Глава 24. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья». Часть 2.
Запретный плод запретом сладок.
Стекает с губ остывших яд.
Уродлив ложью твой припадок,
Уродлив крик, проклявший ад…
В твоё окно стучится ворон,
И воском капает свеча.
Ты не несла клейма позора,
Ты не боролось до конца…
Капелью с крыш слеза сорвётся –
Сквозь смех заплачет майский дождь.
И солнце робко улыбнётся:
«Зачем, чудачка, ночи ждёшь…»
Запретный плод уже не сладок…
И с мёртвых губ не каплет яд...
Уродлив плоти был упадок –
Вились черви, вился смрад.
Но ночь с небес сорвала звёзды –
И в этом странном дежавю,
Весна знакомилась с морозом -
Поникли розы на снегу…
Большое сердце брызнет кровью,
Сквозь тьму прорвётся страшный пульс,
Хрипя в безудержной агонии…
На адский смрад слетался гнус.
Запретный плод стал снова сладок.
Налился мёдом смертный яд.
Прекрасна жизнь, сменив упадок –
С наивной страстью рвётся в Ад!
Пролетела зима. И вот уж новое солнце заплясало в лужах; возвратились ласточки, а за ними – и лето с улыбкой молчаливо присело на небесный трон... Мама Флора наконец-то договорилась с
268
Эстель Лу – лучшим преподавателем фортепиано и сольфеджио в Вальдштадтской консерватории. Вообще, здесь, что даже странно, не особенно популярна музыка, хоть Вальдик (как жители ласково называли свой город), в прочих отношениях несравненно продвинутей Траумштадта. Правда здесь, как утверждала Глафира, продвинутым является только Центральный и Зыряновский район. Ну, и отчасти Черномутинск. Про Воронки, и районы Замолье, Осинники и Мясокомбинат ходят страшные слухи… И Ловисе повезло, что мама снимает квартиру в одном из самых культурных и безопасных мест города: в новом микрорайоне вокруг Медгородка, недалеко от речного вокзала «Нижняя Плаква» и улицы Либенштрассе.
Вальдштадтская консерватория имени Клауда Брукса располагалась в старинном полуаварийном (но очень красивом) здании эпохи Эйхенкройцев. Таких зданий даже здесь, в ретроградном, заставшем рыцарскую эпоху Вальдштадте, сохранилось немного.
Эстель Лу оказалась худощавой старушкой с очень высоким голосом и седыми кудряшками – отчего её шевелюра слегка напоминала овечье руно. Она, отчего-то, довольно холодно отнеслась к маленькой Акко, и не признавала в девочке талант. Напротив, Эстель часто унижала Ловису, делая страдальческую мину, закатив глаза, и с сожалением сетуя, мол, витаминов наверное каких девочке не достаёт, раз она такая негибкая на мышление и заторможенная... Ловиса потихоньку стала ненавидеть консерваторию.
А вечерами всё быстрее взрослевшая, и всё более красивая «хозяйка крыш» провожала закаты на ставшей родною высотке. Так она научилась читать ветра. Она узнала, что ветра приносят судьбу. Хотя если быть точнее – не совсем ветра, а изменения в структуре мира – если угодно. Как дождь и ураган не обрушиваются просто так – им предшествует череда примет, чем ближе – тем более явных. Так и любые события в мире начинаются «издалека», и первые их отголоски приносит ветер…
И ветер приносил тревожные знаки…
Прошло два года. Ловисе исполнилось тринадцать. Единственной отдушиной в её неопределённой жизни была Глафира и Медведка, и поначалу девочка почти каждый вечер проводила в библиотеке. Но теперь, когда стали слишком сильно загружать в консерватории, да и Глафира, отчего-то, стала всё более задумчивой и отрешённой, и начала вежливо избегать младшей подруги – девочке становилось совсем паршиво. Однажды, когда снова осень кружила вальсы по бульварам старинного города, Глафира, радостная, призналась:
- Знаешь что?? – И, не дав вставить контрвопрос, продолжала. – Я буквально вчера узнала, что в Фросгарде, это в Винтерванде, освободилась вакансия в районной библиотеке. Это такое место!! – Глафира мечтательно закатила глаза. Её немолодое лицо светилось изнутри. – В общем, я всегда мечтала о покое и о жизни рядом с морем. И вот теперь моя мечта почти сбылась! Зарплату обещают ту же, а работы, видимо, намного меньше. Фросгард маленький городишко, тихое место на самом краю географии… Старушка и море – вот, как я вижу свою старость! Да, я буду одна, а уродочка моя тоже немолода, ведь собачий век недолог… Но я мечтаю о такой жизни! Покой и грусть, ламентичные дожди, шёпот волн, вечно пасмурное небо… Ты знаешь… здесь, на виду у всех, не лучшая стезя для интроверта. Вальдик не особо спокойный город – вечно строится, какие-то проекты, ощущаешь себя под давлением и взором власти. А там… Там счастье, как смерть; и смерть, как счастье…
- Красиво ты описываешь… - Ловиса грустно улыбнулась. – Но мы с тобой, значит, насовсем разлучимся?
269
- Ну, почему же насовсем? – Глафира как мама обняла маленькую подругу. – Раз в год я обещаю приезжать к тебе. А потом и ты подрастёшь – может быть, захочешь меня навестить… Винтерванд стоит увидеть, Акко! Эта земля создана для таких, как мы, моя девочка-меланхолия.
- Когда ты уезжаешь, Глафира?
- Думаю, через две недели. Надо подготовить кое-какие документы. Можешь уговоришь маму, она отпустит тебя со мной на пару месяцев?
- Нет… она не отпустит. – Опустила голову Ловиса.
Прошло две недели. Глафира, как и обещала, уехала. Затянули октябрьские дожди, день ото дня становился всё короче, а ночи холодней.
«К сожалению, прекрасную душу могут выточить только страдания. Такая душа стареет до срока, становится мудрой, но и печальной, отстранённой. Ей не о чем общаться со счастливыми сверстниками. Они скучны, примитивны. Их ум имеет только практическую направленность, в нём нет возвышенности и красоты... Но страдания ваяют душу лишь до определённой черты. Когда страданий становится слишком много – они разрушают, очерствляют, ожесточают. Убивают, в конце концов. Ты слишком рано постарела, маленький ангел. В твоих глазах вселенная и высохшие слёзы…»
- Будто бы это обо мне… - Тихо шептала девушка. - Ловиса часто перечитывала книгу Густава Гилева, впавшего в состояние дерева и столь загадочно сгоревшего. И теперь, казалось ей, что эти строки – про неё. И жизнь её – такая же дорога из умерших дней, что вскоре пересечётся путями с беды, и распутается ли когда-то этот комок – неизвестно… Радость становилась редким гостем в добром сердце…
Прошёл ещё один год. Вот так однообразно и печально... А весной Ловиса получила письмо от Глафиры. Та писала, что наконец, нашла место своей мечты. И что Медведочке там тоже очень нравится. И главное – в Арктике совершенно нет клещей, и больше никогда не придётся бояться страшного пироплазмоза...
Фросгард – писала Глафира – небольшой городок, населением двести тысяч. И население постоянно сокращается, оттого много заброшенных и таинственных мест. А я это очень люблю! – Говорила Глафира. - Но самое чудесное, что есть во Фросгарде – это Снежное море. Не просто море, а самый настоящий океан, ведь оно только Тюленьим Архипелагом и островом Миир отделено от бескрайнего мирового океана, и стоя на берегу, глядя вдаль, осознаёшь, что до ближайшего континента в ту сторону пятнадцать тысяч километров воды! Море постоянно штормит. Небо вечно серое. Зимой – снега и метели, но не слишком холодно; примерно, как в Вальдике. Летом же – как у нас глубокой осенью. Снег – обычное дело. А в горах и на дне ущелий снег так и не успевает стаять, и там растут ледники. Природа – космос! Сплошь каменистые холмы и горы, покрытые зелёной тундрой, и лишь в защищённых от ветра балках растёт полярная берёзка и ива. Библиотека, как я мечтала – тихое помещение на первом этаже уютного старого дома. Кругом – низкорослый кустарник, напротив – заброшка. В читальном зале пахнет покоем и знаниями. Посетителей совсем немного. И люди здесь, на севере – довольно спокойные и не слишком общительные. Прямо как я! – Радовалась Глафира. – Медведка любит купаться в море. Я и сама купалась пару раз – прямо как моржиха! Летом вода прогревается до плюс восьми. Здесь,
270
во Фросте, есть старинный костёл, где каждую вечернюю службу играют на органе… Я часто хожу туда. И вспоминаю о тебе – ведь ты тоже любишь музыку. Сейчас, пока пишу это письмо, за окном третий день бушует шторм. Какие здесь волны! Моя квартирка на восьмом этаже, к тому же дом стоит почти на самой верхушке городской сопки. Я вижу отсюда море – но сейчас его сокрыл туман. А ветер гремит стёклами так страшно, будто сейчас выбьет их. Но Медведка не боится шума. Она лежит рядом со мной, и передаёт тебе «привет». И знаешь, в этот момент даже мне – грустной старой тёте, хочется взять и закричать в бездну: «Жизнь Прекрасна и Удивительна!!!» Но я прошепчу эти слова тихо, ведь бездна слышит даже шёпот… Вот. Как ты там, моя девочка-невидимка? Навещаешь, присматриваешь за нашей библиотекой? Как настроение твоё, как здоровье? Напиши, я буду очень ждать! Твоя подруга Глафира, и Медведочка - обладательница самого длинного собачьего хобота. До связи, целуем тебя:) Жизнь удивительна и прекрасна!
Тёмная Акко читала письмо, сидя на кухне глубоким вечером. Мама уже спала. Зябкая прохлада сквозила по комнате. В соседнем доме зажигались окна. Трудно сказать, вызвало ли столь долгожданное письмо подруги у девочки радость. Наверное – уже нет. Ловиса понимала, что Глафира безвозвратно утеряна. Что им, таким похожим, не по пути. Почти как Молчаливому Ларри и Оле. И их дороги умерших дней не сошлись на перекрёстке…
«Неужели ты не знала, что родные души должны держаться друг за друга? Невзирая на возраст и обстоятельства… Ведь мы, Звёздные Дети, так редко находим друг друга. Мы словно осколки закатных аккордов последней песни этого мира, в котором почти не осталось добра… И даже найдя друг друга – мы расстаёмся… Ты научена была опытом Оли. И ты бросила её, пускай даже тебе есть оправдание! Неужели ты не видела, что она – кровь от крови твоей, частичка того же неземного света, что есть в тебе… А теперь ты покинула меня. Глафира-Фира, ты боишься трудностей, дрожишь, как осинка, покидаешь отверженных, как и все… Разве ты сама не была отверженной и одинокой?? Мне плохо, мне страшно. Я чувствую, что надвигается какая-то беда… Но будь ты рядом, эта беда бы никогда не посмела произойти! Я не прожила столько, как ты, но я уже знаю, что родные души должны держаться друг за друга. Мы – против всего злого мира. Мы как те защитники Альвара, должны вместе делить и красоту, и любовь, и костёр у подножья горы Бен-Мор… Разве не об этом писал твой отец, Густав? А ты убежала от меня, ради уюта и моря. Но ведь уют можно найти везде, а море – оно будет всегда, будет ждать… А я? Неужели я для тебя прокажённая, что ты бежишь? Неужели не любишь меня? Ведь меня там не будет, в Фросгарде… Неужели тебе лучше там без меня, чем здесь, со мною?? А что, если ты совершила ошибку, и твоя судьба не сложится там хорошо… Но я всё равно желаю тебе добра… И конечно же Медведке – пусть никогда её больше не кусает клещ и другие беды не затронут! Она милая… Плачу, вспоминая её… И я бы очень хотела снова увидеть тебя, но ты знаешь, мама меня не отпустит. Я же ещё не взрослая! Ты бы могла приехать ко мне, вместе с Медведочкой? Я так полюбила и её – её тёплое пузико и смешной хобот, и даже её вечно вонючие «ссанки»…
Ловиса смяла это письмо, и убрала в шкаф письменного стола. Девочка плакала. За окном восходила луна, а зеленовато-бледная Фата пряталась за Чёрной Рощей. Тёмная Акко принялась писать другое письмо:
271
Привет. Я очень рада, что ты не забыла меня. У меня всё хорошо. Мама по-прежнему работает в онкологии, её повысили. Я хожу в консерваторию, но заниматься мне не скажу, чтобы очень нравится… В нашу библиотеку я хожу не часто. Ведь там больше нет тебя и Медведки… А книги я читаю довольно медленно – я люблю как следует обдумать строки. Да, здорово, судя по твоим описаниям, у тебя во Фросгарде! Я тоже всегда хотела увидеть море… Но не знаю, сбудется ли? У нас сейчас начало апреля. Снег стаял, но подмораживает. Знаешь, мне очень грустно в это время… Не так грустно зимой, когда метель и морозы, а вот весна… Особенно весенний вечер, когда на улицах играют дети, ходят влюблённые… А я будто мрачное чудище из страшных сказок сижу одна за толстой шторой… Вот такие вот чувства. Ну, ты знаешь. У меня ведь никогда не было друзей, любви… Хотя мама говорит – что рано. Да и они – другие. Но пока мы общались с тобой, я не испытывала этого чувства острой печали.
Ловиса долго думала над последними строками. Не получились ли они такими же излишне откровенными, как в первом смятом письме. Но, поколебавшись, оставила всё как есть.
В общем, я тоже целую тебя, и Медведку, прямо в её хобот. Надеюсь, ты сдержишь обещание, и приедешь. Я буду ждать тебя. Мы с мамой живём всё по тому же адресу, и переезжать не собираемся. До связи, моя подруга Глафира…
Письма идут долго, порой письма теряются. Но говорят, что тонкая белая нить, связывающая два любящих сердца – не порвётся никогда.
Акко с надеждой клала письмо в жестяной ящик для отправки. Но что-то в её груди покалывало, расширяя пустоту: ответа не будет.
Спустя месяц мама неожиданно объявила: «Мы уезжаем в Бриш».
- Почему? – Не понимая, что именно мама имеет в виду, спросила Ловиса.
- Видишь ли… Дочь. Я бы тоже очень не хотела возвращаться в этот городок, но в Брише из-за возраста уволили единственного специалиста по онкологическим заболеваниям. И меня снова направляют туда. Зарплату обещали поднять на четверть. Это хорошие деньги, я считаю.
- Мама, ты хочешь насовсем перебраться в Бриш?
- Не знаю. Я бы, признаться, не хотела.
- Мы переедем в тот же дом? Ты знаешь адрес, где мы будем жить?
- Нет. Пока что, как мне сообщили, первый месяц нас расселят в гостинице. А там видно будет…
Поезд снова увозил Ловису на восток. Вальдштадт и горы Липовой Пармы оставались позади, и пейзаж за окном становился всё ниже, прозаичней, холоднее. Холод покалывал и в груди девушки. Теперь все самые светлые, пусть и не такие весёлые моменты, уже позади. Позади закаты на крыше, позади вечера и ночи в тихой библиотеке, позади смешная уродочка
272
Медведка… Судьба была неумолима. И судьба забирала от Ловисы Глафиру, забирала лучшие мгновенья из жизни, ставила стену между ею и счастьем. И как, как разрушить эту стену и сократить расстояние? Плюнуть на всё, ехать на край земли, в Винтерванд, вломиться в квартиру Глафиры (а Акко знала её адрес, указанный на её письме), и сказать, что хочу жить с нею и Медведкой? И бросить маму? Было ясно, что судьба устроила, всё так, что рыбка сама запутывалась в её сетях, и чем больше она била хвостом, тем сильнее впивались в неё прочные нити…
Бриш встречал девушку пыльным суховеем: нежно-изумрудные листочки только-только распускались на ветвях жиденьких осин и берёзок.
Маму и дочку поселили в старом аварийном здании гостиницы. Хотя называть гостиницей этот барак из осыпающегося красного кирпича и пилорамным цехом во дворе, может прийти только в Брише. «Добро пожаловать в Красную Звезду» - Гласила выщербленная табличка над входом, и будто в насмешку, под большой красной пятиконечной звездой было пририсовано ещё четыре маленьких. Мама развела руками. «Ну, зато до больницы не далеко» - усмехнулась она. Номер располагался на втором этаже, окна его были с торца здания. Оттуда открывалась грязная после недавней распутицы глинистая дорога, за ней – пыльные пастбища, по которыми ветер гонял мусор с ближайшей свалки. Вдалеке за пастбищами чернел осиновый лес. В воздухе пахло весной. Знакомыми с детства степными ароматами, с примесью гари, мусора, навоза… Вовсю распускался май. И зыбкое тепло снова поселилось в сердце девочки. «А может, ещё будет счастье…» - думала она. И вдыхала полной грудью молодые ветра из Фаркачарских Степей.
На второй день мама, придя с работы, сказала: «Ты уже большая, чтобы сидеть целыми днями в номере, или бегать по крышам. Я договорилась с директором школы №3. Тебя обещали взять в класс даже на оставшиеся полтора месяца. Пока тебе не будут ставить оценок, вольёшься в коллектив, осмотришься, возьмёшь программу на лето, а с уж с первого сентября – будешь учиться как все.»
Ловиса грустно вздохнула. Ей не хотелось учиться в школе с другими детьми, хотя и эта неопределённость, шатание по лесам и крышам тоже не могли продолжаться вечно… Но дело в том, что Акко никем не видела себя в жизни. Даже пресловутая детская мечта вырасти и стать ветврачом – оставалась только мечтой, покуда не поставлена Цель, покуда тоска, вялость, и «собственные уставы» возводили стену между ней и обществом. Когда прочие дети уже определяются с выбором профессии и канвой судьбы, Ловиса плыла куда-то по течению, а течение всё замедлялось и замедлялось, превращаясь в трясину. Девушка была очень умной, талантливой, одарённой; приложи она усилия – ей бы с лёгкостью дался почти любой предмет. Но она не хотела изучать то, что изучают другие. Интуитивно она понимала, что эти знания – мишура, а цель в её жизни… совсем другая. Если она вообще есть, эта цель. Всё чаще девушка задумывалась, что ей вообще не стоило рождаться. Как больной уродочке Медведке, но Медведке Всевышний послал Глафиру. А ей… С грустью девушка осознавала, что Глафира любила Медведку в сто раз больше, чем мама любила её.
Глава 25. Осень. «Это наша страна!»
… Попытайся ладони у мёртвых разжать,
273
И оружье принять из натруженных рук.
Испытай, завладев ещё тёплым мечом,
И доспехи надев – что почём, что почём.
Разберись, кто ты – трус, иль избранник судьбы,
И попробуй на вкус настоящей борьбы!
И когда рядом рухнет израненный друг,
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя...
И тогда ты без кожи останешься вдруг,
Оттого что убили его – не тебя…
(В. Высоцкий. «Баллада о борьбе»)
- Знаю. Смотри – дома… - Акко вглядывалась в темноту. Впереди различались разбросанные по низине силуэты строений. Местами их скрывал облетевший лес, но большей частью местность открыта. Из громады городского массива только два окна зажжены. Над железнодорожными путями не горят фонари - администрация экономит свет. Да и кому свет нынче здесь нужен…
- Расскажи ещё что-нибудь! – Раймонд совсем не мёрз. Всё-такие великое дело – тепло родного человека. Даже трескучий мороз – нипочём. Близость подруги и вращение штурвала-рычага согрели его. Хотя холод перед рассветом стоял страшный. Это не сырая прохлада осени. Это легендарный Юшлорский мороз. Наверно, если бы здесь висел термометр, он показал бы минус 30.
- Сейчас подумаю, что тебе рассказать! Я давным-давно не толкала таких длинных речей, даже дыхание сбила… - Акко прикрыла рот ватными варежками, дышала в них, от её дыхания шёл белый пар. Глаза девушки походили на чёрный омут, в омуте таились сокровища и чудовища. Иногда в глазах Тёмной Акко вспыхивали искорки, как огни святого Эльба в грозовых небесах… Сколько бездны, богатства и мудрости, древности и звёздности, таилось в этих глазах. На вселенную накинули чёрный плащ, на Вечность надели капюшон… Видел ли кто-то ещё в Ловисе столь невозможное? Или то чудилось только Рэю, оттого что он банально любил девушку, любил и наделял своими чертами… Для других (ручается сам рассказчик), Акко не была особенно привлекательной. Закрытая и угловатая, пугливая, тихая. Вечно говорящая невпопад; после её слов повисала неловкая пауза. За ней тянулся шлейф отчуждённости, непонимания; для людей нормальных и порядочных казалось, что девушка скрывает в себе демонов. Скрывает какую-то жутковатую мерзость, как покинутый заброшенный дом. Но будем откровенны – это ЛЮДИ видели в ней как в зеркале СВОЮ мерзость, и СВОИ грязные мысли приписывали существу, которое не могли постичь. Но Истина часто кутается в плащ из ночи, ибо обнажённый свет смешон и страшен. Носящие в себе Истину знают это.
- Слушай, я могу рассказать тебе про Вильгельма. Наверняка ты не слышал эту историю в таком ключе. - Ловиса вопрошающе посмотрела на возлюбленного.
- Весь во внимании. – Искренне ответил Раймонд, и стал вращать маховик как можно безшумней.
- Итак! – Почти торжественно продекламировала Ловиса – Триста лет назад далеко на западе, в
274
устье великой Ёрги-реки, там, где целует она безбрежное море Паласса, раскинулся старинный город Фойербрук. В Фойербруке правил мудрый король Расмус «Бархатный Тигр» из династии Эйхенкройцев. У Расмуса была красавица жена – королева Жизель. Был храбрый юноша сын Зигфрид, и луноликая дочка Лина… И всего было вдоволь, люди давно позабыли войну, Фойербрук цвёл и благоухал. Цвела культура и искусство, люди верили в Бога, и многие светлые умы той романтичной эпохи даже подумывали навсегда избавить Эспенлянд от мерзости разведения УРБов. То была эпоха просвещения и торжества лучших мужей белой расы. Учёных, путешественников, поэтов, благородных рыцарей… Эпоха, когда Мир, казалось, стоял на пороге Великого Рассвета, а Зло в мире умалилось почти до 333/1000.
И каждый год, в начале мая, в престольном Фойербруке проводились рыцарские турниры. На этих турнирах бойцы со всего королевства сражались друг с другом за воздушный поцелуй королевы. Хотя наверно… Сражались они всё-таки за славу и честь, а также за хорошее вознаграждение от короля. Но не будет лишним порой добавить в прозу романтики! Ведь эпоха Эйхенкройцев и проходила под знаменем романтизма, гуманизма и просвещения. Пока однажды, трагичная история «любви» не положила ей конец...
