Осколки Закатных Аккордов часть 2

            Глава 5. Осень. «У счастливых последней умирает улыбка».
               
                Мы ходим по той же земле, что и вы.
                Но земли не касаемся...
                Наши губы уродуют грубые швы -
                Вы нас бьёте, а мы - улыбаемся.
                (Otto Dix «Индиго»)

В комнате сумрачно, Раймонд отодвинул толстую тюль. За окном такое же серое небо и ветер срывает листья. На покрывале дремлет Мари – старая белая кошка.
Ловиса открыла крышку пианино и провела по клавишам.
Было похоже, словно серебряный звон первого снега мягко упал на землю и всё вокруг стало невесомым… Минорные аккорды, сменяя друг друга, сливались в единое н е ч т о, раскачивающее мир. И вот дождевые капли потекли по стеклу. Такие же серебряные и звенящие, как музыка. Юноша сел у окна и смотрел, как серость повисла над городом. Вот ещё день назад раскалённая земля стала другой. Вода пузырилась в лужах. Старая ива рвалась под ветром и роняла листья на теплотрассу. Кошки попрятались по подвалам… И люди ушли с улиц. Осень дышала повсюду. Раймонд отворил окно, и стылый холод ворвался в комнату. Ветер закружил нотные листы. Ловиса продолжала играть. Её тонкие пальцы твёрдо касались клавиш, губы сомкнуты. Казалось, она вся превратилась в музыку и стала невидимой в тёмной комнате. Музыка набирала силу; в ней стали появляться странные неземные звуки, прекрасные и страшные; они как проволокой вытягивали жилы, они словно проводили глиссандо по нервам… Стало ещё темнее и от холода застучали зубы. Дождь за окном обернулся снегом. Редким и мелким. Ветер стих, музыка стала тише. Город за окном был серый, как железобетон, а в комнате кружились тени. Ловиса взяла последний аккорд…

- Это невероятно… Почему у тебя такая грустная музыка? 
- Грустная? Не знаю. Я играю всякое. То, что задают в консерватории и то, что приносит мама. Но когда сочиняю сама – сочиняю в минорных тонах. Мне так нравится. Знаешь… Я словно свою душу превращаю в звук. В Осколки Закатных Аккордов. Посмотри!
 Ловиса подбежала к окну.
 – Снег пошёл…
Осень пришла в город рано. В один миг закончился зной, и на смену ему воцарилось ледяное оцепенение. Под утро лужи покрывались белёсой коркой, и трава щетинилась инеем. Три дня солнце не выходило из-за туч и ночью звезды не мерцали на небосклоне. Затем, наступило морозное утро. Такое морозное, что ледяные стрелы поползли по стеклу. Было тридцатое августа.

Известия с фронта больше не приходили. Кто-то не хотел, чтобы люди знали о подробностях
45
войны. Газеты, словно намеренно, теперь не касались этой темы, а городская Ратуша высилась зловещей крепостью, чёрной, непреступной. В бойницах её стен можно разглядеть пулемётные дула. Власти больше ничего не говорили про мобилизацию, не выходили с жителями на связь. Из здоровых мужчин в городе остались в основном полицейские и жандармы, которых стало необычно много. Или так просто теперь казалось… Они оцепили территорию вокруг Ратуши, оружейных складов, башни архивов. Последний поезд, прибывший из Бриша, отогнали в депо, а вокзал обнесли колючей проволокой. Безмолвные рельсы покрывались ржавчиной под колкими каплями дождя.

Последнюю похоронку – зловещий тонкий конверт получили соседи. Полная рыжеволосая Эльза упала в обморок, а её дочь Флиса долго плакала. На следующий день они обе облачились в траур. В траур облачился почти весь город.
Чинили котельную, и скоро тёплую воду пустят по трубам. Кошки снова смогут греться у теплотрассы.

На следующий день постучали в дверь к Мартину и передали в руки письмо. На лице затворника можно было прочесть недоумение – никто из его родных не ушёл на фронт. И не было никого из родных. И никого из друзей тоже не было. Свои письма он получал лишь однажды. Давным-давно, от возлюбленной своей Анны, а теперь она перестала писать. Он не знал, что с ней, и не верил, что она забыла его. Но потом вдруг верил, и хотел сжечь её письма дотла; но всегда опускал руки, долго плакал и засыпал, сжимая в руках истрёпанные конверты. А проснувшись – не верил снова.
- Это вам, распишитесь. – Сказал почтальон дежурную фразу. – Всего хорошего.
Холодом потянуло по спине Мартина, он разорвал конверт.
Это письмо от Анны. Она писала, что устала от их писем, и решила сделать перерыв. А потом - повстречала мужчину своей мечты – красавца Дейла Шифельбайна; писала, что он высокий блондин, и работает в Фойербруке помощником начальника ДПЖД, а живёт в Элесине – небольшом городке-спутнике столицы. Писала, что Дейл обманул её, сыграл с её чувствами в злую игру. И она, Анна, опять одна, и очень желает видеть Мартина. Что он ей дорог, как самый старый и милый сердцу друг. А ещё, в Дождевом Пределе голод, смута и гражданская война - всё на фоне надвигающейся с юга Беды. Рамаллон, Монтебло, Линдешалль – уже захвачены, и красное знамя Дракона развевается на шпилях соборов и ратуш. Элесин и Фойербрук фактически в блокаде, на подступах идут тяжёлые бои, каждый день слышны артобстрелы. Эспенляндские танки и пехота отступают, несут страшные потери. С врагом теперь сражаются только батальоны бывших радикальных националистов – Эйнхерии – так они назвали свой Орден. Эйнхерии не подчиняются приказам правительства, и только они встали на пути синских орд. Только они сохраняют боеспособность, но их очень мало… Десятки же тысяч мобилизованных кайзерской армии бросили в пекло в первые дни. С ружьями на танки, просто вывели в поле, как живую плоть… Это похоже на массовое жертвоприношение… Кругом обман, предательство, страх… Многие города сдаются без боя. Похоже, что правительство бросило всех нас, продало врагу наш Эспенлянд… В Элесине стреляют, люди убивают друг друга, те, кто хочет сдаться, и те, кто решил биться до последнего… Эйнхерии и повстанцы теперь «вне закона», они сражаются и с врагом, и со «своими», ставшими врагами… Жертвы только в Элесине исчисляются тысячами, трупы некуда
46
девать… Анна писала, что ещё не видела синских солдат в живую, но поговаривают, что у них желтые лица, раскосые глаза и жёсткие поджарые тела. И они жестоки, безжалостны… Они относятся к нам, как к УРБам! – Восклицала в письме Анна. Пленных не берут - закатывают танками, рубят на куски широкими кривыми мечами «дадао». Некоторых подолгу истязают – режут живьём по кусочкам, сдирают кожу. Мучают медленно, смакуя, будто питаются болью, им чуждо милосердие и честь… Они называют нас «белыми свиньями», презирают нас. Говорят, что у нашей нации нет достойных воинов. Анна много говорила. А Мартин читал, и плакал… В конце Анна писала, что она уезжает из Элесина. Далеко. На восток. В тот город, где живёт Мартин. Последним; наверное, последним в нашу эпоху скорым поездом Фойербрук - Феллин. Только благодаря связям родных Дэйла, которые отнеслись к ней с добром, ей удалось взять билет! Тридцатого августа она должна добраться до Пармского хаба вблизи Вальдштадта, а оттуда через Грюнгоф и Бриш на перекладных в Траумштадт. Ах, если только всё получится; ах, если не разрушат железную дорогу; ах, если только её не убьют… По срокам Анна уже должна быть в Траумштадте, но почему, почему она сама не пришла навестить Мартина? Это была последняя мысль старика.
Мартин рухнул в кресло и закрыл глаза, сжимая конверт. На этот раз, закрыл насовсем. Слишком слабое сердце.

Среда ознаменовалась потеплением. Иней таял, с крыш по-весеннему текло.
Климат Траумштадта и всей Юшлорской Низменности – сплошной экстрим, сплошные аномалии и температурные качели. Во всём Эспенлянде, даже в диких Фаркачарах; и на крайнем Юге – в прибрежных районах Дафни; в котловинах гор Шафран и Монтебло - не бывает такого жаркого иссушающего лета. Равным счётом, как нигде, даже на побережье моря Ллойда, в устье Мары; на острове Миир, который сплошь покрыт тундрой; ни в самом северном городе мира – Фросгарде - не бывает таких чудовищных, ветреных и морозных зим, как в Траумштадте. Траумштадт, находящийся даже южней Фойербрука, считается полюсом холода и точкой жары всего Эспенлянда. В королевстве эти географические факты известны каждому школьнику. Весна и осень в Юшлорской Низменности – это шквалистые ветра, затяжные дожди, пыльные бури, и тридцатиградусные морозы; и ранняя жара, и грозы, и засуха, и потопы. В этих безлюдных, суровых краях, среди ковыльных степей и осиновых колок; где только красная глина, известняк, и соль, не растёт ничего, кроме дрянного картофеля, капусты и брюквы. Да и то - лишь в районе Грив и Альмахаймского Плато. Почти вся еда привозная.
Разве что мясо, мясо УРБов, которых кормят отходами сельхозпроизводства, как свиней, всегда «под рукой». Жители суровых северных степей издавна слыли «мясоедами». Мясо и тесто – привычный рацион «порядочных людей». Мясо на завтрак – бутерброд или бургер, мясо на обед – котлеты или наваристый суп. Мясо на ужин – пельмени или бекон. Мясо, мясо, мясо. Даже когда тысячи раз излишне, тысячи раз во вред. Впрочем, УРБы тоже не всегда выдерживают жестокий климат Юшлории – замерзают. Или ещё страшней – заболевают какой-нибудь заразной хворью. И тогда сотни жирных, бледных, обезумевших от ужаса «недолюдей» пускают под нож. А порой, когда тяжелых хворых тел слишком много, и мясники устают работать ножами - выкапывают котлован. Метров десять глубиной. Бесформенную массу визжащих тучных тел давят бульдозером, сталкивая в этот котлован, сверху поливают бензином. Живые, парализованные от боли и страха «недолюди» вспыхивают жарким огнём. Горит жир, горит, издавая чудовищный смрад, их пропитанная адреналином плоть. УРБы шевелятся на дне ямы, как комок жирных бледных червей на раскалённой сковороде. От их крика можно оглохнуть; от миазмов горящего
47
мяса, испражнений, чудовищных выбросов кортизола и адреналина, можно заболеть и даже погибнуть. Но сюда не идут «неженки», неженкам такое знать не положено. Работники пользуются бирушами, респираторами и защитными костюмами. Работники уверенны, что не совершают зла. Они делают полезную для социума работу, они даже не садисты, просто зарплата невысокая, а дома ждут. Нужно заканчивать побыстрее, заровнять площадку, замыть бульдозер... Какая анестезия перед утилизацией, о чём вы?? Скоро детишек в школу собирать, уголь заготавливать на зиму… Быстрей бы закончить и принять душ.
Когда кипящая, почерневшая кровь гасит остатки огня, и мясо, частично «приготовленное», в ожогах всех степеней, порой ещё живое, перестаёт активно трепыхаться, яму засыпают землёй.
Визг, отчаяние и неземные страдания навсегда проклинают эту землю.
И дожди, и жару, и метели, всё так же приносят пустынные дали. Могилы покрываются травою.
Что не сделаешь, чтобы прокормить миллионы добропорядочных «высших» людей. Им и их детишкам нужно только безопасное, сертифицированное мясо, прошедшее ветконтроль. Не дай «бог», в слабо прожаренной «урбятине» окажется какой цепень или язва. 

Солнце проглядывало неохотно. Оно катилось по небу то и дело пропадающим бледным пятном. Ловиса и Раймонд стояли возле подъезда большого дома напротив интерната для детей-инвалидов. В стороне звенел трамвай, и люди сходили с помоста. Неподалеку высились серые громады шлакоотвалов. Пахло чем-то едким.
- Ждём. – Сказала Ловиса.
Прождали минут пятнадцать, прежде чем дверь подъезда отворилась и вышла старушка. Девушка придержала дверь, и они вдвоём с Раймондом вошли в подъезд. Здесь, как в любом подъезде города, пахло хлоркой и сыростью, кошачьей мочой и тушеной капустой, известью и карбидом. Было темно, маленькие окошки под потолком почти не пропускали свет. Ступени, большие и гулкие, круто уводили наверх. Казалось, что витые чёрные перила слегка качаются, и чем выше двое поднимались в темноте, тем сильнее они качались. Последний этаж. Уже тут слышно, как завывает ветер на крыше.
- Здорово! Чердак открыт. – Девушка улыбнулась, и встала на шаткую лестницу, ведущую к люку в потолке. Юноша последовал за ней.

