был проклятым дитём. Его тоже с детства не понимал никто, он родился в семье торгашки и бывшего зека, такой вот, светлый и искренний, с тонкой ранимой душой. Он был рубаха-парень, добрый и честный; но слабый, не способный постоять за себя... Он, бывало, гостил
340
у нас. Он многое мне рассказывал, дарил интересные книжки про приключения, подарил мне самодельный кортик из напильника. Он был добр ко мне, несравненно добрее родителей и прочей родни, но я был ещё глупым мальцом, и осознал его доброту лишь годами позже…
Но даже в детстве я удивлялся и не понимал, за что Владиса так ненавидит родная мать – тётя Нора. Она часто била его, била жестоко, прямо на глазах меня и моей мамы, а отец его – жуткий и неприятный тип, с «партаками» по всему телу, однажды избил Владиса до полусмерти. Тот уполз под стол, как раненный пёс, а его младший брат – Валентин, смеялся и тыкал палкой в застывшего под столом Владиса. Я, как трусливая мразь, лишь смотрел на это, и даже не сделал попытки помочь, вступиться за старшего брата… Даже не подошёл к нему и не протянул руку.
Годами позже, когда наше семейство Грау переехало, и практически перестало общаться с Рорхами, я услышал от матери, что Владис умер. Говорят, он задолжал каким-то людям крупных денег. Влад был пьяницей и игроком в карты, это была его страсть и его отрада. Его убили, спалили в частном доме на окраине Занарских Лабд. Уже позже я узнал, что мать Владиса, тётя Нора, проводила тёмный ритуал по отсечению своего первенца от Рода. Влад был чистильщиком Рода, проклятым дитём. На его долю и так выпало стать «козлом отпущения» родовых грехов и ошибок. Но от него отреклись. Издевались над ним, взращивая «асоциальное чудовище», а когда чудовище стало «головной болью» семейства – отреклись от него, отрезав от семьи и Рода и позором покрыв о нём память. И он погиб. Снова в бесконечном повторе разыгрался Хоптский сценарий… А я, маленький и глупый, так и не сблизился с ним тогда, не стал ему другом и поддержкой. А потом… Это я понял уже позже. Я поднял флаг, оброненный им. И гордо понёс его, его судьбу Сета, под плевками и стрелами. Уже взрослый я часто обращался к нему. Говорил, прости, Влад. Прости, что был глупым и маленьким, и не поддержал тебя, хотя ты был моим единственным Родным, в этом сгнившем ублюдочном роду. Прости, мой добрый старший Брат…
Люди – они такие. Одних тянут к победе, поддерживают их, накачивают своей любовью и уважением. Из них выходят герои и счастливцы. Им вкладывают в сердца веру и силы. Выстилают перед ними ковровую дорожку, по которой так легко прийти к счастью… Такими получились другие дети тёти Норы. Средняя дочь Мирра стала хорошим портным и вышла замуж за директора кондитерской фабрики. Младший сын Валентин – уехал в Фойербрук, и занял хорошее место в НИИ информационных технологий. Их мать и отец поддерживают, любят, и каждый день справляются о них. А Владис Рорх лежит обгоревший и смешанный с мусором в безымянной могиле за новыми кварталами Лорьянштрассе. Забытый, окелеветанный. Его жизненная дорога была выстлана терновником и егозой, и уводила в бездну… О нём говорят, как о вырезанной опухоли, и никто, кроме меня, не бывает на его могиле…
Второго несчастного я повстречал чуть позже. Он, поговаривали, приехал в Занарские Лабды из центра Траумштадта. И с первых дней столкнулся с непониманием. Странное дело! Молодой мужчина, совершенно одинокий, переезжает из центра в забытое богом село, купив за большие деньги гнулушный покосившийся дом. Он, как я понял уже потом, всего лишь хотел покоя и уединения, но так неудачно выбрал место... Ведь в селе, пускай даже оно находится среди дикой безлюдной природы, всегда всем будет до тебя дело. Уединиться там даже труднее, чем в центре большого города. К тому же, среди такого контингента, где едва не половина – бывшие зеки, живущие по звериным «понятиям»; которые и спросят «прописку», и будут пристально наблюдать, и беду наведут…
341
Этого человека звали Назар. Когда я впервые встретил его, мне было двенадцать лет. Тогда меня передёрнуло… Я увидел его. Увидел насквозь. Именно таких людей – несчастных, я чувствовал и понимал всегда. Счастливые и удачливые были для меня загадкой, а те, на ком стояла печать Хроноса, проклятье Сета… Были подобно открытой книге, я едва не умел читать их мысли… В ауру Назара вплеснута чернота, будто ведро помоев в колодец. Над его головой гас чёрный нимб; он был направлен не вовне, как свечение, а вовнутрь, как воронка, пожирающая свет... Но чернота и скверна не исходила из него, она присосалась извне, и пила соки. Его душа, тощая и бледная, рыдала в бессильи. Она многого не понимала... Она как животное, которому больно. Зашуганная и некрасивая, извивалась в невыносимых муках. Тогда я впервые увидел его… Он был слабым, очень слабым, и очень несчастным. Он был полон страхов и грязных желаний, но они не рождались в нём... Они присосались извне, как печать судьбы; как бессчётные проклятья «добрых» людей, которые не отскочили от защиты, а «прямо в яблочко» достигли цели. Несчастных людей легко проклясть. Представьте себе прочный блестящий выпуклый щит. Вот так выглядит аура счастливого и здорового человека. Порчи и злые наветы отскакивают от неё, и нужно очень постараться, чтобы намеренно пробить этот прочный щит. Аура несчастных выглядит, как воронка с отверстием в центре. Воронка улавливает любой негатив, затягивая его в отверстие в центре – в самую цель. Над ранеными больными животными всегда вьются мухи и стервятники, а хищники идут по пятам… Так и на людей, над кем поглумилась Судьба и Закон, слетаются все беды, крупные враги идут по следу, а в «теле» уже копошится астральная нечисть, паразиты, которые пьют жизненные соки, отравляя жертву чернотой и грязью...
Мне было страшно, когда впервые увидел Назара. Я не знал, могу ли я ему помочь.
Извечная тема, древняя, как мир. Извечный сценарий «проклятого Сета» и «Солнечного Семейства»… Он проигрывается в людском обществе раз за разом, запуская маховик Мирового Зла. «Белые ходят первыми». Раз за разом «положительные герои» - удачливые, любимые, социальные и счастливые - травят «всем миром честным» антагонистов – угрюмых одиночек. Вы сражаетесь со злом и болезнью! Так вы считаете… Но вы не сражаетесь; вы рождаете зло, а потом пытаетесь убрать его с глаз долой, сваливая обратно в Мир. За ваше преступление «Сеты» начинают мстить, или тихо ненавидеть вас и весь мир, расшатывая болью и ненавистью его основы в царстве Идей. И ненависть ваша возвращается. Не на вас, так на ваших детей и внуков. Но никому в вашем «семействе» нет дела, что это ВЫ сделали «Сетов» такими – мятежными духами пустыни. Никому из вас, «светлых», нет дела, покуда сами не окажетесь на месте жертвы. Это место быстро перекроит мировоззрение… Нечасто в вас, счастливых, есть хоть капля милосердия и справедливости. Нечасто вы способны великодушно протянуть руку помощи, хотя, казалось бы, что может быть проще… Возлюби ближнего своего, как самого себя! Но вы никак не поймёте, что «дальних» нет, что все друг другу – ближние…
Избивай собаку – она будет убегать и скалиться. Будет скалиться – бей сильнее, говоря, что она опасна для ваших жён и детишек. Тебя поддержат, дадут «добро» – тогда убивай её. Убивай, и становись героем. Борцом со злом. Такие вы, люди… Созданные по образу и подобию Гнева, Вожделения и Гордыни. Когда вы видите чужую больную мозоль – детские травмы, обиды, страхи – вы с удовольствием её протыкаете, и елозите в живой плоти. Вот она - ваша чёрная эмпатия садиста, ваша абсолютная жестокость... Я был готов любить вас, и нести заповедь – ВОЛЗЛЮБИ! Не вы выбили из меня эти «глупости» и научили меня ненависти. Привет, Пустыня. Приди теперь в каждый дом.
Если бы не вы, Назар был бы другим, я уверен в этом. Если бы не вы…
342
Назар был сирота. У него не было никого. Не было родителей, детей, жены... Хотя ему было почти тридцать. С ним жила лишь большая собака – чёрный красавец-кобель Фойербрукской овчарки, своенравный добряк Трезор. Назар поначалу пытался всем в селе угодить. Он делал детям из дерева фигурки-игрушки, которые очень красиво получались! Дарил, за просто так; за просто так помогал старикам и инвалидам, колол дрова, чистил зимой снег. Правда делал он это… не сказать, что от чистого сердца. Он очень хотел понравиться людям, заслужить их благосклонность. В этом и была его роковая ошибка… Однажды, когда у соседа сбежала и потерялась курица – Назар целый день бегал по всему селу и окраинным зарослям, пока не поймал её, и лично не передал хозяину. Но он имел за это благодарность и уважение. Нет. Из Назара сделали чудовище-антагониста. Местного «Сета», козла отпущения… Общество, скооперировавшись, стало приносить его в жертву без смысла и анестезии. Казалось бы, простые, обычные люди, не все из них конченные злодеи… Но в отношении Назара люди становились как азартные охотники, выслеживающие и настигающие зверя. Они делали это без ненависти, это была игра, развлечение, «доброе дело»! Даже дети и сердобольные старушки были едины в своём обжигающем отчуждении. Даже самые добрые жители села равнодушно взирали на травлю, но не марали руки, а равнодушно обсуждали, перемывали косточки, оставаясь «выше» и «чище» проблемы.