Четвёртого мая, в самый разгар турнира, в город Фойербрук приехал странствующий рыцарь. На нём были бедные доспехи, шлем его не покрывал лица, а на гербе изображён бесхвостый лис. «Лисица без хвоста» являлась символом того, что рыцарь лишён наследства и имени, и обречён скитаться по городам и селениям, зарабатывая на жизнь чем Бог пошлёт... У рыцаря были завитые лихие усы и голубые добрые глаза. Но никто не обратил внимания на бедного идальго, пока не начался первый акт турнира.
Та-Дааам!!! – Ударил гонг.
- Ту-Туту-Тру-ту!! - Вострубили горны.
И что тут началось! Бедный и отрешённый рыцарь показал себя по всей пугающей красе! В конной сшибке он сбрасывал из седла одного соперника за другим. Анри Шатильон, Асманд Брёкссон, Луи Гастон и даже сам Филипп Грэй из Риннор-ам-Ёрги полетели из седла на пыльную землю ристалища. Никто из них не погиб, ибо по правилам, вместо стального острия, наконечником копья служил прочный деревянный шарик, а все воины были облачены в полный латный доспех.
Но это отнюдь не всё. После первого акта турнира – конного поединка – состоялся грандиозный бой на мечах. Самое опасное из всех состязаний! Дань памяти кровопролитным сраженьям прошлого… Воины выходили биться в полном латном доспехе, надетом поверх стёганного камзола, а голову защищал шлем-шапель с решетчатым забралом. По правилам существовал лишь один запрет – использовать технику «полумеча», когда меч берут как ломик, одной рукой за рукоять, второй за лезвие посередине клинка, и концентрированными колющими ударами бьют в сочленения доспеха, в лицо, шею, пах. Порой единственный способ «расковырять» латника! Рубить же разрешалось со всей силы, не ограничивая ярость и удаль… Турнирные мечи ничем не отличались от боевых, более того, они затачивались «под зубило», что только опасней для лат. Тяжёлые переломы, и даже смерть были частыми спутниками состязания… И вот, когда опытные бойцы выстроились по правую руку короля, готовые выйти на арену, и все с ног до пят они были облачены в дорогие, как особняк-шато, сияющие на солнце латы, загадочный странник предстал перед публикой в белой рубахе и холщёвых штанах! В руках «бесхвостый лис» держал двуручный мессер – прямо тот, что я видела во сне. И вот, бой начался!
Первый противник - Гримоальд Лангебард, барон Виляндский, известный своей жестокостью и нечеловеческой силой, тут же попытался разрубить странника, нисколько не считаясь с жестом
275
безрассудства последнего, выйти на бой не одоспешенным. И в общем-то, барона можно понять! Ведь никто не заставлял «бесхвостого лиса» совершить фактически самоубийство, лишив себя защиты. Только бесхвостый шакал увернулся с нечеловеческим проворством, и Гримоальд, потеряв равновесие, рухнул наземь. В ярости вскочил он, произнеся проклятье, и странно видеть, за что он так ненавидел нищего воина... Поединок приобретал уже не спортивный азарт… Гримоальд великан, могучий кряжистый силач, похожий на косматого бородатого медведя из дремучих дубрав Вилянда; одним видом он внушал трепет! Облачённый в чернёные ребристые латы, в шлеме «армэ», напоминающем звериную морду, решительно попёр он на странника, как исполинский танк «Кляйне-Маус». Гримоальд был осторожен, не делал широких замахов, стараясь быстрым неожиданным ударом подрезать «нагого» воина, а последующим, сокрушительным, рассечь надвое. Но «лис» – снова увернулся, скользнул по клинку противника своим мессером, и рубанул яростного исполина в область ключицы. Удар с глухим шлепком впечатался в кирасу. Дорогущий Рерхофский доспех смялся, будто консервная банка! Сила, с которой «лишённый наследства и имени» обрушил этот удар на неприступный «танк», повергла соперника и публику в шок... Правая рука Гримоальда повисла как плеть. Он, шатаясь, перехватил тяжёлый двуручник в левую. Но странник просто отобрал меч противника! Отобрал, и обратил взгляд к королеве. Она хлопнула в ладоши. Аплодисментами разразились трибуны. Гримоальд был опозорен… Он затаил злобу на нищего рыцаря, а слыл Гримоальд чернокнижником и обладал дурным глазом…
А голубоглазый идальго поклонился публике. Внимательные взгляды могли различить на его поясе губную гармошку и книгу в брезентовом чехле.
Под пронзительный тенор горнов, уже изумлённый Король объявил публике:
«На ристалище против неизвестного рыцаря с гербом «Бесхвостый Лис», выходит первый мечник Эспенлянда – Арчибальд де ля Мур, Лернонский Кот, маркиз Гиммельштайнский!»
Под неистовые овации толпы и томные вздохи женщин, на октагон лёгкой танцующей походкой выбежал сам Арчибальд – Лернонский Кот, на гербе которого красовалась надпись «Вечно Влюблён».
Прекрасный золотоволосый Арчибальд, любимец публики и женщин, изящным реверансом приветствовал странника. На Лернонском Коте тоже нет доспехов – только стёганный камзол, расшитый гербом Химмельштайна.
«Моя честь не позволит облачиться мне в доспех, но один из нас погибнет сегодня!» - Тихо шепнул Лернонский Кот сопернику.
Оружие благородного Арчибальда - меч-бастард, такой же длины, что и мессер таинственного идальго. Его аккуратные завитые усы вправду делали маркиза похожим на кота! А золотые кудри венчала широкая широкополая шляпа с пером… Кто в Эспенлянде, да и во всём Мидленде не знал Арчибальда! Поэт, трубадур, балерун, сердцеед; непревзойдённый маэстро эксгримы, дестрезы и сантимент-дю-фер, самого коварного стиля фехтования из Линдешалля!
С ударом гонга, два воина сошлись в поединке. Что это был за поединок! Заворожённая публика наблюдала с трибун за Бесхвостым Лисом и Лернонским «Вечно Влюблённым», бой которых походил на идеальный танец, где каждое па несло смерть – но смерть не достигала цели, ибо удар, что развалил бы обычного человека, легко парировался или уводился в сторону великими фехтовальщиками. Но тут…
Толпа замерла. Смертельный финт, подсечка, и идальго обрушил полуторамтровый мессер на
276
шею споткнувшегося Арчибальда. Зрители в ужасе застыли. Стон пронёсся среди женщин. Сам Король побледнел, а Королева закрыла лицо платком...
Но кровь не пролилась на зелёную траву окдагона. В самый последний момент Бесхвостый Лис остановил меч; его клинок не причинил вреда Лернонскому Коту... Арчибальд поднял глаза. Идальго подмигнул побеждённому.
«В том убедится бьющийся часто, что есть и сильнейшие… Я благодарю Вас, и во век не забуду Вашего благородства» - Маркиз тихо поклонился сопернику.
А странник, улыбнувшись, достал из-за пояса губную гармошку, и принялся играть Рондо Бродячих Котов…
Королева была в восторге. Публика рукоплескала… Расмус задумчиво поглаживал белокурую бороду. Странник стоял, невзрачный, улыбчивый, в бедной потёртой рубахе, и играл эту странную, нелепую ни к месту мелодию… Длинные завитые усы и печальный взгляд, солнце в сердце, и тень за плечами… Странный холод будто продул позвоночник королеве, и ветер налетел на трибуны… Но женщина быстро взяла себя в руки. Она, признаться, как и многие скучающие люди из высшего общества, любила турниры. В Золотой Век Милосердия, турниры превратились скорее в спортивное шоу, чем в кровавую битву, но турниры эти не позволяли безстрашию да лихому задору угасать в сердцах благородных дворян.
И Жизель, спустившись, протянула идальго руку с трибуны и попросился назваться.
«Вильгельм, ваша милость!» - Ответил рыцарь.
«Поднимись, воин» - сказала королева, прищурив небесные глаза и поблёскивая перстнями. И Вильгельм под овации толпы взошёл на трибуну.
- Ловиса. Мы приехали. – Раймонд, тронув девушку за плечо, прервал рассказ. – Вот развязка. Налево – промзона.
- Ух ты, уже! Пешком мы шли вдвое дольше. – Мизантропка мечтательно оглядывалась по сторонам. Легенда о Вильгельме, а может, просто беспричинная смена настроения стряхнули с неё флёр уныния. И она совсем забыла, что случилось несколько дней назад, совсем забыла о ужасах жизни, забыла о скорой смерти. - А легенду… Я расскажу тебе позже.
- Обязательно. Я рад тебя слушать.
- Замётано! Так… Вот и тупик. - Вагонетка остановилась. Раймонд спрыгнул на заметённую насыпь и подал Меланхолии руку. Вокруг клубилась мгла, только предрассветные звёзды мерцали в лиловом небе. И в стороне, на шахтах, шарил прожектор. Белый тоннель его, подрагивая, скользил вдоль колючей проволоки, искривлялся на терриконах, проваливался в дебри ивового леса.
- Вот наша тропинка… - Шепнула Акко. И, увлекая старика за собой, свернула на узкую, заметённую свежим снегом тропу. Туман становился гуще; отрываясь от земли, он поднимался в небо, на котором всё бледнее мерцали звёзды. На востоке, где позади оставался Новый Траумштадт, не видать и слабой полоски света. Только белизна становилась всё прозрачней,
277
словно там, на небе, постепенно зажигали тысячи электрических лампочек, отделённых от земли серой шторой. Дорожка уходила вниз. И без того низкие земли опускались ещё ниже, и горизонт плавно вздымался по сторонам, очерчивая границы гигантской чаши. Таков он – Старый Город. Огромная яма средь сумрачных солёных степей.
- Я помню это место… - Рэй огляделся по сторонам. На его белых от природы щеках в обрамлении вьющихся бакенбардов и золотистой бороды горел румянец. А глаза, малоподвижные и серо-зелёные, слезились от мороза.
- Тебе не холодно? – Девушка вопрошающе смотрела на возлюбленного. Раймонд одет в длинное чёрное пальто, скорей осеннее, нежели зимнее. Под него старик пододел две тёплых кофты. Пора бы прикупить хороший синтепоновый пуховик, или хотя бы рабочую ватную фуфайку. Некрасивую, зато тёплую и надёжную. Раймонд мало заботился о внешнем виде, разве что в годы короткой, поэтичной, но не слишком радостной юности, когда он был готом-одиночкой. И одеваться старался, как эти странные мрачные подростки - западные поборники тёмной романтики и протеста. В Траумштадте молодёжные субкультуры не были распространены, тем более такие, как готы. Здесь, к востоку от Мермаунта, жили в основном суровые люди – потомки зеков и рабочих Гофманской волны заселения. Консервативные и ригидные мещане, которые даже могли избить за странный наряд, или, например, синие волосы. И только книги и музыка, стихи и газетные статьи связывали резонансом сознания с «либеральной Фойербрукской интеллигенцией», с субкультурами, легендами, и Высоким Искусством… Запад – какой-никакой, но светоч цивилизации, едва достигал суровой Зверринии, и едва доходили до ней отголоски Фойербрукской романтики и Паласских дождей…
- Не… Всё хорошо.
- Как вернёмся, сразу пойдём на рынок, и прикупим тебе что потеплее. Эх, не доглядела я, дура… Видишь, как быстро мороз нешуточный ударил, и ладно, что ветер слабый…
Сама Акко одета в длинное мешковатое чёрное пальто на вате. Как и Раймонд, девушка принципиально не носила меха и кожи.
- Сейчас солнце станет – потеплеет! – Старик-Рэй ничуть не унывал, хотя по правде, ему было холодно. Мороз забирался под одежду, свободно гуляя под широким подолом, он щипал щеки, сковывал пальцы и голос, сухой пылью свербел в груди.
- Нам нужно выйти к городской ратуше. – Девушка обвела рукою горизонт, где пока ничего не видно, кроме припорошённых снегом ив. Ивы, какое удивительное дерево! И под снегом они стоят зелёными, облетая лишь к декабрю. Когда другие деревья, даже их двоюродные сёстры – осокори да осины – в сентябре сбрасывают последнее одеяние, в нищенской наготе скрипя у дорог…
- А впрочем, выйдем. – Словно сама себе ответила Акко. – Тут всегда так. Если заросли – ни чёрта не видно. Никаких возвышенностей поблизости. Жаль, тропинку замело…
И вправду, тропинка, вымощенная диким камнем и шлаком, заметена тонким, ещё нетронутым снегом. Кое-где меж деревьев, где из-за обильно опадающей листвы не росла трава, снег лежал таким же белым бархатом. И стоило чуть уйти с едва заметной дорожки, можно заплутать в бескрайних безлюдных окраинах, и никто не будет искать, да и не найдёт, если захочет, приговорённых Кураторами и Смотрящими к смерти одиночек. И двое отверженных только сильнее грели друг друга, но не как дикобразы Шопенгауэра, а как Сигюн и Локи, обречённые на вечность в холодной Хелль.
278
Вот, наконец, город показался впереди. Деревья расступились, и чёрно-белые тона сменились рыжими – здесь бурьян в человеческий рост торчал из снега, и как летом, топорщил сухие колючки… Уже отсюда видно, что город впереди – изменился. Жители почти покинули старый Траум. Власти недавно проводили расселение, даже жандармы приезжали, выламывали двери, насильно эвакуируя пьяниц да стариков, печальных обитателей гниющих окраин, всю жизнь проживших здесь, корнями вросших в старый город... Теперь основная инфраструктура отключена, нет больше водопровода и отопления; электричество отключат в декабре.
Старик и девушка ускорили шаг, а потом и вовсе сорвались на бег. Словно играя в перегонки. А солнце, уже взошедшее, на миг показалось меж туч, и снег заискрился миллиардами острых зеркальных осколков… Ловиса легко бежала по сыпучему снегу, стопы её почти не касались земли. За девушкой тянулась строчка красивых следов, чем-то похожих на строй мелодии в нотной тетради... И не было помехой дикарке даже тяжёлое мешковатое пальто.
- Эй, я не успеваю за тобой! – Смеясь, причитал Рэй. Он так походил на старика, на бездомного бродягу в своей поношенной одежде, с длинной нечёсаной шевелюрой да бородой; с расхлябанной сутулой походкой. Лицо его сделалось румяным, и теперь он почувствовал тепло. Даже жар, словно ожил вмиг. И стылый ветер, гуляющий в свободном пальто, выскочил вон. Ловиса смеялась. На фоне белизны нетронутого снега её глаза чернели как весенние проталины, а бледно-смуглую кожу тронул румянец. Губы девушки стали краснее, словно подведены помадой. Акко почти не задыхалась. Выносливая степная волчица. Дитя природы, дитя фольклорной древности, как стрекоза в янтаре дожившая до наших прогнивших времён...
- Согрелся?! – Акко мечтательно глядела по сторонам, выдыхая белоснежный пар. В её глазах грелась весна. Раймонд, запыхавшись, поравнялся с ней. Он ощущал рвущий душу восторг. Детский, беззаботный, святой. Словно все беды на свете бессильны в этот миг. Словно ничего, кроме этого мгновенья, не существует.
- Согрелся! – Старик улыбался, переводя дыхание. – Вон, смотри: нам совсем ничего осталось. – Впереди чернели трехэтажные деревянные бараки.
- Ага… - И вдруг, Ловиса нагнулась, взяла пригоршню снега и запустила в Рэя!
Пуф! – Юноша слегка отпрянул, ожидая увесистый шлепок в лицо, но получил только рой ледяной пыли, закатившейся за шиворот.
- Ах ты! – Рассмеялся он, набрав сухого рассыпчатого снега двумя руками, и запустил прямо в улыбающиеся лицо Ловисы.
За игрой кончился пригород и потянулась мрачная широкая улица. Все дома по улице были пусты. Старинная брусчатка не проглядывала из-под снега. Только «коридорный» ветер гнал позёмку… Вскоре, Виса и Рэй заметили на снегу свежие следы. И чем дальше путники продвигались по улице, тем больше становилось следов. По следам не намётанным глазом трудно различить, кто прошёл здесь: стар иль млад, женщина или мужчина. Большинство следов оставлены однотипными ботинками на толстой рифлёной подошве, в которые переобулся весь город на стыке осени и зимы. Кто-то ходил здесь утром, до того, как Акко и Рэй ступили на Грюненштрассе – так называлась эта улица, идущая параллельно центральной Вильгельмштрассе. Но никого не видно. Хотя кто знает, что могут скрывать чёрные проёмы окон, которые казались лишь чернее от набиравшей силу белизны… Облезлый, нищий Старый Траум, после расселения выглядел тоскливо и жутко, он бы испугал и вогнал в тоску «нормальных» людей. Но мизантропам нравилось увяданье цивилизации, и жутковатые виды вызвали тихий восторг. Гофманские строгие
279
пятиэтажки, штукатурка на которых слезала, будто струпья, таили в своём чреве гниющие тайны и страхи ушедших людей; улица обнажила кишки – трубы с рваной изоляцией, спущенные провода; и позёмка гнала по улице бумажные пакеты. На балконах со сколотой лепниной лежал снег, ветер трепал шторы в разбитых окнах. И вправду, скитальцы заметили, как много окон оказалось выбито. Будто люди, покидая свои дома, хотели разрушить место, что любили. Не доставайся же ты никому, Город-призрак, окоченевший средь безмолвия труп…
- Наша цивилизация в точности повторяет судьбу ильшеман. – Молвила Тёмная Вода. – Может, чуть в другой вариации, даже более трагической… Словно здесь – какое-то проклятое место, где заканчивается история. А мы с тобой… прямо новые Сурия и Мурали, и занятно, чем же закончится летоисчисление Эспенлянда… «Когда мир погрузится во мрак, в царство лжи и предательства; когда матери бросят детей своих; когда чаша боли станет выплёскиваться через край; когда Тьма целовать будет Землю, и та забудет Солнце - тогда снова Зверь явится в ваш мир, и поглотит его…» – Знаешь… Наверное, я и видела Сибила во сне.
- Сибил это дьявол, да?
- Наверно. Так называли Губителя ильшеманы. Но раньше у него было другое имя. Он носит много имён, и ещё больше обличий.
Раймонд промолчал. Потом, махнув рукой, процедил: «Да ну их всех к чёрту!»
Ловиса печально улыбнулась, и крепко обняла старика.
Пейзаж напоминал постапокалипсис. Напоминал подлунный город из снов Раймонда, где из недр торчал маятник земли, и неведомые механизмы в недрах вращали его, раскалывая реальность… И кто-то скрёбся в окно; пожирал звёзды как светлячков, неведомый, зловещий, с клыками, когтями; с иными красами, которыми страх наделил… Северные города-призраки жутки, их не иссушает солнце, и не пыль господствует на обезлюдивших улицах, но влажная грязь и слизь; и густые заросли осиновой поросли, и ржавчина, и гнилые сточные воды поглощают руины… Воображение рисует густыми красками.
На массивных лепных карнизах угрожающе зависли грязно-жёлтые сосульки. Они как когти кошмарного зверя возносились над мостовой, готовые сорваться. Выкрашенные в грязно-желтый шлакоблочные фасады зияли чёрными «глазницами»... Кое где стёкла сохранились и даже виднелись занавески, а в одном окне Раймонд увидел горшок с замёрзшими розами… Цветы, как сказочной вуалью, покрылись тонкой коркой льда. Словно сам демиург умершей красоты спасал от тлена скороспелую красоту... И всё это довершал зимний ветер, что завывал в оконных проёмах и скрипел распахнутыми ставнями, возмущаясь, что его только обретённый удел посетили две тёмных фигурки.
- Гляди! – Воскликнула Акко. Она улыбалась, в уголках её глаз блестели слезинки. Это от холода. Это от ветра…
Раймонд тоже улыбнулся, глядя на облезлую кремового цвета стену. На стене красовалось свежее граффити. Здесь – забавный дракон, курящий трубку. А сразу за ним – ползающие тараканы, будто рассыпанные по стене. А по другую сторону – зигующий мультяшный Наф-Наф и надпись RJKZ!
- Хах, что ж это значит?? – Рассмеялась девушка.
- Я думаю, просто автор шифром подписался.
280
- А поросёнок – автопортрет?
- Возможно. Как иначе назвать человека, рисующего на стенах покинутого города? Чем не хрюшка? Хотя… Тупые это стереотипы. Хрюшки не грязные, если не держать их в грязи. А уличные художники… Знаешь, мне они даже нравятся. Я бы лучше назвал его…
- Романтик. Романтик, как и мы. – Мягко вставила Акко.
- Как всегда ты права. Эх, жаль мы не захватили краску!
Стена тянулась дальше. Изображения оживали, как лента диафильма. И солнце-диорама рисовало тенями. На одной из однотонных, выкрашенных в телесный цвет стене, кроваво-красным пылала надпись:
«Убирайся прочь, сатана. Это – наша страна! Страну в обиду не дадим - проклятых синцев сокрушим!»
И чуть ниже слова из старой военной песни:
«Эспен, Эспен - юбер аллес! Юбер аллес – Эспенлянд!»
Значит, ещё не все траумчане превратились в ожиревших куколдов, пресмыкающихся пред Югом, в страхе изучая синский язык… Значит, жива ещё ярость и гордость в сердцах Эспенцев! Эти неказистые четверостишия из недр души, из глубокой памяти генов порождало праведную ярость… Так недостающую ярость для того, чтоб сокрушить любое зло. Значит, не только в сердцах Ловисы и Рэя ещё остались осколки праведного гнева... И будут ещё ружейные выстрелы, будут теракты и взрывы, а может и партизаны в лесах – будут! И будут годами терзать и покусывать хвост Красного Дракона, пусть даже не имея силы его сокрушить… Надпись заставила сердца двух биться чуть чаще.
Неужели белый мир ещё не окончательно скурвился… Неужели жив ещё огонь в сердцах, пусть даже в сердцах маргинальных единиц… но наших соотечественников и далёких братьев… Неужели жива ещё память о Вильгельме, о Расмусе, о великом Ллойде… И где-то на Юге и Западе ещё сражаются с Врагом Эйнхерии и Вервольфы – наследники рыцарско-монашеских орденов прошлого, таких как Эйзернкройц и Гебет-унд-Блют. Обычные белокурые парни, в сердцах которых живо пламя Истинного патриотизма. Обычные белокурые парни, вопреки всему поднявшие оплёванное и испачканное знамя Эспенлянда…
Где-то есть в мире Люди с большой буквы! Только нечасто им удаётся объединиться, найти друг друга… И изменить Мир.