- Как же здесь круто!.. У меня захватывает дух!
Ловиса и Раймонд стояли вдвоём на крыше, плечами прижавшись друг к другу.
Мимо, почти касаясь их, проносились облака. Рваные клочья причудливых форм проплывали на фоне дымки, почти в зените мерцало солнце, больше похожее на луну. Мёртвая желтизна его то разливалась по крыше, то уходила в тень, и всё вмиг становилось тёмно-серым... Ветер так шумел в ушах, что слов было не разобрать. Город лежал как на ладони. Вот и здание мэрии с его гранитными колоннами и двумя огромными флигелями; а вот - Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне; школа, где учился Раймонд, и Свеча Святого Ллойда – заброшенная и ржавая буровая вышка, которая пыталась догрызться до центра Земли… А там вдалеке – в желто-серо-синей дымке кончается город и лежит бескрайняя равнина. Только тёмные конусы террикоников, да зубчатые гребни невысоких соляных холмов прерывают слегка вогнутую линию горизонта... И
48
чем дальше, тем бледнее, и золотистее к югу. Пятна осиновых колок, бурая патина камышовых болот, в призрачной осенней дымке едва золотятся под стареющим солнцем.
Где-то там, за тысячи миль отсюда плещется океан. И быть может, парит над небом сказочный храм с янтарными окнами…

- С этого уступа сорвался папа! – Прокричала по ветру Ловиса.
Крыша круто обрывалась к карнизу. Ограды не было. Ржавая жесть провисала над бездной.
Раймонд вгляделся вниз. По тротуару шли люди и стояли вдоль фонари, редкие деревья торчали ввысь, каких-то пятнадцать этажей не дотягивая до крыши. Отсюда он упал. Отец Ловисы. Людей внизу в тот раз не оказалось. Было очень холодно. Снега выпало так много, что из-за него провалились железные листы. А крутой спуск карниза покрывала ледяная корка.
- Как думаешь, красивая смерть? – Девушка повернулась к Рэю лицом, сохраняя равновесие совсем рядом с краем.
- Будь выбор, я бы предпочёл что-то другое.
- Тоже так думаю. Когда папа упал, он умер сразу, только его внутренности раскидало на несколько метров вокруг, их отскабливали с асфальта, примерзшие и пропитавшие лёд. Он сломал обе ноги, так что острые обломки костей выстрелили наружу, вспоров плоть… От головы почти ничего не осталось. Разбилась как переспелый арбуз… Его бы ни за что не опознали, если б опознавали только по останкам. Но все ведь точно знали, что это он, мой папа… Что это он полез чинить крышу в лютый мороз, рискуя жизнью. А он и не ценил её, свою жизнь. Он был счастлив, а счастливым, говорят, легко умирать. У счастливых последней умирает улыбка. Хотя я бы могла поспорить насчёт 100% взаимосвязи внутренней удовлетворённости и лёгкой кончины… Но одно знаю точно: счастливым, чья душа легка и светла – умирать действительно не страшно. А вот счастливым, но полным грязи и злобы… не знаю.
- Откуда ты знаешь все подробности, ведь ты была совсем малышкой?
- Мама рассказывала. Много раз. И показывала фотографии его смерти. Она до сих пор их хранит. Рядом с «живыми» и смотрит на них. Кстати. Давно хотела тебя спросить. Расскажи мне о своих родителях? Ну, более подробно, если можешь. И о своём детстве… Вообще, расскажи, пожалуйста, всё, что ты мог бы мне рассказать. Прошу. Только не скрывай ничего. Я никогда тебя не обижу. Клянусь.
Раймонд на десять секунд задумался.
- Ну… Я не могу сказать, что счастлив в семье. Я не похож на своих родителей, у нас нет близких отношений. Я рассказал уже, что отец мой - военный по профессии, но работал на кузнечно-прессовом. Мама… Она работает на ТЭЦ, увлекается живописью. Сколько себя помню, я боялся отца. Он бил, по каждому поводу и без повода. Кричал, оскорблял. Стыдно и мерзко, но я так и не сумел защитить себя. Отец физически очень сильный, знал боевые приёмы Блицкампфа. Ему ничего не стоило переломать человеку кости. Я терпел его издевательства. Я знал, что если посмею оскорбить его, остаток жизни проведу в инвалидном кресле. Никто не поможет и не защитит. Я никогда не уважал отца. Он ничего не мог и не умел, кроме как стоять за станком и бить грушу. Пытался вести огород – но даже растения не хотели расти посаженные его руками. Отца не любили другие люди. Он отнюдь не был «альфа-самцом», оседлавшим фортуну. Так,
49
тихий домашний садист… И жену свою он нашёл с большим трудом. В своё время он долго бегал за ней, унижался, чтобы быть вместе. Бабушка рассказывала – Александр был страшно навязчивым, а глаза его мутнели от похоти. Мама как-то поделилась, по секрету, нарушив «клятву», (а она никогда не держала клятвы), что у отца было тяжелое, очень тяжёлое детство. Его насиловал отчим, а в армии его нещадно били, опустили почки и повредили по «мужской части». Видимо поэтому, он отыгрывался на мне. Я вот, тоже получается предаю его тайну… Но был бы он человеком, а не мразью, я бы никогда не предал его, а так…  Впрочем, я не чувствую к нему злобы. Он умер, но я не радуюсь. Хотя, конечно, и не жалею… А вот мама… Ты знаешь, она никогда, ни разу, даже не пыталась меня защитить от отца. Она только кричала «Саша, не надо!» - и убегала в другую комнату. А отец зверел, слёзы и бессилье матери ещё сильнее распаляли его. В моём детстве было мало радости. Я всегда чувствовал страх. Эту агрессию отца, которая в любой момент могла закончиться фатально. Только у бабушки я ощущал себя в безопасности. Мы много путешествовали. Даже, как-то, она возила меня на поезде через пол Эспенлянда, на море Дафни. Это были самые светлые моменты… Мы с бабушкой жили на съемной квартире, каждый день ходили на пляж купаться. Как меня впечатляла Большая Вода! Я даже помню шторм, волны с двухэтажный дом… И там… На юге, в Рамаллоне и Монтебло, всё по-другому. Там растут пальмы и кипарисы, персики и виноград можно срывать и есть прямо во дворах. Там живут чуть более добрые и беззаботные люди… Ну, или мне так казалось. Мы много гуляли с бабушкой. Были в Шафрановых Горах, посетили крепость Эхсан… Знаешь, это было самое счастливое время в моей жизни… Что ещё рассказать о себе. Ах-ах. Про школу? Ну, ты уже слышала про друга Мэла, и про то, как мы расстались… Проклятье «мальчика для битья» не ограничивалось семьёй - в школе я постоянно дрался. Даже не дрался – тупо был битым. Нападали не равные по силе, о нет! У меня талант – находить всегда сильных, могущественных врагов. Нападали толпой, в основном старшеклассники и даже взрослые. Били сильно, но пока как-то обошлось, руки-ноги целы, голова соображает. А так сотрясения, синяки, фингалы, выбитые пальцы – обычное дело. Но это проходит… Друзей у меня не было. Ну разве… Если дружбой считать наши временные взаимоотношения с Мэлом… А так… Мало хорошего. Забавно, что учителя в школе всегда вставали на сторону тех, кто «буллил». Мне ещё и от учителей доставалось. Ну там… Устраивали выволочки, ставили двойки за поведение. За них потом от ещё отца доставалось. Знаешь, «козла отпущения» всегда проще обвинить, свалив все грехи на него, чем докапываться до истины. Весёлое детство, что сказать…

- А ты любил когда-нибудь, Раймонд… - Ловиса говорила очень тихо. В уголках её глаз стояли слёзы. – Я имею в виду, любил ли ты когда-нибудь девушку?
- Наверно нет. Знаешь… Ещё в детском саду, мне запомнилось почему-то, как я вместе с одногруппницей Геллой катался с ледовой горки. Мы смеялись тогда, было очень весело. Скоро Рождество. Казалось – вот она, дружба. Мне тогда было шесть лет. А теперь даже не знаю, что стало с этой Геллой, где она живёт и вообще… Но конечно, это не любовь. Просто, наверное, она единственная девушка, кого бы я вообще мог вспомнить. Яркое воспоминание из раннего детства. Ещё, вот, в колледже была девушка Аннабель. Нет, не подумай, не моя девушка, и чувств я не испытывал. Просто, она единственная, кто отнёсся по-доброму. Но она даже ничего толком не знала обо мне, да и я… вспомнил о ней, потому что ты спросила, а так не вспоминал с того самого колледжа. Эх, зря я эту чушь тебе рассказываю. А ты… любила когда-нибудь? – Признаться, задавая этот вопрос, Раймонд почувствовал странный неприятный холодок. В глубине души он искренне боялся, что Ловиса даст положительный ответ.
50

- Нет. – Девушка ответила сразу. Я никогда никого не любила. Я не любила и не люблю даже свою маму. Мне стыдно в этом признаться… Но это так. Я не училась в школе, не была никогда в обществе молодых людей, тем паче не вступала в «отношения». Сколько себя помню, я всегда была одна. Но я не считаю одиночество унизительным. Знаешь… Один мудрый человек сказал: «лучше голодать, чем что попало есть, и лучше быть одной, чем вместе с кем попало». Одиночество - это не позор. Позор… это биться в закрытые двери, навязываться людям, бояться их, превозносить их, подстраиваться под них. Но для меня люди – не более, чем двигающаяся условно-разумная форма фекалей. Не я виновата, что люди такие. Не я виновата, что мне не о чем с ними говорить. Но, раз всё так… Я лучше буду одна. Чем стану якшаться с этими ходячими сгустками смрада. Я, кстати, тоже не была любимым ребёнком. Мама всегда давила на меня, пыталась сделать великим музыкантом. Но… не любила. Я хорошо определяю любовь. Мама меня не любила. Если она и любила кого, так это папу… Это да. Единственное. Что я хочу сказать… Я никогда бы не позволила унижать себя. Никогда, слышишь! Я бы горло перегрызла любому. Кто осмелился тронуть меня! И неважно, пусть меня ломают, режут на куски или жгут живьём! Однажды я перестала бояться, пусть даже дорогой ценой.
- А ты когда-нибудь сталкивалась с насилием? Тебя когда-нибудь били, могли убить или покалечить?

По лицу девушки скользнула недобрая тень. Её лицо едва заметно побледнело.
- Нет. – После недолгой паузы, произнесла Ловиса.
- Тогда прости… Но ты не можешь ничего знать о насилии. Легко ничего не бояться, когда бояться нечего.
Девушка на пару секунд зажмурилась. Она провела ладонями по глазам, выдохнула, и ответила:
- Возможно, ты прав. Я бы даже сказала просто – ты прав. Но… Я хочу, чтобы с этого момента ты, Раймонд, добрый и честный человек. Чтобы ты ничего не боялся. Это не справедливо, когда добрые боятся, а мерзавцы бесстрашны! Никогда, слышишь, никогда! Не позволял унижать себя. Праведный человек не должен «кормить» своей праведностью да благородством злодеев. Не будь, слышишь! Не будь навозом, который удобряет цветы зла! Не будь удобным для них, иначе ты сам станешь злом… Ты должен научиться защищать себя, отстаивать личные границы! Если не станешь для цветов зла серпом и огнём, то хотя бы не будь удобрением… Будь для них бесплодной солёной пустыней… Пусть засохнут, не получив ничего! Слышишь меня, Рэй?!
- Спасибо. – Раймонд буркнул, отвернувшись по ветру. Было одновременно и обидно, и окрыляюще радостно слышать эти слова от Ловисы. - Спасибо, правда… - Повторил он. - Ты удивительная девушка. Я согласен с тобой. Да, я часто был тряпкой. Но последнее время я и сам пришёл к тому, что ты сказала… Пусть и слишком поздно. 
- Как и я... Зачастую, мы становимся сильнее там, где жестоко ломаемся. Смотри! Опять пошёл снег…

И вправду, снежинки медленно падали из белёсой дымки, а ложась на крышу, таяли. Ветер стих, и стало слышно, как работает экскаватор на отвалах, и как на городской свалке лают собаки. Этот город разрывает между зноем и стужей, между сентиментальностью и жестокостью, между смертью и жизнью…
51
Ловиса, ты очень странная. Я имею в виду, в хорошем смысле.
- И в чём же?
- Ты совсем… взрослая. Даже нет. Мне порой кажется, что твоей душе тысячи лет, и я знал тебя когда-то раньше…
- Говорят, все мы родом из детства... Вот только я – родом из Ночи. Ну, в 25 лет наверно пора стать взрослой! А по правде… Я как-то не задумывалась над своим возрастом. Такие люди, как мы – старик и дитя заодно. Я ощущаю себя на «вечные 16», и в то же время - на 80. Хотя нет… Наверно, ещё старше. Как ты и сказал – на тысячи лет… Только была я не человеком. А просто сторонним наблюдателем, искрой Воли в темноте... Я смотрела на мир, видела каждую его составляющую, могла читать мысли людей и животных… Я словно была и деревом, и горькой полынью, и водой, проливающейся с небес, и лучом, ласкающим кожу… Я была, как бы наполняя их, проходя сквозь них, сквозь весь мир. И всё, что знавала Земля – давно знакомо. Так давно и так ярко, что становится не по себе... А вот теперь, я, будто в наказание, заточена в это тело, и позабыла про тысячи лет, привязалась нервами к страхам и немощью к тяжёлой Планете. Эх, не подумай только – я не шучу, не пытаюсь «в сарказм». Ты – не тот случай. Я всё это абсолютно серьёзно.

Раймонд, сам того стыдясь и не признавая, засмотрелся на девушку.  Ловиса, несмотря на сутулость и едва заметную медлительность в движениях, стройная и складная. Она высокая, но только для девушки; у Ловисы небольшая, но красивая юная и упругая грудь, которую не скроешь мешковатой ветровкой; и чёрные прямые волосы, жёсткие и блестящие. Ловиса сильная, это видно в её движениях, фигуре. Она не «сахарная дева», боящаяся любой физической нагрузки. У Ловисы смуглая кожа, а лицо в основном неподвижное – почти восковое. Только глаза – всегда влажные. Не очень большие, тёмно-карие, глубокие. Очень добрые и грустные. Внешне Ловиса мало похожа на жителей Траумштадта и вообще Эспенлянда. Эспенлянд – едва ли не последнее в мире государство-заповедник Белой Расы. Эспенцы в основном бледнокожие, с соломенными или рыжими волосами, а глаза большинства жителей «королевства» серые, или голубые.
У Ловисы тихий, робкий и неуверенный голос. Но иногда в нём проскакивают стальные и властные нотки. Всё чаще Раймонд их отмечает в её речах рядом с собой. Ловиса не похожа на других девушек – легкомысленных и ведомых. Она какая-то… Древняя… Другое слово трудно подобрать. Древняя, как соляные горы, как красная глина с отпечатками доисторических морских существ. Древняя, как нефть и как луна. Как великая Шакти – женское начало Вселенной. Рядом с Ловисой уютно. Как с мамой – такой красивой и в то же время сильной, какой её видит ребёнок. Настоящей, любящей мамой. Эти мысли лезли в голову старика поверх сознания, как не пытался он отсекать их, стыдясь.
- Я бы тоже хотел играть на фортепиано… - Нарушил тишину Рэй. – Играть, как ты. Только мои навыки на этом поприще, достойны лишь залпа тухлых помидор… - Старик кисло улыбнулся.
- Я хочу стать твоим учителем. Правда. – Ловиса легонько пожала руку Раймонда. – Мне есть, чему тебя научить. И я этому очень рада.

Он и она спускались по крутой лестнице. Лишь пять часов вечера на часах, но тучи снова сгустились над городом, рваные и грязно-серые. В окнах домов кое-где зажгли свет. И звуки разносились далеко, как бывает летом в ясный вечер. Люди шли по улицам и были понуры. Среди
52
них почти не встречалось мужчин, только женщины и старики. Дети уже сидели по домам и готовились к началу учебного года. Скоро прозвенит первый звонок, для кого-то он и вправду станет первым, но скорее всего – и последним тоже.
Раймонд и Ловиса распрощались у подъезда. В окне Висы горел свет, а горшки с геранью казались чьими-то лохматыми головами, выглядывающими в окно. Мама девушки – Флора, тихая престарелая женщина, всё ещё очень красивая, несмотря на проседь в волосах и лучики морщинок, расходившихся от глаз и из уголков рта; такая же кареглазая и смуглая, как её дочь, уже была дома; и наверно, в духовке томился медовый пирог, распространяя по всему подъезду запах сладкой сдобы, и чайник закипал на плите.