Назара сперва стали избегать. Потом начали обвинять во всех бедах. По селу пошёл слух о его половых извращениях, одиночестве и онанизме. Про него говорили жуткие вещи, от их мерзости становилось не по себе… Скучно жили! Теперь село объединилось против чужака, нашли в нём общего врага, против которого надо сплотиться. Ничто не объединяет людей так крепко, как общий враг… И желательно враг слабый, ибо с сильным выгодней договариваться и сотрудничать. И Назар замкнулся. Полностью перестал общаться с людьми, почти не выходил из дома; его лицо стало похожим на восковую маску, а чернота в его ауре клубилась страшными тучами... Дальше стали действовать жёстче. Назара хотели выселить, вытравить из села. Жители накрутили себя, что он опасен, и сами поверили в это… Мужчине не раз угрожали, делали подклады под дверь. Старались навести порчу – оставляли под его воротами узелки, булавки и мертворождённых котят. Пьяная молодёжь обсыкала его забор и дверные ручки. Как-то к нему даже стали подсылать мальчика, семилетнего Дамира, чтобы, как я сразу догадался, спровоцировать Назара, обвинить его в педофилии, и линчевать. У жителей давно до этого чесались руки. И однажды, Назар не выдержал отчаяния. Он убил свою собаку, красавца кобеля Трезора, выплеснул на него всю свою злобу и обиду, отыгрался на том, кто не мог дать сдачи, кто был ему ближе всех… Мужчина пробил Трезору голову молотком, а затем зарезал. А потом, под утро, повесился в сенях своего дома. Его окоченевший нескладный труп ещё долгие годы пугал жителей села, как напоминание о чём-то страшном и «нечистом». Что, впрочем, было их поганых рук делом, но никто этого не разумел… Похоронили Назара в безымянной могиле, а его дом, спустя год, уже до основания разграбленный и разорённый, кто-то поджёг. И он сгорел дотла, унося в чёрным дымом в небо остатки чужой боли и чужих ошибок…
У этого дома – старинного бревенчатого сруба в центре Занарских Лабд, ещё до Назара была дурная история… Назар купил его у семейства Хартманов – гнилых насквозь людей, выходцев из Рэндлянда. Всё по классике – пожилая пара, муж – бывший сиделец, жена – работник УРБофермы, зоотехник и осеменатор. Они, мало того, что кинули Назара на деньги, так ещё и настроили против него жителей соседнего села, куда они переехали, продав дом. До них же, в этом доме, произошла ещё одна страшная история. Там жил старик Евгений – бывший воспитатель детсада. Он жил один, потеряв жену ещё в сорок лет… И так как он был воспитателем, и очень любил детей, односельчане у него иногда оставляли своих чад, а Евгений забесплатно нянчился с ними.
343
Но в конце восьмидесятых, доброго старика не стало… Его зверски убили. Одна девочка, которой было восемь лет, и родители оставили её со стариком на ночь, потом пожаловалась родителям на Евгения, что бывший воспитатель трогал её, засовывал руки под юбку. Родители девочки не были жителями села, как и их дочь. Они гостили у знакомых, приехали на майские праздники. Они мало знали Евгения, им рекомендовали доброго старика знакомые. Но история эта жестоко закончилась… После жалоб девочки родители ворвались в дом старика, приведя ещё троих друзей-помощников. Евгения пытали всю ночь. Умер он от болевого шока, не выдержав многочасового изнасилования железной трубой…
А после, малолетняя дрянь призналась, что она полностью оболгала Евгения. «Решила прикольнуться» - как она выразилась…
И теперь этот проклятый дом сгорел. И кто знает… Может, вмести с ним навеки сгорели страдания несчастных, связавших с ним жизнь.
Я никогда не понимал вас, люди. С несчастными надо быть добрее, ведь они больны, к ним прилипло несправедливо много бедствий. Так проявите милосердие и справедливость! Позаботьтесь о одиночках, погрязших в печали и страхе, лишённых простых радостей… Помогите, и они преобразятся! Печать Тамаса это тоже болезнь, страшная болезнь, так станьте лекарями… Будьте добры и сострадательны, честны и терпеливы. Не теребите раны, и даже если не найдётся тот, кто полюбит всем сердцем несчастного, помогайте ему, ведь он – брат ваш, осколок Единого Адама… Но вы дробите осколки, в которых поселилась Тьма. Считаете их чужими только потому, что Тьма выбрала их, чтобы поглотить. Вы как бараны радуетесь, что взяли не вас, не ваших детей, а другого, вместо того чтобы объединиться и отвоёвывать каждого! Но вместо этого вы сваливаете грехи и страдания на Обречённых, и с радостью провожаете их «в утиль». Люди! Что же вы творите, очнитесь! Я не понимаю вашей жестокости... Избранных «Светом» вы тяните к победе и поддерживаете, болеете за них, а избранных «Тьмою» вы топчите и топите, не давая шанса подняться... Но не знаете вы, что ваш «Свет» Сатанаэля – нечист и скверен. Ваш «Свет» не благо, но пожирающий огонь… Огонь, который питается «Тьмою».
В Занарских Лабдах я увидел ещё одну грань невыразимых страданий. Впрочем, мне тогда было всего восемь лет, и случилось это задолго до многих событий. Тогда, помню, стоял ноябрь. И первые лютые морозы уже сковали озёра и земли, а дом бабуши Эммы казался таким уютным и тёплым. Тогда к нам приехал дядя Беккер. И вместе с соседом, дядей Лайаном, в один ничем не примечательный день решено было выхолостить старого УРБа-осеменителя. Его, как я потом понял позже, готовили к забою. А мясо не выхолощенных УРБов вонючее и жёсткое, посему их всегда перед смертью, минимум за два месяца, лишают половых желёз. В тот день нас с мамой заперли в доме, впрочем, окно выходило во двор, и я всё видел. Они – открыли сарайку. И длинным дрыном вывели во двор исполинских размеров УРБа, могучего и уродливого одновременно...
Дядя Лайан оглушил «животное» ударом дрына по голове, и быстро надел на его голову железную бочку. Далее, уже пришедшего в себя УРБа повалили на снег, и папа связал его руки и ноги егозой, впивающейся в плоть. Дядя Лайан достал из кармана маленький острый нож, подошёл к УРБу. Взял в руку его огромные отвисшие семенники, и сделал надрез. Животное дико закричало, безумно перебирая лапами и пытаясь сбросить бочку. На малейшее его неповиновение, папа и Беккер били дрыном по бочке, по спине, по толстым розовым рукам…
344
Дядя извлёк из мошонки один семенник и перерезал удерживающие его канатики и сосуды. Страшный крик УРБа, казалось, сведёт с ума. Тогда дядя взял другой семенник, плотно зажатый в его руке, и сделал надрез. Второй семенник был куда больше первого, и имел странную нехорошую форму. Кожа мошонки, расползаясь, обнажила уродливый бледно-розовый орган, поражённый опухолью. УРБ ревел не переставая. В его голосе пульсировала невыразимая боль. Дядя сжал в руках огромную, в уродливых наростах тестикулу, и принялся вытягивать, выкручивать. УРБ заверещал чудовищным визгом, и, сбросив бочку, уполз, поджимая ляжки и припадая к земле, в тёмную сарайку. Там, его, вцепившегося в доски загона, оглушили тяжёлой палкой снова, и выкрутили уродливый, поражённый опухолью семенник...
Впрочем, «животное» не пережило этого кошмара. Уже на следующий день старичка УРБа нашли бездыханным. Огромная, почти полутонная туша окоченела в грязном уголке сарайки. На месте опустошённой мошонки раздулась гигантская синюшная гематома, и чёрная кровь вымарала весь пол. УРБ-бывший осеменитель был бездыханным. И его быстро разобрали на мясо, кровянку и холодец.