«Станьте теми переменами, которые вы хотите увидеть в мире!» – Нацарапала гвоздём на стене Тёмная Акко, и вместе с Рэем они прокололи вены на запястьях, и пропитали чёткие царапины своей кровью, хотя и понимали, что их кровь смоет первым дождём…
Исследователи-этнографы утверждают, что существует четыре типа народной пассионарности. Первый – родовая. Сердца людей зажигает служение своему роду, клану, племени; заставляет в огонь и воду идти во имя выживания и процветания своих потомков и памяти предков. И нет
281
одиноких в таком обществе, за каждым стоит воинство родичей живых, и незримо хранит воинство родичей мёртвых. Эспенцы прошли этот этап на заре веков.
Второй тип пассионарности – религиозная. Вера в бога или богов движет прогресс, скрепляет узами единоверцев; за веру, за идею, с молитвой на устах шли в бой, шли на казнь, на пытку. И вера – живые и ожившие ангелы вдыхали в сердца непобедимую силу. Именно Вера сыграла главенствующую роль в истории Эспенлянда; именно Вера помогла объединить бескрайние просторы и непохожие культуры в великое Белое Королевство. Впрочем, семь веков назад главенствующая конфессия изрядно запачкала себя делами Инквизиции и войной со Звёздными Детьми… И фактически, официальная религия уже не вернула себе былой власти над умами, уйдя в тихое подполье – в монастыри и культуру. И практически полностью Вера канула в лету после Майского Переворота и Чёрной Декады... Оставшись скорее как рудимент – культурный отголосок прошлого…
Третий тип пассионарности – революция. Разрушение старого мира, старого строя, дабы построить Новое на его осколках. Новое, которое сулит призрачная мечта. За великую справедливость, покой, счастье, мир во всём мире; за всё хорошее и против всего плохого… Так, наверно, считает каждый впустивший в своё сердце огонь Революции, вот только часто их новое «хорошее», оказывалось ещё хуже старого «плохого»… Ведь суть Человека – Властолюбие, Сладострастие и Эгоизм, и именно они в итоге побеждают в любой «революции».
Примерно так сотряс Эспенлянд Великий Майский Переворот, уничтоживший династию Эйхенкройцев. И кайзеры – «марионетки-фронтмены», за спинами которых вершили тёмные, древние, могущественные жрецы, наследники страшных тайных знаний Хоптской империи – пришли на смену древнему роду белых Королей. Многие купились на идею революции – за всё хорошее, против всего плохого. Многие искренне верили в свободу и справедливость, но оказались жестоко обмануты… И пролилось море крови, и настала Чёрная Декада, которая унесла жизней больше, чем любая война Старых Веков…
Четвёртый тип пассионарности – индивидуальная погоня за житейским счастьем. Торжество разобщённости и Эгоизма. Многие считают его вершиной эволюции общества, но на деле – это дно могильной ямы для народа. Слепые цели мирного капитализма – итога народного поиска и метаний - то закатные лучи сердечного пламени, и самый слабый стимул свершений.
В Век Искусства Эспенлянд процветал, и люди, каждый сам за себя, за свою маленькую изолированную семью, искали собственное домашнее счастье... Свой покой, свой уют, своё место под солнцем. Но и этот век прошёл, наступил век упадка и разобщённости. И нет более идеи, нет силы, способной объединить великую некогда белую расу, сподвигнуть на великие дела, меняющие мир. Люди стали продажные и слабые, равнодушные и агрессивные к соотечественникам. Никто не хочет погибать за идею и веру. И Вера превратилась в пыльный экспонат, а Бог – в доброго героя фольклора. Нет больше рыцарского ордена Эйзернкройц, нет монахов «Гебет-унд-Блют», нет защитников Альвара… И не будет. И тем не менее, под этим грозовым небом смены эпох, приходят в мир такие души, как Ловиса и Рэй. Чужие среди своих, чужие среди чужих. Извечные штрейкбрехеры мейнстрима… И они, изгои, Закатные Вестники, могли бы стать Вестниками Рассвета. Если бы люди прислушались к их Идеями, последовали бы им, искореняя в своих сердцах эгоизм, похоть и гнев… Изгои могли бы привести весь мир к Исправлению и построить Рай на земле… Но люди всегда совершают ошибку и отвергают Вестника Правды. Вестник приходит в час трудный. Известно из истории человечества, что там, где Вестник не был принят, или даже преследовался, там спрашивается со всей страны. И «десять
282
казней» рано или поздно обрушатся на народ, поправший Истину… А люди никогда не достигнут Счастья, покуда будут «приносить в жертву» своих братьев.
Грюненштрассе заканчивалась. Справа опять простёрлись рыжеющие над снежниками окраины, ржавые гаражи и отвалы шлака. Справа штрассе переходила в узкий проулок, ведущий прямо на городскую площадь. У Раймонда заколотилось сердце. Вот и он. Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне. Будто живой.
- А ещё есть сказка… - Мечтательно говорила Ловиса, всматриваясь в старинную, почерневшую от дождей и суховеев статую. – Что Вильгельм оживает каждую ночь при полной луне, и сходит с постамента. Чтоб размять ноги! Себе и коню… И когда город спит – печальный рыцарь ходит по улицам и копыта его коня стучат по мостовой. Цок-цок-цок. Он охраняет этот город. Потому за триста лет враг не пришёл сюда, и люди спят спокойно. Но только не теперь… Эх, где же ты, папа-Вильгельм…
- Воодушевляюще… - Протянул Рэй. Он всматривался в лицо Вильгельма. Так точно и так искусно отлитое в бронзе скульптором Иоганном Фаллачи. А Ловиса молча подошла и положила руку на постамент коня. Ещё не свернувшая кровь из запястья просочилась на бронзу.
- Папа… - Прошептала Акко, и маленькая слезинка скатилась по щеке девушки. – Почему ты не сохранил свой свет в сердцах эспенцев… Почему же ты ушёл в лучший мир, оставив нас здесь, в этом проклятом котле…
- Ловиса, ты правда думаешь, что Вильгельм твой отец?
- Нет… - Тёмная Акко печально опустила взгляд. – Я знаю, этого не может быть. У Вильгельма вообще не было детей. Но… Ведь мой папа потомок первых переселенцев, тех самых пилигримов и раскольников, что пришли в Юшлорию под предводительством Вильгельма. А мама, ты знаешь, из ильшеман. Вероятно, она последняя ильшеманка во всём Эспенлянде... Но я на неё похожа лишь внешне. Да и то отчасти. В остальном… мы слишком разные. А ещё мой папа, когда мама говорила про него, всегда напоминал мне… - У девушки дрожал голос. – Рыцаря. Такого же доброго и сильного, как Вильгельм. Который никогда бы не дал нас в обиду! Хотя я понимаю, что у моего папы и Вильгельма, ну, кроме силы и храбрости – мало общего.
Раймонд положил руку на плечо девушки. Отчего-то ему тоже стало грустно, а сквозь пелену слёз перед глазами оживали картины далёкого прошлого. Прошлого, навсегда канувшего в лету и утерянного безвозвратно. А лицо рыцаря было таким же, как триста лет назад. Лихие усы, большой выдающийся подбородок, длинный слегка крючковатый нос. Он едва заметно улыбался и смотрел куда-то вдаль. Мечтатель, защитник, несчастный влюблённый... Добрый осколок, подхваченный злым роком Ананки. А прямо за ним, пересекая Готфридплац, подобно исполинскому чудовищу, возвышалась городская ратуша. Мрачное девятиэтажное здание, но этажи в нём такие высокие, что казалось, ратуша шпилем касается неба... Тусклого, выцветшего зимнего неба, нависшего над низиной Старого Города.
- Ну, пошли… Надеюсь, в ратуше не поставили сторожа. Старик не мог оторвать глаз от старинного готического здания. Оно казалось ещё более страшным и величественным, чем минувшим дождливым августом. И циферблат с большими римскими цифрами теперь блестел в призрачном свете зимнего дня.
- По правде, я сомневаюсь, что там осталось оружие. – Раймонд сосредоточенно смотрел в
283
чёрные проёмы окон. - Разве что в суматохе забыли что-нибудь. Но власти наши ублюдочные строги в отношении оружия. Простым людям его иметь недопустимо, как они считают. Только преступникам и жандармам. Что порой одно и то же… А теперь вот на военном положении и вовсе оружейку прикрыли. Чует, куда ветер дует!
- Согласна, Рэй. Но мы должны посмотреть…
Скрипнула старинная дверь из морёного граба. Ручки дверные сделаны, как и Вильгельм, из бронзы, и повторяют собою морды оскаленных львов.
- Я ни разу не был внутри… Даже когда ратуша работала. А ты?
- Я тоже не была. Но не раз слышала. От мамы. Моя бабушка часто бывала в ратуше по работе. Ведь она путешественница, почти как Вильгельм, и работала на правительство. Точнее – на Эспенлянд. Правда, тогда бы нас сюда вряд ли допустили… А сейчас – смотри! Тут вообще никого.
- Вижу.
Раймонд достал фонарик. Свет почти не проникал через пыльные витражи. А здание было таким огромным, что можно заблудиться. Внутри пусто. Будто всё, что можно забрать – вывезли. И только картины на стенах, да выцветшие гобелены прикрывали отсыревшую гранитную кладку. Сперва скитальцы, освещая бесконечные коридоры, проследовали в западный флигель, где находился арсенал. Но западный флигель был заперт на огромный навесной замок. Все окна снаружи так же оказались забраны решёткой.
- Нам нужно на чердак. – Девушка смотрела по сторонам, обводя фонарём тёмные стены, на которых висели картины и карты. Темнота то отступала, то сгущалась вновь. То и дело казалось, что сами стены здесь оживают, но путникам некогда обследовать тёмные углы, таящие в себе трехсотлетние тайны. Ноябрьские дни коротки. И если ночь застанет в пути, назад можно не вернуться. На подходе декабрь. В Траумштадте это глубокая зима. Настоящая зима.
- Забавно… Скоро мой день рождения. – Промолвила девушка. – Самые тёмные дни, закат года… Да ещё и роковое лунное затмение в Сфинксе…
- Что же ты сразу не рассказала-то?? – Раймонд смущённо уставился на подругу. – Я, право, даже не знал, когда ты родилась.
- Шестого ноября. В канун праздника Malilosa. Право, мистическое совпадение, словно родилась я уже под сенью церкви Альвара... А ты, когда родился?
- Двадцать четвертого января. Хм. Тоже шестёрка получается, число Хроноса, если сложить цифры. Вольверен и Сфинкс, фееричная связь, нечего сказать!
- Ну да… Правда у меня только Солнце в Сфинксе. А Луна, Асцендент, и целый стеллиум планет – в Ледяной Рыбе. А Фата и Нежная Лита в Черепахе… Я не особо похожа на Сфинкса – такого коварного, рокового и хранящего тайны, как их изображают. Я настоящая Рыба – прохладная, жалостливая и романтичная. Ну, и отчасти Черепаха – нежная и ранимая, вечный ребёнок. Вот… Я, кстати, давно увлекаюсь гороскопами. Больше по системе Ассорийских магов. Но немного и Джйотиш... Давай, я составлю твою натальную карту, ну, как вернёмся?
- Давай. Правда я сам астролог-любитель. Я уже составлял карту, не только себя, но и родственников, знакомых, некоторых знаменитостей… У меня, в общем, тоже в Вольверене
284
только Солнце. Отчасти это похоже на правду, как ты понимаешь, я нелюдимый и самодостаточный. Асцендент в Рыбе – тоже зашкаливающая совестливость и милосердие. Луна в Сфинксе, да ещё и в 8 доме. Паршиво, знаю. А все остальные планеты, сплошным скоплением в Каменном Сердце... Но знаешь, последнее не похоже на меня… на меня нынешнего. Может, когда-то так и было, но теперь я совершенно другой человек. Жаль, что карта рождения не меняется вместе в личностью…
- Меняется… - Тихо ответила Ловиса. - Знаешь, всё может немного менять судьбу – переезд, смена имени, воля… Но ничто не меняет её так, как Любовь. Хотя считается, что любовь прописанна судьбой, но есть особая Любовь. Любовь, которая выше судьбы. Вот, например, в моём натале чётко указано одиночество, безбрачие. Но я – изменила свою судьбу, сказав тебе «Привет». И изменила твою. Мы – творцы своей судьбы, но это тяжёлая и страшная игра, и ставка в ней – жизнь. К слову, про переезд. Я всегда считала, что должна переехать – далеко-далеко. Так получается, что в Юшлории планеты в моей карте скапливаются в восьмом и двенадцатом доме. Солнце в 8, луна – в 12. При незначительном переезде на запад, например в Бриш, в 8 попадает Гамаль и Хронос… Надо ехать дальше, намного дальше, в Вальдштадт, в Фойербрук… к морю. Да, если бы эти города ещё были... Наивная мечта!
- Понимаю тебя, как никто, Виса. У меня Солнце в 12 доме, погасшее и злое, поражённое от Хроноса, закольцованное в тау-квадраты. Правильно пишут, что Солнце – как бы образ отца. А Луна, как и сказал, в 8 доме, в Сфинксе, тоже в квадрате к Солнцу и Нежной Лите. Луна в астрологии – мать. 8 дом - смерть и предательство… Видишь… Но походу ты оказалась сильнее всех этих небесных «малефиков», пророчивших мне тотальное одиночество, предательства, тайных и явных врагов, и даже насилие и инвалидность в старшем возрасте… Ты уже читала это на моих ладонях. Хронос любит ломать кости своих детей… Знаешь, я бы хотел изучать астрологию и дальше, вместе с тобой. Джйотиш для меня мало знакомая тема, у нас вообще трудно раздобыть хорошую книгу. Я тоже больше по Ассорийской системе. В мире столько всего, что нужно познать, разобраться… Ответить на вопросы. Я пытался изучать и хиромантию, и физиогномику, и Фойерштерн. Немного даже некромантию. Проблемы заставляют искать способы их решения. Я вообще понял за свою жизнь, что по-настоящему развиваются, духовно растут только люди с тяжёлой судьбой. Как написано в одной книге – ощущение Тьмы – это и есть сильное желание познать Свет… Только так. Из Тамаса – к свободе от Гун. Не в Саттву через Раджас, как считают некоторые, но через страдание и тьму – сразу к Свободе от любых условностей! Ибо удача и благость – тоже ловушка, всего лишь сторона «Белых» в бесконечной шахматной игре Сета и «Солнечного» Семейства. Я не хочу проигрывать партию Сета. Нужно выбыть из этой Игры. Закончить её, хотя бы для себя самого. И обрести покой. И вот я думаю, что только тот, кто жестоко проиграл в Игре, может взглянуть на Мир без розовых очков, и понять, что он – Игра, тюрьма и иллюзия. А затем, оборвав все привязки – крючки диавола; сожжа дотла своё Эго, которое лишь заставляет искушаться и страдать – слиться с Добрым Творцом, Богом-Абсолютом… Вот так, я считаю... А твой день рождения, милая Акко, мы отметим. Обязательно отметим!
- Спасибо… Рэй, я полностью согласна с тобой. Вспомнилось… старый романс.
Тамас душами играет,
Нас предал солнца белый свет.
Мы всё на свете потеряли,
285
Мы тьму, как маму обнимали,
И нашли Ответ.
- Вот и я надеюсь, что мы найдём Ответ... Только знаешь, я давно понял, что все способы познания мира, которые нам доступны; вся эта Астрология, Каббала и прочее – не слишком приближают к Ответу. Те учения, что доступны обывателю - искажённые огрызки Истинного Знания о Мире. Как никто из Власть Имущих не позволит «плебею» иметь мощное оружие – например межконтинентальную ракету, а максимум – перцовый спрей, или резинострел. Так и настоящее Знание ревностно оберегают Кураторы и Вершители, тёмные жрецы во власти… Спуская в «народ» размытые, противоречивые «куски» от Знания, тоже как «игру» - свей верёвку из песка, отдели зёрна от плевел… Но Им, Тёмным Вершителям, доступно такое, от чего у простого человека волосы встанут дыбом… Они – плетут для нас Сеть, задают правила Игры и двигают нас, подобно пешкам на шахматной доске. Но знаешь, что я думаю? Нам же кидают «огрызки» от Яблок Познания. А в этих «огрызках» тоже есть семена Истины… В нашей душе есть семена Истины, ведь мы сами – осколки Творца! Мы должны найти ответ в Себе, а все доступные нам науки, будь то Каббала, математика или природоведение, только ступеньки нашей Лестницы в Небо. Сеть, которую плетут Архонты и Познавшие их, что хранят, казалось бы, безграничную власть, тоже имеет ячейки-лазейки, и отбросив грузное Эго, все страсти, привязанности и обиды – можно пройти сквозь Сеть… Знаешь, я понимаю, пока мы не достигли полного очищения, но мы, наверно, на верном пути. Спасибо, спасибо тебе, Ловиса. Хоть встретив тебя, я обрёл привязанность, но благодаря тебе я так много понял, так много тяжёлых обид сбросил с плеч… Дай мне свою руку.
Ловиса подала старику руку. И Рэй закрыл своей ладонью страшные знаки на руке девочки-Меланхолии…
Они продвигались в темноте, освещая промёрзший мрак электрическим фонарём. Миновав зал заседаний, искатели вышли к лестнице. Здесь лестница была крутой, едва не вертикально уходящей вверх и закрученной по часовой стрелке на каменном столбу. На каждой площадке дрожали под ветром окна. Застеклённые такими же, едва пропускавшими свет пыльными витражами. Через них нельзя разглядеть улицу. Только на седьмом этаже стёкла оказались выбиты. И старик с девушкой перевели дух, сидя напротив зияющего проёма.
- Вот Грюнентрассе… Готфридплац, как на ладони… Вон – Тепличный Переулок. Тут раньше были теплицы и оранжереи. А там… - Девушка показала налево. – Туда мы обязательно спустимся. Сегодня. Я должна тебе кое-что показать.
Закончилась лестница. Девятый этаж оказался особенно просторным и гулким. Здесь не было мебели и картин, только стены из дикого камня, на которых кое-где висели административные карты и таблицы.
- Нам нужно найти лаз на чердак. Там могут храниться списанные излишки арсенала.
- Пошли туда. – Рэй потянул девушку за собой. – Я видел с площади окошко над левым крылом. Мне почему-то думается, люк именно там.
- Пошли.
И вправду, под самой крышей чернел узкий лаз. До него не меньше трёх метров.
286
- Ну, полезли… - Акко глядела наверх, как кошка на птичье гнездо. – Мы же для этого здесь, о Рай другого мира…
Старик с девушкой огляделись по сторонам. К счастью, в этом зале оказалось много старой мебели. Раймонд пододвинул тяжёлый резной шкаф. Тучи пыли поднялись в воздух. К шкафу Ловиса подтащила обитый бархатом стул.
- Я первый. – Сказал Рэй. – И подам тебе руку.
- Давай. Не упади…
Старик взобрался сначала на стул, потом, подтянувшись, залез на крышу старинного шкафа. Отсюда до люка в потолке оставалось чуть более метра.
- Давай руку!
Девушка протянула ладонь, сняв ватные варежки. Раймонд протянул свою, крепко ухватив узкую холодную ладонь.
- Бинго! И взаправду, списанную часть арсенала до сих пор не вывезли…
- Слушай, ведь суда никто не пробирался до нас! - Акко в восторге освещала фонариком просторный чердак. Пыль всё ещё летала в морозном воздухе. И гулял ветер. Гулял, почти как на улице. Только деревянные балки и черепица отделяли помещение от неба. Здесь довольно светло, и Раймонд раскрыл глаза от удивления. На чердаке, у стен и на полках, стояли и лежали сложенные штабелями мечи, сабли, шпаги…
Раймонд взял в руки первый меч и снял узкие жестяные ножны. Это кавалерийский палаш времён штатгальтера Альфонса Готфрида. На его рукояти красовались корона и четырёхлистный клевер. Он почти ровесник Траума! Рэй зачарованно покрутил палаш в руках, с плавным свистом разрубив воздух.
- А смотри-ка сюда! – Увлекала за собой старика Ловиса. Она показала на стену, на которой висели старинные фламберги, прямые романские мечи, страшного вида дузеге с широченным волнистым лезвием… Акко схватила чёрную изогнутую саблю.
- Гляди… - Девушка показала парню кривой почерневший клинок. – Это сабля ильшеман, ей больше трехсот лет! И Ловиса передала возлюбленному старое, потемневшее от времени оружие с золотой всечкой на рукояти.
Сабля ильшеман оказалась на удивление лёгкой и приятной в руках. На чёрном звонком клинке проступал витиеватый узор.
- В Траумштадте всегда любили холодное оружие. – Тихо сказала Ловиса. – Даже когда казалось, его век навсегда прошёл. Я тоже с детства люблю мечи и ножи. Жаль, у меня никогда не было своего клинка и возможности научиться фехтованию…
Увы, со времён Железного Гофмана, любое оружие в Траумштадте стало вне закона. Не говоря уже про ружья и гранаты – даже мечи и сабли стали запрещены к обороту. Обычным людям стало нечем защищать жизнь и честь от посягательств бандитов и произвола жандармов... Здесь, на чердаке старой ратуши, увы, не оказалось мощного дальнобойного оружия. Не осталось и гранат, патронов, пехотных мин… Здесь оставили в сутолоке эвакуации лишь старинное, давно списанное оружие, служившее верой и правдой далёким предкам.
287
- Ой, гляди-ка туда! - Девушка дёрнула старика за плечо. На противоположной стене висели луки со спущенной тетивой. - Это тоже луки ильшеман. Они были лучшими лучниками в мире! – Девушка сняла со стены короткий жёсткий лук, обклеенный пластинами из рогов дикого тура. Акко попробовала натянуть тетиву, но у ней ничего не вышло. Лук был жёстким, словно рессора грузовика.
- Знаешь, я всегда удивлялась, почему в сказках девушек часто изображают с луками… - Всё пытаясь натянуть тетиву, говорила Ловиса. – Для того, чтоб стрелять из него, нужно и вправду быть богатырём. К тому же... хм, грудь мешает девушкам стрелять из лука, тетива может зацепить и серьёзно поранить. А вот саблей! – И девушка, отбросив лук, сняла со стены двуручный мессер. – И я легко могу управляться!