Когда Раймонд подходил к своему дому, пошёл тихий дождь. Печальный и долгий. Такие дожди случаются в городе только в сентябре и мае, и то не каждый год… Но если случаются, идут несколько дней напролёт. Стихает ветер, в воздухе пахнет свежестью и прелыми листьями, голоса птиц разносятся далеко среди тишины, вечерами особенно, как в лесу. Кора деревьев становится чёрной от сырости, и свет в окнах зажигают даже днём. Когда-то раньше, в городе праздновали дождь, но те времена давно прошли.
Раймонд смотрел в небо, подставляя лицо холодным каплям. И жалел, что распрощался с Ловисой. Что в эту минуту нет её рядом, и они не могут насладиться праздником вдвоём.
Наверно стыдно признаться, но Раймонд прикипел к этой странной, тёмной, одинокой девушке. Она единственная, кто за много лет сумел слегка растопить его замёрзшее сердце. Раймонд знал, что встретится с этой странной девушкой завтра, и завтра будет такой же дождь. Ловиса никогда не причиняла боли. Она не пыталась ускользать, мучить, проверять на прочность, как любят делать другие девушки, купающиеся в лучах мужской любви. Ловиса девочка из другого мира. Из другой шкалы морали и ценностей… Вся мерзость женоненавистничества, которая сожрала сердце юноши, в пух и прах разбивалась о светлый образ Ловисы. Раймонд представлял, что сейчас, должно быть, его подруга сидит у окна, напротив старого пианино, смотрит на капли, сбегающие по стеклу и пьёт горячий со смородиновым вареньем чай. А может, не пьёт, а тихо водит руками по клавишам, в такт каплям, и когда её музыка станет громче, вдоль улиц зажгут фонари. Он ощущал покой, как будто само небо накрыло его своим одеялом, мир стал тихим и уютным, каким он бывает в самом раннем детстве. И словно не было войны. И не было боли. И не было ничего вообще.

Придя домой, Раймонд увидел маму плачущей. В комнате одиноко и холодно, посуда не мыта с утра.
- Что с тобой? Почему ты плачешь? – спросил сын.
Но мама не хотела говорить. Она умела, как никто другой, напустить флёр страдания. И сыну только оставалось догадываться, что же стало причиной маминых слёз. Впрочем, юноша не особо думал на эту тему.

Ночью Раймонду снились странные сны. Сперва – узкая тропинка, идущая куда-то вдаль, по краям её шелестел камыш. Была весна. Солнце. Уже сошёл снег и иссохли ручьи. В воздухе висел запах гари, и дышащее жизнью увяданье, какое бывает за дни до того, как пробьётся первая зелёная
53
травка, и повсюду вылезут одуванчики… Раймонд шёл по дороге с мамой. Он здесь совсем маленький, в детстве его волосы были светлыми, а глаза голубыми. И когда улыбался, он немного походил на девочку. Он шёл с мамой за руку, и вдруг, с края от дороги потянулась толстая и длинная труба теплотрассы. Из-под неё дышало гнилью, теплом и сыростью. Стекловата сходила влажными струпьями, обнажая ржавчину. И из этой трубы к нему с шипением тянулись длинные кошачьи лапы. Раймонд спросил у мамы «что это»? Но та пожала плечами. Дальше они шли вдвоём, а труба всё не кончалась. Белые кошачьи лапы всё так же продолжали тянуться к нему, злые и когтистые, но не могли достать. Потом мама села на скамейку, и Раймонд вместе с ней. Они оба сидели и смотрели на злые лапы. Но мама смотрела куда-то поверх них. Потом подошла подруга мамы. Рэй любил её, это была высокая женщина с серыми глазами и строгим лицом, в ней ощущалось что-то чопорное и аристократическое. Она села рядом с мамой и взглянула на лапы. Рэю показалось, что она тоже видит их, но она не задержала взгляд и подняла глаза выше. «Какое ясное небо!»  - сказала она. И Раймонд видел, что она очень рада весне. Но несмотря на ясное небо, она держала в руках зонт.
«Это – мои крылья!» - ответила на немой вопрос она.
Потом она с мамой сидели и разговаривали. И Раймонд знал, что говорят они на его родном языке, но не мог понять ни слова. Он сидел в одиночестве рядом с ними, и смотрел на лапы. С яростью тянулись они к нему. Белые и бело-пятнистые, с острыми цепкими когтями, и шипели, шипели… Рэю становилось страшно. Невыносимо страшно. И вдруг, он оказался совсем в другом месте и тут же забыл о лапах. Он здесь рядом с дядей. Это маленькая комната, точнее сарай. Пахнет навозом и сеном. Очень грязно. Сверху горит единственная тусклая лампа. Раймонд знает, что на улице ночь. «Посмотри, у меня для тебя подарок» - и дядя толкает Рэя вперёд. Раймонд видит перед собой двух маленьких бледных младенцев. И оборачивается на дядю, но его рядом нет. Только дверь в комьях грязи. Она заперта. Раймонд наклоняется к младенцам и видит, что у них вполне человеческие глаза. Человеческие и мёртвые, с неподвижным зрачком. Но сами младенцы живые. И вдруг начинают страшно визжать. Раймонд шагает в темноту, но шагать некуда. Лампочка под потолком начинает раскачиваться… И в качающемся тусклом свете маленький Рэй видит, что у младенцев страшные зубы и острые языки вываливаются из пасти…

Раймонд проснулся перед рассветом. Мама ещё спала. А он долго сидел на кухне, согреваясь у плиты. Слушал, как закипает чайник, и наблюдал за пауком, что вил в углу хитросплетения своих сетей. Вот только были бесполезны его ловушки. Мухи и комары пропали внезапно, как первые холода ворвались в Город.
Раймонд задумался, чем питаются домовые пауки, если в доме, кроме них, совсем не остаётся другой живности…
А спустя час проснулась мама. Она, как и всегда, была не особо разговорчива с сыном, а теперь и ему не хотелось разговаривать с ней. Он вспомнил её ночь назад, такую заплаканную и разбитую. А перед глазами стоял тот момент, когда она получила известие о смерти папы. Как она завивала волосы и крутилась перед зеркалом в то утро. А впрочем, и не это событие так сильно поменяло его отношение… Теперь Раймонд остро ощутил ледяную пропасть, разделявшую его с этой женщиной. С этой постоянно усталой, красивой, немного полной темноволосой кудрявой женщиной, с её вечно влажными глазами и осунувшимися плечами. Он до кома в горле любил маму в детстве и плакал ночами. Плакал, когда она была в больнице или командировке; и у подруги, когда они сильно поругались с папой; или просто в соседней комнате, а ночь случалась слишком долгой. Он знал тогда: случись что с мамой, он этого не переживёт. А вот теперь, в это
54
утро, он не ощущал ничего. Это была ледяная пустота, вакуум, в котором мутными всполохами появлялось и исчезало чувство жалости. Острей, чем когда-либо, Раймонд почувствовал одиночество. Сиротское одиночество. И холод его словно воплотился в тихом и зябком дожде, что так же падал на землю, как и вчера…


              Глава 6. Сломанные игрушки. «Ферма дураков». Часть 2. 

Под ударами, в темницах, в изгнаниях; в трудах, в бдениях, в постах; в чистоте, в благоразумии, в великодушии; в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви; в слове Истины, в силе Божьей, с оружием правды в правой и левой руке; в чести и бесчестии, при порицании и похвалах: нас порицают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем. (Новый Завет, «2-ое Послание Апостола Павла к коринфянам»)

За пару месяцев до «лечения», я чуть не сорвался в школе. Это произошло аккурат, когда Эсфирь пропала без вести. После избиения в сентябре, я уже наивно полагал, что смогу доучиться год без эксцессов... Но не тут то было.
Девятого апреля, в субботу, к одному из одноклассников – Аскару Фоксу, прямо в школу завалился его старший брат; он был на днях демобилизован со срочки и не просыхал, празднуя сие событие. Была большая перемена. Пьяный дембель в компании брата и его друзей стояли неподалёку. Они уже заметили меня. Ситуация близилась к драке. Я был рослый и привлекал внимание. Они стали цепляться именно ко мне, угрюмому неопрятному старшекласснику, стоящему поодаль от всех и задумавшемуся о чём-то своём. 
- Слышь, братишка, ты боец, а?
- Нет. – Я попытался примиряюще улыбнуться. Трое парней окружили меня, прижав к подоконнику.
- Чо? Любитель подержаться за древо, типа?
Дембель как стоял надо мной, зарядил пощёчину. Я не успел опомниться, как второй из компании со всей силы врезал мне в солнечное сплетение. Перехватило дыхание, я стал глотать воздух, но лёгкие будто слиплись. Весь класс дружно заржал.
- Падали кусок ваш боец… Лепёха слоновья! – Аскар Фокс сплюнул мне на штанину. Друзья, удовлетворившись, развернулись и отошли к соседнему окну.
Через несколько секунд я сделал вдох. Чуть-чуть, едва. Знатно «пробили фанеру». Хорошо, что не в нос, хорошо, что не в пах… Трусливые мысли шелестели как осины листы, не на кого было опереться, неоткуда взять сил и опоры... Неприкаянное одиночество, раздирающий холод и жестокость от людей… На глаза наворачивались слёзы, но не боли – а невыносимой тоски. «Если бы возрос на груди у друзей – разил бы ты рьяно, но в страхе взращённый, стал ты рабом, и робеешь, как раб…» Я с трудом взял себя в руки. В голове стучала бессильная ярость.
55
«Я. Не потерплю. Преступного. Ущемления. Своих. Прав.» - Процедил я сквозь зубы, но голос предательски дрожал.
Сердце бешено колотилось, адреналин захлестнул. Наверно, я был смешон. Все снова засмеялись, окружив меня. Должно быть, я выглядел для них, как рассвирепевший бык на корриде. Нестрашная, забавная, одинокая жертва, что покажет наконец представление. Финал предрешён, но зрелище на сотню эспенмарок.
Всё происходило быстро. Я бросился на своего обидчика, но тут же получил сокрушительный удар в нос. Из глаз градом полились слёзы и посыпались искры. Боль… Воля. Я не сдался, кинулся снова. Я уже ничего не видел от слёз и крови, заливавшей глаза, продолжал месить кулаками пустоту перед собой. Недолго. Кто-то огрел меня сзади стулом по голове, наверно, «болельщики» притащили его из класса...
В зале было полно народу - в том числе девушек. Офэль Ву стояла совсем рядом, облокотившись о соседний подоконник. Когда я лежал в пыли и крови на полу, она брезгливо отошла подальше. Одноклассники окружили побоище, как зрители на трибунах Колизея, смеялись и кричали: «Бей, бей его, ломай сопатку, выбей клавиши!» Сопротивляться я больше не мог…

Когда из кабинета напротив вышла завуч – совсем молодая ещё женщина, опрятная и стройная Дана Файнблюм, она не кинулась оттаскивать пинавших и пачкавших «поплывшего» меня, а лишь прикрикнула на драчунов: «Прекратите! Вы ж убьете его!» - И пошла дальше по своим делам. 
Прозвенел звонок. Все разошлись по классам, а я лежал на пыльном полу. Портфель мой выпотрошили; тетради и ручки, затоптанные и грязные, валялись по всему коридору. Из разбитых губ и носа струйкой лилась кровь. Один зуб был сколот, лицо напоминало разбухшую грелку, заплывало буквально на глазах. Точнее, на глаза, и левым я совсем перестал видеть. В мозгах стучала бессильная ярость. Я ненавидел выродка Аскара, ненавидел Пауля и Дэна, которые участвовали в том избиении в сентябре, и пообещали моим родителям, что «больше такого не повторится». Каждый из подонков по отдельности был сильней меня, быстрей и подвижней, но всё равно избегали драки «один-на-один», нападая все разом, чтобы «наверняка».
Но больше обидчиков я ненавидел и х – равнодушных, жестоких; тех, кто смотрел и смеялся, забавляясь издевательством над одиноким озлобленным чудовищем, которым я осознавал себя всю жизнь. 
В этот день я твёрдо решил для себя. Больше, я не позволю ни одной мрази прикоснуться к себе безнаказанно.
Я не собрал затоптанных учебников, а пошёл домой. Отец и мать были на работе, и я умылся. Смыл с лица и ладоней всю скверну, принял прохладный душ; улыбнулся в зеркало распухшей фиолетово-малиновой физиономии, с одним узким, как у синца, глазом; переоделся в чистую спортивную одежду. Потом взял из ящика инструментов отцовский топорик – эдакий лёгкий подвижный томагавк с острым плотницким лезвием. Лезвие я дополнительно довёл на ремне с алмазной пастой; старательно повязал на рукоятку петлю-темляк, чтобы не выронить на адреналине. Известно, что в стрессе ухудшается мелкая моторика пальцев, зато возрастает сила и притупляется боль. В конце концов, надо научиться использовать свой адреналин правильно… Я положил топорик в чёрный пакет-авоську, надев на бритвенно-острое лезвие картонный чехол, и быстрым шагом направился к школе.
56

Я всё рассчитал. Вторая смена у старших классов заканчивается в 17.30. Не знаю, как Пауль; но Дэн и Аскар пойдут по своим домам вместе через школьный двор, а потом свернут через пустырь вдоль гаражей и заброшенной насосной станции, где даже в вечерний час безлюдно.
Там то, в узком проходе между рядами железных гаражей я и подкараулю их. Сердце в груди ухало. Но не от страха. Ярость и ненависть к людям, а вернее - равнодушие и ненависть людей ко мне, сжимали его тисками; до боли, до желания умереть. Я сжал рукоять топорика обеими руками, я был готов к убийству. Был готов быть убитым. Темляк заранее надел на запястье, я думал бить с двух рук, наверняка, сзади. Горизонтально по шее, а дальше куда придётся. Я понял, что адреналин пробуждает странный кайф, болезненный и рвущийся, и его хотелось напоить кровью.
Но… Я прождал в тот вечер до шести. Уже потом я узнал, (ведь я всегда узнавал всё последним), что у старших классов в тот день была экскурсия с трудовиком на мебельный завод, их увезли на автобусе ещё в три дня, как раз пока я отмывал распухшее лицо. Из-за частых пропусков и обстановки бойкота я совсем не жил жизнью класса…
Вечер растягивал тени, заметно похолодало. За пустырём, где низинные, полные мусора и болотистой грязи ольховые рощи переходят в Нарское озеро – завыли собаки. В окнах высоток зажёгся свет. И, когда я, терзаемый отчаянием, уже собирался уходить - я увидел одинокую стройную фигуру, которая быстрым шагом двигалась по направлению ко мне. Когда нас разделял десяток шагов, я вдруг понял, что это – Дана Файнблюм.