Я слышал, ещё тогда, что сопротивляются ножу только сельские УРБы, которых разводят со старых времён и кормят «натуралкой». Для промышленных скотоферм уже давно выведены новые, более тучные и кроткие породы, которых вы можете резать прямо живьём. Они будут лишь плакать и лизать ваши руки. Далеко шагнула генетика! Скоро прежних «животных» в деревнях и частных хозяйствах заменят новые породы, в которых осталось только тучное жирное мясо и нежная гладкая шкурка; только покорность хозяевам и парализующий ужас пред ними... И люди, прекрасные «венцы творения», будут пожирать их сытную вкусную плоть, впитывая нечистыми утробами их покорный характер и их кричащую боль…
Нет, не вешайте грехи на несчастных... Вы сами им – судья и палач. Я никак не мог понять, как люди способны на такую жестокость, возведённую в абсолют. Как у них не растут чудовищные клыки и когти, рога и копыта, как у бесов... Как они – рассуждая о любви и порядочности, могут вершить зло, реальное и живое, пострашней любых выдуманных «историй ужасов». Как они могут творить такое с живым ЧЕЛОВЕКОМ, исторически лишённым прав и заступничества… Чем они лучше маньяков и серийных убийц, от одного имени которых сами впадают в шок?? Маньяк убивает людей, наделённых правами, он идёт на огромный риск, риск перед суровым Законом, судом Линча, пред кучей препонов и обстоятельств. Маньяк, серийный убийца и насильник, конечно, мерзавец; но он храбрый мерзавец, а храбрость заслуживает уважения... Но те, кто совершает подзаконные преступления… у них не подскакивает пульс, не разгоняется норадреналин по жилам, они не вступают в битву на выживание, просчитывая миллионы ходов, и с хитростью загнанного волка не уходят от Правосудия. Поз защитой Закона они пытают и убивают обыденно, не рискуя ничем. И смыв кровь бесправных «недолюдей» со своих рук, они идут и нежно целуют своих детей, читают им добрые сказки перед сном, рассказывают им о любви и порядочности... В их мире всё идеально и всё на своих местах. Для тех, кому выпала доля невыразимых страданий – в их мире – вечный такой удел. Сбросить на жертву грехи и боль и спустить в Трубу! Вот ваша «борьба со злом»! И никто в вашем «идеальном» и «светлом» мире не вздумает о сострадании и справедливости, о жизнях, спущенных в утиль. Не вздумает до тех пор, пока ваш «светлый» мир не окажется разрушен постучавшейся в двери «Пустыней». Пока беда, болезнь не возьмёт вас, ваших близких… Пока какой-нибудь маньяк – опущенный в прошлом мизантроп не поднимет руку на Вас – добродетельных венцов пищевой цепочки, и не скинет Вас на пару звеньев вниз… Тогда вдруг окажется, что Ваши нервы такие же чувствительные, и малейший порез Вашей холёной плоти, малейшее унижение и осознание обречённости - уже
345
вызывают необратимые трансформации психики и мировоззрения... Вы даже не знаете, как многие из Вас хрупки… Как легко Вы можете превратиться из наглых шутливых увальней в «мечту психиатра». Вам – «порядочным» венцам творения, для того, чтобы научиться состраданию и мудрости – надо самим пройти через боль. На собственной холёной шкуре прочувствовать, что такое «Жертвенник Козла Азазэля» и «Пустыня Сета». В Вашем племени – лишь сломанные игрушки обращают взоры в небо и к другим таким же сломанным сердцам… Вы не почувствуете боль другого, если не знакомы с ней сами. А потому, я желаю Вам, жестокие люди – стать сломанными игрушками в более сильных и жестоких руках. Я желаю Вам прочувствовать все градации ужаса и одиночества. Ведь Вы понимаете только боль. Свою собственную боль. И только прочувствовав – можете проецировать себя на других. А там, глядишь, подъедет и мудрость, и сострадание, и добродетельность… Вы примитивны, не смотря на налёт Вашей цивилизации, Ваши инстинкты и рефлексы на уровне шимпанзе. И бесполезно взывать к Вашей мудрости и морали, к состраданью и справедливости, глядя на Вас глазами закланной жертвы…
Взывай о доброте и истине, щекоча взором забавляющегося хищника! И Вы услышите... Только боль Вы услышите, и запомните навсегда. Боль – запишет на Ваших нервах заповеди своей Торы, боль - слепит из Ваших размягчившихся сердец угодные формы; боль – отпечатается в вашей памяти не любовью, так ужасом…
Вот таким истинам учила меня жизнь. Учила долго, старательно, не жалея. Я пришёл в мир с другой истиной, другой заповедью – ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО СВОЕГО, КАК САМОГО СЕБЯ! Я считал ближними всех вокруг… Людей, животных, деревья, землю… Но Вы нарекли и сделали меня ДАЛЬНИМ.
Кто-то сказал: везде и повсюду незримыми нитями опутывает тебя Закон. Разруби одну – преступник, разруби десять – смертник, разруби все – Бог! Увы, я был слишком жалок, чтобы разрубить все эти нити, что прочнее стали... Я лишь безнадёжно запутывался в них, пытаясь разорвать матрицу-сеть, но она лишь сильнее вонзалась и резала по живому, как тюремная егоза под электрическим напряжением... А я, как наивный балбес, всё пытался донести Заповедь О Любви до людей, глядя на них глазами зависимой жертвы. Но тогда ещё я не знал, что лишь кормлю их безбрежное эго и бездонную утробу несправедливости... Не знал, что разрубить нити Закона снаружи – невозможно. Но можно разрубить их в себе. И тогда путы снаружи станут бессильны, и ты соединившись с Богом, станешь Богом. Но это будешь уже не ты…
Тогда, в детстве, вопрошая к маме о непонятной моему сердцу жестокости, и натыкаясь на стену снисходительных насмешек, я впервые захотел убить. Нет, не маму, а злого дядю Лайана и отца Александра. Взять топор и раскроить черепа этим упырям, способным на абсолютную жестокость, абсолютное зло. В моих дурацких сказках, детском мирке, где добро всегда побеждало - они должны быть в образе клыкастых когтистых чудовищ-людоедов. Но выглядели они обыкновенными людьми – улыбчивыми, иногда ласковыми, и даже читали своим детям добрые сказки на ночь… Тогда я искренне не понимал, что они – и есть порядочность, и есть реальный мир; его «добро», Закон и благоденствие... А когтистое чудовище-людоед, здесь только я. Но я был робким и трусливым чудовищем. И тогда я не посмел взять топор и раскроить голову «положительных героев».
Выхолощенный УРБ окоченел на полу сарайки, перепачканный навозом и кровью. То ли не выдержал болевого шока, то ли через не перетянутый сосуд вылилось слишком много крови - под утро чертыхающийся Лайан и папа Александр вдвоём пытались выволочь огромную тушу из сарая. От тела исходил мерзкий запах. Я не могу сказать, на что он походил. Он не был сильным,
346
но я запомнил его навсегда. Кажется, так пахла боль. Отец попросил меня помочь выволочь тело. Я отказался. В работу включилась бабушка Эмма. Мама тоже предпочла отсидеться дома. Нет, в ней не было состраданья. Обычная брезгливость. Ей не хотелось пачкать руки. Тело разделали, и сложили в дубовые бочки на заморозку. В ноябре стабильный мороз, и предзимье всегда было временем забоя мясных пород человека. Помню, отец жаловался, какой дурной вкус был у того УРБа…
В нынешнее время мало кто задумывается, откуда вообще началась вся эта история с УРБами, почему каннибализм стал нормой, а прав у этих существ меньше, чем у мыши или воробья. А история очень печальная, и очень поучительная…
Около пяти тысяч лет назад мир был другим, в нём уживалось великое множество культур и народов, и все они занимали свою территорию и редко пересекались с соседями. Ведь мир был огромен и слабо заселён. Он был полон тайн и контрастов. Но постепенно происходило смешение народов, культур, их взаимопроникновение и растворение. Сильные и хитрые уничтожали нежизнеспособных; истребляли физически, искореняли культуру, мораль, язык других народов, не выдерживающих конкуренцию… Мир становился всё более однородным, в нём оставалось всего несколько самых живучих и многочисленных рас. Белая раса, представляющая основу жителей нынешнего Эспенлянда, на тот момент занимала небольшую область на юге Дождевого Предела, к северу от плато Аманслу и Шафрановых гор. Там же появились первые города будущего белого королевства – Рамина и Шафран, Асмар и Лерна, Мефон и Шурк… На заре своей то были деревянные крепости-форты, выросшие на побережьях и пересечениях торговых путей. Белая Раса в те времена отличалась воинственностью и предприимчивостью, и неуклонно расширяла территорию своего обитания... Впрочем, на юге и юго-западе Белые столкнулись с другими, не менее жизнеспособными и сильными народами – синцами, хоптами, и другими… Но от грозных южных соседей Белых хранили непроходимые горы, а потому их экспансия шла на север и северо-восток. Эти золотоволосые и рыжие варвары одни из первых создали государственность и централизованную власть, впрочем, не без влияния ещё более развитого Юга, который всегда шёл впереди. Не без влияния Юга они синтезировали и религию – ставшую почти единой, а также целостную культуру и систему морали. Даже тогда, на заре государственности, Юг оказывал на Белых людей глубокое сакральное влияние, умея проникать и трансформировать, создал неповторимый колорит центрального Мидлэнда. Колорит тех, кто пройдя ещё через многократные горнила и сита Истории, станет Эспенляндцами. Прижатые с Юга, огнём и мечом Белые легионы прокатывались по обширным землям к северу и востоку, где обитали многочисленные племена совсем других людей… Первородных детей природы, не знающих царей и рабства. Какими они были – эти первородные люди, одному Богу теперь известно. Нам известны лишь крохи, обрывочные знания... И изредка всплывающие в нынешних эспенцах загадочные гены.
Те, кого сейчас называют Унтерменшами Розово-Белыми, некогда были немногочисленным народом, населявшим равнины между Липовой Пармой и Средней Ёргой. Они называли себя Велы. Говорят, Велы были народом, чуждым любому насилию. Они были не очень умны, совершенно не воинственны, проповедовали ненасилие и толерантность, не имели письменности… Они жили, как дети, пользуясь дарами природы; они были открытыми, добродушными; ласковыми, как ручные хрюшки; при этом жили семьями, не объединяясь в большие племена и не строя городов... Они были белокожими, невысокими, пухлыми, с крупными чертами лица и голубыми глазами. Они внешне сильно походили на людей, как писали о них современники... Они тоже были Белыми, если говорить о цвете кожи, но культурно и
347
генетически относились к совсем иной расе… Когда люди «правильной» Белой Расы обнаружили племена Велов, те встретили их радостно, но пугливо. Они с трепетом смотрели на высоких и худощавых иноземцев в железных одеждах…
Сперва солдаты Шафрановых легионов отнеслись к Велам мирно, но захватчики не собирались уходить с плодородных обширных земель. И Велов выгоняли отовсюду, где имперцы собирались возводить города и крепости, вырубки и пашни. Сперва выгоняли «мирно», сжигая саманные и соломенные хижины, выпроваживая целыми семьями с плодородных долин в болота и леса. Но и мирное притеснение длилось недолго… Сперва захватчиков соблазнили Велские женщины, их жестоко насиловали, потом убивали. Но мужчины угнетённого народа никак не сражались за своих женщин, они лишь плакали, как дети, и ошалелыми глазами глядели на мучителей… Над ними смеялись. А потом начали жестоко издеваться. С Велами делали всё, что хотели. Их безответность забавляла захватчиков, и их быстро совсем перестали считать за людей, приравняв к животным, к скоту. Велов сделали рабами, они оказались полезны для бытовой работы, так как по интеллекту мало уступали «юберменшам», были покорными и сносили любые унижения. Неизвестно доподлинно, кто и когда впервые решил есть мясо Велов, но известно точно, что этим люди занимались не одну тысячу лет. Велов стали держать, как скот, в отдельных загонах. Они были очень удобны: никогда не разбегались, им не требовались пастухи, питались они помоями и объедками, любили зерно и овощи… Вообще, Велы очень любили вкусно поесть, и привязывались к кормящим и ласкающим... Попутно люди использовали рабов в любых бытовых работах, от строительства до земледелия, от секс-игрушек до горничных...
