Чем защитник от нападающего отличается?

    Что означает слово защитник? Лично я понимаю это так: это противоположность нападающему. Если нападающий идёт, чтобы забрать что-то чужое, то защитник ничего забирать не собирается – он просто отстаивает своё. И само слово «защитник» нужно для того, чтобы, помимо разговоров о тактике, можно было выразить мысль о правоте того, чья позиция в конфликте защита.
    В чём основное отличие защитника? Защитник первым не нападёт, а значит, защита – это такие действия, при аналогичных которым с другой стороны война начаться не может. Потому, что, чтобы она началась, нужно, чтобы кто-то вышел за границы защиты и совершил нападение. А если никто не нападёт, то и составу боевых действий не из чего взяться будет. Т.е. на своей территории можешь строить укрепления, сколько хочешь. Если ты не переходишь некую границу, за который начинается чужая территория, то, пока другая сторона ведёт себя аналогично, война не начнётся. А вот если кто-то пойдёт и начнёт штурмовать чужие укрепления – это будет уже нападение. И в этом и есть основное отличие защиты от нападения: защита – это то, что, если делают обе стороны, столкновения быть не должно.
    Суть нападения сводится к следующему: нападающий делает то, аналогичного чему в отношении себя бы не потерпел. Т.е. он выходит за границу того, где заканчивается его «это моё», начинается чужое «это моё», и начинает вести диалог (в данном случае на языке силы): «Ты считаешь, это должно быть твоим, а я считаю, это должно стать моим!» И когда он что-то делает для того, чтобы граница, которая проходила перед этим, стала проходить за этим, то никакой симметрично-противоположный вариант для него недопустим. И в пределах этой неуравновешенности и измеряется уровень нападения. И именно она и является основным гешефтом нападающего: его смысл действия, его радость, и его основной интерес, о котором он более всего думает.
    Техника нападения может быть разная: можно перейти границу и бить врага на его территории, а можно на своей территории разместить оружие, которое может быть использовано как для защиты, так и для нападения. И удар из которого по противнику первым лишит его дальнейшей возможности сопротивляться. И в силу этого такое оружие может угрожать безопасности другой стороны, даже если его расположение не выходит за границы территории первой. И расположении такого оружия ближе определённого расстояния до границы может быть нападением на (как минимум) спокойствие живущих по ту её сторону. И может потребовать каких-то ответных действий, и какие-то из них могут оказаться вынужденной защитой, даже при том, что будут связаны в определённых случаях с переходом территориальной границы. Потому, что с появлением такого оружия появляются другие границы, которые начинают действовать параллельно тем, что всё определяли раньше. И по установлению этих границ должны быть свои диалоги, и свои правила решения вопросов. И чем выше технологии, дающие возможности создавать такое оружие, тем технически сложнее становится сам вопрос. Но суть остаётся та же: есть интересы защитника, и есть интересы нападающего.
    Интересы защитника сводятся к тому, чтобы предельно чётко обозначить все границы, которые нельзя переходить, чтобы не началась война. Потому, что он не собирается нападать, и ему не мешает предельная ясность границы, за которую выходить не надо. И ему важно, чтобы все эту границу видели, и понимали, и чтобы, если её перейдёт противник, все знали, кто тут нападающий. И чтобы нападающий это знал, и думал, с какой защитой на фронте информационной войны он в этом случае столкнётся. Поэтому в интересах защитника сделать всё, что в его силах, чтобы найти и доказать определённые положения, и как бы сложен вопрос не был, он будет это делать.
    Интересы нападающего совершенно противоположны: ему нужно перевёрнутое понимание в вопросе, где он нападает, а где защищается. А если такое не получается, то хотя бы размытое, чтобы можно было этим пользоваться и совершать какие-то действия в области нападения, которые для всех, кого только можно, однозначным нападением выглядеть не будут. И тогда он сможет избежать той помощи противнику, которую тому захотели бы оказать все возмущённые несправедливостью. И сможет задействовать в нападении всех, кого только можно, включая тех, кто готов участвовать при условии, что им скажут, что это не нападение, и они поверят.
    Поэтому в интересы нападающего не входит называть своих воинов нападающими, чего бы они не делали. Они всегда у него официально защитники, и это принципиально. И даже если они делают в отношении другой стороны то, чего в отношении своей бы не потерпели, и предельно чётко это понимают, они всё равно должны называться защитниками, чтобы действия были максимально эффективными. И как можно громче и чаще такое утверждать, потому, что чем убедительнее они будут, тем больше выгоды можно из этого выжать. Это основной гешефт нападающего в данном вопросе.
    Самый эффективный нападающий не тот, кто говорит: «Да, мы нападающие. И мы это знаем. И мы нападали, нападаем и будем нападать!» Самый эффективный (и опасный) нападающий тот, кто постоянно трубит, что все осуществляющие его действия – защитники, но принципиально игнорирует вопрос, потерпели ли бы они с чужой стороны действия, аналогичные тому, что они сами осуществляют в отношении других. Такой получается формула наиболее приспособленного нападающего.