«ПОПРОБУЙ ИЗВИНИТЬСЯ ЗА ТО, ЧТО ТЫ СПРОВОЦИРОВАЛ КОНФЛИКТЫ И НЕЗДОРОВУЮ ОБСТАНОВКУ В КЛАССЕ! ИЩИ ПРИЧИНУ КОНФЛИКТОВ В СЕБЕ, ВЕДЬ МИР ДАЁТ ТЕБЕ ТО, ЧТО ТЫ САМ ЗАСЛУЖИВАЕШЬ!» 
- С этими словами, сказанными мне Даной после «дебютной» драки в сентябре, я взмахнул топором.
Женщина, дико завопив, упала на колени. В её округлённых ужасом глазах я впервые увидел тень у в а ж е н и я, смешенного со страхом. И тогда понял, какие они, эти люди, а женщины – в особенности.
Для того, чтобы они уважали тебя, ты должен вызывать в них страх. Будь робким и порядочным – тебя затопчут и не вспомнят. ТЫ ТО, ЧТО МОЖЕШЬ ЗАЯВИТЬ О СЕБЕ. Умей постоять за себя – расквась нос врагу, отшиби его поганые яйца, выкрути руку, воткни в глаз карандаш – и тебя зауважают. Хотя, скорее всего, перед этим (но уж после этого – точно) убьют. Но хотя бы будут вспоминать, как ЧЕЛОВЕКА. А не как очередной съеденный и высранный в канализацию кусок скотины.
Но в тот вечер я не убил Дану. Нет, не из-за страха перед наказанием. В тот момент было на всё наплевать, и с жизнью я тогда простился… Я до сих пор не знаю, что остановило мою руку. Я схватил её за волосы, и, глядя в глаза, смачно плюнул в перекошенное ужасом лицо.

Вот так меня впервые и поставили на учёт. Хотя, конечно, этот случай имел ещё много последствий. В основном плохих. Впрочем, в тот май прогремело на весь город и одно событие, которое можно представить, как «Роковую Справедливость». Но о нём поведаю позже. А в ту школу, которая оказалась намного хуже предыдущей, я больше не вернулся.
57
                ******
Я прибыл в тихий час. Палата была большой – но ещё больше в ней было психов. Кровати стояли едва ли не впритык друг к дружке. Я оглядел этих таких разных людей, собранных здесь со всей Юшлории. Все они спали. Уже потом я понял, отчего они спали так крепко. Буквально через пятнадцать минут ко мне подошла жирная медсестра в обществе двух крепких молодцов-санитаров. Сестра приказала приспустить штаны и сделала укол. Что это был за укол! Почти сразу меня вывернуло в обратную сторону, позвоночник хрустел, и простреливающая боль парализовала дыхание. Я выгнулся аки йог, изображающий змею; моя голова почти коснулась затылком поясницы. Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, только сердце бешено колотилось. А потом – я неминуемо стал проваливаться в сон. Но сон был не успокаивающий, а жуткий, напоминающий падение в тёмную холодную пропасть на острые камни, мозжащие позвоночник. Последнее, что я запомнил – мучительное и унизительное бессилье.

                ******
Однажды осенью, когда мне было двадцать, и я уже был бородат, Элиша предложила мне яблоко. Сочное, бледно-зелёное, очень сладкое. Я такие любил. Каждую осень Альфред и Элиша привозили целый багажник таких яблок, они делились ими с моими родителями. Мы хоть и не дружили семействами, но Александр и Майя по возможности общались с соседями по площадке. И я, каждый год, наверное, лет с четырнадцати, брал и ел эти яблоки из рук Элиши. На запястье молодой женщины неизменно была повязана ярко-красная нить… А руки её приятно пахли. Но в этот раз – я отказался. Я вдруг понял (это было, как озарение), что всегда – совершал страшную ошибку. Приступ тошноты подступил к моему горлу… Но Элиша всё равно сунула мне в руку сочное тяжёлое яблоко. Я принял его, холодно улыбнувшись.
А потом – когда никто не видел – выбросил яблоко в окно.

                ******
Прохожие, или случайные люди, которые никак не могли знать меня, часто обращались ко мне по имени. Иногда, как бы вскользь, говорили те вещи, которые кроме меня никто ведать не мог. О моих мыслях, моей судьбе. Или о чём-то ещё.

Я всегда ощущал, что меня кто-то ведёт, неотступно следит за мной. Это были, если угодно, сущности. Бесконечно-могущественные и враждебные. Каждый мой шаг, каждая мысль – видимы им. Чувство, будто сидишь в прозрачной стеклянной комнате. Внутри комнаты яркий свет, а снаружи – тьма. И я ничего не вижу снаружи, во тьме, воображение дорисовывает кошмары, медленно сводя с ума. Хотя, быть может, никакое воображение не ведало, насколько страшные силы скрывались в темноте. Тьма эта видела меня, как размазанного в пол-атома на стекле микроскопа. Препарировала каждую клетку. Она безмолвно вглядывалась в самое сердце. 
Изредка, урывками, вспышками, в детстве - я чувствовал прекрасный до боли шлейф какого-то другого мира; мира надзвёздного и божественного; и чьи-то любящие глаза приглядывали за мной. Кто-то там, бесконечно далеко, плакал и грустил вместе со мной; кто-то ждал, кто-то звал к себе… Это было в детстве… Да и то – очень редко. И весь этот светлый флёр был почти бессилен. Он был далёк, как звезды; чей столь великий свет здесь, на земле, слабей огня от спички. Да и был
58
ли он?
Куда сильнее я ощущал пристальный взор зла. Оно, с самого момента рождения, (или даже зачатия) - окружало меня. Что значит «рождение», почему такую силу в судьбе имеет оно? С самим рождением и преднатальным периодом связаны были тёмные истории. В двадцать лет я увлёкся астрологией, составил свою натальную карту. Недоброй была она, даже на взгляд начинающего, мало сведущего человека… Уже позже, постепенно, я расшифровал её. В то холодное январское утро был парад планет, коридор затмений, в ночь зачатия и ночь перед рождением на городом пролетала комета… Планеты, будто тёмные стражи, разместились стеллумом в зловещих 8 и 12 доме. Доме страха, одиночества, травм, безумия… Злой рок пристально вёл шаг за шагом, создавал непреодолимые преграды, непроницаемую стенку между мной и счастьем. Но, вот что странно, (и я чувствовал это); Зло – такое абсолютное и всесильное – не могло меня просто взять и уничтожить. Пожрать открыто, как пожрало тысячи людей до меня… Тысячи, среди которых были и более храбрые, и более праведные… Возможно, Оно лишь игралось, как кошка с мышкой, как лев на жертвеннике ждало день подношения. Но была и какая-то сила во мне – робкая, смешная, что вставала пред сокрытыми демонами. То была

ПРАВДА, которая жила в моём сердце, СВЕТ – тот истинный свет далёких звёзд – не позволяли злу пожрать меня. ОНИ – как жалкий круг, начерченный мелом, не давали Дмамэ переступить черту; и за незримой стеной ИСТИНЫ стояло жуткое воинство, и скребли в невидимую преграду.
И ждали, когда в ней откроется брешь. Ждали дня заклания. Их когти протягивались так близко, чуточку заходя за черту, что касались меня; и дрожали, в искушении растерзать…

Я часто сталкивался с чем-то трансцендентным. Например, однажды со мной случилось вот что. Я гулял где-то в степях за Занарскими Лабдами, в полстах километрах к северо-востоку от Траумштадта. Эти края (о том я узнал чуть позже) – облюбовал кто-то из тёмных хранителей Эспенлянда. Там было Их охотничье угодье, в угрюмых безлюдных урочищах, в чертогах низинных болот и осиновых перелесков. Тот обширный край (об этом я тоже догадался чуть позже) – был пронизан незримыми путами, и Они через эти путы могли слышать и видеть всё, что происходило там.
В тот день я заблудился в тех краях, угодил в трясину; ободрал лицо и одежду о сухие коряги на гиблых топях. И я, утопая в зловонной жиже под смеркавшимся июльским небом, съедаемый комарами и мошкой, в полусотне километров от города – проклял Их. Я так и кричал в недвижные массивы зелёных осин, в антрацитово-серое небо, в котором кричали чайки; в Их раскинутые повсюду путы... И Они услышали меня. Я ощутил на себе Их пристальный взор...

Спустя несколько дней, мне нужно было попасть на приём в МФЦ, по вопросам пенсии по инвалидности. Нужно было предоставить некоторые документы. В тот день, с самого утра, я ощутил Их взгляд, пристальный, непрерывный. Всё валилось из рук. Гнетущий ужас навязчиво постучался за мой «начерченный мелом круг»; он навалился сверху, неподъёмный, дурманящий. Как часто бывает в такие дни – я «плыл», с трудом держась за реальность.
У входа в МФЦ, который располагался рядом с большим продуктовым гипермаркетом, ко мне подбежала некрупная чёрная собачка. Кобелёк. Весёлый такой. Он прыгал и ласкался ко мне. Я
59
тогда ещё удивился – отчего же из всей толпы он выбрал именно меня? Что во мне его заинтересовало? Ведь он так и порывался прямо запрыгнуть мне на руки, дрожал всем телом и вилял хвостом-морковкой… Он немного оживил меня, и поднял настроение. Но в МФЦ с собаками не пускают, и я, погладив его, потрепав за ухом, один прошёл в зал.
На приёме, в окошке, у меня случился нехороший конфликт с сотрудницей, которая принимала документы. Она отчего-то сразу начала хамить, повышать голос, унижать. Она была совсем молодая, и я бы сказал красивая, хотя не в моём вкусе. Девушка-полукровка, в ней явно ощущалась синская кровь. Она вела себя дерзко и отвратительно, будто хозяйка этой земли и положения. В ней ощущалось что-то странное, а я тонко ощущаю это. Она была не так проста, как могло бы показаться… Это было что-то вроде провокации, испытания. Я тоже нахамил ей, поставил её на место. Удивительно, но это подействовало. Она приняла все документы на рассмотрение и потом, всё с пенсией получилось, как нужно. Но странно в этот день было другое.
Когда я выходил из МФЦ, рядом, под кустом, в десятке метров от автобусной остановки, я увидел его. Того чёрного кобелька, который так ластился ко мне, хотел, чтобы я взял его с собой. Он лежал на подстриженной травке, его глазные яблоки были выдавлены и болтались на пучках обнажённых нервов и мышц. Он был мёртв. А на теле, за исключением выдавленных глаз и жутко перекошенной оскаленной морды – никаких следов повреждений. Я думал было, что несчастного раздавила машина, но нет. Его тело, его череп – были абсолютно целы. Вокруг трупика повисло что-то страшное… Я не знаю, как передать, но это похоже на взгляд Зверя из темноты. Когда ты в ночном лесу, ты не видишь его, но он – видит тебя. Он смотрит на тебя пристально, не отрываясь. Но с небес светило солнце, люди проходили мимо, много людей. Была суббота. Все брезгливо отворачивались, а на выдавленные глаза начали слетаться мухи.

Буквально на следующий день, случилось ещё одно странное событие. Я снова гулял в степи далеко за городом, на этот раз – к югу, где были соляные гривы и местность плавно понималась к Фаркачарам. На моей груди, как и всегда, висел талисман – Альварский крест. Я сам сделал себе его, из пластинки нержавеющей стали. Это было напоминание о светлом, прекрасном, что существовало в этом мире... И вдруг, идя вдоль берега Горького озера, я почувствовал, что на груди пусто, и прочная шёлковая верёвка больше не ощущается на шее. Я проверил рукой – и правда. Талисман бесследно пропал с шеи. Кто-то скажет – ты просто потерял его. Но нет, не говорите глупости. Мой талисман висел на шее прочно, на толстой (на которой при желании можно и повеситься) верёвке, которая с трудом налезала на голову. И не свалилась бы, даже если б я висел вниз головой. Узлы – морские, которые и шилом то сразу не распутаешь, не могли развязаться тем паче. Это был случай дематериализации предметов. Впрочем, не первый, и не последний в моей жизни. А уж как это происходит…. Над этим бы ломать голову не психиатрам, а учёным-физикам. К слову, есть такая занятная теория, что вся материя в нашем мире – лишь полотно из «узелков» реальности. Узелки создают многомерные «частицы», а те складывают нашу трёхмерную реальность. «Реальность» разглаженная, без «узелков» - есть суперпозиция реальности, что несёт в себе всё возможное и не возможное, всё о прошедшем и несвершившимся. Как белый лист бумаги, на котором можно написать любой текст. Но именно тогда, когда реальность сворачивается в частицы-узелки, создаются структуры, ограничения. Создаётся само пространство и время. Как буквы, которые уже написаны на листке, складываются в определённый текст, и другим его так сразу не подменишь… Всё вокруг, лишь такие «узелки», которыми написана Книга Вселенной. Для обычных людей, таких, как я – эта реальность кажется прочной, стабильной. Но фокус в том, что реальность – самопишущаяся книга, самонастраивающаяся гармония, и импульсы воли, в том числе мысли людей – прямо влияют на
60
неё. Ведь воля человека – часть от части воли Творца, как и любая воля. В мире «разглаженной» реальности, суперпозиции – есть только импульсы воли, что включает в себя бесконечность и стремление к осуществлению. Но искры огня забывают, как были пламенем. Люди, веря в «законы физики», сами охраняют их нерушимость. Массовая вера в одно и то же и создаёт привычный нам мир. Но когда человек перестаёт верить в нерушимость структур – он сбрасывает ограничения своей воли, распутывает её «узелок», и тогда возможна любая магия… Иногда, в изменённых состояниях люди сами творят эту магию. Но чаще, когда всё возвращается на круги своя, включаются защитные механизмы мышления. Оно вытесняет, стирает травмирующие воспоминания. Людям проще, комфортней видеть реальность твёрдой, стабильной. И мне в том числе… Но я уже знаю, что это не так.