Цивилизация развивалась, усложнялись науки, человечество накапливало всё больший багаж знаний. За Велами закрепилась роль скотины, очень удобной и с жирным питательным мясом, которое хорошо усваивается и является чрезвычайно полезным. Их стали разводить, сначала в частных хозяйствах, потом на огромных фермах. Внешность «унтерменшей» за века селекции сильно изменилась. Из миловидных низкорослых пухляшей они превратились в грузных и огромных уродов. В Южных Странах с древних времён были свои «Велы», история развивалась там по схожим лекалам, но в сердцах жителей Юга ещё реже вспыхивало милосердие и дух свободы. В то время, как на Севере, в среде «белых варваров» то и дело рождались сострадательные «революционеры», которые делали попытки привести мир к Исправлению, пытались научить всех жить в гармонии друг с другом и природой… И эти светлые «бодхисатвы», покусившиеся на более могущественную, противоположную им Силу, притянули на Север большую беду. После свержения Расмуса, Чёрной Декады и установления «Нового Порядка», когда в «чёрно-белый» Эспенлянд проникла совсем чернушная Тьма с Юга – семимильными шагами стала развиваться оккультная наука, направленная на ненасытное пожирание и господство «на крови». Голова «Уробороса» сделалась ещё более кровожадной, требующей всё больше «хвостов». Под эгидой этой науки УРБов стали вовсю использовать для селекционных, околомедцинских опытов, трансплантологии, вивисекции, для генной инженерии, выкачки энергии страдания… Растущему ненасытному населению «потребителей» требовалось всё больше белка и жира, численность «скота» стала подбираться к миллиардному значению… В целях экономии и рациональности УРБов стали держать в крайне замкнутом пространстве, стали строить гигантские фермы-комплексы, оборудованные всем для кормления, искусственной осеменации, хирургии, утилизации. «Животные» на этих комплексах за всю жизнь могли не увидеть неба, солнечного света, и даже «избранные» самцы не могли познать самку – их семя забиралось искусственно. Что же это, как не ад из самых жутких кошмаров… Впрочем, в проекте уже планируется вывести породу «квадратных УРБов», которых будут выращивать максимально компактно - в ящиках, где «животное» не сможет встать на ноги или перевернуться; ему будут через трубку подводить питание, через другую трубку откачивать отходы… Этакая человеческая
348
«фуагра» весом под тонну. Вся насильно в огромных количествах введённая пища будет преобразовываться в жир и рыхлую, чрезвычайно нежную плоть без жил и волокон… Такую вкусную, тающую во рту, и желанную для «высших людей», от стариков до детишек…
В разные времена, в основном, в эпоху рассвета Религии Милосердия, а также под влиянием Звёздных Детей, романтиков-королей и искателей - в Эспенлянде предпринимались попытки освободить УРБов. Лучшие из людей понимали, что развитие человечества невозможно без развития нравственности и чистоты духа. Они говорили, что нужно беречь природу, что нужно сдерживать экспансию и рост населения, что нельзя построить подлинное счастье на чужой боли... И что цивилизация, основанная на потреблении, эгоизме и разобщённости – лишь уход, падение от Истины. Когда эти лучшие люди прорывались во власть и искусство, становились Первыми, и их слушали – человечество было уже готово отказаться от своих грехов... Ведь идти за вожаком – опция, встроенная в людях по умолчанию. И если вдруг в «вожаки» прорывается не эгоист и хапуга, а человек духовный – он может наделать добра! Но увы, как и всегда – рано или поздно всех добрых - а потому бесхитростных, ограниченных моралью людей, выживали другие – хитрые, лишённые эмпатии и сострадания. Этот процесс и называется Эволюцией, или бесконечным дроблением первородного Адам-Ришона! Только эта «эволюция» не движется вверх, к совершенству; всё не так! Она постепенно, по спирали, падает вниз, в ней нарастает хаос, энтропия, и на горизонте маячит погибель…
После Переворота и свержения Монархии, когда пала добрая сдерживающая сила гуманистов и «бодхисатв», и чистейшая Тьма дробления и эгоизма взяла власть и над королевством Эспена – всё определилось раз и навсегда. «Милосердие не выгодно. А что не выгодно, то безнравственно»… «Элита», взращенная в ещё более древней, экспансивной и жестокой цивилизации Юга - стала нашей элитой. И именно она – приватизировала Знание и ключи от многих дверей. Не стоит считать, что область «духовных знаний» - компетенция лишь нравственных и добрых. Отнюдь. Свет Творца, смешавшийся со Тьмою Сатанаэля – стал дурен и нечист, стал хуже Тьмы. И тёмные жрецы под завесами тайны открывали законы и силы этого «света», присваивая право на всё «трансцендентное». Они докопались до таких основ мироздания, что вовсю ворочают его.
Выиграв «эволюционную гонку» и взобравшись на трон Эспенлянда, Они установили единую и «правильную» мораль, единую для всех систему ценностей, которая транслировалась повсюду, в искусстве, детских сказках, в речах лидеров… И по этой «новой морали», УРБы остались лишь бесправным мясом без возможности реабилитации и освобождения. Как, впрочем, и все «инакомыслящие», не вписанные в Систему… Но последние, как правило, были хоть как-то защищены родственными и социальными связями…
Однажды, когда мне было примерно пятнадцать лет, в форточку маминой комнаты залетела птичка. Маленькая совсем, воробушек. Он бился о стекло, никак не находя выход, я аккуратно поймал его, и хотел было выпустить, как зашла мать.
- Что это у тебя? – Спросила Майя.
- Вот… Воробушек залетел в окно. Хочешь зажарить? Ты же любишь мясо?
Маму передёрнуло. На лице промелькнула гримаса отвращения и гнева.
- Выпусти сейчас же! Он живой, тебе не жалко что ли, чокнутый? 349 стр.
- Не жалко?! – Я разозлился. – А тебе не жалко? Не жалко УРБов, которых ты ешь каждый день? Они намного умнее этой птицы, и они не только умерли, но и жили всю жизнь в страданиях! И ты говоришь мне о жалости??
Я так разозлился, что разорвал воробушка руками, и кинул крохотное окровавленное тельце к ногам матери.
Женщина побелела.
- Какой ты жестокий… Моральный урод. – Прошептала она. – Я никогда больше не буду уважать тебя.
Майю долго тошнило в туалетной комнате. И она искренне плакала…
А вечером пришёл отец. Мать всё ему рассказала. И он жестоко избил меня.
А на ужин в духовке запекали молочного младенца с картошкой и томатным соусом, и сладковатый возбуждающий аромат распространялся по дому, и вскоре всё ещё бледная от недавнего переживания Майя и еле унявший свой гнев Александр вкушали нежную плоть…
Если что-либо делают все - это не грех и не преступление. Преступление, это делать то, что не делает никто или делают единицы. Убивать на войне – не преступление, но геройство. Общество даёт тебе карт-бланш. Общество даёт тебе карт-бланш убивать и поедать «скот», ведь это традиция, правило, часть культуры… Это делают все, а значит – можно. Самое великое зло всегда подзаконно; оно делается с чувством уверенности и правоты.
Люди всегда жили и живут благодаря УРБам и скоту, паразитируют на них, отбирая у них, и ничего не давая взамен… Даже благодарности и уважения. Люди презирают скот. Оскорбляют друг друга, сравнивая со скотом… Люди счастливы, лишь благодаря несчастным. Сами, не на крови, они не могут ни выжить, ни быть счастливыми… Точнее, люди поверили в это, и это стало для них правдой. Даже женщины, самые чувственные и сердобольные, испытывают жалость только к маленьким и симпатичным. Когда рвётся наружу их материнский инстинкт, и всплески окситоцина смягчают сердце… К большим и уродливым существам, не похожим на детей, женщины безжалостны, как никто… И их жестокость, их предпочтения определяют вектор мужской воли и развития мира…
«Продай душу за молокушу!» - Со всех билбордов города улыбалась нежная женщина с маленькой девочкой на руках. «С любовью для детских животиков!» - Гласила реклама в мясном отделе. Нарисованные пухлые лица УРБов улыбались с рекламных вывесок, намекая, мол, отведай нашего мясца!
Молокуши - это такие колбасы и сосиски, сделанные исключительно из молочных младенцев с добавлением молока их мам-урбоматок. Реклама гласила, что молокуши чрезвычайно полезны для детских и взрослых животиков, помогают расти большим и сильным, и «божественным вкусом из детства» связывают любящие сердца. «Нежные, как мама…» - улыбалась пухлая миловидная девочка с билборда, откусывая большую сосиску нездорово-розоватого цвета…
350
Кто-то сказал однажды: «Бойся равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».
Наш век стал веком равнодушия и лицемерия. Веком лжи и двойных стандартов. Никогда прежде, даже во времена рыцарей и кровавых битв – кривда и подмена понятий не обретали столь безвозмездной власти.
Вегетарианство в наше время подвергается гонению. Везде и всюду авторитетные «светила» медицины и диетологии просвещают о его вреде и социальной опасности. За вегетарианское кормление детей, их по закону отбирают у родителей, которых ждёт тюремный срок либо карательная психиатрия… Апологетов «иной морали» и иных представлений о здоровье и красоте высмеивают, весьма тонко выставляя идиотами и экстремистами.