Раймонд смотрел на любимую, и ему было смешно и страшно. Ловиса, закутанная в пуховик с кривым блестящим мечом в руках, который был едва не длинней её. Девушка явно походила на онну-бугэйся, только ни Раймонд, ни тёмная Акко не знали такого слова... Акко прекрасна и удивительна. Смуглая, угрюмая валькирия. Дочь Вильгельма и защитница слабых… Раймонд перехватил мессер из рук девушки. Это относительно новый меч – легендарный шниттер, изготовленный на Траумштадтском сталепрокатном заводе. Типовой, с клеймом завода и табельным номером. Грозное оружие. Лёгкий, упругий, бритвенно-острый. Новые шниттеры не ковали в кузне, а гидроабразивной резкой вырезали из листа стали 55MV - упругой, твёрдой и вязкой стали, из которой так же делали лучшие в мире рамные пилы. Затем мечи шлифовали, и закаливали в точнейших муфельных печах, а после - проводили отпуск клинка в течении двух суток. Траумштадтские шниттеры славились невероятной упругостью, их можно обернуть вокруг пояса, и меч выпрямлялся без малейшей остаточной деформации. Изделие получалось относительно дешёвым и очень практичным, в крепких руках способное разрубить надвое незащищённого доспехами человека. Шниттер – обновлённая копия легендарного эспенляндского меча - кригмессера, снискавшего славу в войнах прошлого. С кригмессером сражался Вильгельм. От обоюдоострых готических мечей, кригмессер отличал односторонний и чуть более широкий клинок с лёгким изгибом.
- Вот с такими мечами, – Говорила девушка, любовно поглаживая полированную кромку шниттера, – Экспедиция моей бабушки пыталась выйти к южному морю. Их взяли наравне с ружьями, чтоб отбиваться от диких зверей, или нежданных врагов, если встретятся на пути... Но людей там никто не встретил, и след ильшеманов простыл… Эх, как бы я хотела иметь такой!
Раймонд тоже был в восторге. В этом они сошлись с Ловисой – им обоим безумно нравились мечи и тематика древних сражений. Хотя и прискорбно, что на этом складе устаревшего и списанного оружия не оказалось ничего более современного – ни ружей, ни револьверов, ни гранат, ни даже мощных полицейских газовых баллончиков… Видимо, их вывезли в первую очередь, взирая на панику и обречённость в городе, на вспышки протестов и национализма… Правительство не планировало просто так отдавать свою власть, и обречённого народа боялось куда больше, чем синцев.
Раймонд взял в руки рекурсивный лук ильшеман, который девушка отставила в угол. Тетива, похожая на электрокабель, была прикреплена только к одному концу. Парень задвинул лук за колено, упёр в пол, и всем весом выгнул в обратную сторону. И вот, тетива торжественно зазвенела, как толстая фортепианная струна.
- Ого! – Воскликнула Акко. – Дай его мне!
- Подожди, я сам сперва. – И старик, затейливо улыбаясь, взял из колчана, висевшего на стене,
288
длинную тростниковую стрелу, увенчанную отточенным срезнем. Рэй натянул лук всеми четырьмя пальцами, прижав сверху оперение пальцем большим – как это делали западные рыцари. Лук был жёстким, слегка скрипел от времени. И старик, прицелившись в деревянный щит на стене, спустил стрелу.
- Бинго!!! – Поздравила «лучника» Акко. Стрела с грохотом вонзилась в щит. Раймонд перехватил вторую, и так же выпустил в цель.
- Слушай, ты прирождённый лучник! – Смеялась девушка. – Дай и я попробую!
Парень передал лук девушке. На тетиве осталась маленькая капля крови – Раймонд облизал палец. Ловиса, взяв ещё одну стрелу, натянула лук и стрельнула в тот же щит на стене.
- Мимо! Эх… Но я верю в тебя! – Обнадёживающе воскликнул Рэйг. Акко натянула снова. У девушки немного не хватало сил, она натягивала тетиву чуть в сторону от линии стрельбы. Лук выгибался не до конца, и слегка подрагивал. Последняя ильшеманка-полукровка выстрелила. Срезень свистнул в щит, но царапнув, отскочил от просмолённой фанерной обивки.
- Ладно, не моё это! – Рассмеялась девушка. – Но это так весело, блин, это даже лучше пианино!!!
- Смешная ты. – Улыбнулся старик-Раймонд. – Но самая любимая, добрая и красивая девушка на свете...
В глазах тёмной Акко блеснули слёзы благодарности. Девушка снова взяла в руки шниттер.
- Знаешь, ведь именно его я видела во сне... – Уже тихо и серьёзно говорила она. – И когда я держала его в руках, я и правда чувствовала себя непобедимой… Будто я взапрямь дочь Вильгельма и Принцесса Зверинии, защитница всех нечастных и угнетённых... Чёрная Ниэна –Утешительница… Не смейся только, Рай. Хотя я знаю, ты смеяться не будешь… Как бы я хотела унести его с собой!
- Опасаюсь, нас могут остановить на проходной, паршиво так вляпаться... – Грустно сказал старик. - Носить меч, ты знаешь, уголовное наказание, а уж если попадаться в лапы жандармов, то за реальное преступление, а не за такую глупость. Да и слишком приметный он. Сто-сорок сантиметров стали!
- Знаю. Но мне отчего-то близок образ Первопроходца и его клинка… Кстати, хочешь я дорасскажу тебе легенду про него?
- Да. Хочу. Давай на обратном пути, когда мы поедем на вагонетке.
- Хорошо. А теперь, нам нужно торопиться. И мы возьмём с собой вот это. – И девушка взяла из штабеля в углу два обоюдоострых кинжала-басселарда, как с картин Гольбейна. Один она протянула Рэю. - Возьми.
Юноша снял ножны. В его руках лежал простой, но добротно сделанный увесистый кинжал с ромбовидным сечением, и рукоятью похожей букву «Н». Рэй попробовал остроту. Опасный. Как и все клинки, выпущенные в Траумштадте. На нём вытравлено неброское клеймо: R&R. Братья Рудольф и Ральф, основавшие сталепрокатный завод.
- Хороший. Беру его из твоих рук. – И старик, прямо как рыцарь из старых легенд, поцеловал клинок, и спрятал басселард в рукаве пальто. – А ещё – захвачу это. – Раймонд взял стоящую в углу пехотную лопатку. – Для меня, как для земледельца – привычный инструмент. – Рэй улыбнулся. Лопата гармонично легла в руку. Маркелловская эпоха – на лопате легендарное клеймо
289
«Эйзернкройц» - старинное производство Вайхаузен, идеологически чуждое Гольдштейнам наследие Эйхенкройцев, но сохранившееся фактически до времён Гофмана, как лучшая частная фабрика по производству армейского холодного оружия и шанцевого инструмента. Раритет! Лопата потёртая, сильно уточенная. Кто знает, во скольких войнах побывала она… Железная часть немного погнутая, ржавая, но всё ещё прочная, как кряжистый старик-ветеран; и плотно насаженная на просмолённый черенок из боярышника, на вид почти новый. Лопатка не привлекает внимания, не вызовет вопросов у жандармов – всегда можно сказать, что, мол, я долблю ей наледь у калитки. Лопата длиной 65 сантиметров, довольно легкая; ей можно рубить как топором, наносить тычковые удары, прикрываться как щитом-баклером – например от брошенного в лицо камня или перцового спрея. И этот предмет дышал историей, дышал кровавыми окопными войнами, унёсшими в своё время цвет эспенляндских поколений… Ярость и гордость навсегда впитавшегося в металл пота и крови будто налила этот невзрачный предмет огнём – как меч Архангела для последнего боя с Дьяволом.
- Да… - Улыбнулся сутулый старик. – Макисары мы плюшевые. – С кинжалом и лопатой против Левиафана.
- Да… - Улыбнулась Акко. Но и пламя свечи способно обжигать…
Глава 26. Сломанные игрушки. «Скучающие Погонщики Ослов».
Здесь тучи садятся на серый хребет,
И небо роднится с землёю.
Здесь чист первозданный божественный свет,
Здесь воздух пропитан мечтою.
Здесь дышится легче, и чище вода,
Здесь дожди обернутся снегами.
Здесь всё неизменно, так было всегда,
На границе земли с небесами.
Там сокол расправил крыло на ветру,
Под тобою парит в поднебесье.
И звёздной ночи сестрицу-луну,
Коснётся мотив дивных песен.
Здесь ели угрюмо скривились к земле,
И солнце за облаком тонет.
Ладони протянем к полночной звезде,
Где ветер метелями стонет.
И бездна разверзнет холодную пасть,
Светило дневное поглотит.
290
И тьма обретёт безвозмездную власть,
И льдом закрепит на восходе...
Так получилось, что в Кальгортской пустыни я провёл один год. Хотя приезжал туда, как и Варфоломей, как Ларри, как Эттвуд Порко – навсегда. Я искал тихой смерти в Пармской тайге, почти как те старики и безнадёжные больные в старом Винтерванде, что уходили в одиночестве в седую тундру, и принимали неизбежность. Их боль, агонию, бред или морок; их распад и трупную вонь – не видел никто из людей. Безнадёжной болезни лучше без свидетелей… Ибо даже добрые люди, видя страшное мучение и ничем не способные помочь – превращаются в невольных палачей. И почти всегда начинают отворачиваться от чужой боли, ведь настоящая боль, душевная или физическая – мерзкое зрелище. Пусть лучше оно не имеет свидетелей…
За год пребывания в Кальгортской пустыни, я много бродил по окрестной тайге. Я сроднился с нею, стал «лесным человеком», бродягой первозданной Пармы; и мог по несколько дней не возвращаться под сень монастыря, ночуя прямо под звёздами. В холода я укутывался, как в кокон, в армейскую брезентовую плащ-палатку, делал настил и навес из елового лапника. В тёплые летние ночи я лишь накрывался плащ-палаткой с головой, спасаясь от бледных, медлительных, но чрезвычайно крупных и злых комаров. По сырым низинам обитал чёрный гнус, мелкий и кровожадный, от него спастись было почти невозможно… Но это мелочи; я не так уж тяготел к комфорту…
В лесах, особенно на исходе лета, в самое благословенное время - видимо-невидимо грибов; больше всего я любил обабки и подосиновики, и конечно же, белые – но их было немного. Когда есть грибы, можно неделями жить только на них, туша их в котелке с крапивой и черемшой. А когда хочется сладкого – тайга щедро одаривала ягодами. Сколько их там в июле и августе! Особенно в сосняках-зеленомошниках, на высокогорной тундре и сфагновых болотах… Я впервые познакомился с голубикой, черникой, морошкой, шикшей… А как восхитительна таёжная земляника! И сладкая, как мёд, малина, и бодряще-кислая дикая жимолость… В родных Юшлорских степях, по которым я совсем не тосковал, из диких ягод росла лишь клубника; да изредка, в основном на юге Акелдамской пустоши – дикая вишня…
Я редко рыбачил один. Это хобби, признаться, не особо прижилось. Хотя хариус и пелядь северных рек, это что-то! В лесу мне не бывало страшно... Даже тёмными тревожными ночами, в сырых шелестящих осинниках, зная, что вокруг на сотни километров, не считая Монастыря и села Кальюрт – ни единой человеческой души... В Кальюрте проживало полторы тысячи человек, и население стремительно сокращалось… Не было работы, развлечений; не оставалось перспектив в северном таёжном райцентре… Разве что работала частная пилорама, да население разбирало на металлолом давно заброшенную Верхне-Плаквинскую узкоколейку… Почти пятьсот километров рельсов, проложенных через горную тайгу. И ночами, даже там, в местном «светочи цивилизации», совсем рядом выли волки; а зимой, говорят, они едва ли не каждую неделю таскали скотину…
На север, восток, и северо-запад - простирались незаселённые и неисследованные земли – хребет Мермаунт, или Мередианные Горы, как великий каменный пояс опоясывал поперёк весь Эспенлянд, уходя своим северным концом в Снежное Море.
- Парма – ещё не Север. – Часто говорил Варфоломей. Кальюртский район, только начало Настоящего Севера, что простирался ещё на две тысячи километров до самых арктических пустошей и фьёрдов Снежного Моря. Шестьсот лет назад те края начинал исследовать сам Эспен
291
Ллойд, но с тех пор Север практически так и не был освоен. И это здорово. Его чарующее, как бы звёздное дыхание исцеляло души, что так нуждались во врачующей прохладе и первозданной чистоте… Святой край; и порою хотелось, из благодарности и глубокого почтения к этой земле, припасть к ней челом, и обнять седую древнюю мать…
За время таёжных скитаний, я не встретил ни одного опасного дикого зверя. Только видел их следы, порою протоптанные поверх моих, какие-то пару минут назад, когда я думал возвратиться по тропе. Видел шерсть, прилипшую к смоле, и жуткие следы медвежьих когтей на деревьях… Я часто слышал волков ночами – их леденящую душу подлунную песню. Слышал чудовищный треск в паре десятков метров, будто танк продирался сквозь буреломы. Но ко мне никто не подходил. Разе что относительно безобидные лоси, кабаны, и зверушки помельче. Они обычно сами пугались меня, и спешили скрыться. Или скрывался я, ведь лосю и кабану лучше не переходить дорогу – это его дом, его край. Я - гость. И я уважал Хозяина. Возможно поэтому, тайга и была благосклонна ко мне…
Не раз доводилось мне слышать жуткие рассказы монахов и Кальюртских охотников о гигантских волках-людоедах, весом под сто килограмм, что заходя ночами в село резали телят и свиней, разрывали цепных собак, и даже нападали на одиноких гуляк прямо на улицах Кальюрта. Последнее такое убийство, говорят, произошло два года назад. Волки растерзали ребёнка…
Рассказывали и о медведях-шатунах, худых, как сама смерть, и не желающих умирать, даже когда мощными ружьями были разворочены в фарш их череп, органы, и позвоночник… О шатунах, что вламывались зимой в дома… О старых горбатых соломенных медведях – особом подвиде, вес которых доходил до тонны, а свирепость не знала границ. Позже в Вальдштадтском краеведческом музее я видел чучело такого медведя с светло-соломенной косматой шерстью и большим горбом на спине. Когти медведя напоминали серпы, и были немногим короче…
Тем не менее, мне казалось, что в лесу меня хранит какая-то добрая сила. Что захожу под его сень не как враждебный пугливый колонист, а как истосковавшийся блудный сын возвращается домой… Это трудно передать словами. Но я будто дружил с древними духами Пармской тайги, и был с ними одной крови… Я не боялся смерти. Я готов был встретить её с пониманием и грустной улыбкой…
Может поэтому, она обходила меня стороной.
Варфоломей не раз предупреждал меня. Он говорил - бойся Ворока – злого духа тайги, быстрых рек и ущелий... Бойся его - ловца первобытных кошмаров, и не искушай Судьбу. Ворок проявляется, когда мир истончается своим полотном, и незримое обретает плоть.
Кто такой Ворок, спрашивал я? Варфоломей отвечал: он воплощение ужаса человека перед первобытной Природой. Он оборотень, но не пресловутый человек-волк; для тебя он станет тем, кого ты больше всего боишься в тёмном лесу… Он знает о тебе всё, и если возьмёт тебя, никто никогда не найдёт… Ворок - демон, приходящий из параллельного мира, он может увлечь за собой… Когда бьёт Маятник Земли, пространство вибрирует как камертон, и стирается грань между канвами реальностей… Что казалось страшной сказкой, обернётся былью. Сколько нечисти скрывают чёрные карманы вселенских складок… В Парме много литосферных разломов, говорил старец; оттуда текут соки земли, питающие и хорошее, и дурное… Какую силу способны взрастить они, извергнуть из чёрного Лона, тебе лучше не знать... Здесь, под Пармой, земля живая, не присыпанная километрами песков и глин, как у вас. Здесь удары мятника-камертона меняют мир, и меняют страшно.
292
Я всегда с интересом слушал Варфоломея. И, признаться, сам ощущал под собою беспокойство земли, о котором говорил загадочный старец. Так бывает в горах, на разломах... Ты будто ходишь по шкуре титанического Зверя, и слышишь, как бьётся его сердце, как вздымается могучая грудь… Ты даже различаешь его мысли – они ворочаются, как грозовые облака из огня и камня… Я слышал стон бездонных недр, Земля о чём-то говорила мне, она жаловалась… От её инфразвука леденела кровь, а через завесу скреблось что-то, о чём не принято говорить... Разве что, на «Ферме Дураков». Пару раз, глубокой ночью, я видел странные лучи, поднимающиеся от земли к звёздам. Сначала красный и тонкий, будто лазер, он остро и неприятно мерцал, шарил по ночным светилам и тонул в черноте. А потом, дрогнув, гас; и я наблюдал, как от земли к звёздам поднимаются пульсирующие бледно-голубые сгустки… Потом, и они таяли в темноте, а в глубине недр активизировалось знакомое приглушённое жужжание.
Я совсем не храбрец, но здесь, все эти явления не вызвали паники и психических травм. Напротив: я припадал к Земле ладонями, ушами, я слышал её, разговаривал с ней. Здесь я впервые почувствовал вращение Великого Маятника, что монотонно гудел, как работающая под подушкой электробритва. А временами начинал протяжно быть: «Боммм-Боммм…». И я закрывал глаза, отдавшись странному, тёмному, потустороннему потоку…
От старых солдат можно слышать, что на войне погибают те, кто больше всего цеплялся за жизнь. И выживают те, кто хочет с этой жизнью расстаться… Клад находит тот, кто его не ищет, по воле случая; а кто кладёт на поиск всю жизнь – только теряет средства и время… И любят обычно тех, кто в любви не нуждается, а кто вымаливает любовь у Вселенной – получает одиночество и предательства.
Быть может, я потому и не сгинул в дремучих лесах, что не боялся, и был почти равнодушен к собственной смерти… Наверно, иногда можно проехаться, как на сёрфе, на пресловутом «законе подлости», но только тогда, когда тебе будет всё равно на результат...
Обойти и исследовать даже ближние окрестности монастыря почти невозможно. Даже воображаемый квадрат территории, с углами в Верхней Плакве, урочище Крапивная, бывшем посёлке ПармЛага «Красные Глухари», и горой Большой Тылль. Меня, как для человека, выросшего на плоской, как поверхность моря, равнине, не переставала водить тропами лешего пересечённость и лесистость Пармы. Перепады высот превышали 2,5 км по вертикали, от речных долин, ложбинных болот, до снежников на скалистых вершинах. Совершенно не было плоских площадок, размером хотя бы с футбольное поле. Везде уклоны, обрывы, камни, дебри… Если можно было поглядеть сверху, взору предстала бы поверхность, похожая море в лютый шторм. Горы – застывшие волны, которые тоже медленно вздымаются и низвергаются в долины… Святые седые Мермаунтские горы, вершинами собирающие туман; древние, как опоры земли, и безмолвные, как само небо. В ложбинах меж хребтов всегда протекали реки – прозрачные и ледяные, и ревели водопады; в сырых замшелых ущельях таили свой зёв предательские карстовые воронки…
Лес в Парме, и вправду – в основном липовый. Частый-частый, с густым подлеском и травостоем. Много вездесущей осины, здесь «эспенки» кривые, замшелые, болезненные… Не похожие на наших степных красавиц с лоснящейся зеленовато-серой корой. Равно как и берёзы, в тайге чёрные и бородавчатые, и только ближе к верхушке знакомые берестой. Выше по склонам, где всё сильнее оголялись скалы и курумы – выживал под ветрами кедрач, можжевельник,
293
кривостойные ельники… Берега рек вплотную к воде скрывали тала и черёмуха, ольха и рябина. На заболоченных заливных лугах трёхметровой упругой стеной рос Чёртов Борщевик.
В начале сентября я взобрался на самую высокую гору Среднего Мермаунта. На гору Большой Тылль, высотой почти три километра. Впрочем, не на саму вершину горы, а на небольшое каменистое плато, которое называли «Пузо». Взобраться на отвесную кварцитовую стену его «Плеч», стало бы достижением и для экипированных альпинистов... Вечные снежники лежат там; преданно и неусыпно висят грузные влажные тучи, скрывая мрачную вершину от ненужных глаз… С этой горой связана трагичная легенда. Прошлые хранители здешних мест рассказывали, что давным-давно на Парме жил добрый великан, звали его Большой Тылль. Он помогал людям, охранял родной край от врагов и несчастий, и растил свой великанский огород, и капуста на нём была размером с луну. И жена его, великанша Пирет, выжимала тучи, проливая их тихим дождём, и ночами зажигала светильники-звёзды. Так продолжалось тысячи лет, пока не обнаружил эти земли Красный Дракон. И принялся Дракон пожирать людей, и яд он впрыскивал в сердца выживших; и брат пошёл войной на брата, а сын – на отца. Увидел это добрый Тылль, и сразился с Красным Драконом. Чудовищной была эта битва. До сих пор бездонные ущелья и пропасти – шрамы земли, что была как пашня испахана когтями Дракона, и борозды этой пашни поднялись выше облаков... В той чудовищной битве Дракон победил Большого Тылля, и обезглавил его. С тех пор Пармские земли узнали горе; и люди уже не стали прежними, и тьма легла на благословенный край… А Большой Тылль превратился в гору, у подножья её – Голова-Камень. Где пролилась его кровь – текут теперь чистые, как слеза ангела, реки... А жена Тылля, великанша Пирет, окаменела от горя по другую сторону Плаквы-реки; и теперь, возвышаясь над тайгой, над облаками, стоят два каменных великана - молчаливые и бессильные стражи липовой Пармы…
Несколько раз я ночевал на озере Чахлый Рёк. Находится оно в глубоком разломе, в трёх днях пути от Пустыни. Дорога туда – едва заметная тропа вдоль берега Рёквы, протоптанная зверьём да охотниками. Тропа проходит по заболоченной низменности, зажатой между двух горных хребтов, Пасиком и Медвежьим. Низменность заросла хвощом и папоротником, и солнце туда не заглядывало даже в полдень. По берегам верхней Рёквы – буреломы, и предательски заросшие травой промоины, где в желтоватой воде по скользким камням ползали раки. Рёква вытекает из Чахлого Рёка, убегая далеко на запад, к равнинам Дождевого Предела и Паласскому Морю… Озеро Рёк – бездонное. Все попытки измерить его глубину терпели неудачи, и лот проваливался в бездну на километр и ниже. Считается, что озеро это - отверстие, через которое Подземный Океан, что лежит в десятках километрах под поверхностью земли, сливает излишки воды. Вода в Рёке всегда чёрная и пульсирует. Озеро мертво. Даже птицы не щебечут вблизи... А я любил подолгу сидеть на его берегу, на толстом стволе плакучей ивы, что прогнулось над бездонной водой. Сидеть, и просто смотреть в Око земли…
Потом приходила золотая осень. И тайга облачалась в жёлто-багряные краски… Таких листопадов я не видел нигде в жизни… Прощальные танцы огненных листов кружили голову; и дурманили пряные запахи зрелых трав... Сколько грибов дарил лес! Грузди, опята, маслята, лисички… Монахи заготавливали их впрок, солили, сушили; или тушили в чугунке с луком и молодой картошкой…
За листопадами пришли затяжные дожди, и Кальгортская пустынь неделями плыла в тумане, обдуваема всеми ветрами, и сон покоем давил на грудь… В начале ноября выпал первый снег. Он
294
шёл всю ночь, шуршал по жестяной крыше... Ледяная крупка. Дыхание Войпеля. Благословение звёздного Севера... На склоны Помяненного хребта, Пасика и Малькырта, под утро легли белоснежные сугробы. И больше не было дождей. Зима на шесть месяцев стала единственной хозяйкой этих мест.