Ещё один интересный случай столкновения с Читерами Реальности и Инженерами Страха произошёл со мной в юности, в электропоезде Траумштадт – Юшлорские Гривы. В Гривах, в паре километров от изрезанного заливами и заболоченного восточного берега Юшлорского озера, в «нулевые» располагались самые дальние от Траума дачи. Ныне они полностью заброшены, упразднено правление, срезана ЛЭП, разобран переезд через ЖД пути. Но в те годы в Гривах ещё останавливались электрички, хотя почти не приезжало людей; я изредка ездил туда, чтобы поесть в степях дикой клубники, да ирги с малиной в заброшенных садах. А иногда, летом, порыбачить и искупаться в самом большом озере-море Зверринии. Электричка шла около двух часов, за окном проплывали однообразные равнины: болота да осиновые колки, гари и солонцеватые степи. В вагоне в понедельник сидели только мы одни. Я, и моя ныне покойная собака, красавица Юкка. И тут, к нам подошёл человек. Странный такой, одетый как бродяга, он явно прикидывался юродивым. Он заговорил с нами, шутил о чём-то, говорил иносказательно. Порывался погладить Юкку, но та рычала и отстранялась.
Человек пару раз сказал одну и ту же фразу: «В тебе много страха, была паука паутинка, станет оглоблей скотинки. Не везёт тебе в жизни, серая масть, недоброго жди, горше будет твой жребий».
Человек, деланно поклонившись и похлопав меня по плечу, ушёл прочь по направлению хода поезда. После себя он оставлял чёрный пульсирующий шлейф. Мы облегчённо вздохнули, думали, больше его не увидим. Не люблю таких навязчивых типов. Но спустя десять минут, он же, язвительно улыбаясь, снова прошёл по вагону по ходу поезда. А потом ещё и ещё. Каждый раз он смотрел на нас и смеялся, как сумасшедший. Поезд, на минуточку, ни разу за это время не останавливался. А человек всё проходил и проходил наш вагон, скрываясь в тамбуре и снова возвращаясь с противоположного конца состава. Он открыто показывал нам, что он умеет. Открыто насмехался над законами официальной физики. А потом, подъезжая к Юшлорским Гривам, спросил нас, знаем ли мы здесь некую Марию Катберт. Юкка сдержано зарычала и прижалась к сидению. Я пожал плечами. А незнакомец, не переставая смеяться и вращать безумными глазами, вышел на глухой безлюдной станции на подъезде к озеру. Мы посмотрели на него в окно. А он, помахав нам мозолистой узловатой рукой, резво припустил в осиновую рощу.
- Тук-тук! – Бесцеремонно постучались в мою голову. - Я стегаю ленивых Ослов, таких как ты! – раздался голос зловещего незнакомца в моей черепной коробке, так громко и чётко, что я замер от дурной неожиданности. Поезд тронулся, и кто-то будто пальцем почесал изнутри мой череп. Неприятное ощущение… – Я веду Ослов на жертвенник… - Добавил голос Куратора намного тише…  - Хотэ! Хотэ! Сдвинься, мёртвая…

61
На моей даче в Альмагардене, после того, как бабушка из-за проблем со здоровьем перестала там появляться, стали происходить непонятные вещи. Нередко кто-то перемещал предметы в доме. Хотя я всегда запирал двери на довольно хитрый и крепкий замок, который оставался не тронут. Потом, я даже стал вдевать в проушины замка верёвку с пластилиновой пломбой, и сделал оригинальную печать. В общем, в дом невозможно было проникнуть не сломав дверь, крышу или оконную решётку; либо не нарушив физические законы. Однако кто-то проникал, открыто насмехаясь над моим бессильем. То картину перевесят на противоположную стену, что закладку в книге переложат меж других страниц, причём с каким-то намёком; то пропадёт что-нибудь... То непонятным образом скиснет и помутнеет брага в одной таре, когда в другой её ровесница стоит месяцами прозрачной, будто в «отмеченную» бутыль нассали либо проделали что-то ещё… В общем, в основном шалили «по мелочи», желая не обокрасть или разрушить, что обычно делают мародёры с оставленными домами; Они будто стремились потихоньку расшатать психику и свести с ума. Однажды (осенью 3010 года) на ножке деревянного стола, который был у нас всю жизнь, и я знал каждую его царапинку, появились непонятные пропилы. Два параллельных глубоких разреза, глубиной четыре сантиметра, и девять разрезов чуть мельче и ближе друг к другу. Мало того, что дом был закрыт и опломбирован, сами разрезы были сделаны неизвестным мне инструментом. Чем-то очень тонким, куда тоньше полотна для лобзика. В разрез невозможно даже просунуть лист бумаги, будто его нанесли каким лазером. Позже я нашёл ещё несколько плеяд «пропилов» в доме – в доске половицы, на люке чердака и металлическом уголке старого холодильника. Что было ещё более странным и недобрым – количество порезов, если посчитать количество в каждой отдельной «плеяде», по старшинству обнаружения (или появления) – складывались в дату моего рождения. А годом ранее – кто-то не менее непонятный и враждебный, сильно изранил мой тополь – старика Густава, растущего на участке. Притом, рядом с Густавом даже не были примяты заросли малины: они, как и всегда, плотной колючей стеной обступали дерево-великан… Но на его толстом стволе некто оставил чудовищные отметины, как будто от когтей инфернального зверя… Только чьи когти могли разорвать, как плоть, древесину поперёк волокон на глубину двадцати сантиметров… Раны, страшные раны эти даже рядом не являлись пресловутыми морозобоинами или иными естественными трещинами. Кто-то именно несколько раз пропахал могучий ствол, будто плуг - рыхлую почву, оставив после себя взлохмаченные, как мочалку, древесные волокна, из которых слезами сочился тополиный сок…

                ******
В психушке я оказался в параллельной реальности. Это была изнанка, одна из многих, которую не показывают «приличным членам общества».
Здесь были такие же, как я, хотя столь непохожие друг на друга несчастные. Чудовища зыкрытых шкафов, что вражды меж собой не таят, вырастая в холодной пустыне. Я познакомился с настоящим убийцей – Седым, который собственноручно заколол и разделал свою бабушку, за то, что называла комиксы, что любил он, сатанинскими псалмами. Здесь был Туз; он считал всех людей лишь персонажами карточной колоды, а он, безусловно, являлся Бубновым Тузом. И был здесь Ландыш – местный нацик и качок, что гордился родством с аристократией Фааларны. Он мог отжаться от пола три тысячи раз – мы быстрей уставали считать, чем он отжиматься. А ещё был Снеговик – толстый болезненный аутист, что вечно плакал, и тряс верёвочкой с куском пластилина на её конце. Всю палату развлекал Пуп – пухлый, конопатый кругляш, что всех просил показать пупок; а увидев его, принимался страстно мастурбировать. Над ним смеялись все – а он, будто получая от этого удовольствие, забрызгивал своей спермой всю палату. В комнате туалета постоянно запирался Мадагараш – щуплый социофоб из квазигосударства Северия. Он вечно
62
плакал и звал маму. Его, спустя два месяца, перевели в девятый корпус, откуда, говорят, никто не возвращается...
Вообще, в психушке существовала целая сеть мониторинга за судьбами и перспективами пациентов. Самым «цимесом» для Системы считались те, у кого не оказывалось родственников и близких друзей. Таковых многократно прогоняли по базам, а затем, убедившись в их беззащитности, на них «ставили крест», как говорили у нас. Одного такого – депрессивного крепыша Юргена Фабера, три недели непрерывно кололи снотворным. Он, просыпаясь среди ночи, плакал и просил о помощи. А мы – зажатые в своём страхе, сами под действием парализующих и седативов, трусливо отворачивались к стене. Он кричал, плакал, бился об стену головой. И приходила медсестра. В сопровождении накачанных санитаров, на поясе которых висели электрошокеры и тяжёлые пластиковые дубинки. Она вводила каждый раз Юргену какое-то вещество, и он более чем на сутки проваливался в сон.
Потом, его перевели в другу палату. Как у нас «в шутку» говорили – в «палату 101». Хотя никто не знал, какой был номер у этой палаты, и где она вообще находилась… Предполагали, что в «девятом» корпусе, в его глубокой и обширной подземной части… Там у пациентов, на которых официально «поставили крест», изымали органы для последующей трансплантологии представителям номенклатуры и прочим «небожителям». А так же всем, кто готов платить хорошие деньги за продление срока годности своей шкуры. А так же, конечно же, для опытов, для обучения студентов и т.д. Торговля человеческими запчастями - прибыльный бизнес. Да и остальное – не пропадает. У отверженных одиночек, за кого некому заступиться, органы изымают по умолчанию, и тела таких бесследно пропадают.
Не все знают, что органы изымают только у живых, вводя парализующее и обездвиживающее, но не давая наркоз. Наркоз снижает качество потенциальных запчастей, да и стоит дороже. И одиночки, на которых «поставлен крест», чувствуют вивисекцию в полной мере, но не могут пошевелиться и позвать на помощь. Их боль – не стоит ни гроша. Это люди, которые уже «ничтожны» перед законом. Как свиньи, как УРБы. Ведь вы чего-то стоите, только покуда есть, кому вас защитить; будь то родные или общественное мнение. Если ваш собственный голос, ваша харизма – хоть что-то значит. Но когда все связи рвутся, когда нет защитников, свидетелей, а собственная воля угнетена - вы сталкиваетесь с совсем иной реальностью.

Чаще всего «изымают» кровь, почки, лёгкие, сердце, ткани печени, кожи, стволовые клетки и костный мозг. Нередко берут тестикулы и мозг (пересадку которого, впрочем, в официальных источникак проводить пока не научились). Самых бросовых и бесправных «разбирают» целиком, таким ни гроб ни похороны ни к чему... Недаром заведующая отделением едва не каждый день опрашивала пациентов, интересовалась, у кого и где есть родственники, кто они по профессии, и как влиятельны. Так же все больные регулярно сдавали анализы, проходили полные медосмотры, и только врачам понятные странные процедуры.
Региональная психбольница – не так проста, как может показаться «фраеру» на первый взгляд. Это не столько больница, призванная лечить людей, сколько вечная тюрьма и опытный полигон для особо опасных «социапатов»; и мясокомбинат для «социофобов», кто полностью потерял поддержку и заступничество. Это многоуровневое место, разветвлённая Система, где есть всё: есть приличная обложка, открытая миру, есть светлые просторные палаты, психотерапия и вкусная еда для платёжеспособных амбулаторников; а есть чудовищная изнанка, охраняемые Тайным Комитетом Безопасности закрытые отделения и корпуса, подземные бункеры, карцеры и лаборатории…
63
Мы ничего не могли поделать, когда Юргена Фабера кололи седативами, когда его под предлогом ухудшения здоровья перевели в девятый корпус. А потом он пропал. Пропал бесследно.
«Юргена выписали» - так сказала нам медсестра. Но все мы знали, что никто его не выписывал...

Говорят, тёмные Кураторы, Инженеры страха, Псиопы, захватившие мир, и транслирующие ночному городу сны - питаются гаввахом, энергией страдания. Они вкушают нашу боль, наш ужас, и тучнеют ими, как пиявка кровью. Только эти пиявки ненасытные, и чем больше пьют с возложенных на жертвенник, тем сильней их жадность. Они бы весь мир поглотили, высосали небо и бездну – но покуда есть и робкое свечения добра на нашей земле, «пиявки» терзают избранных. Тех, кто отколот от Рода, кого отколят от Веры, хотя при желании могут любого утащить – Они огромная сила, которая крепнет… Утаскивают одиноких и лишённых заступника, податливых на чувствительность, страхи и глубокое сокровенное. Но порой именно за такие души ведётся самая страшная борьба, ибо тот, кто ничтожен и слаб здесь, на земле, и не имеет заступника, именно он как свеча Доброго Творца освещает Вселенную, и силы Вышних незримым милосердием хранят робкую свечу…   
Тёмные кураторы Земли не могут жить без наших чувств, фобий, боли, зависимости. А мы, отверженные, часто продолжаем кормить Их, становясь словно тучный навоз, гниющая туша - добровольно становимся субстратом и питанием Нечистых… Как часто слабость и доброта повинны в торжестве зла и кривды! Корни Клипот-дэ-Мекабциэль, рождённой из болезни и гнили Иггдрасиля, как омела дают всё новые всходы и семена. Плоды ветвей их – демоны, что требуют «ещё и ещё». Эта сила возгордились построить новый Миропорядок, где и плоть и душа будут продаваться и покупаться; где чувства и мысли будут измерены до монад и перекроены по Их усмотрению.

Меня вызвали на приём к врачу. В кресле напротив сидела уже знакомая Хелена Марбах.
- Доброе утро! – Улыбнулась она. Её лицо сияло, как начищенный мельхиоровый поднос. – Как спалось?
- Нормально.
- Я рада! Ну, как проходит лечение? Всё так же веришь в Бога и всяких-там сущностей?
- От ваших уколов я сплю всё время… Я бы хотел, чтобы мне назначили другое лечение.
- Ты не ответил на вопрос.
- О Боге?
- Да. И о сущностях, голосах, что ты слышишь.
«Вопрос из серии инквизитора» – Подумал я. – «Отрекись, и ты наполовину уже оправдан! Ведь для Вас говорящие правду опасней любых маньяков и бабах-террористов. Только вы правду знаете не хуже нас». 
- А что плохого в вере в Бога? – Уже вслух продолжил я. - Вы хотите назвать шизофрениками всех великих Пророков, Апостолов, просветлённых, йогинов, монахов, развивших сверхспособности? А целители, шаманы, мастера белой магии? Или для вас шизофреники тысячи гениев, учёных, музыкантов и писателей, что слышали голоса, общались с потусторонними силами, подключались
64
к «единому информационному полю», видели вещие сны?
Я всегда ненавидел любые меры, направленные на то, чтобы подчинить меня, заставить, выдрессировать, и всё ради «моего же блага». Я понимал, что «не отрёкся», а вступил в неравный бой. Ничего. Звёздные Дети не отрекались, даже когда шли на костёр.
Хелена сделала жест «рука-лицо».
-  Рэй, вера в Бога – это самогипноз. Внушение себе представления о выдуманном друге, который всегда заступится; не здесь, так на «том свете». Вы, верующие, как мамонтёнок на льдине. Пусть мама услышит! Пусть мама придёт! Пусть мама меня непременно найдё-ёт! Ведь так не быва-а-а-ет на све-ете… Чтоб были поте-е-е-ряны дети! Отщепенцы вроде тебя ищут в боге мамкиной сиськи и папкиной защиты. Но не особо находят, правда? Ну, подумай хорошенько. Почему раз ты такой весь из себя праведный и близкий твоему богу, почему ты так паршиво живёшь? Не тяжело плыть против течения? Не проще признать, что никакого бога нет, а есть только Законы, которые движут миром? И главный Закон звучит так: кто победил, того и Правда! Мы сами создаём себе богов, малыш. И если какой «бог» и решает, то «бог» тех, в чьих руках Власть, ибо бог есть ничто иное, как коллективная воля людей, творящих мир на наших глазах. А твой бог, мой наивный Рэй, не подпитан силой Общества; он лишь порождение твоего больного богатого воображения, а потому его – не существует… Или, быть может, ты докажешь мне обратное, раз уж сам заговорил о йогинах и сверхспособностях?? Открой глаза, мой маленький друг, ты – в Жопе! И выбраться из этой жопы тебе могут помочь только люди, если ты перестанешь дичиться аки волчонок, забудешь свой гонор и параноидальный бред и попытаешься влиться в социум. А сделать это тебе поможет наше лечение, ну и твоё желание, разумеется…
Раймонд грустно улыбнулся. 
- Вы сами неплохо осведомлены, как устроен мир, и о месте Бога в нём. А если не вы, то те, на кого вы работаете. И вы правы, я - в Жопе. Только выбраться из этой «жопы» такой ценой, отказавшись от себя, от всего, что я люблю, что дорого мне… От того, что я считаю Правдой, и храню в своём сердце… Извините, я лучше погибну, но не предам свою волю и свою Истину.
- Ох, Раймонд, тяжело тебе будет в жизни! Но я тебя «извиняю»… – Хелена рассмеялась. – Лечение оставим то же. На выход!