«Кто защищает животных и УРБов – тот на самом деле ненавидит людей и опасен!» - Впрочем, с данным тезисом они кое-что угадали… Не лишившийся сострадания инсайдер изнанки, непременно станет ненавидеть большую часть социума... Кто видит правду – непримирим ко лжи… Но чудовищные корпорации мясной отрасли, крепко завязанные с медициной, фармакологией и новейшими исследованиями в этих областях – как Унголианта раздувались баснословной прибылью, а люди – всё больше становились похожими на скот, который они с наслаждением поедают…
Глава 31. Осень. «Реквием Альварской Розы».
Одинокий холм, и вокруг туман.
Молчаливый мир – это всё обман.
Этот город пал, в пепел молодым.
Не жалей его, ты убита им…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Твои кровавые слёзы,
Не стоят этого мира людей…
Для них теперь я – палач,
Для них уже слишком поздно,
Им не спастись от мести твоей…
Одинокий холм, и по городу,
Без голов летят тени-вороны.
Если кто и жив, мы найдём его,
Он падёт слугой, страха своего…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Твои кровавые слёзы,
Не стоят целого мира людей… 351 стр.
Для них теперь я – палач,
Для них уже слишком поздно,
Им не спастись от мести моей…
Не плачь, Ловиса, не плачь,
Не плачь, Ловиса, не плачь…
(Климбатика, «Не плачь, Алесса»)
На утро Рэй чувствовал себя разбитым. Он встал раньше Ловисы и долго смотрел в окно, на спокойный в предутренний час город, на стаи галок и ворон в туманном небе, на обледенелые крыши Траума, ощетинившиеся антеннами и трубами... Стоял штиль. Дым из труб и пар вентиляционных выходов прямыми тонкими струйками утекал в небо. Раймонд прошёл в комнату, где не раздевшись на краю дивана заснула подруга.
- Вставай – Он мягко тронул Меланхолию за плечо. – Уже семь утра.
Акко, как задремала – разбитая, бледная – в джемпере и джинсах – так и лежала, съежившись под покрывалом. Она дрогнула, открыв распухшие от слёз впалые глаза.
- Сейчас. – Прошептала девушка. Её лицо было землисто-серым, мертвенного цвета, противоестественного для смуглой кожи, а глаза горели как маленькие фонари. И, снова увидев её, сердце сжалось у Раймонда… На лице любимой висела вуаль смерти. Как лёгкий сероватый шлейф, уходящий во тьму. Он прилип к ресницам Тёмной Воды, к её тонким губам, и тончайшей паутиной повис в волосах. – Что с тобой? – Улыбнувшись, как ни в чём не бывало, спросила Ловиса. – У тебя лицо, будто призрака увидел!
У старика немного отлегло от сердца.
- Знаешь. Я ворочалась всю ночь, не выспалась толком... – Акко зевнула, прикрыв ладонью уста, и снова улыбнулась, посмотрев Рэю в глаза. – Всю ночь снились кошмары.
- Пожалуйста, не ходи никуда без меня… – Почти умоляюще шептал Рэй.
- Ну, мы сегодня обязательно должны попасть с мамой на собеседование в Сьюзентраум… Всё будет хорошо… Увольняйся главное с ТЭЦ, и мы вместе будем работать, вместе добираться рассветами, вместе возвращаться домой... Знаешь, я так мечтала об этом! А работа какая, вкусная. Правда я, честно говоря, не любительница сладкого, и не все сладости по вегану этичны, но это уже другой вопрос… Всё равно сама работа живая, что ли. Делать что-то своими руками! И быть вместе с тобой целый день, рядом, мы могли бы говорить обо всём… А возвращаясь назад – гулять по городу до глубокой ночи… Наверно, в той части Лорьянштрассе нам не грозит опасность… А впрочем, разве сейчас уже важно? Хватит, хватит… Отбоялись на своём веку! И прости, прости, что я выгляжу такой разбитой, всё в порядке, я чувствую, судьба ещё преподнесёт нам прощальный подарок... Не переживай, пожалуйста, за меня! Тем более, я ведь сегодня пораньше приду, после полудня уже…
- У меня дурное предчувствие, Акко.
- Всё будет хорошо! По Лорьянштрассе ходит трамвай. Там везде полно народу… Тем более утром все спешат на работу, утро - самое безопасное время суток...
352
Ловиса, оправившись от дурных наваждений ночи, становилась лёгкой и прозрачной. Даже радостной. Только тревожная тень мелькнула в её глазах. Мелькнула, и словно бы испарилась с первым лучом, заглянувшим сквозь штору.
- Не отходи от мамы, пожалуйста. И назад чтобы она проводила тебя до входной двери. Попроси обязательно, я проверю. Если сам освобожусь раньше тебя, буду ждать вас на перекрёстке Шванштрассе.
- Не отойду. Но не жди, не жди пожалуйста меня один на улице! Не вздумай, Раймонд… Если ты придёшь раньше, дожидайся нас дома у окна. Просто верь: всё - к лучшему… - Меланхолия задумчиво смотрела на Рэя, и в очах её блеснули слёзы. – Это сентиментальность. – Улыбнулась она, и крепко-крепко обняла старика…
- До встречи, Луч. Я постараюсь вернуться быстрее.
- До встречи, моя жизнь. До встречи…
Старик Рэй, надев новую куртку с вышитой под сердцем строкой «Самому дорогому и светлому ангелу – Раймонду Грау-Воржишек, от Акко», вышел за дверь. Ловиса глядела на захлопнувшуюся за ним дверь и грустно улыбалась… Зазвенел будильник. Ловиса прошла на кухню, разогрела на плите зимние яблоки, тушёные в казанке, сдобренные мёдом и ложкой орехового масла. Девушка съела немного, выпила кружку тёплого зелёного чая. Приняла холодный душ, смыв кошмары минувшей ночи…
Зазвонил звонок. Его трель переливалась долго и тревожно.
Ловиса, приготовив кинжал и пистолетик с «кротом», подкралась к двери и заглянула в глазок. За дверью стоял незнакомый мужчина. Высокий, слегка полный, с пышными усами на квадратном скуластом лице. Он звонил снова и снова. Затем, прекратив давить на кнопку звонка, легонько постучал в деревянную дверь.
- Мама? Рэй! Открывайте! Это я - Фариборц.
Тёмная Вода вспомнила, что так звали дядю Раймонда. Известного в Траумштадте и даже за его пределами хирурга-ортопеда. Раймонд кое-что рассказывал про дядю, в частности, как он однажды оперировал ему сложный перелом, или как с бабушкой вместе они гостили в Зальцене у его бывшей жены.
Ловиса открыла дверь.
- О! – Уставился на неё Фариборц. А где мама?
- Разве она не у вас живёт?
- Мда. Она ушла вчера утром куда-то, до сих пор не вернулась… Во дела! Акко-Акко… Красивая, однако… Сутулая собака, проигранная драка… Эм, прости, я так, подшофе. Забавное имя у тебя! А ко мне, знаешь ли, привели на приём твою маму. Флора кажется, Флора Воржишек. Такая интересная женщина, ммм! Она вчера вечером ногу подвернула прямо у подъезда. Ещё бы – такой гололёд! Сейчас травмпункты и так переполнены, да ещё беспорядки... Эх, намедни паренька притащили, еле собрали! Жуткий открытый перелом больших и малых берцовых костей, разрыв обоих менисков, трещина основания черепа, сложный перелом шейки бедра… Попрыгать решил, да с третьего этажа, идиот! Но ходить будет, считай киборг теперь – второе рождение… Но
353
с мамой твоей всё чики-пуки, двое рабочих помогли ей доковылять до «травмы», перед самым закрытием… Сейчас перевезли в «Региональную». В общем, Флора попросила меня прийти к тебе и сказать, что она не сможет сопроводить тебя в Сьюзентраум. Даже денег дала, компенсацию. Я ведь пропущу пару часов работы… Но я не взял. Мы разговорились немного, так… и по душам. Она ж моя коллега, тоже врач, а мы, медики, должны друг друга поддерживать! В общем, Флора просит тебя не беспокоиться – травма пустячная, гипс я наложил лично, а ты и сама сможешь поговорить с тётей Имре. Чай не маленькая – Флора так и сказала. И она настойчиво передаёт, чтобы ты ехала в Сьюзентраум сегодня и пораньше, ибо договорённость на собеседование в 10-00. Тебя там ждут. А маму навестишь завтра, вот адресок отделения. В общем, я всё сказал, бывай.
И Фариборц хотел было захлопнуть дверь, но Ловиса, вцепившись в неё, закричала:
- Откуда вы знаете моё второе имя?? Вам мама сказала, как меня звать?? Но она никогда не представляла меня незнакомцам этим именем! Как вы сразу узнали меня?? Мы же ни разу не виделись; только со слов мамы вы могли узнать обо мне… Скажите, почему мама осталась в больнице с пустяковой, как вы говорите, травмой, а не попросила привести её сюда, к нам?
Меланхолия от волнения проглатывала слова, её голос звучал жалко и неуклюже…
- Забудь. – Грубо буркнул дядя, оттолкнул девушку, и захлопнул дверь.
Ловиса почувствовала нехорошее щемящее чувство в груди. Привет, 12-ый дом, тёмные тайны опять стучались в жизнь и сжимали сфи… сфинктер грязной тьмы вокруг, увлекая в бездну Сфи… Сфинкса, хранителя недобрых тайн. Злые волны исходили от дяди, как непохож он был на Раймонда… Что-то странное было в нём, оборотное. Но что именно – поддавшаяся страху никак не могла уразуметь. Страх окружил Меланхолию, объяв снаружи, но иссякая внутри. А часы-будильник, что стояли на столе, стали спешить – набирая обороты прямо на глазах, и вот уже стрелки, показывающие 7.40 убежали на 17.30, и остановились. Будильник нехорошо стучал и срывался, как сердце загнанного зверя.