Зима в Парме оказалась довольно комфортной. Удивительно, думал я… Как же возможно такое, что здесь, на тысячу километров севернее родного Траума, и на полтора километра выше – такие мягкие снежные зимы, и температура в основном - 5, - 10, изредка - 15 градусов; в то время как у нас, далеко на юго-востоке отсюда, даже без Окон – минус 30 считалось «ещё не холодно». Климат Пармы мягкий, сюда с Западного океана морской ветер гонит без конца тяжкие облака и свежую прохладу большой воды, и тучи цепляются за горные хребты, оседая на них туманом и моросью… Мне очень нравился местный климат. Без лютых морозов, без жары, почти без солнца. Я хотел остаться здесь навсегда. Но старец Варфоломей не раз напоминал мне. Он говорил: твоя судьба – не здесь. А я испытывал смешанные чувства. И одно из них было – обида. Как обида бездомного пса, которого собираются выгнать из приютившего дома. Хотя, в то же время, я и сам не хотел провести всю жизнь в обществе троих мужчин, пускай даже – самых лучших, из всех людей, что мне доводилось встречать… Впрочем, были ли монахи людьми – иногда тень сомнения опускалась на сердце…
За время пребывания в благословенной Пармской земле, мне довелось пережить кошмар. Это стало тяжёлым, мучительным испытанием…
Был дождливый апрель. Когда сугробы уже сошли, и прелые листья дурманят своим ароматом, а тучи висят – протяни руку. На тракте, в тридцати километрах от Кальюрта, мощным паводком разрушило мост. Село оказалось совсем отрезано от мира, нужно срочно было строить новую переправу через могучую Плакву. Варфоломей, Ларри и Эттвуд надолго покинули Пустынь, они работали и ночевали в Кальюрте, это был хороший шанс заработать. Я остался один. Один в огромном старинном доме на каменистом плато на высоте 963 метра. Не знаю, что случилось тогда; я, проведя десятки ночей в первобытной тайге, здесь уже вечером ощутил что-то нехорошее. Монахи ушли рано утром. День я провёл на улице – надо было подкармливать пчёл, они скоро начнут пробуждаться, а запасы мёда истощились за зиму… Я ставил в ульи кормушки с густым сиропом… Потом рубил дрова. Но дождь к вечеру стал сильнее. На плато опустился сырой туман. Подгольцевые ельники загадочно шумели и качались, хотя был полный штиль. Воздух загустел. Я отчего-то ощутил страшную тоску, близкую к делирию: хотелось выть, рвать на себе одежду… Потом налетел ветер, и какой-то чудовищно-низкий рокот донёсся из сумеречного леса. Всё нутро оледенело, помню, как сейчас, я из последних сил, борясь с параличом, сумел скрыться в дверном проёме и затворить за собой дверь. Хлипкую, деревянную дверь с маленьким смотровым окошком. Далее я не мог сделать ни шагу. Сумерки сгустились, сырой воздух стал фиолетово-серого оттенка. И я увидел взором, который невозможно было скрыть за веками или отворотить, Его…
Он заговорил голосом, который нитями вытягивал нервы и тянул, тянул мою руку к дверной ручке…
О трёх ногах… О семи головах… О глазе одном… Что течёт молоком…
О железных когтях… О козлиных рогах… О отвисших грудях…
295
Плакву выпью… В Рёк загляну… Тылля Большого за горло возьму…
Тысячи грудей набухло… Тысячи удов скрипят… Тысячи солнц потухло… Тысячи душ протухло… Тысячи хлебов пожухло…Тысячи ртов говорят… В кожу мою облачивши… Мясом утробу набивши… Семенем лоно наливши… Уд и муде теребивши… Слово молитвы забывши… Дверь предо мной открывши…
На роги жертвенника заклят…
Я помню, как тянулся к дверной ручке, а с другой стороны к ней тянулись десяток мохнатых когтистых лап… Помню, как внизу моего живота зашевелились скользкие щупальца, поглаживая органы и парализуя мерзким потусторонним кошмаром… Как завороженный я заглянул в смотровое окошко, и узрел за дверью бледную семиголовую свинью высотою с дом, вставшую на дыбы. Она потрясала сотнями набухших грудей, из которых сочилось густое белое молоко… Груди шевелились, и из них, прорвав жирную, как парафин плоть, полезли чёрные металлические пластинки, острые, как тонкие лезвия... Они звенели о стекло, а плоть взрывалась страшными ранами… Рой лезвий жужжал, как пчелы, и пожирал плоть мёртвой свиньи… Шесть жутких голов, без глаз и без ртов, испускали тоскливый визг, а одна голова, я не сразу осознал это… То была моя голова, перекошенная омерзительной гримасой, с толстым рогом, застрявшем во рту. И только один белёсый глаз таращился на лбу, из которого текла белая, в сгустках, жидкость… Из свиньи вылез Демон, и выглядел он, как Самая Красивая Женщина, что только можно вообразить… Она распахнула чёрные крылья, как сама Неброэль, и из мужских её чресл выполз скользкий змей с ликом Мастемы… На демоне красное платье, а на голове её – корона из бледных эрегированных членов, выпускающих густую, с крупинками и сгустками, сперму... Дьяволица улыбалась, самой милой лучистой улыбкой на свете, невинной, как кровь агнца… Я чувствовал, как под гладкой кожей её кричали закланные души и ворочалась сшитая плоть… Демон улыбался мне, а я всё думал, что где-то уже видел Её…
Потом она набила осколками мою кожу, показала её мне; и я понял, что стою освежованный, и кто-то держит спусковой крючок моих нервов, готовых в любой момент взорваться болью… Женщина вдохнула в набитое чучело жизнь, и кукла поклонилась Ей… Я видел всё это, стоя за стеклом, а пальцы мои задеревенели на дверной ручке... Что-то заставило обернуться меня к зеркалу, что висело напротив двери, и в нём, подрагивая в загустевшем сумраке, горел семиглавый золотой светильник, над которым восходило Всевидящее Око… И всё вокруг превратилось в роковой чёрный водоворот, затягивающий в бездну…
И вдруг, я вспомнили слова молитвы. Молитвы Звёздных Детей, которую читал в далёком детстве, в той самой потрёпанной книге, которую любил класть под подушку… Песни о Падении Альвара.
Я словно отделился от тела, весь превратившись в молитву. Я твердил:
Господь мира Надзвёздного, справедливый Добрый Творец... Тот, который никогда не ошибается, не лжёт и не издевается... И не узнает погибели в мире бога чужого... Дай мне познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь... Вложи в мои руки меч, в сердце – безстрашие, а в уста – истину. Выведи меня из искушения, Избави от когтей лукавого... Я часть света Твоего, часть духа Твоего, я призываю Тебя, я возвращаюсь к Тебе… Ибо я не от мира сего, а мир сей – не мой.
Ибо я не от мира сего, а мир сей, не мой…
296
И в Этом мире наступит Царство Твоё. Наступит, и никогда не уйдёт… Никогда не уйдёт…
Никогда не уйдёт…
Я не видел ничего, не слышал ничего, кроме своей молитвы. Она заполнила всё. Она как свет – нежный, бело-жёлтый свет, что ласкал, обнимал за плечи, заполнял собою невесомое тело и дух, который вдруг я ощутил могучим, как огнекрылый серафим, и грозным, как меч архангела… За моими плечами стояло великое воинство – а я плакал, плакал от восторга и счастья, мне было так хорошо, так хорошо, как не бывает на земле… Нет, не бывает никогда! Я сокрушил демона. Смёл его, как огненный вихрь трупного червя… А потом… Потом я потерял сознание. И последнее, что я видел, это склонившегося надо мной большого косматого волка, и он улыбнулся, осторожно лизнув меня в лицо…
Проснулся я поздно. Я лежал у закрытой двери, а в окошко ласково просился свет полуденного солнца. Щебетали птицы. Звенела капель. Капельки ночного дождя и конденсат срывались с деревьев и крыши. Я отворил двери… Лицо обласкал тёплый, совсем весенний ветер… Запахи древесной коры, прелых листьев и трав, смолистых елей… Небо было голубым-голубым…
Чуть позже я обнаружил, что все пчёлы в ульях погибли… А дверь снаружи обожжена, будто под ней развели костёр…
В следующие ночи всё было спокойно. Только встреча эта, чем она была – я не знаю до сих пор, убила какую-то часть живого, что было внутри меня…
Монахи вернулись на седьмой день отсутствия. Я, хоть и любил одиночество, обрадовался их возвращению. Был ясный, солнечный день. Трава подсохла, летали ласточки. Но я сразу увидел, почувствовал, какую-то горечь и тьму, исходившую от Варфоломея. Его лицо сделалось худым и серым; в обрамлении седых волос и чёрной скуфьи, оно казалось совсем погасшим.
Он отвёл меня в сторону тогда, и сказал: «Ты должен уйти завтра на рассвете».
Я всё понял тогда, и даже кое-что, чего понять нельзя. Что можно только почувствовать...
Вечером, пока никто не видел, я закопал на маленьком холмике близ монастыря кедровую шишку. Я представил, что на следующий год из земли появится робкий пучок колючек, а через сотню лет – могучий прекрасный кедр раскинет крону над крышей монастыря, и каждый год он будет дарить монахам свои плоды. Доживут ли Ларри, Варфоломей и Эттвуд до первых плодов этого кедра? Вспомнят ли они обо мне? Или росток, не увидев неба, погибнет, а монастырь станет гиблым урочищем…
«Расти большим-большим, прекрасным-прекрасным…» - Прошептал я, полив закопанную шишку ключевой водой.
На рассвете я ушёл. Но уже за воротами монастыря меня догоняет Улыбчивый Ларри, и передаёт незапечатанный конверт с листком внутри. Я смотрю ему в глаза, и вижу бездну. Бездну космоса… Это не человек уже, нет... Бледный, полупрозрачный, и лёгкий как призрак. Вечный юноша, в его полвека он выглядел на шестнадцать... Он улыбается мне, но не ртом. Его рот всегда кривит жуткая гримаса. Он улыбается глазами. И кивает: мол, возьми. Помимо конверта он протянул мне узелок с ароматным мёдом и вялеными ягодами. Я как никогда прежде вдруг увидел всю его
297
судьбу, его жизнь, и меня пробрала дрожь. В тот миг я понял, что стою напротив Святого. Но сколько неземных страданий выпало на долю этого УЖЕ не человека…
Я ушёл.
В Кальюрте я удачно успел на вечерний автобус до городка Старый Алатырск; от него до Вальдштадта оставалось не больше десяти часов. Там автобусы ходят чаще... По сторонам, куда бы вы не ехали в Липовой Парме – всё те же бесконечные леса и горы, подёрнутые синевой… И апрель улыбался мне во след; южнее, на подъездах к Вальдштадту, уже показались среди рыжей сухой травы подснежники, а у теплотрасс и вовсе зеленела свежая мурава… Я развернул листок, который передал мне монах Илларион.
«Ты знаешь, брат, кедр твой вырастит. Я обещаю его поливать и пропалывать вокруг сорняки. Но нам не доведётся отведать его плодов… Впрочем, не пройдёт и столетия, и ты доберёшься до собственной Шишки, поднявшись на 33-ступень. Лестница будет терниста, но оно того стоит...
В моём роду у всех была непростая судьба. Я расскажу тебе про своего деда. Он провёл всю жизнь в ПармЛаге, и умер там, так и не увидев свободы. За что же, спросишь ты? В 2915 году его арестовали, как подозреваемого в деле об одном крупном хищении государственной собственности. Я точно знаю, что его били. Там всегда били… Так вот дед не склонился перед мучителями и смеялся им в лицо. Вскоре выяснилось, что Иван (так звали моего деда) – невиновен. Но начальник полиции, что допрашивал его, подошёл к нему, и сказал: «Слишком гордый ты. В моём кабинете люди ползают на брюхе, а ты мало того, что шапку не снял, как вошёл впервые, так ещё и в глаза мне смотреть осмелился, и сапога не целовал, топчущего тебя. Я сделаю так. Чтобы ты знал своё место. Люди должны знать своё место, иначе на земле будет хаос. Для общества, страны, и для твоего же блага (о чем ты ещё не раз поблагодаришь меня), будет хорошо, если на следующей недели ты поедешь по этапу валить лес на Север».
Вот так сложилась судьба моего деда. Он, хотя бы, к тем годам познал Любовь, оставил наследника… Он так и не сдался, до конца. А если вы не сдаётесь, это имеет значение…
Я тоже любил. Любил сильно-сильно. Только мы с Нею даже не держались за руку. Любила ли она меня? Теперь, я в этом уверен. Я очень многое стал знать. Не верить… Именно знать.
Теперь я чувствую. Просто чувствую, что Её уже нет в живых. Здесь. На этом свете. Её звали Оля. Самая красивая и удивительная девушка на свете… Ангел, с пепельными волосами. Жалею ли я, что мы так и не сделали друг друга самыми счастливыми людьми на земле? Возможно… Об этом жалеет какая-то часть меня.
Но как говорится: там, где мы ломаемся – мы становимся сильнее. Потеряв великое счастье, я обрёл великое Знание, и великую Силу. Я понял Всевышнего, я разжёг в себе его искру, и она, став милосердным пламенем, сжигает меня... Сжигает всё мирское, людское, всю низость и невежество, ошибки… Я не жалею о потере своей бывшей Личности, своего Эго. Скоро настоящий Я вернусь к Творцу, обрету вечное пристанище в Его царстве… И я чувствую, что и ты скоро откроешь в себе Путеводную Звезду, что приведёт тебя в Истине. Но ты пойдёшь другим путём. Более долгим, но более… простым, лёгким.
Знай, в Системе, которая удерживает нас, противоборствуют две силы, и доминирующая хочет, чтобы ты страдал. Твои гены как паутина улавливают беды и ограничения; как радиоприёмник –
298
улавливает волны, которыми пронизан эфир, и превращает в Судьбу. Тебе дана не самая лучшая «настройка», лока, роль в Игре… Я говорю и про проклятие рода, и внимание к тебе Тех, чего внимания лучше не привлекать… Но Искра твоя не погаснет, и она – пройдёт сквозь путы…
Сейчас начинается такое время… Равновесие Системы сильно пошатнулось. Это привело к активизации иных, внешних сил. Начинается Великая Жатва, Хаос, Перезагрузка... Этот мир будет знатно трясти.
Один юродивый старец говорил: «Когда времена приблизятся к бездне, любовь человека к человеку превратится в сухое растение. В пустыне тех времён будет расти лишь два растения – растение выгоды и растение самолюбия. Но цветы этих растений можно будет принять за цветы любви. Всё человечество в это проклятое время поглощено будет равнодушием...».
Люди действительно стали много грешить… Игра противоборствующих сил перестала быть «честной». Грех – это невежество. Это когда плоть над духом властна. Посмотри, все смертные грехи – будь то гнев, гордыня, похоть, обжорство – всё исходит от плоти разнузданной, когда воля Духа над ней ослабевает... Плоть без духа – сосуд из жадности и греха. Эгоистическое «животное» внутри нас, которое мы должны обуздать и «принести в жертву». Подчинивший плоть свою – обретёт силу над судьбой и материей.
Ты знаешь из учения Сурали, что Вселенную создал Творец-Абсолют. Назовём его Айн-Соф. В его бесконечности родилась Плерома – общность эонов – проявлений и сил во Вселенной. Один из эонов – София, или «мудрость» решил сотворить «сына», который сутью своей отличался бы от Плеромы. София хотела, чтобы «сын» осознал себя как «Я», и это стало ошибкой... Самосознание себя, как отдельной Личности, отделило новоиспечённое «творение» от Вселенной-Творца, оставив его в изоляции. Назовём «сына» Софии Сатанаэлем. Так вот у Сатанаэля, сотворённого по образу и подобию Творца, во власти оставалось достаточно «света» - первозданной силы «первого вздоха Творца» - Большого Взрыва, которая всё творит. Но свет этот смешался с эгоистическим самосознанием Сатанаэля, и стал дурен, стал плох. Из «чёрно-белого» света, в процессе «кристаллизации» родился Адам-Ришон, детище Сатанаэля, вобравшее в себя всё от «отца». По сути, Адам-Ришон, единый, первородный Адам – нечистое подобие Плеромы – сгусток сил, желаний, амбиций, который распадался и дальше на мириады «душ». Души эти, «тяжелея и кристаллизуясь», всё больше отделяясь друг от друга, создали всю нашу Систему, жизнь на нашей Земле, и не только. Каждая душа, каждая «сила» – имеет в себе «изначальный» свет. Крохотную частицу Айн-Софа, переработанную и осквернённую Сатанаэлем и собственным «нечистым» самосознанием. Мы – и есть Сатанаэль, «клетки» его тела. А Сатанаэль – болезнь; будто раковая опухоль на теле «Доброго Творца» - или Плеромы, или Мирового Древа… И мы, являясь каждый «клеточкой» Сатанаэля, все вместе имеем над ним огромную власть. Мы капля в океане, но что есть океан, как не множество капель! Если бы каждая капля поменяла свои свойства – свойство изменил бы и «океан». «Океан», который в свою очередь – капля Вселенной, грязная и отравленная, вновь стала бы чистой… Человек способен повлиять на всю Вселенную! Вот что я тебе скажу… Но предпочитает существование в борьбе, паразитировании и потреблении, как раковая клетка Вселенной...
Победить «болезнь» в себе – не просто. Девять печатей наложено на Дух! Девять оболочек собственного «Я», и девять сфер Архонтов охраняют гомеостаз Локальной Системы «Сатанаэль». Дух – сокровище, спрятанное в нас. Негаснущий вечный огонь Творца Мироздания – искра его первого вздоха. Система больше всего боится и не желает, чтобы мы обнаружили это сокровище,
299
над которым она не властна… Что мы распустимся, как кувшинка под солнцем, пройдя сквозь толщу грязи и темноты.
Цель Системы - не уничтожить вечный огонь Творца, имя которому ДУХ, а спрятать или испортить его настолько, чтоб ни один из нас не смог найти пути назад, к Истине. И тем самым принеся не смерть, но вечную боль человеку. Организм «Системы» питаются болью и переживаниями своих собственных «клеток»! Как змей-Уроборос, замкнутый в кольцо и пожирающий собственный хвост. Голова его – вершина эволюционной «Пирамиды», поедает свой отмирающий хвост, и чем больше «голова» растёт и крепнет, тем быстрее пожирает «идущих в конце». Именно из-за несовершенства «самоедской» Системы, идёт постоянная Игра – борьба двух противоположностей – добра и зла, света и тьмы, головы и хвоста… И «хвост» в ней хочет быть «головой», но не понимает, что это тоже – ловушка…
Локальная Система «Сатанаэля» энтропична, в ней нарастает хаос, и она разрушает сама себя. Нет восходящей эволюции – нас обманывают... Эволюция, по факту, идёт по нисходящей спирали… Теряя изначальный божественный свет и любовь – Дьявол теряет возможность Созидать и Радоваться. Ненасытная голова «Уробороса» требует всё больше, а «хвост» его укорачивается… Равновесие нарушается в сторону «зла» и всепожирающей жадности… А потому Система всё сильнее нуждается в «топливе» – скатившихся и брошенных в «хвост» частей «Адама», а по сути – сама пожирает себя. Потому существующим силам, пытаясь саморегулировать энтропию, потребовалось уплотнять Сеть, ужесточать Игру, превращая планету в тюрьму-скотоферму, в первую очередь для тех, кому назначено стать «топливом»… Хотя изначально наша Локальная Система и главенствующие силы-Архонты были «добрее», а «голова» и «хвост» почти не были выражены, пребывая в относительном равновесии. Говоря «Дьявол», «Сатанаэль», я бы не сказал, что он - «личность», в человеческом понимании. Он - Закон Локальной Системы, её всеобщая душа, состоящая из целого сонма демонов, эгрегоров, сущностей… Но все они, как плоды одного древа, имеют единый корень в этом Законе…
Знаешь, в чём отличие локальной системы Дьявола-Демиурга, от Вселенской системы Творца Айн-Соф? Дьявольская Система построена на борьбе противоположностей. Это правило Игры – вечная борьба двух начал. Злого, и Доброго. Только «доброе» в этой Игре переплетено со «злым», и ненавидя друг друга, сражаясь друг с другом, они лишь ускоряют Игру. Любой «добрый» поступок «в Системе» питает «зло», и всё, что требуется для выхода из Игры – перестать играть по её правилам. Не «захотеть». А перестать. Подняться над всеми условностями, над субъективным восприятием, над ненавистью к этой Системе… Понять, что всё вокруг – игра и иллюзия Сатанаэля, и нет на самом деле разницы между «добром» и «злом», счастьем и несчастьем, удачей и бедами… Всё это – двигатель Системы, и сети, которые она соткала. Только став меньше самой крохотной «ячейки», ты выйдешь из Системы, но это будешь уже не ты…
Вот так вот устроен Мир, об этом знал Сурали, знаю и я… Но ты – ищи свою Правду, не бери обязательно мои слова на веру.