Я шёл по коридору в сопровождении спортивного санитара с непроницаемым лицом, закрытым медицинской маской. Мы шли по крытому переходу, и я снова обратил внимание на антенны, которыми усеяна вся крыша. Загадочные, непонятного назначения тарелки и сетки, с датчиками и множеством проводов. Интересно, зачем же нужны антенны, где нет ни радио, ни телевидения? Давно известно, что над всей Юшлорией из-за электро-магнитных и климатических аномалий отсутствует привычная на «Западе» цивилизация. «Через антенны на крыше транслируют сны» - Говорил Ландыш. «А самым чувствительным и внушаемым – и мысли при бодрствовании».   

Честно говоря, я не знал, что меня ожидает в дальнейшем. Карцер? Кабинет «101»? Признаться, отчего-то я в это не верил. То ли предчувствие, то ли уверенность, что пока «на воле», остаются бабушка, отец и мать, и дядя, какие бы они не были… Мне вряд ли что-то по-настоящему угрожает. Зло – не любит свидетелей.

65
- Ну как? – Спросил Ландыш. Как я понял, из всей палаты он наиболее адекватный. Настоящий аристократ, хоть и нацик. Юный рыцарь, сильный и дерзкий; неизвестно, зачем попавший сюда…
Я, признаться, еле стоял на ногах. Голова кружилась, тошнило. Таблетки делали своё дело.
- Говорили с Хеленой про Бога и сущностей… Я сказал, что глупо отрицать то, что есть. Пусть даже я для них шизик.
Ландыш покачал головой:
- Ну ты и апологет инсайдерских интенций… Шизиками называют тех, у кого «третий глаз» недооткрылся. – Говорил Ландыш. – Неполная дефлорация сознания, понимаешь ли... Шишечка чует, да не видит. Сифонит из хроник Акаши, а что именно– не разберёшь. Все мы смотрим на жизнь, как на театр кукол. «Нормальные» пиплы видят только самих кукол; «шизики догадываются, что у кукол в жопе рука кукловода, а «просветлённый» видит насквозь и кукловодов, и их замыслы - только они его уже не колышут... Так что мы, психи, эволюционно выше «правильных хомячков» - мы уже начали просыпаться, и если не скурвимся в «нормальность», то скоро проснёмся.
Слушай, на воле, как откинешься, дам тебе один совет, только не смейся. Сделай себе шапочку из фольги, надевай ночью. А ещё лучше – помещение из жести. Типа вагончика-бытовки. Реально – помогает.
- Ты серьёзно?? – Я уставился на визави.
- Да нет, шучу я. – Отмахнулся он. Знаешь, шапочка по идее должна помогать сокрыть то, что в твоих мыслях, от волновых воздействий. Но есть ещё квантовая спутанность. От неё – ничем не укроешься. А там… - Ландыш многозначительно возвёл палец вверх. – Во власти – сплошь мастера инвольтации. Они как кукловоды, а мы все – куклы. И их нитки всегда в нас, потянет – запляшешь. Расстояния, шапочки, бункеры – всё бесполезно. 
- Давно ты здесь? – Спросил я.
- А что? – Ландыш потянулся, как большой кот. Под клетчатой пижамой хрустнули суставы твёрдого, как сухая деревяшка, тела. – Я, - пропустив свой риторический вопрос, продолжил говорить он. – Чуть больше года. Я здесь на принудиловке. Ты хочешь спросить, за что?
Я кивнул.
- Ахахахаха!!! – Мой собеседник дико рассмеялся. – Я отрезал младшему брату уши. Но он сам виноват. Нечего было доносить на меня мамке!
- Жестоко.
- Да ты ещё не знаешь, что такое жестоко! Вот прикинь, всех, у кого на «воле» никого не осталось, даже если выписывают – принудительно стерилизуют! А у меня никого нет. Мама и братишка погибли в автокатастрофе под Бришем…
- Я слышал… Это ужасно. А что происходит с теми, кто попадает в «кабинет 101»?
- … Раньше стерилизовали прямо скальпелем, вынимали яйца, и хорошо если обезболят нормально… - Будто не расслышав моего вопроса, продолжил Ландыш. – А сейчас – вводят препарат, и писька вялая на всю жизнь! И спермы здоровой не будет, говорят, зачать невозможно даже при помощи шприца и инструктора по вязке. Хе-хе. Но я всё равно не дрочу. Дрочить – вредно.
66
Ландыш на целую минуту замолчал. 
- Знаешь, - Продолжил он. – Из «Кабинета 101» никто не возвращается. По слухам, но подчеркну, ПО СЛУХАМ, там людей, на которых «поставлен крест», подвергают самым чудовищным мучениям, какие только возможны. Форма мучений – индивидуальна. Ведь Они – знают всё о наших страхах. В этом кабинете обречённый испытывает нереальные мучения, ужас, высвобождая гигаватты негативной энергии, гавваха. А эта энергия как живительный нектар для тёмных кураторов Эспенлянда… Они высасывают её, как фрэш. А трубочки – тебе не надо объяснять – уже есть в каждом из нас, и расстояние не помеха.
- Я слышал об этом. Тебя тоже могут направить в «этот кабинет»?
- Да. Но не будем о печальном. Как говорится - Смерти не ведает Громкая Слава деяний достойных, и Мечи обнажив, на Диких конях, не знающих сёдел, в Закат мы умчимся… - Ландыш торжественно, но с горькой издёвкой процитировал строки из Винтевандского эпоса. - Вообще, старик, запомни. Оставь свой бисер при себе. Не говори никому о своих проблемах, страданиях. Не корми эту падаль. Падали хватает и в обычной жизни, куда не плюнь – вампир. Только мелкий, как комарик… Но так и рад присосаться и отсосать, ей богу! Порой даже вполне приличных людей застаёшь за этим занятием... В ком увидишь коварство – скрывай свои мысли, коварством отплачивай! – Парень назидательно возвёл кверху указательный палец. - И к чёрту сопливую мораль! Мораль последний бастион для слабаков и трусов; когда в морали нет величия и чести – она противна и смешна… 

Красивый оранжевый закат разгорался над соседним корпусом. Сосновый бор шумел за колючей проволокой… Мы замолчали. Снеговик постанывал под одеялом… В восемь вечера медсестра и двое санитаров делали обход, проставляли всем уколы для «спокойного сна». Я уже привык к этой «дистимической» дыбе.

- Ты слышал, как смерть звонит в дверь глубокой ночью? – Меня теребил за рукав Крачка. Грустный молчаливый парень с биполярным расстройством.
- Нет. Но я могу представить, как это…
- Она звонила каждую ночь, в три часа. Я просыпался и шёл открывать. Смотрю в дверной глазок, а там – никого. И так каждую ночь. А через неделю у меня умерла кошка… Во как!
- А я видел сон, будто в нашей палате Зверь появился, он решётки срывал, лапами взмахивал… - тревожно промолвил Затворник-Лука, но его тут же перебил краснолицый очкарик Айзек Пропер.
- Спроси меня, кто мы, а, ну… спроси?? – Приставал ко мне с расспросами Айзек Пропер. Всех остальных он уже изрядно достал, а я был удобным и вежливым собеседником.
- Ну, кто вы? – спрашивал я.
- Мы Мистер-Пропер-Пропердист, Доминатор-И-Садист! – С довольным видом оскандировал Айзек.
- Спроси, спроси ещё!!! – Не отставал он.
- Ну, кто вы? – Снова спрашивал я.
67
- Мы Ночной-Кошмар и Ночной-Энурез, и нам у тебя нравится! Уахахаха!!!
Снеговик плакал всю ночь. Он жаловался, что ему щекочут сердце. Уже под утро, Ландышу всё это надоело. Он своими сильными и жёсткими пальцами принялся с неистовой силой щекотать Снеговика, тот визжал и плакал, а потом, получив увесистую оплеуху, затих. Часы тихо замерли, они всегда на секунду замирали ровно в три ночи…

- А ведь он – лунатик. – Говорил Ландыш под утро. – Мало того, что аутист, нытик, и чёртов синестопат. Если бы не «дыба», ходил бы тут всю ночь!

«Добрый доктор пришил зайчику лапки. Всё хорошо, все счастливы! Счастлив зайчик, счастливы свидетели. Несчастлив, по-видимому, лишь бывший хозяин лапок. А ещё несчастливым становится моралист-инсайдер, что начал докапываться, а чьи же лапки доктор пришил зайчику… Правильно говорят: будешь много знать, рано состаришься.
Поэтому правду знает только добрый доктор; и ещё тот, чьи лапки он пришил зайчику…
Выжившие и победившие редко знают правду»...

- Не понимаю я людей с эндогенной депрессией. – Как-то пожаловался мне Ландыш. – Ну что это за типы, скажи, а? Живут, как сыр в масле, всё ок: семья есть, пара, друзья – живи и радуйся! Но нет же, выдумывают себе какую-то депрессию, таблетки пьют, на жизнь жалуются. Я бы таких да в трудовые лагеря! Другой вопрос, когда депрессия – реактивная и обоснованная. Тут уж, коли звездец в жизни – только истинный юберменш может быть счастлив! Это сродни тому, как быть спокойным и продолжать функционально жить, когда тебя пилят на части.

- Я Всемогущий и Вездессущий! Уахахаха! – Пропер ходил по палате, растягивая пижаму, как крылья у летучей мыши. – Нагоню тебя! Нападу тебя!! Откушу тебя!!!
- Спроси меня, кто мы. А? Ну спроси, спросии!! – Он снова пристал ко мне.
- Ну кто вы сегодня, чудовище?
- Мы… Алекс-Иксбокс, И Феликс-Чикенчпокс, и мы сегодня знатно кончили! Уахахаха!!
- Нагнись, пожалуйста, я скажу тебе кое-что важное... – Крачка теребил меня за рукав, томным взглядом заглядывая мне в глаза.
- Ну… - Я нагнулся.
- Слоновий сок… - Нежно прошептал Крачка.

Через неделю в палату привели новенького. Это был прыщавый бледнолицый паренёк лет девятнадцати. Его заволокли, и положили на кровать. Из рта капала пена. Он проспал двое суток, а когда проснулся – молча встал, и, разогнавшись изо всех сил – врезался головой в стену. Он умер. Психи молча обступили тело. Ландыш потрогал пульс.
68
- Вот это воля, ого… - Прошептал он. – Походу, у меня появился новый кумир.
Паренька утащили санитары, а всех по одиночке допрашивали в течении недели в кабинете врача.
Как позже сказал Ландыш (а он, похоже, знал всё) – Паренька привезли прямо со срочной службы в армии. Там над ним издевались в течении полугода, он не выдержал и попытался повеситься на ремне. Но вот беда! Как раз зашёл старшина.
- Да… разбить голову об стену с первого раза – это тебе не повеситься! – Протянул Ландыш. – А до этого его по любому ещё в мягком карцере на «дыбах» промучили с полгода. Мир его душе!

Ночью в стекло стучалась птица. Я тихо проскользнул к окну. Полная луна заливала палату, Снеговик что-то тихо бубнил во сне, а птичка всё билась и билась в стекло головой, будто пытаясь пробить невидимую и непреодолимую преграду…
- Вот оно… безумие. – Прошептал я.

А на утро трое вооружённых санитаров пришли в нашу палату, приказали всем не шевелиться, вкололи «дыбы» Ландышу и вывели его из палаты.
Я никогда не забуду его лицо. Он подмигнул мне, но из его глаз лились слёзы…
Я понял, куда его повели. Все поняли. Но никто ничего не сделал. Все сидели, как овцы. Сидели так же, когда уводили Мадагараша, Юргена… Многих других.
От Ландыша осталась только картонная брошюрка, на которой написаны были 15 заповедей Звёздный Детей.
Вот они:
1. Развивайся. Становись лучше, учись, совершенствуйся, постигай. Жизнь – путь, и наша задача измениться к лучшему, пройдя его.
2. Не причиняй страданий. Мы должны научиться жить так, чтобы вызывать в мире как можно меньше боли. Мы должны быть милосердны и великодушны ко всем созданиям, в особенности – к самым угнетённым.
3. Не иди за толпой, за авторитетами. Этот мир устроен так, что мнение толпы ВСЕГДА ошибочно. А в пастыри её пробиваются не лучшие, а худшие. Будь сам себе путеводной звездой, и она скорее приведёт тебя к Истине. Помни: Истина – уже в тебе. Надо только её обнаружить.
4. Отвечай на добро добром, а на зло – справедливостью. Помни, что зло цветёт, когда добро бездействует, и равнодушный – подлее палача. 
5. Ничего не бойся и не дорожи жизнью земной. Она – разменная монета, за которую ты должен купить мудрость. Она – жестокая школа, в которой ты должен сам отыскать правду и свет. 
6. Презирай и обезценивай нервы. Всё чувственное – удовольствие от еды и вожделение, боль и ужас – это кнут и пряник сатаны; бандаж, надетый им на ваш Дух. Сорвав его, ты станешь безстрашен и безстрастен.   
7. Помни, Всевышний любит тебя. Как бы ни была страшна Тьма, ты сильнее её, пока в тебе
69 стр
живёт Дух Творца. В беде - прояви стойкость и мудрость, удиви врагов своим безстрашием; пусть, когда они будут терзать и резать тебя – им будет больно от твоей храбрости.
8. Боль человека и животного – равнозначны. Уважай всё живое, не причиняй боли, когда есть возможность этого избежать. Никогда не ешь мяса человека, свиньи, и любого существа, взращенного и убитого в неволи и страдании. Помни, спящий - ест плоть, пробуждающийся – древесный плод, проснувшийся – Свет.
9. Люби ближнего своего, как самого себя. Твори в мире Красоту (будь то музыку, живопись, поэзию, красивые поступки…), ибо через красоту мы прикасаемся к Богу. Храни верность в браке. Храни верность в дружбе и добром деле. Будь скромен и вежлив, честен и прям. Пусть в тебе станет прекрасно всё – от помыслов, до поступков. И не привязывайся к материальным вещам: только три ценности есть в мире – Свобода, Любовь и Мудрость.   
10. Перенаселение – большое зло, и причина человеческих бедствий. Помни – вожделение и эгоизм – кнут и пряник Сатаны, и через них он принуждает нас создавать новые жизни. Жизнь – это тюрьма и преумноженное страдание. Именно в жизнь мы выпадаем, чтобы страдать и искушаться; а смерть – преддверье Покоя. Поэтому секс и дети – нежелательны. Впрочем, для того, чтобы передавать наше дело последующим поколениям, и укреплять наше место на Земле; но не ради гонки-конкуренции, а ради баланса, уравновешивающего тёмные силы - допустимо рожать одного-двух детей, и вкладывать в них всю любовь и мудрость. Мы должны воспитывать своих детей так, чтобы они стали Людьми с большой буквы. 
11. Лжи во благо – не существует. Ложь заметает мусор под ковёр, маскирует гнойный чирей пудрой. Но знайте: мусор должен быть выметен прочь, а чирей – иссечён и выдавлен. Чем раньше, тем лучше. Чтобы исцелить – лекарь порой должен разрезать.
12. Хочешь встретить на земле ангела и пророка – обратись не к лидеру, а к изгою. Истинных пророков и святых ВСЕГДА сжигали, распинали, побивали камнями и насмехались над ними. Но Истина, которую они несли – жива, и продолжает давать всходы на выжженной земле.   
13. Помните: на Земле до судного дня – сатана хозяин. Его законы здесь сильней, как жар от костра - жарче света звёзд. Он – вершитель Истории и человеческих судеб. Но власть его ограничена земной юдолью. Без вашего согласия – нет его власти над вашим Духом. Помните: дары сатаны дают удовольствие, но не счастье; власть, но не знание; систему, но не истину. Его дары вкусны, но тленны и ядовиты; его дороги, выстланные коврами, приводят в пекло.
14. Самая большая тайна дьявола в том, что человек наделён огромной силой. И сила его – в Любви и Единстве. Если бы все люди на Земле взялись за руки и возлюбили друг друга, как самого себя, мы бы сокрушили всю дьявольскую систему и стали жить в Раю! Но эта простая задача не выполнима, ибо человек сотворён по образу и подобию Дьявола; Властолюбие, Сладострастие и Эгоизм – грозные стражи этой Тайны. Мы не можем заставить всех исправиться. Но мы можем заставить исправиться себя. Помните – мы должны оседлать властолюбивое, сладострастное эгоистическое животное, живущее в нас, ослабить его, и принести в жертву – пусть свет нашего духа сожжёт его. Это и есть единственное «жертвоприношение», которое приятно Всевышнему и приближает нас к нему.   
15. Проповедуйте Истину. Вас будут гнать, а вы улыбайтесь. Вас будут бить – вы улыбайтесь. Вас будут убивать – но вы смейтесь им в лицо. И вы посеете семена Истины, которые переживут вас, дав всходы даже в жёстких сердцах, или затаившись в них до времени…