Уже пора. – Пронеслось в голове девушки. Меч Духа её рассёк кольцо страха, и Акко прошептала: «делай, что должно, и будь, что будет». И, накинув длинное серое пальто и неприметную шапку-колпак, Меланхолия выбежала на улицу.
«Девятый трамвай, остановка так и называется – Кондитерская Фабрика Сьюзентраум. Будет сразу после остановки Парк Йозефа Гофмана. Пройти через южную проходную, корпус 2, подняться на второй этаж – офис 16. Спросить тётю Имре». – Девушка вспоминала наставления мамы. А сердце в её груди ускоряло бег.
В лицо ударил ледяной ветер. Тёмная Акко зажмурилась. Ей было не по себе. Под окна первого этажа за ночь намело сугробы. А небо, казалось, дрожало, и готовилось разразиться снегом ещё и ещё… Снег хрустел под ногами – хрум-хрум. Словно огромная гусеница пожирала землю и оставляла за собою шлейф белой пустоты... На остановке переминались с ноги на ногу трое школьников-пятиклашек. Они смеялись и о чём-то оживлённо говорили. Девушка даже не разбирала, о чём. Что-то странное и нехорошее всё сильней шевелилось в груди. Дзинь-дзинь. Старенький желто-красный трамвай распахнул свои двери. Внутри почти так же холодно, на сиденьях сидят безликие угрюмые люди. В основном пожилые, съежившиеся в траур и стужу…
За окном проплывают мрачные зимние пейзажи – то кварталы однообразных серых многоэтажек, то островки замёрзших болот, заросших рыжим рогозом и заметённых снегами... То обветшалый
354
частный сектор – зябкие кирпичные и бревенчатые домики, курящие в небо копчёные трубы... То извечные Траумские промзоны, заваленные отвалами шлака и строительного мусора, сокрытого девственным снегом. То заброшенные гаражи с выломанными воротами и безликими заборами из бетонных блоков… Постылый, тяжкий, родной пейзаж. Безумный артхаус и шизофрении и меланхолии. Он застыл внутри чёрным сердцем; проносился по сторонам чёрным вороном…
«Девятка ли это? Не посмотрела, глупая». – Акко попыталась разглядеть надпись под оконным стеклом, но тщетно. «Девятка ли это?» - Вопросила Меланхолия вслух. Голос вопрошающей раскололся, и посыпался хрустальным звоном в бархатной тишине…
«Да». – Спустя минуту, не повернув головы, ответил почтенный мужчина в чёрных очках.
Наползал снежный туман, он стелился понизу, оседая инеем на холодном железе. Трамвай ехал долго и прямо, за окном проплывали незнакомые места. Вышел почтенный мужчина. Зачем ему чёрные очки в зимний сумрак? Странный лязг тормозов… Никогда не слышала такой. Снова остановка. «Завод паровых машин» - Объявляет кондуктор. На остановке сошли все пассажиры, впустив в салон стылый ветер. Не конечная?
«Следующая остановка парк Йозефа Гофмана». – Объявила сонная женщина механическим голосом.
Акко немного успокоилась: значит, она села в нужный трамвай.
Несмотря на то, что Ловиса любила бродить по изнанкам и окраинам Траумштадта, она совсем не знала этих мест. Траумштадт огромен, а Лорьянштрассе – самая длинная его улица. Она пересекает весь город с востока на запад и тянется почти тридцать километров. Ловиса солгала Раймонду, сказав, что в Сьюзентраум легко добраться и там всегда людно… Девушка не хотела, чтобы Раймонд переживал за неё. Он был таким потемневшим в это утро… Она солгала. Маленькая, глупая ложь «во благо», от самой честной девушке на земле.
«Но я правда, не знала, каким окажется этот район...» - Успокаивала Меланхолия свою совесть. – «Это глупо, Совесть, помолчи». – Вслух сказала Хозяйка.
Трамвай скрылся в слоистой дымке; только лязг десятипудовых колёс о промёрзшие рельсы ещё резал тишину. Вокруг раскинулась нищая окраина, прилегающая к огромному одичавшему парку. Элеватор и офисы Сьюзентраум высились в километре от остановки; напротив Фабрики возвышались пара кварталов убогих панелек. Дорожка петляла между гаражей и дачного сектора, и дворники в этой глуши даже не планировали разгребать заносы. Только редкие прохожие, спешащие на остановку со стороны гаражей, частично проторили узкую тропку.
«У домов есть глаза» - Вспомнила Меланхолия фразу мамы, которую та часто говорила ей в детстве, ещё когда они жили в Вальдштадте. «И ты не бойся потеряться, когда гуляешь одна. Если ты попадёшь в беду – город тебя увидит».
Ловиса тревожно думала над этим. Ей не хотелось, чтобы город видел её. Увидеть – не значит помочь.
Вот и фонтан Бим-Бом. Старый фонтан, заметённый снегом. Наверно, летом работал. Дальше кварталы панельных девятиэтажек. Похожих одна на другую, как картонные коробки, вымокшие под дождём. Они стояли вдали от Города, и почти со всех сторон продувались степными ветрами, и это жутковатое тоскливое место напомнило девушке Бриш. Панельки выглядели необитаемыми, хотя это было не так. И свежий снег кое-где уже протоптан, а в соседнем дворе скребла лопата дворника. Вдруг, Акко остановилась. 355 стр.
В десяти шагах справа, на фоне мокро-жёлтого фасада маячила фигура.
Незнакомец зазывал девушку к себе. Он махал рукой, как бы загребая невидимую воду. Ловиса не видела его лица. Лишь отчего-то знала, что незнакомец улыбается. И, повинуясь то ли любопытству, то ли гипнозу – Меланхолия подошла.
«ФОРЗИХТ!! ФОРЗИХТ!!!» - Взорвалась громовым проклятьем стая воронья, взметнувшись с туманных крыш.
«Форзихт… Форзихт…» - Вторило эхо квадратных дворов… В небе блеснула белёсая вспышка, и тоненький белый луч утёк в облака. Мокро-жёлтый фасад старинного здания вдруг покрылся трещинами, обнажив трубы-кишки. И снег падал с неба, так похожий на пепел... В голове прошелестел ветер, несущий запах тополиного пуха и детский смех... И вдруг, в белёсой вспышке девушка видит себя, как проснувшись ранним июньским утром, она пила холодную воду на кухне. Много, много лет назад… И фонарь под окнами ещё светился меркнущим светом, когда животы чернильных туч уже протекали кровью юного солнца... Вода была холодной, а кафель бледно-голубым. Мама спала за стеной. И кто-то плакал под кроватью. Плакал каждый раз, когда Ловиса просыпалась раньше мамы… Снова налетел ветер. Ледяной и острый. Девушка стряхнула с себя странное наваждение.
Против Акко стоял незнакомец. Он необычайно высок и тонок. Он улыбается. Он протягивает девочке руку. Девушка подняла глаза, посмотреть ему в лицо, но у незнакомца не оказалось лица… Вместо лица на плечах стоял высокий чёрный цилиндр. Который подрагивал и улыбался. А за ним, на потёкшем жёлтом фасаде, покрытом трещинами, зияли окна. И в каждом окне торчало по одному, а то и по два-три лица. «У домов есть глаза» - снова вспомнила девочка наставления мамы. И от них стало совсем противно… Только приглядевшись, Акко поняла, что это были не лица, а маски. Дешёвые детские маски, маски тигров и мартышек, свиней и зайцев, чертей и вампиров.
А незнакомец протянул девушке стаканчик мороженого.
- Эй, какое мороженое в такой холод?? – Неожиданно упрекнул в голове Ловисы голос мамы-Флоры.
А маленькая Акко уже уплетала сладкий белый ледок, и ноги её оторвались от земли. Напротив стоял незнакомец, и его ноги тоже были оторваны от тротуара, и он, едва заметно вибрируя, висел в воздухе. Девочка-Акко, ахнув, заметила у того смешно двигающиеся обрубки крылышек за спиной. А он протянул длинную, как брандспойт руку к ящику, и достал оттуда ещё мороженое. Ловиса взяла и впилась в него зубами, будто не ела ничего пару дней... «Ты не верь им, все вокруг спят… Ты не верь мне – всё вокруг Ад… Ты не верь себе – о бездна Даат… Верь Пустоте! Карна-Ваал Рад!» - Кто скандировал это? Вот стоит совсем маленькая Ловиса, ей не больше восьми лет, всё хорошо… но тут ужас и отвращение исказили милое лицо. «Что я делаю!? Это «не кошерное» мороженное, оно из молока самок УРБов; как, как я могу поглощать такое!??» И на этих мыслях, в искажённом судорогой рте что-то твёрдое хрустнуло под зубом. Девушка выплюнула. Она вмиг выросла, и теперь вновь была двадцати-пяти летней Акко Химару. Но изжёванное мороженое мясо упало к её ногам. Краем глаза девушка узрела, что незнакомец снова тянется за мороженым. И рука его, бесконечно длинная, открывает крышку гроба, доставая оттуда очередной вафельный стаканчик…
- Что же это такое… - Пронеслось в голове у Ловисы. – Неужели я снова сплю и вижу этот кошмар! Но страха нет. Совсем… Нет… Страха... Словно у меня отрезали саму способность его испытывать. Просто мерзко… Почему мне так мерзко…
356
Снова взрослая девушка взяла третий стаканчик из рук незнакомца, но, вместо того чтобы есть, раздавила его руками. И, улыбаясь, заглядывала в несуществующие глаза Чёрного Цилиндра. Липкая кровь оттаивала в руках девушки. И цепкие пальцы мороза когтили мокрые ладошки. На цилиндре прямо среди чёрной материи открылся красный рот. От уха до уха, широкий, как «сицилийский галстук». Он облизнулся. Показал плоские лошадиные зубы. А руки его снова протянулись в бесконечность и вытащили из гроба будильник.