    За счёт чего же должен игнорироваться основной вопрос, выясняющий, чем защитник отличается от нападающего, выдающего себя защитника? Во внешнем пространстве варианта два. Первый сводится к тому, что нападающий решает всё языком силы, а всё, что оппонент пытается сказать на языке слов, игнорируется. Второй заключается в том, что противник является абсолютно таким же, который по мере сил пытается вести ту же самую политику (или вообще все окружавшие являются такими же). И каждый ведёт свою игру, и спорно, кто первый начал, и что вообще принимать для объективного разбора этого всего.
    Второй вариант может быть очень сколь угодно сложен в разбирательстве, кто в чём первый виноват, и кто в чём виноват больше. Но суть остаётся та же: есть психология защитника, и есть психология нападающего. И психология защитника требует начала диалога о том, чтобы прекратить делать всё, что поддерживает такое положение (и прекратить обоюдосторонне, а не в одностороннем порядке с чьей-либо стороны). А психология нападающего требует ни в коем случае не развеивать туман информационной войны, которым ей так удобно пользоваться. И тогда тот (или те), кто для этого диалога со своей стороны не предпринимает соответствующих шагов, (или делает вид, что предпринимает, а на самом деле делает всё для того, чтобы диалог не состоялся), и является виновным в существующем положении в меру того, насколько он не делает того, что должен делать.
    Во внутреннем пространстве у нападающего ситуация несколько иная. Вариант там один, но у самого эффективного нападающего он должен выглядеть так, чтобы (по возможности) максимально возможному количеству резидентов казалось, что всё делается правильно. Для этого система записывает в «защитники» всех, кто участвует в том, что составляет основной её интерес, и ни в коем случае не разбирает вопрос, а потерпела бы она (и защитники её интересов) в отношении своей стороны аналогичное тому, что они делают в отношении другой. И снова делает-делает-делает, и постоянно трубит, что её защитники праведны и непогрешимы, и чествует-чествует-чествует их без каких-либо вопросов. А всякому, кто посмеет бросить хоть тень сомнения на статус «непогрешимости» таких «защитников», угрожает прессовать не только физически, но морально.
    Последнее означает, что когда система постоянно трубит о том, какие праведные и святые люди её «защитники», то любой задающий неудобные вопросы должен попасть не только под репрессивные меры, но и под «праведный гнев» возмущённой толпы. И в результате этого он должен получиться никаким не мучеником (как, возможно, рассчитывал), а хулиганом, покусившимся на святое, и получившим по заслугам. И никакого нужного эффекта не произведшим. И зная это, он должен отступиться даже там, где, возможно, в ином случае решился бы не отступаться.
    Чтобы заставить толпу пребывать в состоянии, когда она способна только на такую реакцию, нужно вогнать её в состояние, когда она никогда не задаётся вопросом, а потерпела бы в отношении своей стороны то, чего она предпринимает / требует в отношении другой? А для этого её нужно постоянно обрабатывать процессами регулярного прославления «защитников», и чтобы каждый раз только «Слава-слава-слава!», «Свято-свято-свято!», и «Серьёзно-серьёзно-серьёзно!», и принципиально никаких вопросов. А в отношении тех, кто хоть косой взгляд на это позволит себе бросить, сразу очень серьёзные вопросы, и, если хоть что-то не так, прессовать-прессовать-прессовать.
    И когда сознание обывателя будет пребывать в таком режиме изо дня в день и из года в год, и приучится воспринимать это нормальным, у него создастся (достаточно стойкое) впечатление, что никаких вопросов быть не может. Потому, что «Если бы были какие-то серьёзные вопросы, то их, наверное, давно бы уже разобрали, потому, что тут всё серьёзно-серьёзно-серьёзно». А если ничего не разбирают, значит, и вопросов нет – может только одно хулиганство. Причём достаточно тяжкое, и в рамках привычки воспринимать «святотатство» максимально серьёзно, совершенно непростительное.
    Т.о, наиболее приспособленному нападающему не нужно говорить своим резидентам «Да мы нападающие, но мы должны себя убедить, что мы защитники…» Он вообще ничего не должен говорить. Он просто делает то, что для этого надо. А всё то, что он имеет сказать, уже сказано в рамках тех форм диалога, которые он осуществляет в отношении тех, кто ему мешает. И все, кому надо, должны всё и так понять, а те, кто не понимают, им как бы «и не надо».
    Они не должны думать: «Мы кричим, что мы защищаемся, но на самом деле-то мы знаем, что мы нападаем». Они должны думать вполне искренне «Слава-слава-слава», «свято-свято-свято» и «добро-добро-добро». И в конце всегда такое же искреннее «А чего ещё надо-то?» И всё время только это, и столько времени и сил на это, что уже ничего не остаётся для вопроса, а потерпели ли бы они аналогичное «добро» в отношении себя?
   Теперь мы знаем, что нападающие отличаются от защитников не тем, что защитники говорят «мы защитники», а нападающие «мы нападающие». А тем, что они наоборот, слишком часто и слишком громко кричат о том, что они защитники. Потому, что настоящим защитникам об этом кричать не нужно – они делами показывают то, чего нападающие показать не могут. Поэтому нападающие пытаются словами компенсировать то, в чём дела у них говорят об обратном. И слова их не держат критики, и потому критику они очень не любят. И потому не терпят разборов и критики их дел, и всегда стараются заткнуть тех, кто приводит доводы, на которые им нечего ответить.