И запомни, брат. Избавляйся от любых проявлений эгоизма и сильных эмоций. Любые сильные эмоции – крик, гнев, возбуждение, сильная радость, смех – притягивают паразитических сущностей, которые питаются ими, как оводы кровью, и которые рады возбуждать ещё большие чувства. Поначалу это мелкие сущности… Но наш великий страх может привлечь внимание кого покрупнее. И рано или поздно, эти сущности могут увлечь тебя в самый «хвост» Уробороса. Да, вырваться на свободу можно и из «хвоста», но пребывать в «хвосте», в тамасе – сомнительное удовольствие. Попытайся никогда не испытать его… И гаси в себе похоть. Дьявол входит через чресла, и если дашь ему волью – станешь как Эттвуд.
300
Вот такие вот дела, брат. Нам, искрам Всевышнего, предстоит непростая задача, чтобы вернуться обратно к Творцу. Но Истина освободит нас.
И ещё. Не держи обиды на Варфоломея. Он вовсе не злой, просто выполняет свою работу, как и я… Он – оборотень, блуждающая кожа. Скучающий Погонщик Ослов.
Прощай, брат. Я буду за тебя молиться.
Честь имею, Илларион Труман».
А я всё, как дурак, смотрел на свою ладонь. И начертано было там – что я никогда не буду любим, что проживу долгую, полную забот и печалей жизнь, что буду проигравшим, одиноким, оболганным, нелюбимым… Что к преклонным годам получу фатальную, чрезвычайно болезненную травму (что-то связанное с позвоночником), и остаток долгой позорной жизни проведу парализованным, и не будет рядом никого родного, любящего… Я смотрел на эти линии, на эти мерзкие иероглифы на ладонях, и понимал, что жестокие, могущественные силы не отступится так просто от моей судьбы, и поганые корни «закона» давно проросли в тело, отпечатавшись в каждой клеточке; и пытаются навеки похоронить мою Свечу Всевышнего Творца.
В предсказаниях нет ничего сверхъестественного. Предсказание – это как смотреть на реку и знать, куда она притечёт. Ты видишь воду Здесь, но уже знаешь, где и когда она окажется Там. Будущее уже существует, как существует прошлое. Роковое событие посылает вперёд себя чёрную тоску. Перед тем, как пойти дождю, темнеет небо, набегают тучи.
Я чувствовал неотвратимую стену тьмы, что маячила впереди и двигалась на меня, обложив со всех сторон…
Я отказался тогда от такой судьбы. Я решил для себя, что если меня не найдёт моя Любовь, и вместе мы не обретём смысл и прямой путь к Всевышнему, я сыграю последний «аккорд» обречённого. Я уничтожу своё тело, а дальше - будь, что будет. Ведь я – НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЖДЁТ ПОСЛЕ СМЕРТИ, И КАК НА САМОМ ДЕЛЕ УСТРОЕН МИР.
Через пять дней я вернулся в родной, нелюбимый Траум. За неполный год, проведённый на Пармской Земле, я стал сильно старше. Через месяцы и годы, память о монахах с исковерканной судьбой стала потихоньку стираться из памяти. Только письмо Иллариона осталось навеки в моём сердце. Иногда мне думалось, что вся Пармская история – вообще неправда; плод моей воспалённой фантазии. И Илларион, это будто я сам в Параллельном Мире, который приоткрыл Маятник Земли, и позволил заглянуть в Бездну…
Я не рассказал о третьем обитателе Кальгортской Пустыни. О послушнике Эттвуде. Исправлю этот недочёт сейчас. Мы мало общались с Эттвудом. Но помню, когда я впервые увидел его, мне стало не по себе. Я не умею видеть ауру человека, но в этот раз - увидел её. Будто его аура сама выпячивалась, желала, чтобы её рассмотрели… Я узрел множество протянутых в пространство трубок, подключенных к телу Эттвуда, как провода. И через эти трубки выкачивали его энергию, и взамен транслировали страх и болезненную липкую мерзость, будто впрыскивая свои нечистоты. Душа его смотрелась такой серой, обессилившей… будто изнурённый раком терминальной стадии организм. А тело его было грузным, грязным, зловонным.
301
Эттвуду сорок пять. Всю свою жизнь он жил вдвоём с мамой, совсем уже старой; он почти не работал, жил на зарплаты, потом на пенсию мамы. К нему приклеились пороки… Поработили его. Он много, очень много ел. Он обожал мясо УРБов, свинину, молоко, белую сдобу. Он очень любил сладкое – торты, пирожные, молочные десерты. Тяжёлая, нездоровая, наполненная скверной и энергией боли пища делала его слабым, засоряла тело его… Его тело не дышало, были забиты все энергетические каналы, там, где должны течь чистые живые реки – застыли зловонные болота.
Я видел всё это, и мне становилось не по себе… Но самое жуткое было не обжорство, а похоть, которая изливалась из несчастного волнами. В его ауру, как личинки мясного овода, вросли мафлоки и суккубы; они напоминали бородавки и наросты, и пили из Эттвуда похоть, пили страх… И возбуждали в нём всё большее желание; изнашивая его, как дойную скотину, и уволакивали в бездну Гамалиэля...
У Эттвуда из-за постоянного страха и стресса густая кровь, отчего он быстро выдыхался, не мог делать никакой работы… Но монахи, особенно Илларион, относились к нему по-доброму. Я ни раз видел, случайно, как Эттвуд занимался онанизмом. Он делал это по много раз в день, то уединившись в келье, а иногда и прямо на лесной опушке за оградкой монастыря… Я делал вид, что не замечаю его, хотя однажды буквально столкнулся с ним в библиотеке, когда он занимался этим за стеллажом. Я заметил, что у толстяка аномально большие яйца и длинный, как шланг, член. Ещё тогда я подумал, отчего же люди приписывают яйцам храбрость и агрессивность, даже называя их «душой мужчины». В Эттвуде совершенно не было «мужских» качеств… Ярость и храбрость на самом деле не связана с яйцами. Эти органы аномально больше у самых робких животных – домашних хряков, быков, козлов, УРБов… Так их изуродовала селекция, отбирающая на осеменение самых «производительных», из кого можно выдавить как можно больше племенной спермы. У самых бесстрашных и агрессивных животных в природе – волка, медведя, росомахи, медоеда, рыси… - маленькие яйца, которые едва различимы под шерстью, и не мешаются в бою и охоте. И нет им смысла всегда пребывать в похоти, возводить её в культ; у большинства диких животных и вовсе - период гона несколько дней в году. Самые храбрые воины среди людей – монахи ордена Гебет-унд-Блют; настоящие берсеркеры, не знавшие боли, страха и пороков – вообще были скопцами. Поэтому связывать храбрость с органом похоти большое невежество и ошибка… И жалок тот храбрец, кого можно лишить храбрости одним ударом.
Как-то я подумал, а может быть, Эттвуд был УРБом? Например, приёмным ребёнком, воспитанным в семье людей; воспитанным, как человек?
В это было страшно поверить, но я не находил ни одного довода против. Тем более даже грузная и бледная внешность делала его так похожим на этих существ…
Эттвуд боялся, но сильней всего на свете желал унижений. Он хотел, чтобы женщина унижала его, оскорбляла, изменяла ему, относилась к его любви и вожделению как к мерзости, брезговала его тела, его семени, его чувств… Но в то же время никогда не отпускала и была рядом. Но Эттвуд был никем, совершенно никем не любим... Он был очень слабым. Он был романтиком, а его, как скотину, стригли и грызли. Он панически боялся всего на свете, не выносил малейшей боли, часто плакал, не мог работать… Человек без воли, но он был добрым. Я видел его… Большой несчастный ребёнок. Грузный, щетинистый мужчина, с душой бесконечно одинокого десятилетнего ребёнка… Больше всего на свете Эттвуд мечтал о любви. О девушке, женщине в своей жизни. И знаете, что здесь самое страшное… Этт делал всё, чтобы любовь повстречать. Это я, и редкие люди моей породы – гордые одиночки, которые никогда не станут ухаживать и добиваться, даже если будут влюблены. Но он… Он был совсем другой, в нём не было гордости. И знаете что… Это, в некотором
302
роде, вызвало восхищение. Плаксивый Эттвуд, полный плотских желаний, самоотверженно искал любви женщин. Сперва в школе, затем в «клубе милосердия». Потом – по объявлениям, и даже пытался знакомиться просто – на улице. Но все, ВСЕ женщины отвергали его. С кем-то у него складывались недолгие отношения, но его – всегда предавали, или просто бросали.
Был один чудовищный случай: Эттвуд – житель Фойербрука. И в Кальгортскую пустынь он приехал оттуда. Так вот, по переписке, через брачное агентство Этт познакомился с одной женщиной – почти ровесницей ему по годам, очень красивой (на его взгляд) Сарой Маршмау. Она жила за семь тысяч километров, в Брише, и в одиночку воспитывала маленькую дочку. Этт согласен был даже взять в жёны женщину с чужим ребёнком, и воспитывать его как своего. Хотя лично я считаю, что для несчастного одинокого девственника воспитывать чужого ребёнка и жить с «грязной», уже познавшей страсть и привязанность женщиной – гнусное унижение, в тысячу раз лучше которого смерть. Воспитывать чужого ребёнка, это как стать навозом для чужого семени… Да и для женщины, так называемой «РСП», новый «отец» и муж вряд ли станет любимым, он будет нужен лишь как ресурс. Ведь она уже любила, и страдала, и прогорела; а теперь – ребёнок вся её отрада и жизнь, а покладистый благородный рогоносец нужен лишь чтобы питать, как жирный навоз, брошенную её и осиротевшее дитя. А она уж отплатит «благородному спасителю» вялым сексом, формальными объятиями и безвкусным борщом на ужин. Унизительная, безрадостная жизнь, лучше уж монастырь или петля. Но Эттвуд так не считал. Он готов был помогать, заботиться, и любить даже чужого ребёнка, и носить даже такую женщину, как Сара Маршмау, на руках. Да, он был очень добрым и нежным… Он поехал в Бриш, на последние деньги мамы и на свои, которые зарабатывал почти полгода. И когда он прибыл поездом в Бриш, весь трясясь и холодея… Сара не пришла на встречу. Она не пришла и потом. Эттвуд чуть не сошёл с ума, а вернувшись через неделю домой, стал писать ей письма. И Сара ответила ему. Она сказала, что просто передумала встречаться, так как всё равно не видит с ним будущего. А он продолжал писать ей. Много, как сумасшедший, признаваясь в любви и «пуская сопли». Она перестала ему отвечать. Эттвуд в свои сорок пять лет был девственником. Ни одна из женщин в огромном Фойербруке и за его пределами не пожелала быть с ним, спасти его. Спасти этого слабого, доброго, большого ребёнка, безнадёжно облепленного астральными паразитами… Полюбить его. Окружить заботой. Дать ему вдохновение и силы победить свою слабость и прочувствовать до дрожи, что такое настоящее счастье…
Мне очень жаль Эттвуда. Его жизнь была тем, что сильней всего страшило и отвращало меня. Я удивлялся, почему он не покончил собой… Но удивляться тут было нечему. Этт страшно боялся любой боли, боялся смерти, боялся всего… Я не знал, где, как, ему найти гордость и силу… И зачем, зачем он вообще был рождён, и кто, какое гнусное зло кормилось его страданием…
«Варфоломей, столкни нечастного в пропасть, когда он повернётся к тебе спиной. Сделай так, как в незапамятные времена поступали с больными и слабыми детьми в южном Рамаллоне, сбрасывая их со скалы. Это будет тем «срединным путём» Истины, идущим вразрез с лицемерной мейнстримной моралью, о котором мне говорил Илларион. Это будет утешением и прохладой эвтаназии. Это будет концом невыносимой боли. Сделай это, угрюмый Оборотень. О ты, озлобившейся служитель не Бога, но Добра… О ты, скучающий Погонщик Ослов».
Я долго мысленно повторял это, вспоминая УРБа Эттвуда, воспитанного среди «людей», и так и не нашедшего среди них счастья.
303
Глава 27. Осень. «Вильгельм».
Я расскажу вам предание.
Предание тёмных веков.
Где лес, погрузившись в мечтания,
Дремлет, не ведая снов…
Это сказанье о рыцаре,
Что странствовал ночью и днём.
Туда, где в тумане привидится –
Город, за серым холмом.
И шёл он дорогой не близкою,
Шёл, через горы и лес...
Простившись с туманной отчизною,
Наш узник любви и чудес.
Он помогал обездоленным,
Монахом и воином был…
А мчался он в земли привольные,
Что в памяти плыли, как дым.
Сей путь пролегал за туманами,
За топью Юшлорских морей…
За неоткрытыми странами,
Под дланью зловещих ночей.
Путь в город любви и доверия,
Путь в город надежд и мечты,
Живущий лишь в зыбких повериях,
Как образ Другой красоты…
Конь рыцарский мчится без устали,
Без устали мчатся года…
Как ветер лихой необузданный,
Как рек голубая вода.
Он движем любовью к прекрасному,
Он движим туманной мечтой.
Сердца пламенем страстным,
Монаха смиренной душой… 304 стр.
Выйдя из ратуши, Ловиса свернула в глухой проулок, вдоль которого рос сухой жасмин и терновник, и увлекла Раймонда за собой.
- Я хочу показать тебе кое что. Вот увидишь, тебе будет интересно.
- Что же это?
- Так. Мы почти пришли.
Старик оглянулся по сторонам. Вокруг раскинулся безлюдный, заросший почти непроходимой порослью сквер, в центре которого, на поляне, белели руины псевдоантичного фонтана. Жёлтые листья лежали вперемешку со снегом, так много их осыпалось с колючих кустов, и ветер гнал сухую позёмку. Рядом с фонтаном Раймонд увидел статую. Статуя представляла собою двух женщин, которые держали в руках каравай хлеба, а у их ног лежали плуг и сноп ржи. Оригинальная композиция, ничего не скажешь.
- Вот. – Сказала Акко. – Это я тебе и хотела показать. Давно забытый памятник дружбе. Дружбе поселенцев и детей ветра. Не знаю доподлинно, в какие временя поставлен этот памятник, застал ли он самого Вильгельма… Но он точно застал времена пилигримов и монахов, те времена, когда Траумштадт назывался Фордом Милосердия. Эти две девушки… - Тёмная Акко указала на бетонный запорошенный снегом монумент – Мог бы ты догадаться, кто они?
- Не знаю. Вот эта, справа, чем-то похожа на тебя.
- Ты правда считаешь так?
- Да.
- Вильгельм знал легенду о Сурие и Мурали. И очень любил её. У него, вроде, даже была книжка, куда он записывал все сказания ильшеман… Так вот у девушки справа лицо Сурии. Вильгельм так пожелал наследникам, кто создавал этот монумент.
Раймонд вгляделся в застывшее лицо каменной женщины. Обшарпанное ветрами и временем, припорошённое снегом. В этом безмолвном печально-улыбающимся лице взаправду было что-то от Ловисы. Только глаза Сурии более раскосые, а подбородок слегка выдавался вперёд – черта, которая редко встречается у девушек. Но Сурия была красива. Даже в мёртвом камне жила её красота, которую не могли убить ни погода, ни время, ни дьявол... На ильшеманке длинное платье до пола с весьма живой драпировкой, и длинный махровый платок, расшитый цветами, наброшенный на плечи. А ещё две длинных, спускающихся до пояса косы, толстых, словно два лесных полоза.
- Как думаешь, кто та девушка, что слева? – Спросила Ловиса.
Раймонд смотрел на эту женщину, и она сильно отличалась от Сурии. Девушка слева была горделивой и строгой, с прямой величавой осанкой. Сразу видно, что она – с запада. Прямой нос, широко открытые глаза, которые, казалось, непременно должны быть голубыми; узкие губы и волосы, собранные на затылке в пучок. Девушка одета в кружевное платье и на голове её диадема с крупными камнями. Она смотрела прямо перед собой: открыто и ясно, словно взгляд её пронзал насквозь.
- Это королева Жизель. – Ответил Рэй.
- Бинго! Так вот, продолжение этой истории я тебе и расскажу.
305
Вагонетка нехотя тронулась. Глядя в небо можно подумать, что настал вечер. Стало заметно теплее и ветер стих. Старый Город исчезал позади в искристой дымке. Ловиса расположилась на деревянной скамейке и мечтательно посматривала по сторонам. Мимо проплывали околдованные инеем деревья, похожие на кораллы из детских книжек, что надвигались неприступным рифом на насыпь, и не было этим белоснежным кораллам предела и края... Сизый туман скрывал горизонт, размывая зернистой акварелью далёкие контуры Траума. Впереди, в пятистах метрах, выныривая из тумана как властвующий над бурей фрегат, в неверных лучах клубилась громада элеватора. И стаи ворон непременно кружились над ним чёрной тучей. Стук колёс успокаивал, и девушка, свернувшись калачиком, задремала.
Вдруг, Раймонд резко затормозил.
- Чего это ты? – Встрепенулась Акко.
- Минутку. Подожди. – И старик, подышав на окоченевшие ладони, спрыгнул с вагонетки на припорошённые шпалы. Там, забившись между фальшьрельсом и сугробом, примёрзнув к земле, свернулся блёкло-рыжий лохматый щенок.
- Бедный… - Прошептала Меланхолия.
Раймонд, сняв варежки, взял грязный мохнатый комочек. Собака жива. Совсем щеночек, месяца три. Девочка, дичка, дитя помоек и пустырей, но в ней явно чувствуется кровь линдешалльской овчарки. Крупненькая, с толстыми передними лапами, но страшно худая. У неё стоячие треугольные ушки – прямо как у взрослой овчарки, продольная вмятинка на лбу и забавный удлинённый носик-хоботок. Собачка съежилась, чуть-чуть писнув на куртку, и окоченела, как деревяшка, от холода и страха. Она так замёрзла, что в ней не осталось сил бороться или бежать, только глазки от шока стали похожими на маслины. Щенок дрожал, но дрожал молча, подобрав под себя морковку-хвостик и прижав уши. Раймонд взял её на руки, и засунул за пазуху; собачка не шелохнулась, но вскоре чуть-чуть расслабилась, уткнув мордочку в свитер мизантропа.
- Я возьму её себе. – С Дрожащим волнением в голосе сказал Рэй.
- Совсем закоченела, хоть бы выжила... Если выживет, она будет любить тебя, вот увидишь. Других не будет – только тебя. Привет, Медведка… - Девушка тихо всхлипнула.
- Как ты назвала её? – Рэй повернулся к спутнице.
- Медведка. Знаешь, так звали собачку из моей юности. Медведка – потому что она очень любила есть мёд. А ещё, иногда, тётя Глафира называла её Щёткой – потому что Медведка так любила забираться в разные пыльные углы, подметая их своей шёрсткой… Смотри, Рэй… Такая же вмятинка на голове, тот же мясистый забавный хоботок… Такие же ушки и шёрстка… Только та Медведка была уродочкой – а эта, видать, здорова и стройна. Это она вернулась к нам… Я чувствую. Медоведочка, Щётка… А тебе не нравится её имя? Как бы назвал её?
- А мне пришло в голову имя Амина. Звучит почти как Анима – душа. Амина – в переводе «верная», «надёжная». Я вспомнил песню - печальную и красивую, там были слова: «Анима сокрыта в тебе, но мир продолжает вращаться, мир продолжает гореть…». Анима Сола. Одинокая, грустная девочка, потерявшаяся среди равнодушия и холода... Знаешь, я уже влюбился.
- Я уже ревную! – Акко легонько ткнула Рэя в бок. – Пусть будет Амина-Медведка-Щётка! Наш ребёночек, наша дочка. Эй, Амина, я – Ловиса, твоя мама. Давай дружить! – И Меланхолия протянула к хоботной мордочке ладонь. Но… Медведка вдруг оскалилась, тут же спрятавшись с головой под куртку старика, и оттуда визгливо тявкнула, щелкнув зубами!
306
- Ты смотри-ка... – Протянула Тёмная Вода. На лице девушки слились воедино умиление и возмущение; но шуточное, дружеское возмущение – когда любят и за вредность. – Она, - глубокомысленно заметила девушка, вырастит преданной, верной... Не такой, как те собачки, что любят всех людей, детей, любят играть и общаться. Нет, Рэй. Амина – наш человек. Наша дочурка… Мизантропочка. Не просто так мы повстречали её. Только она выбрала именно тебя, и мне немного грустно…
Медведка, это же я, Ловиса; ты помнишь нашу библиотеку, тёплую лежанку и вонючие «ссанки», а? Неужели не помнишь?
- Вспомнит. - Успокоил Раймонд. – Отныне мы одна семья… Подумать только… у нас теперь, всё как у людей! Даже ребёнок появился…
И вправду – это витало в воздухе, и можно было ухватить реальность за хвост – Амина – стала своей. С первой минуты. И между двумя девушками и стариком-парнем выстроился красивый и добрый тригон - треугольник гармонии, будто сложившийся пазл…
Медведка немного оправилась от холода и страха. Она сидела спокойно – не думая вырываться, но и не проявляла признаков ласки к незнакомцам. Маленькая девочка выглядывала из-за пазухи, с осторожным любопытством взирала на дорогу. Грустная, красивая мордочка. Амина болезненно худая, наверняка блохастая, продрогшая. Ещё столько всего предстоит… Покормить, отмыть, возможно обратиться к ветврачу… Так хрупка была эта жизнь – крохотной парии, рождённой на пороге зимы. Теперь рычаг вращала Ловиса, и дрезина с мерным лязгом двигалась по едва заметной горке вверх. Медведка уснула. Она прижалась к груди старика, но не могла унять дрожь. Свитер немного промок – моча по капельке текла на одежду, тёплая и живая. Наверно из-за простуды. Может из-за страха… Медведка задремала… Она сопела, уткнув хоботок в шею папы. И Рэю стало тепло. И небо потеплело. Как осенью, в нём появились нежные абрикосовые тона, и рваные облака, казалось, наполнены влагой. Только готовы были разразиться не дождём, а тихим редким снегом...
Акко, поймав ритм, молвила: - Итак, я остановилась на том, как Вильгельм, выиграв турнир, стоял перед королевой и королём! – Девушка хлопнула в ладоши – Клах! – подняв облако мелкого снега. И, набрав в рот воздуха – продолжала:
Люди внизу аплодировали, нищие юродивые выскочили прямо на ристалище и кричали – «король, король», но кому именно они кричали это, не всем было ясно.
- Подойди, рыцарь! – Молвил король.
- Как звать тебя? – Вопросила королева.
- Я Вильгельм, рыцарь без рода и замка. – Коротко ответил идальго. Взгляды его и королевы встретились. И рыцарь, увидев ледяную бездну голубых глаз королевы, вздрогнул.
Королева заметила это. Но не сказала ничего.