- Пора. – Сказал незнакомец маминым голосом. – Скоро вставать. А-Аларма! – И с этими словами он ещё выше оторвался от земли, вращая кровавыми обрубками, и вертикально улетел в небо.
А склизкий жёлтый фасад, таращившийся кривыми окнами и сотнями картонных рож, остался. Только рожи отошли от стёкол, но продолжали глядеть на девушку из глубины прогнившего дома. Ветер, ледяной ветер забиравшийся под одежду и кусающий, уносил прочь обрывки наваждения. Ловиса протёрла лицо чистым снегом. И руки её были чисты. Только холод цеплял стальными крючками суставы, тисками давил на сердце… Девушка шла дальше, а пейзаж по сторонам казался безликим и пустым. Он навевал дремоту. Картонные рожи скрывались в снежном тумане.
Как вдруг, чьи-то железные руки схватили мизантропку сзади.
И прямо перед Акко, из снежной дымки возник Асланбек. Его жёлто-смуглое лицо лучилось масляной улыбкой. Золотой зуб во рту поблёскивал хищным бликом. Заместо одного глаза его лицо пересекла чёрная повязка из бархатной кожи. Прямо пират! Рядом с Беком стоял сурового вида грузный мужик – урманч, судя по чёрной кудрявой бороде и беспокойным чёрным глазам. А чуть в стороне хихикали и кривлялись две беленькие девушки.
- Ааа… И окситоциновые гризетки здесь. – Процедила Ловиса. - Привет, чернильницы. – Меланхолия, едва не плача в стальных тисках незнакомца, стоящего за её спиной, истерически засмеялась.
- Это из-за неё тебе яичко и глазик удалили? – Смеясь, вопросила Асланбека одна из «гризеток». Сзади раздался грязный хохот.
Грозный «полу-синец» злобно шикнул. Первая из девушек, в красном пуховике, задавшая вопрос о незапланированных ампутациях на теле Асланбека, испуганно замолчала. Вторая, облачённая в крашеную норковую шубу, сложив руки в рупор, нараспев прокричала:
- Я всё равно обожаю тебя, мой Господин Лев, а я – навеки твой окситоциновый котик!
- Сколько же яиц удалил ты, мерзость... – Злобно прошипела Ловиса. Она прекрасно знала, чем занимаются мясники-ветеринары на УРБокомплексах. Знала, как они режут на живую, без всякой «недешёвой» анестезии, как вылущивают яйца подросшим самцам УРБов, дабы те быстрее набирали вес, и мясо их было не таким вонючим, пропитанным мужскими гормонами… Подзаконные садисты, столь мало общего имеющего с Ветврачом в её понимании – с тем, кто спасет жизни, исцеляет, любит своих подопечных – братьев меньших, животных... О нет, эти синские кровожадные упыри не умеют в милосердие... На бесправных УРБах они с «невинным» любопытным интересом и прагматичным профессиональным садизмом творят страшные вещи. И скоро они – победители, станут творить подобные вещи с новыми «недолюдьми» - эспенцами.
Бек, заметно осунувшийся после позорного поражения, подошёл к Ловисе. Они встретились глаза-в-глаза.
357
- А ты волчица. – Со злобой, но скрытым уважением процедил он. И, коротко размахнувшись, ударил девушку в зубы. Акко на удивление не ощутила боли. Только искры полетели из глаз, и во рту разлился солёный привкус. Девушка улыбалась. «Привет тебе, Оля Милютина! Привет, моя незнакомая сестра…» - Отчего-то пронеслось в голове у «волчицы». Она обернулась назад. Её держал рослый бледный мужчина, лицо его – гладко выбритое и серое, как цемент, наполовину прикрывал высокий воротник и войлочная шапка, похожая на средневековый шлем-шапель. Явно белый эспенец, угрюмый вырожденец – позорный потомок рыцарей и поэтов... Лицо не выражало эмоций. На поясе Меланхолии, под длинным пальто, висел обоюдоострый кинжал-басселард. В большом кармане пальто лежал немаленький водяной пистолет, заправленный «кротом».
Девушка, показав Беку язык, резко и пронзительно завизжала. От неожиданности истукан сзади выпустил «волчицу», и Акко вырвалась, отбежав метров на пять. Ловиса судорожно полезла под пальто, вытащив длинный обоюдоострый кинжал. Сердце колотилось, прогоняя из тела последние блоки холода. Ловиса не чувствовала страха. Совсем. Словно у ней отрезали саму способность его испытывать... Девушка видела, что стоит на сцене. И сейчас начнётся танец. Последний в её жизни танец. И солнце на миг показалось меж туч, как лицо старого друга… Солнечный ветер колыхал волосы Тёмной Воды, и тихо-тихо говорил: «Танцуй, танцуй до последнего вздоха. Больше не будет боли и страха. Этот танец твой последний, твой прощальный. Сделай так, чтобы его запомнили. Я люблю тебя, Я отпускаю тебя... Дитя Солнца, Дитя Тьмы, Дитя Вольного Юшлорского Ветра»... И где-то в вышине, где тучи разрываясь и строясь рядами, рвали небо в сизо-оранжевые клочья, звучала музыка. Лёгкая, как весенний ветер, танцевальная и чудная. Девушка улыбалась и покачивалась, пытаясь поймать ритм. И вот – Танец начался.
Злобно оскалясь, к Ловисе приближался Шапель. Суровый и злой, даже комичный в своей слепой беспочвенной ненависти. От отрешённой улыбки девушки его прибирала дрожь. Недолго думая, он попытался схватить руку Ловисы, держащую кинжал, будучи уверенным в лёгкой победе. Но Акко молниеносно выхватила из кармана пистолетик и залила глаза врага кислотной жидкостью. Шапель, закрыв поражённые очи ладонью, дико заорал, выкрикивая гнусные матерные проклятья. А девушка, не долго думая, подбежала к врагу, и рубанула по его выставленной вперёд правой руке. И, проведя изящный па-глиссе, топнув ногой о гололёд, насмешливо поклонилась. Шапель яростно рычал. Кровь обильно лилась на снег. Кисть правой руки была рассечена по лучевым костям, и пугающе болталась на недорезанном сухожилии, причиняя пока ещё не распробованную на адреналине, но поистине зверскую боль... Шапель, пытаясь снять окровавленную разрубленную перчатку, и оторвать болтающуюся половину ладони, отступил.
- Ничего, крюк приделаешь! – Насмешливо прокомментировал волосатый грузный урманч. – Эй, куколка, иди к папке! – И развязной походкой чернявый бородач пошёл на Ловису. Девушке он показался намного злей и опаснее Шапеля. Это был чужак. Чужак из дикой горной страны на границе с Син. Он смотрел на Акко, как на женщину, и взгляд его вызывал рвотные позывы и холодок на сердце. Движения его – быстрые и острожные, пружинящие, как у горного барса.
- Кадыр, порви ты эту собаку бешеную! – В стороне истерично закричала одна из гризеток-чернильниц.
Кадыр, подходя, раскинул руки и говорил пошлости. Тёмная Вода стояла, прищурив глаза и слегка покачиваясь. Она была спокойна, как и её противник. А бородач, сократив дистанцию, вдруг резко пнул по снежной куче, намереваясь на миг ослепить «волчицу». Но Волчица просто зажмурилась, и, выбрав этот самый миг, когда бородач потерял равновесие, молниеносно схватила врага за
358
загривок, и вонзила ему кинжал в живот. Акко отчётливо чувствовала, как обоюдоострое жало старинной рыцарской стали, пробив кожаную куртку и жир, мягко вошло в набитые мертвечиной кишки, и плавно погружаясь в брюхо, как в холодец, упёрлось в позвоночник. Всё произошло так быстро, что со стороны выглядело, будто девушка бросилась в страстные объятья врага, который после этих объятий повалился на снег. Бородач, упав, закрыл фонтанирующую кровью и кишечными нечистотами рану обеими руками. И, через минуту агонии, затих.
В этот же миг Ловиса ощутила мощный удар в бок. Это был просто удар, сотрясающий и крушащий. Он не нёс боли. Вообще. Девушка лишь констатировала факт, что, похоже, ей сломали пару рёбер. Но её тело – уже отданный Праху механизм, живущий лишь для этого последнего танца – удар не вывел из строя. Воительница упала, но тут же перевернулась на спину, не выпуская кинжала, на рукояти которого прикреплена верёвочная петля-темляк, надёжно обхватившая запястье. Шапель, оторвав-таки болтавшийся и мешавший обрубок кисти, прижав травмированную, уже жутко опухшую руку к животу, замахнулся ногой, метя тяжёлым ботинком лежащей Волчице в голову. Ловиса презрительно взглянула в налившиеся злобой глаза.
- Глупый, глупый болван. – Тихонько шептала она, подчиняясь ритму потусторонней музыки. – Ведь я чувствую, твоя душа грязна, но не черна, как у них; глупый, глупый болван, забывший Истину, забывший родство… - И Волчица, на неуклюжий удар Шапеля, подставила кинжал остриём вперёд. Клинок легко пробил зимний ботинок.
Изящности Тёмной Акко в этом танце позавидовала бы сама Михель Кван, а богиня Кали – её женственной ярости. Вокруг девушки клубилась Тьма. Тьма распахивала за спиной Ловисы чудовищные крылья, и Тьмой умывалась её светлая душа... Стройное ладное тело девушки стало машиной мести, и работало на абсолюте физических возможностей. И трое взрослых мужчин не могли ничего поделать. Ведь дикая волчица, когда полна ярости и не знает страха – способна изранить даже троих медведей или львов. Особенно, когда у волчицы есть Железный Зуб.