70
Я был удивлён, что кто-то в этом мире, помимо меня, читал о Звёздных Детях. И кто? Этот бритоголовый «Зигфрид», презирающий сострадание и мораль? Зачем же, порой, великие души скрываются за гримом суровости? Но чаще бывает наоборот… И неужели вправду, сбывается пророчество Вильяма Шпринга, что «через 700 лет лавр зацветёт вновь»? Я подсчитал в уме: в 3014 году, через пять лет, будет ровно 700 лет с того дня, как Вильям Шпринг – последний епископ Церкви Звёздных Детей - был заживо сожжён на площади Фойербрука. И его предсмертными словами было пророчество: «через 700 лет лавр вновь зацветёт». Согласно символике Звёздных Детей, лавр – волшебное дерево, растущее у врат Рая, и под его кроной мы проходим через «Калинов Мост» - из этого мира в тот, надзвёздный. Лавр – сама Церковь. Истинная, но гонимая всеми и «еретическая» для всех церковь Звёздных Детей…
Накрапывал мелкий дождь. Сокрытое сердце умывалось прохладой, иначе сгорит, иначе нельзя…
- А её, Кровожадную Гадину, ты лопаткой изруби, как говядину! Чтобы Жадный Крокодил долг кровавый воротил! – Вдруг проскандировал мне в самое ухо Крачка. Я обернулся, пристально посмотрев в его водянистые бледно-голубые глаза.
- Хотэ Дакик… - Растерянно прошептал он, положив руку на своё сердце. И похлопал меня по плечу.

Ночью разразилась гроза. Снеговик тихо подвывал, накрывшись с головой одеялом. Я тоже никак не мог заснуть. Я видел огромный костёр до небес, и лицо Ландыша, безумно хохочущее в гудящем пламени.
- Зверь… Зверь… В палате… - Сдавленно бормотал в дремоте Затворник-Лука. А Крачка любовно поглаживал его по обритым пепельно-седым волосам.
Смерть ночью стучалась в окно… На подоконнике снаружи, за стеклом и решёткой, лежала та самая мёртвая птичка. 

                Глава 7. Осень. «И Лавр Зацвёл».

Мы строили небесные мосты,
К берегам Любви…
Искали чистой красоты,
На Краю Земли.
Я помню Город из Дождя
Как детский сон.
И свет холодного огня,
И звёздный звон…
И где кончается земля –
Туман безбрежный.

71
И там идут снега, снега.
Всё неизбежно...
Нетленный Город из Дождя,
И Звёзды - свечи.
Завет Минувшего Огня,
Пронзивший Вечность.

Вот и закончилось знойное лето. Улетели на юг его оранжевые напевы, и вечерами небеса всё тревожней дышали прохладой.
Пришёл первый день Сентября. Праздник знаний и начало нового учебного года. Улицы Города немного оживились. Рэй ощущал в этот день странную ностальгию. По запаху парт - запаху лака и старого дерева… По видам из окна его первой школы... По осенним субботникам в тихом дворике; по возвращению домой на закате, когда прохлада и вечерние шелесты наполняли мир, и зажигались первые звёзды... По давно забытым шалостям – по карбиду кальция, брошенному в лужу, по взрывалкам из спичечной серы, по железным косточкам, и ковырянию первого ледка на лужах… И по детской беззаботности. В начальной школе всё было не так уж плохо… Раймонд любил гулять после уроков, пускай чаще один, не желая возвращаться домой. Но в школу - шёл с удовольствием. Поначалу там даже держалось подобие если не дружбы, то товарищества с одноклассниками. А главное – тогда жила Надежда. И мир был таким большим… Ах, посмотреть бы на мир теперь глазами ребёнка! Какой тогда могла быть сильной Любовь, каким прекрасным счастье… И тьма тогда, вроде бы, ещё не окружила страшным кольцом, и ощущал Рэй себя просто ребёнком… Обычным, счастливым, наверное, как и все; ещё не изгоем, не монстром, и не закланной жертвой… Тогда в нём был ещё ресурс жизни и активности, что даётся почти всем от рождения, но одним его в дальнейшем пополняют люди и мир, а у других безжалостно выкачивают… Даже побои отца малыш воспринимал почти «как должное», не держал зла и обиды, а боль и страх быстро проходили. У Раймонда был большой ресурс… Но ещё больше его отнимали, оставляя взамен яд или раны.

Сегодня с утра на улице много народу. Бабушки и мамы провожают детей, дети идут с цветами, а кто-то с гроздью воздушных шаров. Играют старые и милые с детства песни… Но… Это уже другие дети, и это – другая эпоха. Раскрепощённое поколение «зет», в среднем куда более избалованные и сытые, чем детища тревожных «девяностых». Как сменились нравы за эти двадцать лет, как изменились люди. И кто знал, что это поколение гедонистов получит самую страшную войну в истории Мира. 
В городе, окутанным зябким дождём, этот праздник кажется странным.
В городе, который дни которого сочтены, этот праздник кажется страшным.

Дождь всё так же моросил. Серая пелена простиралась насколько хватало взгляда. Улицы покрылись лужами; то тут, то там, зажигались окна в домах… От теплотрассы валил пар. Наконец дали отопление, и никто больше не будет мёрзнуть ночами. И кошки скоро соберутся у труб, пугливые, нахохлившиеся. В городе словно всё было по-прежнему. Только людей на улицах стало
72
намного меньше. А на лицах тех, кто остался, можно прочесть глубокий страх. Неясный, тёмный, не вышедший ещё наружу. Гнетущий страх, который сковывает холодными объятьями и оставляет всё меньше свободы. Никто не говорил о нём, да и говорить было решительно не о чем. Каждый в этом городе вдруг прочувствовал себя слабым. Ужас боли и смерти ныне оказался не заперт за семью печатями, за глухими стенами УРБокомплексов и скотобоен; в подвалах тюрем и психбольниц. Он – подкрался ко всем. Страх, животный первобытный, мучительный. Он уравнивал всех. И некогда сытые, довольные хозяева положения, вдруг ощутили себя без кожи. И чёрная меланхолия пожирала чёрные сердца…   

Вестей с фронта многие перестали ждать. Одних неизвестность вгоняла в невроз, иных – в апатию. И вроде бы, жизнь в Городе шла как прежде, особенно для тех, кого лично война не коснулась, чьи близкие не сгинули на рубежах. Но даже пропавших многие продолжали ждать, слепо надеяться, что всё закончится. Человеку свойственно надеяться и замещать страшную правду иллюзиями. Почтальоны не приносили больше писем, не теребили сердца матерей и жён «похоронками»; только на улицах стало слишком много жандармов, что казалось, назревает какая-то смута. Никого из «стражей порядка» не отправляли на фронт, а вокзал и локомотивное депо надёжно оцепили. Но с окон на верхних этажах высоток и с крыш можно было разглядеть обстрелянные, заляпанные грязью поезда, что прибыли с фронтов в августе. Люди рассказывали, как последний такой поезд, доехавший только до Старого Города – погнали обратно на запад, в Бриш или куда-то дальше. Кто-то утверждал, что видел в подзорную трубу, что в поезде битком сидели люди, только вагоны были изрешечены осколками и пулями, и якобы даже окна забрызганы кровью. Подробности обрастали всё новыми слухами, никаких вестей об этом событии газеты не освещали...
Из города один путь, по железной дороге. Из города, затерянного среди степей и соляных пустошей; отрезанного от мира Юшлорским рифтовым разломом, великим озером-морем... С первыми дождями придёт большая вода, и Юшлорское бессточное Море всколыхнётся волнами, затопив железную дорогу и миллионы квадратных километров низкой; плоской, как стол, земли. И мутные воды, топкие торфяники, зыбучие трясины ила и сапропеля до зимы закроют путь к Городу-Мечте. И только бушующие ветры, и перелётные птицы, что будут кричать в низких небесах, станут хозяевами этой зыбкой земли. А зимой, как новый страж, такой же суровый – придёт мороз и бураны, и седые фаркачарские вырвы будут сбиваться в стаи, истребляя всё, что встретят на своём пути...

Ловиса ждала Раймонда у подъезда. И не беда, что дождь: она улыбалась, смахивая капали с лица. - Здравствуй. – Девушка коротко смущённо поклонилась.
- Привет. Куда мы пойдём сегодня?
- Давай, в Старый Город. Ты был там?
- Разумеется. Но давно, и не всё обследовал. Каким путём ты бы посоветовала нам идти?
- Вот смотри. Сперва по Элсмирштрассе – до Лакокрасочного. Далее свернуть на Рейхенауштрассе; по задам, (там совсем нет машин и людей), дойдём до железной дороги. Там вроде пока ничего не оцепили, охраны тоже быть не должно. Потом пойдём вдоль железки -  в сторону копей. Там, не доходя до закрытой территории «КёхлеТраум», когда увидим первые терриконы, свернём вниз. Там есть дорожка. Это самый короткий путь в Старый Город. В район Алемановских выселок.
73
Там построили первые дома, когда ещё во времена Гофмана-Рудокопа нашли уголь и нефть, в них жили рабочие. В основном то деревянные бараки, реже дома из кирпича и шлакоблока. В аварийных многквартирниках до сих пор живут семьи рабочих, но большинство пустует. И там много-много деревьев. А ещё пруд, на котором, если повезёт, увидим лебедей. Пошли, там красиво!
- Пошли.

В этот вечер Ловиса была радостной. Странно видеть её такой. Раймонд вспоминал эту девушку такой задумчивой и грустной… Как шла она под руку с мамой в старомодном кремовом платьице и бежевой шляпке, с портфелем, в котором неизменно лежали нотные тетради и учебник по сольфеджио. Такая взрослая, но одетая как маленькая девочка. Ловиса тогда смотрела в землю или по сторонам. Когда она поднимала глаза, Раймонд мог мельком увидеть их; её глубокие тёмно-карие глаза казались погасшими. Будто бы, в них застыли тревожные тени одиночества и смерти… И тихий свет милосердия.   
Иногда Раймонд засматривался Ловисой, стараясь, чтоб она не видела его взгляда. Ему казалось, что он знаком с этой девочкой много-много лет. Так давно, что, совсем не помнил начала знакомства. Оно казалось таким же далёким и таинственным, как небо. И как небо, казалось вечным. Как небо, под которым рождаются и умирают люди, строят и покидают города, появляются на свет религии и идеи. И всё для неба кажется таким же быстротечным, как облака.

В дождливые дни долгий вечер. Старики девушка шли по мостовой рядом друг к дружке. На улице пусто – словно весь Город был на двоих. И стало тепло; тепло, как редко бывает в сентябре. Ещё не скоро закат, а налитое водой небо уже подсвечивалось нежно-оранжевым. Оно нависло над чёрными готическими силуэтами Траумштадта, как огромный прозрачный опал. Мостовая уводила всё дальше на запад, тесные ряды домиков расступились и пошли городские окраины. Такие печальные и одинокие под дождём. Они напоминали руины; словно город начинал гнить, и его некроз подступал к самым домам. Он надвигался на царство людей серой от грязи полынью, отвалами битого кирпича, шлака, мусора… Здесь сновали бродячие собаки. Подобно теням: тёмные и неуловимые. Дикие, тощие парии, страшные в своей худобе, как само воплощение вендиго. Но редко они могли причинить вред людям; жили парии на окраинах своим отверженным семейством, о котором люди немногое знали. Но ненавидели их, как нечто чуждое, дикое и враждебное цивилизованному миру «добропорядочного» плебса.
Впереди тем временем показалась насыпь железной дороги. Единственный путь из Города в Бриш, и далее - куда угодно... Двести лет назад была проложена дорога Бриш-Траумштадт, «Кровавая Дорога», как назвали её в народе. Она пролегла среди бескрайних степей, среди солёных озер, среди соляных столбов и бездонных провалов. Двести лет назад тысячи заключённых легли костьми, чтобы построить насыпь через Юшлорское озеро, через зыбкие лабды и топи, через тысячу километров совершенно безлюдной равнины. И было время, когда поезда ходили по этой дороге каждый день… Многие из жителей Траума видели другие города, у некоторых на «материке» жили друзья и родные… И Раймонду тоже довелось пару раз ездить по этой дороге, и не только по ней, но и дальше – до сказочного Рамаллона; до сырой и дремучей Пармы… Но это было давно.   
Ловиса взобралась на насыпь. Раймонд последовал за ней. Вот и линия… Уходящая за слабо
74
вогнутый горизонт и таящая в мокром небе. Вдоль путей стояли давно забытые строения, и такой же давно забытый элеватор, с крыши которого сорвалась туча воронья, и взметнулась ввысь, каркая, словно проклиная, и людей, и землю, и небо…
Впереди простёрлась степь. Такая же, как на южных окраинах. Только сырая и зябкая. А может, так казалось из-за дождя. Блеснул заблудившийся во тьме луч, и отразился на линии рельсы мечом архангела… В слабой закатной желтизне проступали едва заметные контуры небесных замков. А обернувшись в другую сторону - видно город. Не блёклый, не нежно-опаловый, но чёрный, зловещий, отливающий ржавым металлом...
Под ногами шуршала щебенка. Рельсы начала есть ржавчина. Последний поезд, ушедший в Бриш, уже не вернётся – это понимали все; но казалось, рельсы ещё помнили стук колёс этого состава, и страх набитых в вагоны беженцев, будто закланных во имя Карны.
Теперь, разве что пешком можно сбежать отсюда. Пешком, шагая по шпалам. Тысячу километров. Но путь открыт – вот только… что ждёт там? Что ждёт, соверши этот подвиг, пройдя по тернистому пути – какой будет «награда»? Теперь этот путь напоминал жестокую тропу жизни, в конце которой – трамплин в Неизвестность.