- Скажи, откуда ты пришёл? Где научился ты искусству владения копьём и мечом? – Спрашивал Бархатный Тигр.
- Я не знаю, где моя родина. – Солгал Вильгельм. – А сейчас я еду из Локерби, что в долине Гримнир. Но он лишь один из тысяч городов, что я встречал на пути. Где я научился сражаться… Этого я не могу сказать. – И рыцарь учтиво поклонился. 307 стр.
- Я понимаю тебя! – Добродушно захохотал король.
- Странник, не хотел бы ты остаться при дворе и стать офицером королевской гвардии? – Звонко во всеуслышание отскандировала королева. Глаза её сверкали колдовским огнём, подобно сапфирам в её диадеме. Голубые и остро-ледяные. А толпа ответила взрывом аплодисментов.
Только тревожный ветер налетел на трибуну.
В этот миг Вильгельм понял: что-то трагичное, и в то же время великое случилось в его судьбе, и жизнь его не останется прежней. И рыцарь отдался потоку без колебаний.
- Для меня это большая честь. – С поклоном ответил Вильгельм. И не в силах боле выдерживать взгляда королевы, устремил глаза в пол.
- А теперь. – Немного повысила тон Ловиса. – Я прервусь, и расскажу о детстве и юности Вильгельма. О том, что подвело его к роковым событиям, изменившим судьбу целой страны.
Вильгельм родился в семье графа Абеля фон Шера. Он был первым в семье ребёнком, но отец, почему-то, невзлюбил его. И мать никогда не дарила сыну нежных объятий. И когда отец за малейшую провинность бил маленького Виля солёными розгами, мать лишь плакала и отводила глаза. Говорят, она была сердобольной женщиной! Но никогда не могла защитить сына. У Вильгельма отсутствовали друзья и покровители, а два брата его – Тило и Вольф, были ещё совсем малы, чтобы составить ему компанию. Да и сам маленький граф почти не выходил из верхнего этажа замка в Флюзенвальде, что был его домом и тюрьмой одновременно. Маленький Виль – как звали его в семье – рос болезненным и замкнутым ребёнком, ночами его мучили кошмары, и он кричал во сне... Из-за этого малыша Виля запирали в тёмной башне, где с малых лет он привыкал к одиночеству и много-много думал. Его спутниками в мире темноты были лишь книги и масляная лампадка, а мир за окнами тёмной башни казался ему огромным и загадочным, наполненным всеми красками, которые могло представить детское воображение. Так продолжалось много лет. Пока маленькому графу не исполнилось пятнадцать. И его эфемерный мир темноты и иллюзий рухнул.
Отец Вильгельма считал, что сын его робок и слаб, как девчонка. Что он – позор семьи, и кто угодно, только не Виль фон Шер – достоин носить фамилию отца. И то ли злобный Абель хотел избавиться от нелюбимого ребёнка, то ли хотел сделать его мужчиной – он отдал его в рекруты, как простого мальчишку. Приказав навсегда забыть свой графский титул и дорогу домой. На весь Дождевой Предел граф объявил, что первый сын его – бастард, хотя это было не так. О чём знала мать ребёнка и многие люди в замке, но они не стали перечить графу. И маленького Вильгельма официально лишили возможности унаследовать Флюзенвальд и графский титул.
Отныне – он был солдатом!
В казарме приняли его сурово. Но не привыкать Вильгельму к суровости. Старый сержант Роберт Фицрой был жесток, но справедлив. Никогда он не приказывал избивать юного солдата розгами просто так! Хотя за дело – даже за малейший проступок, за слабость – любой отхватывал по десятку шпицрутенов!
Каждый день Вильгельм тренировался вместе с остальными. Сначала было очень тяжело! В те времена подготовка простых солдат отличалась суровостью… Чуть солнце – и юноши в бригантинах и при оружии бежали тридцатикилометровый кросс по полям и лесам; они упражнялись на перекладинах и таскали тяжеленные камни и брёвна. Но это было не главным.
308
Всё время, после пяти часов вечера и до отбоя в полночь, молодые солдаты упражнялись с луком, копьём и мечом. В первые годы службы юношей не допускали до настоящих боевых мечей и копий, и новобранцы бились в полный контакт затупленным, но стальным оружием. Приходилось привыкнуть к мысли, что каждый удар мог оказаться смертельным или увечащим… Жизнь в те времена стоила дёшево! Особенно, если это была жизнь простого человека.
И знаешь… Чего не ожидал сам старый сержант Роберт – который лишь один знал, кто есть Виль на самом деле! В худом болезненном блондине Вильгельме стали просыпаться амбиции и безстрашие. Порой мы становимся сильнее там, где были сломаны. Наши страхи и немощь загоняют нас в угол, и если не убивают нас, то что-то пережигают. Пережигают навсегда. И тогда остаётся лишь холодное отчаяние, в котором зреет великая сила…
Вильгельм, хотя был слаб телом и недостаточно быстр, как ему казалось – тело его не поспевало за духом. А дух его пробуждался, отбрасывая от себя струпья былой слабости и страха с каждым днём. Изнурённый многочасовой пробежкой, Вильгельм яростно бросался в бой, размахивая затупленным мечом. Он не боялся получить удар, ломающий кости, и на удивление редко ловил их, часто выходя победителем. Вильгельма зауважали другие солдаты и сам Роберт Фицрой говорил по него: «Безбашенный, как медоед!» Ноо… у Вильгельма по-прежнему не появилось друзей, и сам он тяготился человеческого общества, особенно грубого бесцеремонного общества солдат. И мечтал жить другой жизнью…
И скоро, эта жизнь постучалась в его двери.
Однажды в коротком отпуске, золотистым летом, в местечке близ Бренненбурга, что в окружении бескрайних Линдешалльских полей, когда Вильгельм тренировался в стрельбе из лука, к нему подошла старая женщина. Подошла она со спины, бесшумно.
И когда парень натягивал тисовый лук, женщина тронула его за плечо. Стрела сорвалась, с визгом блеснула в небо. Вильгельм устремил взгляд за стрелой, и понял, что стрела его убила чайку, пролетающую над полем... «К чему эта смерть?» - Проскочило в его голове. И он обернулся к женщине.
Та, вглядываясь в юного фон Шера, бормотала нараспев:
«Ехал святой Пречистый да на сивом коне
Через Калинов мост –
Конь спотыкнулся, сустав завихнулся –
Пречистый наземь упал,
Да Сивым Волком стал…»
Старуха стояла против Вильгельма и ухмылялась. Старая, безобразная. Закутанная в чёрные лохмотья и с суковатой палкой в руках. Вместо правой ноги из-под полы изодранной накидки торчал деревянный протез в виде птичьей лапы. Женщина походила на ведьму из детских кошмаров! А Вильгельм, посмотрев ей в глаза, невольно поморщился. На правый глаз она оказалась слепа. А левый вращался и беспокойно тлел в глубине, словно за белком его горело адское пламя.
«Это Ананка – Гусиная Лапа!» - Подумал про себя юноша.
309
- Хочешь стать самым великим в истории воином? – И Ананка положила Вилю на плечо свою костлявую руку. И к злости своей и удивлению Вильгельм понял, что не может высвободиться. – Ты станешь непобедимым, - Продолжала старуха, сжимая плечо отрока, - если согласишься подарить своё сердце и душу женщине...
Вильгельм стряхнул с себя минутный страх.
- Уж не тебе ли я должен подарить своё сердце?? – С насмешкой спросил он.
- Не мне. – Спокойно и холодно отвечала старуха. – Та женщина будет самой прекрасной на свете, и ты сразу её узнаешь. И ты сразу поймёшь, что у тебя больше нет сердца и нет души...
Тревожный холодок пробежал по спине Вильгельма. И не слова Ананки цепляли в нём отвратительные струнки страха, а тьма, изливающаяся из её уст... Словно время замедлилось и воздух сделался липким. Он проникал в душу и сердце юноши, как запах прелой мертвечины, пуская метастазы бессилья и меланхолии... А в синеве южного неба кричали чайки, и голос их доносился будто из другого мира... Юный Виль понял, что стоит на пороге чего-то страшного и невыразимого, как край света, и как край света - великого. И, недолго думая, как истинный рыцарь, юноша бросился в бездну.
- Я хочу стать самым сильным воином в истории. – Сказал Вильгельм, и вырвался из стальных когтей Ананки.
- Арх-арх-арх!!! – Рассмеялась ведьма ему в ответ. К удивлению, и отвращению своему, отрок узрел, что у ней лишь один зуб во рту: острый волчий клык, торчащий сверху.
– Я знала, что ты ответишь так! – Смеялась Ананка. - Так знай же – парень. Отныне ты забудешь, что такое страх и боль; бросайся вперёд на крыльях удачи, которые всегда вырастут за твоей спиной. И ни одно из зол этого мира тебя не коснётся. Ни вражеский меч! Ни пламя пожара и воды холодной реки. Но отныне твоя душа и сердце твоё не с тобой больше. – Колдунья понизила голос и вгляделась в глаза юноши. Тревожное пламя против голубого неба. И к удовлетворению своему, в голубой бездне глаз Вильгельма она увидела лишь вселенский холод. – Теперь твои душа и сердце далеко отсюда… В руках той, чьё имя ты слышал, но не видел лица. Но вы встретитесь – не пройдёт и дести зим. И лишь тогда ты познаешь, что такое боль и страх, во всей мере познаешь, какой не знал никто до тебя. Но вся твоя боль и страх будут лишь для неё. И она – запомни слова мои – разобьёт твоё сердце и душу твою растреплет, и клочками пустит по ветру. – С этими словами Ананка хлопнула в ладоши и исчезла, будто была дурным наваждением, порождением солнечного марева жаркого дня…
Колокол ударил на башне Бренненбурга. «Боммм… Боммм…». Удар колокола спугнул ворон, и чёрная стая возмущённо взметнулась с капеллы, крича «Форзихт! Форзихт!» А юный Виль в тот миг понял, что больше он не человек. Лишь сгусток пустоты, принявший форму семнадцатилетнего юноши. Он понял всё, что можно было понять и чего нельзя. И холодная ярость проснулась в нём. И, взяв лук, Вильгельм выпустил десяток стрел в соломенную мишень. Все из них попали в цель.
С тех пор – протянула Ловиса, сонно вращая рычаг и любуясь серым размытым горизонтом. – Жизнь Вильгельма изменилась. Он стал… мечом справедливости, как бы это сказать. Последним рыцарем, о ком слагали легенды. Вильгельм был прирождённым интровертом и одиночкой, но
310
отнюдь не пугливым и замкнутым. Он мог красиво говорить и был очень умён. Сигма-мужчина, как сейчас говорят, волк-одиночка. Как и большинство великих личностей, чьё имя вписано в историю, он был выше приземлённых дешёвых людей, видел их насквозь, и ему было с ними душно… Он рвался за горизонт. Прочь! Всегда прочь... Открывать и основывать воздушные замки, такие же пустые и эфемерные, как его сердце...
Вильгельм ушёл из армии и пустился странствовать по свету. Он никогда не вернулся в родной Флюзенвальд; он забыл, но простил родную семью. И отныне на щите его гордо красовался Бесхвостый Лис. Символ скитаний и бедности, верности и безверия…
Вильгельм вступался за слабых, защищал изгоев и бедняков, он был присяжным в суде и воином на ристалище. Трудно назвать счёт спасённых им жизней и судеб! И всегда, где бы он не появлялся и в какую борьбу не вступал – изгнанный граф выходил победителем. Словно сам мир слушался лишь его воли, прогибался его порывам. Вильгельма обожали простые люди! Бедняки называли его своим Королём. А женщины… Женщины готовы были последовать за ним хоть на край света. Ведь женщины, в большинстве своём, и влюбляются в великих удачливых, только мало кто из них мог вообразить, что некогда этот статный рыцарь был забитым затворником, гадким утёнком… А теперь – никто не был для Вильгельма близок. Вся любовь людей сыпалась лишь праздничной мишурой; и никто, как мудрый печальный скиталец, не видел эту любовь столь хорошо; и не знал, какая дешёвая и низкая она по сути своей... Легко любить героя! Легко любить Любимых, любить распиаренную картину, афишу, вывеску недостижимой жизни... Все восхищались чудотворцем, несущим справедливость, все млели в лучах его мощной харизмы… Вообще, восхищение добрым и великим, не так уж и плохо… Только те же люди, что с радостью шли за Добром, могли так же легко пойти за Мерзостью… Не дорого стоило их преклонение!
Что же было на душе у Вильгельма, не знал решительно никто. Да и не хотел по-настоящему это знать…
Вильгельм не знал бедности – хотя не имел даже дома – он зарабатывал баснословные суммы на турнирах; а однажды с труппой бродячего цирка отправился в турне по всему Мидленду! Он был кем-то вроде шпагоглотателя и мастера огня. И почти все деньги рыцарь раздавал беднякам. Вильгельм прославил свой меч! Он не сражался мечом с обоюдоострым клинком. Отныне у идальго был криг-мессер, у которого одна сторона тупая. И почти никогда Вильгельм не использовал острую сторону. Он не убивал. Он защищал и спасал жизни. Только самых отъявленных подонков мог покалечить обухом своего меча!
Так шли годы. Из бледного голубоглазого отрока изгнанный граф превратился в высокого статного мужчину. Но избегал он пиров и празднеств, и всегда печален был, как Винтервандская осень... О рыцаре ходили слухи; опережали они даже сивого Сумрака – коня, что быстр был как ветер, и верен, как пёс.
О рыцаре говорили, будто продал он душу Дьяволу и в жилах его адский огонь. Но добрые дела всегда сильнее злых языков. Одно, впрочем, сталось верным: неземная, высокая печаль следовала за рыцарем… И где бы он не появлялся – люди начинали чаще смотреть в небо и думать о вечном. Идальго слагал стихи, и странные жутковатые детские сказки, где добро всегда побеждало; но печальны они были, и оставляли свербящее послевкусие… Пред ним словно дул ветер сентября, шуршащий крыльями прибрежной чайки, и холодная зимняя ночь проводила по волосам чёрным бархатом… Рыцарь-ангел, Рыцарь-призрак, Рыцарь-Траурной-Ленты, Вильгельм-Заступник, Вильгельм-Победоносец… Много прозвищ носил странник. А сам он избрал себе, заместо отобранной фон Шерами фамилию – Закатный Вестник. Вильгельм-Закатный-Вестник, сказочник и звездочёт, мечтатель и воин… 311 стр.
Говорят (и может, это сущая правда), Вильгельм при интересных обстоятельствах повстречал своего самого верного друга – безстрашного сивогривого Сумрака – коня, не знавшего равных в силе и храбрости! Однажды, путешествуя по деревенькам в окрестностях Бренненбурга, Закатный Вестник увидел хромого старика, что толкал перед собой хворого понурого жеребёнка. Старик бил животное палкой, приговаривал бранные слова, а на поясе его висел большой нож.
- Зачем же ты бьёшь его, недобрый человек? – Спрашивал рыцарь.
- Недобрый это конь… – Отвечал старик. - Хворый, даже воз тянуть не сможет. Зачем же мучиться ему, гневить года? Забью сейчас, чем смерть кормить…
- Продай мне его. – Говорил Вильгельм. И купил одинокий рыцарь жеребёнка за шесть серебренников.
Ключевой водой поил Вильгельм нового друга, кормил самым лучшим овсом! Расчёсывал сивую гриву, говорил добрые слова… А маленький конь слушал, и казалось, понимал всё на свете, и не звериной любовью привязывался он к идальго… Силы не по дням, а по часам наполняли спасённого друга; не по дням, а по часам жеребёнок рос и крепчал. И вскоре стал юный Сумрак сильней и быстрее любых породистых дистрезе и ассорийских скакунов! Вот – какой силой обладает любовь и забота… Порою из самой безнадёжной «отбраковки», любовь ваяет лидера и чемпиона. Знаешь, человек считается самым умным «животным», но человеческий ребёнок развивается очень долго. Если щенок в возрасте одного года уже взрослый и самостоятельный, то человечий младенец – орущий кокон. Однако в десять лет собака становится старой, готовится к смерти, а человек только вступает в жизнь… Наверно, я привела не лучший пример, просто я хочу сказать, что не стоит делать выводы о заложенном потенциале по первому взгляду. Ведь не зная положения вещей, можно подумать, что раз годовалый щенок намного умнее годовалого человека, то и в будущем он ещё сильнее обгонит его. Хотя получается наоборот… Вот, что я имею в виду. Порой именно в хворых, казалось бы безнадёжных и слабых заложен самый большой потенциал. Его надо только раскрыть… Помочь раскрыться… И недавний «лузер» обгонит всех чемпионов. Вот так случилось с сивогривым Сумраком. Так случилось и с самим Вильгельмом.
И вот, когда тридцать пятая зима его жизни осталась позади, Вильгельм стоял перед королевой Эспенлянда. И в этот миг, находясь на вершине удачи и славы, он понял, с ужасом, но прекрасным ужасом, с которым подлинный романтик смотрел бы на падающее небо – что именно она – королева Жизель, та женщина, у которой его душа и сердце. Но знала ли она об этом?
Нет, Жизель этого не знала.
И не знала королева о роковой неизбежности, что придёт вослед за печальным рыцарем…
И вот, выиграв сей турнир, победив Гримоальда и непревзойдённого Арчибальда и заработав громкий титул «Первый Меч Эспенлянда», Вильгельм остался при дворе в звании офицера личной гвардии короля. И десять лет назад, когда впервые он взял в руки меч под надзором Роберта Фицроя, даже подумать Закатный Вестник не мог, что станет чемпионом и офицером при королевском дворе...
Дни идальго проходили уныло: обходы и построения; тренировки, к которым Непобедимый утратил всякий интерес, турниры и очередные победы... Пиры и охота не интересны были печальному рыцарю, и часто вечерами Вильгельм подолгу мог смотреть на огромный-бесконечный Фойербрук из окна своей башни. Город напоминал праздничный торт, увешанный
312
гирляндой живых огней; его пейзаж будоражил сознание отражённым блеском каналов, золочёных капелл, театров и оранжерей… А великая Ёрга-река сонно катилась к морю, будто желая влиться в Вечность. И всё чаще в очертаниях готических соборов, торжественно-страшных и чёрных, как зубы дракона, впившиеся в праздничный торт-Фойербрук, да в лунных излучинах медленных вод, рыцарь находил утешение… Особо, когда дождь моросил над морем, шумящим за подсвеченными кварталами, за заболоченной унылой дельтой, где кричали чайки, и вечно блуждающие тучи накрывали золотистый город-улей, детские слезы скатывались по суровым щекам Вильгельма. Но не было за слезами печали и отпущения – чёрная дыра боли и пустоты разрывала грудь.
Вильгельм полюбил королеву. Так сильно, как Сурия любила Мурали. Как Солнце – Землю…
Но королева не любила его.
Ловиса замолчала. Казалось, девушка устала говорить и губы её сковывал холод. Дрезина всё так же медленно ползла на восток, и новый Траум очерчивал силуэты в морозном небе. Амина дремала у старика за пазухой. Раймонд поглаживал её по широкому лбу с вмятиной, и Медведка почти перестала дрожать… Она прижалась к его груди и тихо сопела. Ловиса тем временем замедлила ход дрезины, и вскоре остановилась.
- Что было дальше? – Спросил Раймонд.
- Я никогда не говорила так долго. Устала и замёрзла немного, отдышусь. – Акко задумчиво прижимала к лицу варежки, и дышала в них, чтобы отогреть окоченевшие губы. Мизантропка минут десять в медитативной прострации рассматривала остановившийся шестерёночный механизм дрезины, думая о чём-то своём, и ритмично дыша в рукавицы. Амина снова задрожала, и скрылась в глубине просторной куртки.
– Ну, слушай. – Наконец улыбнулась Меланхолия, сдвинув холодный рычаг. - Только продолжение сей истории ты наверняка знаешь, пусть даже в Истинном ключе она триста лет как считается «экстремистской».
Вильгельм чувствовал, что сходит с ума. Он никогда в жизни не любил, а теперь это чувство обрушилось на него, подобно лавине, и выбраться из него оказалось невозможно... Он понял, что ни одной женщины не желал так, как королеву Жизель. Ни к одной на свете не питал такой нежной привязанности, и ни одну душу не хотел постичь так, как её. Её бездонную, загадочную, бесконечно-прекрасную душу... Но королева не любила его. Нет, она была с ним добра, и говорила на равных, часто дарила ему свою улыбку. А он дарил ей цветы. И верность. И посвящал ей стихи. Только королева оставалась верна королю, и в мыслях её не было и тени желания стать женщиной простого рыцаря. Но не потому, что он был не королевских кровей. И даже не потому, что этого не позволяли законы. Нет. Всё было куда печальнее. Королева любила короля. И продолжала бы любить до последнего вздоха.
А над Фойербруком медленно сгущались тени… Да, жизнь в Век Благоденствия оставалась такой-же пышной и красивой, и нравы, казалось, были как никогда высоки, и светлые умы стремились к звёздам… Но что-то тревожное затаилось в тёмных углах дворцовых комнат, в глубоких подпольях старинных городов, в уставших от покоя и сытости мыслях людей… Жизнь всё больше напоминала Бальтазаров Пир, но самые искренние и светлые служители Эспенлянда, будто в пьяном мороке, не замечали и не понимали тревожных ветров роковых перемен…
313
Король всё так же давал балы и концерты, на которых выступали величайшие музыканты всего Мидлэнда… Луноликая Лина обучалась на арфе, а принц Зигфрид – становился восходящей звездой турниров. Жизель всё так же любила короля, самой преданной и беззаветной любовью… Так прошёл год.
Однажды, роковой апрельской ночью, когда над Эспенляндом с юга на север пролетала комета, а печаль и рвущее одиночество как никогда сжигали Вильгельма, что даже смерть казалась избавлением - Закатный Вестник решил, что навсегда уедет из Фойербрука. Уедет туда, где доселе ни один странник не мерил лиг, и земли те на карте значились огромным белым пятном, и зловещей подписью: Зверриния. Несложно догадаться, отчего такое странное название дали сим суровым неизведанным землям. Сколько фантазий будоражило это название! Царство грёз и кошмаров, что дети и сказочники населяли эльфами и чудовищами, а реальность населила куда более страшными болотами и дремучей тайгой, зверями и аномалиями... И если север Зверринии, что в устье Мары и на скалистых берегах Нидавеллира был бегло, единожды за всю историю посещён великим Эспеном Ллойдом, то вся центральная её часть – Шаттенвальд, Юшлория, Фаркачарская степь на юге – оставались terra incognito. Да и названий то этих не было!