Девушка, отряхнувшись, встала. Шапель, приглушённо рыча, катался на снегу.
- Приделай ещё деревянную ногу, как у пирата. – Холодно усмехнувшись, сказала Ловиса. Теперь напротив Волчицы стоял сам Асланбек. В его наглых жёлто-карих глазах девушка впервые прочла страх. Его дешёвые «окситоцин-эстрогенные котики» стояли в сторонке, и явно обалдевали от увиденного, готовые, впрочем, при личной опасности дать дёру. А город равнодушно взирал на бойню глазами картонных рож...
- Ты хочешь меня убить? – Спокойно спросила Тёмная Акко. – А за что, скажи мне…
Бек проглотил слюну. Он тяжело дышал, от его южанского гонора не осталось и следа.
- Может, за то, - продолжала Ловиса – Что мы встали у тебя на пути? Что оказались не по зубам альфа-самцу, привыкшему всухую побеждать... Скромная, тихая сигма-девушка, и несчастный, состарившийся до срока омега-парень... Какой позор, не так ли. Ещё недавно ты мог безнаказанно резать бесправных унтерменшей, убивать собак, и хамить незнакомым людям. Мог опустить и унизить слабого, дабы продемонстрировать свою «силу» и маскулинность, получить удовольствие… Будучи вообще чужим, южанская ты мразь, на этой святой земле Вильгельма и Эспена! И нашего! Слышишь, ты! Нашего Звёздного Доброго Бога! Ты мог ударить того, кто не даст сдачи, мог провоцировать и кошмарить и без того обречённых… Ты пользовался всеми благами, удачей, потреблял и гадил, потреблял и гадил… Но тебе всё было мало… И за твои, эм… сколько тебе? Сорок? За твои сорок лет не появился никто, кто бы остановил твои бесчинства? Увы…
359
Эспенлянд сгнил, но не все в этой стране сгнили, не все рады задаром отдать свою землю и душу желторылым ублюдкам! А скажи, скольким белым женщинам ты исковеркал жизнь? Во скольких посадил своё гнилое семя, обрекая их, и их последующих оленей-мужчин, воспитывать рептильих выродков? Скажешь, это любовь?! Бедные, они вправду считали это любовью! Тебя действительно любили, я знаю… Сильно любили. Я чувствую ореол Хранительницы вокруг тебя. Но тебе это не поможет... – Ловиса, облизав окровавленный клинок рыцарского кинжала, пристально посмотрела Асланбеку в глаза. – Боюсь, я буду последней женщиной, которую ты желал…
И Тёмная Акко спокойно подошла к садисту вплотную, не отводя взгляда. Павший Бек не мог пошевелиться. Он был словно заколдован. За спиною Ловисы незримо стояли нерушимые эгрегоры безстрашных Звёздных Детей - хранителей Альварского Грааля, и воинство белых рыцарей, и неутомимых охотников ильшеман; и стоял сам Всевышний, который дал ей небесные крылья и огненный меч в последней битве с самим Сатаной...
Девушка, смотря в глаза, свободной рукой хлёстко ударила Асланбека. В то же место. И изо всех сил сжала свои стальные пальцы – пальцы профессиональной пианистки, и прокрутила раздавленное, будто выдёргивая корнеплод. Садист с противным стоном упал на снег. Он катался и плакал, что-то причитая на своём трр-трр-языке. Масляное безбородое лицо исказила боль и ужас.
- Мы все стоим на хрупком льду. – Отстранённо шептала Ловиса, а Асланбек корчился на снегу. – И подтолкни человека рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий рядом утонешь в его полынье. Любое действие взаимно, Бек. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние всегда взрывается подобно гранате, и осколки их ранят безжалостно… Когда угнетённые возьмут верх над угнетателями – мир потонет в крови. Будет великая бойня, и добро на время битвы станет страшнее зла... Так знай, ты, пахан опущенный: добро, оно должно быть и будет с кулаками; с зубами, когтями; с пылающим сердцем и духом, не знающим страха! У ильшеман было поверье, что волк, убивая зайца, принимал на себя часть его боли. Так и ты… - Холодно говорила девушка. – Прими ту боль, что причинил миру. – И Акко, прекрасная и страшная, подошла к Асланбеку, держа кинжал. Враг стоял на коленях, и Меланхолия, без тени жалости, перерезала ему горло. Трахея засвистела и плюнула смрадом. Жидкая горячая кровь с отливами перламутра стремительно убегала из сонных артерий…
- ТАК! – Скривившись недоумённой ухмылкой, воскликнул Чёрный Цилиндр. – СУХАЯ ПЕРЕМОГА, ВЫ СЕРЬЁЗНО?? КТО РЕЖИССЁР?? ЭТО НЕ ДРАКА, А ДЕШЁВЫЙ ЭКШН-ХОЛЛИВУД! ВСЕ МЫ ЗНАЕМ, ЧТО В ЭТОЙ ЖИЗНИ ТАК НЕ БЫВАЕТ. ВСЁ БЫЛО – ВОООТ-ТАК!
И Чёрный Цилиндр, клацнув лошадиными зубами, хлопнул в ладоши.
Вдруг, чьи-то железные руки схватили мизантропку сзади. И кто-то очень сильный чем-то тяжёлым и очень твёрдым ударил по голове... Акко обмякла, и повалилась на снег. Презрительно хохотнув и сплюнув, из-за осиновых зарослей вышел Асленбек и грузный бородатый урманч.
- Рано пташечка запела, вот и кошечка поела... – Смуглявый недо-синец подошёл к лежащей на снегу девушке, и первым делом ощупал карманы.
- Смотри-ка! Куколка повоевать хотела! – И Бек снял с пояса девушки длинный опасный кинжал, и достал из кармана уже печально ему известный «водяной» пистолетик.
360
- Ха-ха, это из-за неё тебе яйцо удалили? – Ехидно спросил Шапель.
- Заткнись, клоун! А то я сам тебе сейчас собственноручно удалю!
Шапель испуганно замолчал.
- Бешеная тварь, добей её, добей! – Подбежав, завизжала «гризетка» Рута, что в красном пуховике.
- А ты гуманистка, матурка моя! Для этого мы её пасли, чтобы тупо убить?? – Асланбек поцеловал Руту в губы и приобнял за талию. – Представление только начинается!
- Эм, слушай, у неё пульса нет… - Шапель, мелко трясясь, неуклюже щупал горло мизантропки узловатыми пальцами. Он с тупым испугом уставился на Бека водянисто-голубыми глазами, снизу вверх, как нашкодивший пёс.
- Что??
- Прости, брат, перестарался…
- Не брат ты мне, фраер пархатый... – Асланбек сплюнул, и резко пнул «Шапеля» в нос. Тот жалобно взвизгнул, и как срубленный завалился набок, размазывая кровавые сопли.
- А может мы это… того… С зажмуренной развлечёмся? – С тупой ухмылкой уставился на Бека урманч.
- Придурок, живая она бы никуда не обратилась, суициднулась бы по тихой, а с нас взятки гладки. А труп теперь будут искать, а как найдут – обследуют. Найдут сперму твою, пробьют по базам… Оно тебе надо? – Вот что. – И Бек, взяв кинжал Ловисы, навершием рукояти нанёс пару глухих ударов в висок и темя девушки. Череп легко поддался. Напоследок, садист обрушил контрольный удар в верхний позвонок металлическим яблоком рукояти. Раздался неприятный хруст. Последняя судорога прострельнула по нервам.
- Забили, как тёлку бодливую… - С горечью сплюнул урманч. – А хороша соска, упругая, с норовом. Эх, легко отделалась... Петух бородатый такой джекпот не сорвёт.
«Гризетки» в стороне брезгливо зажали губы варежками, созерцая столь неаппетитное зрелище, как ещё недавно юная девушка превращалась в окровавленный скрюченный труп. Одна из «гризеток» – трусливое дитя цивилизации, обильно блеванула. Мертвечиной, надо полагать. Лицемерный малохольный ходячий УРБомогильник...
Бек погладил убитую Акко по лицу, зачем-то засунул палец ей под губу и сосредоточенно гладил дёсны. В этот момент, любуясь смертью красивой молодой девушки, садист испытывал дикую эрекцию. И одного яйца вполне хватало! Но зимняя куртка скрывала естество. Южанин присел верхом на труп, как на лошадь, и с трудом сдерживая похоть, отрезал девушке уши. Её же кинжалом. И положил «трофеи» в карман.
- Ну что, господа, тело надо убрать от греха подальше. Кадыр? – И двое убийц взяли Ловису, Бек за ворот пальто, Кадыр за ноги, и потащили в густой молодой осиновый лес. Там девушку присыпали снегом и оставили. Асланбек на прощание изрезал лицо мёртвой её же кинжалом, а после забросил «трофейное» оружие далеко в сугроб, в густую поросль рябины.
- А нам точно ничего за это не будет? – Испуганно спросила Рута.
- Будешь молчать – пронесёт. – Бек внимательно поглядел по сторонам. Картонные рожи в
361
далёких, скрытых за лесом окнах, спрятались. Они не свидетели торжеству Силы. Небо заволокли густые свинцово-серые облака. Подул нехороший ветер, предвещавший мороз. Ветер гулял меж нахохлившихся сонных домов, но в каждом доме, в каждом окне таращились сотни масок. Карнавальных и страшных, смешных и до жути реалистичных. Они смотрели на мир, но мир не принадлежал им...
362
Осколки Закатных Аккордов часть 8
© Copyright: Святослав Холодов, 2025
Свидетельство о публикации №225040200170
Свидетельство о публикации №225040200170
Рецензии