В мае Вильгельм расторг договор о службе, и вот – Закатный Вестник в день своего исхода стоял пред королём и королевой во дворе фамильного замка Эйхгоф. В тот день шёл мелкий дождь, а юный бриз с моря наполнял крылья. Вильгельм попрощался с королём и королевой. Королева на прощание обняла рыцаря. Так нежно, что даже король завертелся на троне, а все присутствующие разом ахнули… Но никто не заметил слёз в глазах фиалковой королевы Жизель… Которые, впрочем, высохли почти сразу, но остались в памяти её печальным флёром, как остаётся в памяти столь сильная любовь, даже если она не знала ответа...
Рыцаря провожал весь город. И во след ему кричали: Король! Король! Нищий король!
И толпы бедняков и монахов-фанатиков, истязающих свою плоть, последовали за Вильгельмом на восток. К загадочной и таинственной Зверринии…
Долог и труден был путь; Природа собирала свою жатву, и горьким напоминанием оставались за раскольниками наспех сколоченные кресты и наспех вырытые могилы… Многие, многие навсегда остались в дороге… Иные осели в Вальдаштате, не выдержав тягот пути; кто-то основал поселения на востоке Липовой Пармы, где край сырых ущелий и мелколиственной тайги плавно переходил в неисследованные просторы Зверрини; кто-то зацепился в последнем на тот момент населённом пункте – приграничной фактории Бриш.
К сердцу безмолвных пустошей, солёных низин и чахлых осиновых редколесий подошли триста тридцать смельчаков авантюристов, в основном монахов и отчаявшихся несчастных... Во главе с понурым рыцарем, который отныне был королём бедных, королём Зверринии, королём, считающим звёзды... Большинство из этих людей, отправившихся на край света, на родине потеряли всё. Кто-то семью, кто-то деньги, кто-то дом. Иные потеряли любовь или пресловутый смысл жизни. Многие были блаженными, юродивыми, безумцами – людьми с изуродованной судьбой, а порой и изуродованным телом. Дошли средь них до цели и женщины – но немного. Во все времена, увы, женщины предпочитали находиться там, где тепло и богато… Таких вот изодранных отчаявшихся, потерянных и никому не нужных среди женщин всегда немного... В основном до цели дошли те, кто не желал оставить в странствии своих сыновей, мужей, отцов, братьев… Такие фамилии как Воржишек, Блюмфельд, Танцфайер, Крайц, Сорториус – вроде как фамилии первой волны поселенцев. Ах, хотела бы я знать, кем были мои далёкие пра-пра-пра
314
бабушка и пра-пра-пра дедушка! Кем был тот первый переселенец с фамилией Воржишек, и кем была его возлюбленная… Но у Вильгельма не осталось наследников. И всю жизнь он хранил верность королеве. Вспоминая её лучистую улыбку, шелест платья, расшитого голубыми фиалками, её нежные объятья и блеснувшую на прощанье слезу… Сам Вильгельм прожил бурную, полную приключений жизнь. И не раз совершал столь длительные и рисковые экспедиции на юг и север, что до сих пор никто не может их повторить. И это с нашей то техникой!
Вскоре на Восток потянулось больше людей. Только трагедия послужила тому причиной… Спустя двадцать лет после ухода Вильгельма, в Фойербруке случился Великий Майский Переворот. Наступила Чёрная Декада, и все города вдоль Ёрги охватило пламя Гражданской Войны. Потом эта война перекинулась и на Парму, на Рамаллон, Монтебло; и Эспенлянд навеки перестал быть прежним… От страшной войны и репрессий бежал цвет вчерашней аристократии, бежали люди Искусства, бежали монахи и духовенство. Кто-то подался в Винтерванд, кто на север Липовой Пармы, но большинство отправились на восток по следу Вильгельма. Лишь немногие из бывших графьёв, баронов, музыкантов, писателей, священников и монахов сумели добраться до Форда Милосердия. Ведь с ними не было Вильгельма – великого короля обездоленных и нищих, чуткого и мудрого Закатного Вестника… Путь спасающихся от кровавых репрессий походил на самоубийство. Тысячи сгинули в лесах и болотах, иных в пути застала зима. Голод и морозы собирали свою страшную жатву, и лютые Фаркачарские вырвы терзали изгоев, застрявших в снегах и болотах Юшлории.
Я слышала, что ильшеманы помогали дойти заплутавшим в лесах эспенцам до Форда Милосердия. Они знали родные места, спасительные тропы меж топей и солончаков, и приводили маленькие отряды скитальцев к деревянным стенам. На заре колонизации, эти два маленьких народа – вымирающие робкие ильшеманы и изгнанные одичавшие эспенцы дружили. И не было тогда на нашей земле никаких УРБов – это одно из первых и главных условий Вильгельма, ведь он самый известный вегетарианец в истории! Но это было тогда… И продержалось недолго. А ильшеманы приняли Вильгельма как своего правителя, и прозвали его «Ришшар-Шаркриш», что значило «Добрый Король». И признали подданство далёкой королевы, которой никогда не видели, но которая ожила для всего Форда вместе со стихами и балладами доброго короля. Королева Гизэль – так дети ветра величали фиалковую королеву Эспенлянда, прекрасную и полумифическую Жизель Эйхенкройц…
А Вильгельм… - Ловиса сбавила обороты штурвала, вагонетка подбиралась к западной проходной. – Вильгельм и вправду был самым добрым и мудрым королём. И здесь, на краю света, он никогда не обнажал своего знаменитого кривого меча. Вот только… - Шептала продрогшая Акко. – «Новый друг», сам того не желая, принёс в своих руках смерть последним ильшеманам. Детей Ветра уничтожила бурая оспа, против которой у них совершенно отсутствовал иммунитет. Выкосила за пару десятилетий уже умирающий народ.
Не прошло и века, и в Юшлорский оазис доброты и справедливости, как в павшую крепость Альвар, пришёл закат. Будто зло, как жидкая тьма, разлитая по всем закоулкам нашей планеты; будто сеть, пронизавшая структуру-матрицу земных Идей, рано или поздно проникнет на любой островок доброты... Стремительно развивающееся под дланью оккупантов государство всё дальше выпускало стальные метастазы в безлюдные первозданные окраины, и полумифический «Форд Милосердия» был обнаружен и присоединён к Метрополии. Вскоре здесь нашли уголь, нашли нефть, и под железной дланью Гофмана Рудокопа, Гофмана Кровавого, сотни тысяч
315
каторжников и военных потянулись в Юшлорию строить новый Рейх. Исчезала вера в Творца, пылали соборы; возводились заводы, карьеры и шахты, тюрьмы и урбокомплексы. Вот так сбылось пророчество старой Ананки, и святой пречистый обернулся для этой земли сивым волком; Фенриром, пожравшим доброе первозданное солнце...
Говорят, сам Вильгельм на закате своей жизни тронулся рассудком. Он проклинал королеву Жизель, называл её дьяволом, сожравшим его сердце и душу… Он бил зеркала, сжигал рукописи, и выл на луну подобно зверю. Некоторые предания называют его оборотнем, будто его великая боль и обманутость обрела воплощение – чудовищного серого волка с грустными глазами и клыками-срезнями, как у Фаркачарских вырв... А вскоре, пыльным августовским вечером 2744 года – Виль фон Шер вонзил свой криг-мессер себе в сердце, да так глубоко, что перерубил позвоночник. Его смерть была мгновенной, а лицо, как повествуют, едва ли не впервые за всю жизнь тронула робкая улыбка…
Может поэтому, хотя, конечно же, не только поэтому… Траумштадт печален. Всегда печален. И даже самое яркое солнце не в силах прогнать тревогу и ужаса, таящихся незримо рядом. Порой мне кажется, иногда, что здесь и взаправду упал осколок янтарного зеркала, и Тьма улыбается, насмехаясь над Светом, глядя в него… Этот город – продолжала Ловиса. – Появился здесь во имя любви, во имя надежды, во имя светлой мечты о будущем. Но стал местом, где люди хоронили любовь, теряли надежду и не доживали до перемен... Земля его пропитана тайнами, и шёпоты людских драм и ночных кошмаров слышны, стоит лишь приложить ухо к земле. Он впитался в стены, сросся с бородавчатыми вязами на аллеях и в скверах, застыл в небе белёсой дымкой… Новый, и древний вместе с тем. Траум застрял в прошлом, застрял в иллюзиях и печали, в детских и взрослых кошмарах. Этот город должен быть здесь. На земле Детей Ветра. На проклятой бесплодной земле, где сама почва отдавала свои сокровища, но забирала жизни. Забирала страхи и боль, несправедливость и одиночество, любовь и отчаяние…
Возможно во имя этого, триста лет назад маленький Виль встретился с Дьяволом. Возможно, ради рождения Траумштадта – отдал своё сердце и душу фиалковой королеве – прекрасной и недоступной Жизель. Возможно, именно пылающее честью и милосердием сердце Закатного Вестника, зажгло в тёмных основах мира великое Зло… Ничто не случайно. Где-то там, в незримом закулисье, все ходы просчитаны. И, порой, причиной самых великих дел становятся простые человеческие чувства. Не всем дано отличать любовь, посланную Богом, от любви – посланной Его Противником. Даже душа самых добрых людей так податлива на уловки зла…
А король Расмус «Бархатный Тигр» Эйхенкройц – Вздохнула тёмная девушка – Стал последним из своей династии. Последним истинным легитимным королём Эспенлянда.
Ты знаешь, что в мае 2729 года произошёл Великий Переворот. И Тьма, что давно подтачивала изнутри великий Эспенлянд – разом перешла в наступление. Ночью 16 мая самые «преданные» слуги схватили Расмуса, и в оковах доставили в тюрьму Кройцкеркер. Одновременно с Расмусом был схвачен и Зигфрид, и Лина, и прекрасная фиалковая Жизель… Говорят, со всеми членами королевской семьи, кроме Жизели, провели какой-то чудовищный оккультный ритуал жертвоприношения, и перед кончиной познали они невыразимый ужас… Ужас, неведомый доселе в Эспенлянде. Но всё это – тайна за семью печатями, к которой ныне даже запрещено притрагиваться. Только слухи сохранили предание, якобы в подвале Кройцкеркерской тюрьмы на стене комнаты, где держали венценосную семью, словно дьявольским огнём была выжжена надпись «MENE-MENE-TEKEL-JUDESIN», которую никто не сумел расшифровать, а через некоторое время тюрьма горела и стены её сравняли с землёй, навсегда засыпав глубокий подвал. Впрочем,
316
я не думаю, что в сей надписи и вправду была тайна. Её смысл довольно прост. Мина, мина, шекель – «тебя взвесили, измерили, и признали легковесным». Юдесин – «на сем лежит грех изгнанников Хоптской империи, что владеют тёмными тайнами и знаниями, словно кукловоды, дёргающие за ниточки мир». Могила Расмуса и его семьи так и осталось неизвестна для простых людей, и не известны те кошмары, что пережили последние Эйхенкройцы…
Я всегда считала, что страшнее не тот, кто не подумавши скажет, а тот, кто не сказав – подумает. И вся история со свержением последней Династии насквозь пропитана предательством и ложью, и даже читая книги, даже запрещённые ныне – возникает чувство погружения в липкую Тьму, после которой уже не отмыться… Великая злая сила утвердилась в Эспенлянде с тех пор. На троне в Эйхгофе – замке Расмуса – засели ставленники «народа» - невесть откуда взявшиеся Бааль Барнштайн и Мавэт Батчер. Но я знаю точно – то были не эспенцы, и даже не люди вовсе, а кровожадные демоны, Великие Жрецы Зла, что когтями вцепились в святое Северное Королевство… И даже династический замок Эйхгоф они переименовали в ЦОР – центральный очаг Революции, но у этого слова есть и иное значение… Вслед за свержением и Переворотом, когда толпы одурманенных обманутых рабочих, бывших заключённых, солдат врывались во дворцы и резали, жгли, насиловали; настала Чёрная Декада. Самое страшное время в истории Эспенлянда... Новая власть утвердилась не только на троне в Эйхгофе, но и в людских сердцах. Как быстро люди попрали всё доброе и родное, что пествовалось в них веками при мудром правлении Эйхенкройцев… Как ребёнок, которого добрый и строгий родитель воспитывает в труде и воздержании – дуреет, дорвавшись до свободы… И с радостью, порою, будет громить все рамки праведности и морали, что возводили вокруг него мудрые родители. Такова натура людей. Гнилая, предательская натура… Плоть от плоти Триликого Нечистого – Сладострастия, Властолюбия и Эгоизма… Люди дуреют от хорошей спокойной жизни. Дуреют от доброты и заботы, высоких идеалов, праведных ограничений… И вся мерзость, запертая в них, будто бурный поток плотиной – однажды прорывается, сметая всё на своём пути… Так случилось и тогда… В Великий Майский Переворот и Чёрную Декаду.
«Барнштайны и Батчеры» - первые лже-кайзеры, принесли людям совершенно иные формы морали. «Нравственно то, что выгодно» - был девиз их политики. И ради жирного гешефта новые поколения без зазрения влезут в козлиную шкуру и выкупят у бедняка душу за чашку похлёбки… Отныне всё прекрасное и возвышенное – искусство, религия, высокие идеалы семейных ценностей, верность и честь – стали высмеиваться и искореняться. И большинство людей, среди которых были и вчерашние священники, писатели, офицеры, учёные – как бараны подхватили инициативы власть имущих. Но были и те, отчаянное меньшинство, что воспротивились творящейся мерзости. Среди них был преданный Расмусу адмирал Северного Флота Фридрих Брандт, по прозвищу Железная Рукавица, кавалер ордена Святого Ллойда. Он возглавил сопротивление, которое и вылилось в Гражданскую Войну… В той войне полегло почти двадцать миллионов – четверть всех жителей Эспенлянда… Фридрих раз за разом терпел поражения и отступал на северо-восток. Его армия была в десять раз меньше! Вот, сколько существовало на самом деле Истинных Рыцарей, и до конца верных Расмусу подданных… Среди светлого воинства Брандта сражались в основном дворяне и офицеры Королевской Гвардии, был среди них и Роберт Фицрой – наставник и учитель Вильгельма… Старый, семидесятилетний долговязый рыцарь… Битвы происходили страшные. Оккупанты привнесли с собой новое вооружение, неведомое в Эспенлянде доселе – мощные многозарядные ружья, гаубицы, бомбы с флешеттами и отравляющими газами… Но храбрость и стойкость Воинов под знаменем Адмирала Брандта не знала себе равных. Они, будто рыцари Железного Креста, будто монахи ордена Гебет-унд-Блют… Будто ярость самого Архангела. Они сражались настолько безстрашно и рационально, быстро освоили трофейное вооружение, что несколько раз чаши весов победы едва не склонились в их
317
сторону… Но оккупационное правительство воспользовалось помощью южных соседей – урманчей, намадушцев, и синским штурмовым отрядом Жёлтого Дракона, перебросив из-за Шафрановых гор десятки тысяч желтолицых бестий. Новое правительство – внезапно, оказалось крайне лояльно южным королевствам и республикам. Оно навязывало расовую «терпимость», медленно, но верно, размывая коренное белое население смуглыми черноволосыми южанами с совершенно иным менталитетом и культурой… Красный Дракон, когда-то взращенный Хоптской империей, распростёр свои крылья над всем миром, но ноги его, и утроба его укрепились в империи Син, где долгие века Они строят новый Вавилон, и отрабатывают пилотную версию Нового Мирового Порядка…
Фридрих Брандт был не в силах противостоять союзной армии захватчиков в открытом бою, и он с двухстами тысячами преданных храбрецов укрылся на самом севере Мермаунтских гор, крепко засев на территории нынешнего квазигосударства Северия. Там, в пустынных краях охотников-оленеводов, не знавших неволи и государственности, он основал форд Новый Фойербрук – и Фридриха единогласно избрали королём… Местные жители – дальние родственники Винтервандских рыбаков и мореходов – сдержано приняли Фридриха и его народ, но поддержали его Великое Дело. «Новый Эспенлянд» просуществовал восемь лет… Его до времени хранило расстояние и труднодоступность, но в 2751 году и ему пришёл конец… Город сравняли с землёй, вырезав всех защитников, не щадя никого…
Старый мир окончательно пал… И только дождь лил слёзы по королю Расмусу, Фридриху Брандту и его верным воинам…
Тех живых, кто оплакивал былое Королевство – уничтожали, и уничтожали не только самих «врагов народа», но и весь их род. Против Эйхенкройца и его династии развернулась лживая пропаганда. Расмуса называли «королём-тряпкой», «Расмусом-Кровавым», «шовинистом-ксенофобом»… Ему и его правлению приписывали жуткие преступления, как на козла отпущения возложив все грехи Эпохи… А человеческие качества, присущие самому Расмусу, и веками одобряемые Эспенляндской аристократией – такие как индивидуализм, романтичность, милосердие, утончённость, любовь к высокому искусству, свободолюбие, благородство, честь… – стали презираемы в новом обществе, в котором пествовался коллективизм, узколобость и покорность. Всё перевернулось с ног на голову, белое сделали чёрным, доброе – злым. Светлая память о Эйхенкройцах была предана анафеме, как была предана анафеме Истина. Отныне строилось государство Лжи и Страха. И, надо отдать должное, это государство развивалось семимильными шагами. Власть железа, расчёта и техники пришла на смену власти природы и духа… Откуда-то (понятно, откуда), новое правительство принесло новые технологии, и началась стремительная индустриализация привольного зелёного Эспенлянда… Увы, я не отрицаю ум, силу, энергичность Тёмных Правителей… Но вся их мудрость – как Вавилонская башня. Я не отрицаю её высоту, громоздкость и некую гармонию, гениальность… Но к Всевышнему она не приблизилась ни на ёту. Как не приблизилась и к счастью.
С королевой Жизель произошла странная и тёмная история. Одни повествуют, что ей помогли бежать неизвестные доброжелатели. Другие говорят, что Жизель под страшными пытками предала и мужа, и детей своих, и ей позволили уйти на все четыре стороны… Некоторые сообщают, что Жизель стала донором генетических материалов для «игр» Жрецов, кто желал распутать до самого конца Спираль королевского рода и использовать в тёмных целях. Возможно, донорами стали и другие члены королевской семьи, но они были умерщвлены… В общем, факт остаётся фактом – Жизель не была уничтожена в подвалах Кройцкеркерской тюрьмы. Есть много
318
свидетельств, как она, в платье простой горожанки, поехала далеко на север, в Винтерванд, к далёкому Снежному морю... И там, в монастырской обители недалеко от Фросгарда, что лишь тридцать лет спустя был присвоен Новым Правительством, она провела остаток дней, молча вглядываясь в штормящее море… В море падал снег двести дней в году, и солнце было таким же редким гостем, как счастье... Королева умерла в одиночестве, в тесной холодной келье. Ночами мучили её кошмары, а днём страшные боли в суставах, которые подворачивались от малейшей нагрузки. Холод и сырость приморской тундры проникал под кожу, проникал в кости и мозг, проникал в душу. Сводил с ума, как белое безмолвие, на котором выписывала кровью Совесть. Скорбь королевы разрасталась чудовищным раком, и в последние годы чёрное безумие окончательно поглотило умирающую. Говорят, в ночь смерти последней из Династии Хронос входил в свою обитель – Каменное Сердце, а в зените, как никогда близко к Земле, расправила крылья вампирша Алголь… Ходили слухи, что, умирая, королева прошептала одно лишь имя. Вильгельм. Не Расмус, не Зигфрид, не луноликая Лина… А только «Вильгельм». Имя того, кто любил её по-настоящему. Любил сильнее всех тысяч верных слуг. Сильнее мужа. Сильнее её родной матери...
Но Вильгельм был далеко.
И я думаю – тихо говорила Ловиса. – То, что случилось с королём и королевой – молчаливое проклятье печального рыцаря. Не только чёрного мага Гримоальда, которому он перешёл дорогу; не только Ананки... Ананка закрутила эту историю в чудовищный водоворот, в котором навеки скрылось целое государство. Дурной глаз Длиннобородого Медведя из Вилянда, и тысячи глаз поменьше пристально глядели в светлое сердце странника… Сердца Чёрного Гиганта и прекрасного Лернонского Кота Арчибальда; сердца многих Влиятельных и Сильных - уже тогда принадлежали Ордену Тайной Руки, изгнанникам Хоптской Империи, и ожидали своего часа… Мерзость и ложь сжимали тиски. Но и сам Вильгельм, добрый светлый Ангел, не желая, не ведая, посеял великое зло… Он стал ключом и проводником Дьявола в мир. Это его подсознательное проклятье, как некогда проклятие Сета, получив великий резонанс, утащило в пустыню Хаоса целую империю…
Никогда не бывает так, что тот, кто любит, тот, кто несчастен, кто познал отчаяние – погибнет, не оставив следа на сердце тех, кто стал причиной его потрясений. Даже не в этой жизни, не в этой вселенной – проклятье несчастных – всегда настигает обидчиков. Мы все стоим на хрупком льду. И подтолкни ближнего рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий на том же льду – утонешь в его полынье. Любое действие взаимно. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние взрывается подобно гранате, и осколки ранят безжалостно. У ильшеман было поверье, что волк, убивая добычу, принимал на себя часть её боли. И врастала она в шкуру серого, и корни пускала в мозгу. А когда погибал хищник, после сам рождался он в шкуре добычи, и шкура та состояла из клочков тех, кто ужас и погибель принимал раньше в его клыках. И каждый раз, умирая в теле жертвы, бывший убийца сбрасывал один из клочков, пока его шкура не становилась белоснежной. И вот когда собственная кровь проливалась на эту белизну, только тогда душа «грешника» высвобождалась... Многие ильшеманы буквально воспринимали эту легенду. Белых оленей да зайцев они почитали за священных. Хотя я бы утверждала, что здесь очевидное иносказание. Наивная, красивая легенда… – Печально улыбнулась Меланхолия. – Но я верю в неё. Рэй! Мы почти приехали. Нам бы выйти до проходной, а то мало ли – попадёмся ещё… Макисары мы плюшевые. Эй, Маленький Принц…
И Акко легонько толкнула затихшего на дне вагонетки Рэя.
319
Осколки Закатных Аккордов часть 7
© Copyright: Святослав Холодов, 2025
Свидетельство о публикации №225040200171
Свидетельство о публикации №225040200171
Рецензии