Закончились строения по сторонам, стало больше деревьев. Кривых и старых, почти потерявших листву; они разрослись далеко от линии, и стали приютом собакам. Эти леса не пропускали света, и трудно увидеть что-то за ними. Лишь насыпь возвышалась над землёй, а кругом - простирались низины, плоские и печальные... И когда со всех сторон подступал лес, казалось, что находишься на дне гигантской чаши…
Вот лес закончился, отошёл далеко от насыпи. И в стороне, задевая тучи, высились красно-бурые терриконы. Они подобно идолам торчали в стылое небо; нагнувшись то в право, то влево; неправильных форм и с нависающими вершинами... Кое где на крутых гребнях проступала желтизна молодых берёз и серость облетевших осинок. Вскоре показался глухой кирпичный забор, изъеденный ветром и временем. Вдоль забора от насыпи уходила тропинка, мощённая диким камнем. Ловиса и Раймонд свернули на неё и погрузились в сырую тьму. Высокий забор заслонял полнеба, другую половину закрывал облетевший лес. За забором угольные шахты. Почти выработанные за двести лет; теперь в них добывают уголь лишь чтобы обогреть город… Там, за забором, ещё большая разруха, чем здесь… И лес, и степные травы берут своё, превращая территорию в кладбище былого бума.

Дорожка петляла, огибая овраги и бывшие дренажные каналы. Ивы подступали к самому краю оврагов, пили корнями пресную воду, редкую в этих краях, и вырастали большими, толстыми, с могучей кроной… Их листва всё ещё оставалась зелёной, но уже увядшей от недавних морозов… То здесь, то там, наполовину врастая в землю, лежали ржавые детали горнодобывающих механизмов. Деревья оплели их своими корнями, а коррозия сделала металл таким же чёрно-бурым, как земля, его породившая.
- Как тут здорово! Я даже не знал, что в городе есть такое место… - Тихо воскликнул Раймонд, повернувшись к девушке. – Знаешь, я как-то больше всю жизнь больше гулял за городом, на природе. А здесь… Такая красота и упадок. 
- Да, согласна. Я узнала этот проход случайно. Гуляла однажды, когда заболела учительница по
75
муз-ре, и весь день был свободен. Мне не хотелось идти домой, и заниматься до вечера с мамой.
В последний год у меня много свободного времени, вот и хожу, куда глаза глядят. Мама не против. Хотя раньше ругалась, а теперь махнула рукой.
- И тебе не страшно ходить одной так далеко?
- Нет. Знаешь… В обществе принято, чтобы девушки боялись ходить в одиночку по безлюдным местам. Но если всегда бояться – некогда будет жить. Я так считаю: чему быть – того не миновать. От нас зависит только то, как мы отнесёмся к ударам или наградам судьбы. Мы можем бояться, страдать, а можем наплевать на всё. В конце концов… это не наш мир, и цена ему – прах. Я научилась, что ко всем страхам и бедам нужно относиться проще… Но научилась не сразу. И да. Я всегда любила и люблю безлюдные локации, в отличии от девушек, которых всякое такое пугает. Я люблю атмосферу упадка и разрушения. Это напоминает мне, что даже в этом мире есть что-то кроме людей. Есть ещё и природа… Есть иная красота, более чистая, более древняя. Вот…
-  Здорово… Как же это так получается..? Ты не врёшь мне, только честно? Ты озвучиваешь мне мои мысли. Мне трудно поверить в тебя... Ты – будто Галатея, которую я сам придумал себе во снах. Бред, да? Блин, прости. Я не знаю, как выразить мысль. Я ведь почти всегда молчу, и вовсе разучился разговаривать…
- Я не вру… - Грустно улыбнулась девушка. – Я верю, мы встретились неспроста. Может быть, души всех изгнанников когда-то были единым целым, но разлучились, давно-давно. Произошло что-то страшное… Я будто даже помню, что. И такие разлучники ищут друг друга через вечность, как две параллельные линии, обречённые на одиночество… Но может быть, две недели назад я протянула между двумя разлучниками «мостик через вечность»? Может, уже прошли наши «семьсот лет скитаний», и хватит страдать? Может, новый рассвет взошёл и над нашим миром? Как в той красивой легенде, Лавр зацвёл вновь… А впрочем, что-то меня понесло. Но я правда, правда не вру… Мне ли врать? Я – собака. Дикая нищая пария. Гав! Гав! Я не умею врать!
Девушка замолчала.
А Раймонд невольно вздрогнул, но ничего не сказал в ответ. Он вспомнил вдруг, именно в этот момент, хотя оно и было столь очевидно, вот что. Сейчас – сентябрь 3014 года. И ровно 700 лет назад, в сентябре 2314 года после Великого Огня, Вильям Шпринг – последний епископ церкви Звёздных Детей, сделал своё пророчество, уже сгорая в костре Инквизиции... 

- Вот-мы говорим-говорим... – Мягко нарушила паузу Ловиса. – А я слышу, как скрипит зима на пороге, как вражеские танки ползут с юга, подобно лавине; слышу, как замирает сок в чёрных ивах... Я столько всего хотела бы поведать, а некому…
- А мама? – Спросил Раймонд.
- Я, конечно, люблю её. Но мы почти не общаемся. Она вся в себе. Я рада бы, но… Не знаю, в общем. Мы редко с ней говорим по душам. Хотя я чувствую, что она меня понимает и по-своему любит. Она идёт своей дорогой. Как и я. Не знаю, как объяснить. То, что она даёт мне – музыка.  Я бы вряд ли научилась играть без неё. А в остальном мы… Просто рядом.
- Понимаю тебя… Любовь нельзя привить насильно. Нельзя научить или заставить. Хотя мне всегда говорили, что надо любить своих родных. Просто по тому, что они - твоя кровь.
- Я не согласна. Есть другое родство, помимо крови. Оно важнее. И людей мы находим сами. Или
76
не находим… Тут как получится. Кому-то может повезти родиться на свет среди родных. По-настоящему родных, а не только по крови. Но чем человек мудрее, тем он более одинок. Знаешь, я всегда считала, что прилетела с другой планеты. Я пыталась отыскать её в звёздном небе, но находила во снах. На моей планете много воды и часто идёт дождь… На моей планете - тысячи лиг первозданных просторов, а отойдя от дома, можно встретить чудеса и чудовищ. На моей планете любят до гроба, и взявшись за руки, летают к звёздам... Там природа – храм, а Бог – состраданье и красота. Там нет скотобоен и тюрем, нет машин и войны. И живут там не люди. А прекрасные полупрозрачные существа, похожие на сказочных эльфов… И мне кажется, я даже уверена, что ты – тоже оттуда.
- Наверное ты права... От бабушки я слышал историю, как мою маму, когда она была беременна мною, преследовал непонятный летающий объект. Вроде снаряда для фрисби, только метров сто в диаметре. Это произошло на территории Траумштадтской ТЭЦ. Со слов мамы, ей было очень страшно, она спряталась в цеху. А объект двигался бесшумно, и так же бесшумно исчез. Смешно, но я правда думаю, они хотели забрать меня к себе... Здесь я родился по ошибке.
- А я озвучиваю мысли вслух, и отчего-то подумалось мне, что в той тарелке скрывалась не дружественная, а зловещая сила, которая пристала к тебе… - Прошептала Ловиса. – Эта сила ведёт тебя, я чувствую её, и она – земная.
- Возможно… Возможно, ты и права.
- Но это не отменяет наличие добрых друзей где-то там… на звёздах. Может, мы встретимся ещё с нашей настоящей Родиной. Где идёт дождь и нет скотобоен...
Раймонд тревожно смотрел на небо. Ловиса шла рядом.

- Знаешь… - Молвил Рэй. - В детстве бабушка рассказывала про старика Мартина, который почти всю жизнь провёл дома. Он не работал, он был инвалидом и очень плохо говорил. У этого старика не было вообще никого. Он не был женат, и никто не видел его с девушками, даже когда он был молодым. Он так и жил в доме, почти не выходя на улицу. Соседи тоже избегали его и даже не здоровались. Я не был с ним знаком. Но после того рассказа бабушки мне стало его жалко. Мне тогда было лет десять… Наверно, Мартин был очень хороший человек, как все одинокие. Он умер совсем недавно, говорят - остановилось сердце. Я случайно услышал разговор мамы с соседкой, та говорила, что старика нашёл почтальон. Тот принёс письмо, а потом поднялся снова – то ли Мартин роспись не там поставил, то ли было предчувствие... Я ходил на кладбище в тот день, когда его хоронили. Старика закапывали двое рабочих, и кроме меня не было никого вокруг. Но потом, когда рабочие ушли, установив на могиле безымянный деревянный крест, я тоже собирался уходить, но тут увидел пожилую женщину в вуали, которая, по-видимому, пряталась за деревьями. Эта женщина подошла к могиле Мартина и положила рядом с крестом маленький букет полевых цветов. Немного постояла, и ушла. 
- Это её письмо принёс Мартину почтальон.
- Откуда ты знаешь?
- Не знаю. Просто, так думаю.
- Может быть… Печальная жизнь. Может, мне стоило навещать его, разговаривать с ним. Но я, признаться, до недавнего времени даже не вспоминал о его существовании, хотя он все эти годы жил этажом выше бабушки.
77
- Я думаю, он умер счастливым.
- Наверное… Знаешь, я бы хотел в это верить. Но только странное счастье - получить посмертно васильковый веник от какой-то старухи. Сомневаюсь, что она любила его.
- Не любила... Но он – любил её. Мне это тоже сложно понять, но бывают люди, способные любить безответно. Я считаю, что у Мартина светлая душа, и раз у него не было родных при жизни, он встретит их на небе.

Ловиса замолкла, и шла немного впереди Раймонда. Отчего-то он почувствовал, что походка девушки стала расслабленной. Она ступала почти бесшумно по мокрой брусчатке. Небо в просветах деревьев было всё таким же нежно-опаловым. Вечер не спешил наступать, дни в сентябре ещё долгие. Наконец, деревья стали редеть, и впереди показались первые огни. Всего несколько тусклых квадратов зажжённых окон. Дорога плавно спускалась вниз. Юноша и девушка шли рядом совсем бесшумно. Где-то в вышине кричали чайки, их не видно за ветвями ив. Позади лаяли собаки, большая стая, иногда срываясь на протяжный вой. Вот позади остался лес, началась открытая местность, напоминающая выровненные бульдозером отвалы грунта, поросшие зарослями полыни. Впереди видны дома. Дома не совсем такие, что в Новом городе. Уже издали Раймонд заметил печальную, по-своему уютную обветшалость.
- Вот и Старый Город – Как бы вздохнула Ловиса. – На самом деле, он довольно большой. Мы можем прогуляться по главной улице Гофманштрассе, обойти сторожевую башню и спуститься к пруду…
- Пошли, конечно… Только тебе не страшно будет по темноте выбираться отсюда? Здесь ногу сломать – раз плюнуть.
- Тебе самому-то не страшно?! – рассмеялась грустная Галатея. - Я тебе не кисейная дева! Я вообще-то старая одиночка-походница, неужто я не возьму с собой минимальный набор выживальщика?!  - Девушка достала из своего ранца небольших размеров керосиновую лампу. 

Ну, привет, Старый Город. Или старый Траумштадт. Старый Траум, Гофманская Копь – он носил много названий. Старый Траум основал непосредственно Вильгельм-Первопроходец, а Гофман-Рудокоп превратил его в Город. Бездонные заброшенные шахты, где добывали каменный уголь и калийную соль. Провалы, где выщелачивался и оседал грунт; безымянные затопленные карьеры, где добывали красную кирпичную глину; отстойники с желтоватой солёной водой, пропахшие серой и карбидом... Всё это старый Траум. Заброшенный, мрачный и печальный город. Или рабочий ПГТ – как называют Гофманскую Копь последнее время. В его недрах застыли страшные механизмы древности, как черви из мрачных сказок, что пожирают недра. Ныне Старый Город превратился в угрюмый призрак былого величия. Шахты, где некогда добывали уголь, что служил топливом в печах всего Эспенлянда, теперь стали заброшенными катакомбами, территория которых утопала в зарослях осины и в колючей проволоке. Люди почти покинули Старый Город, а недра пожирали его. Отвалы угольных отработок – бурые и сыпучие терриконы, соляные диапиры, прикрытые толщей морёной глины, хранилища калийной соли, размываемой дождями, грязно-желтые барханы сыпучих песков… Всё это надвигалось на старый Траумштадт, подобно медлительному, неотвратимому цунами. Лишь старые жиденькие заросли ив сдерживали ползучие горы песка и соли, но леса бессильны против катастрофических оседаний грунта…
78
Прямо рядом с провалом детская площадка, двое качелей; карусель, и бетонные фигурки гигантской черепахи и оскаленного леопарда. Всё заросло ковылём, и кажется, детей здесь нет давным-давно. Ловиса присела на качель. Оттолкнулась ногами от земли, и раздался противный скрип:  «ляззь…- ляззь….».
Ловиса встала, отряхнула с пальто капли воды, и побрела дальше.
Песчаная улица повернула на девяносто градусов. Сразу за поворотом показались дома. Их было много: они убегали вдаль нестройными рядами, где-то за ними виднелись терриконы и чёрные верхушки деревьев. По улице, наверно, давно не ездили машины. Она была песчаной и рыхлой, по краям её всюду рос пожухлый ковыль.
- Так тихо… Совсем не видно людей. Интересно, сколько тут осталось жителей?
- Немного. – ответила девушка. – Большинство в нулевых переехали в центр. Сюда теперь нет дороги, закрыли школу и скоро закроют больницу. Остались в основном старики – старые рабочие, всю жизнь проработавшие в шахтах. Но из них многие переехали. Уголь доставляют по железной дороге, когда поездами, когда дрезинами. Рабочие приезжают из центра, живут во времянках прямо на копях, и уезжают обратно. Говорят, Старый Город медленно уходит под землю. И дело не только в обрушающихся шурфах выработанных шахт. Сама местность постепенно, но неотвратимо, погружается в недра. Геодезисты лишь отмечают, что высота, равная некогда 480-и метрам ПОД уровнем мирового океана, проседает всё ниже. И вот, уже – 510 метров не предел… Словно земля, разверзнув ненасытную пасть, пожирает Старый Город вместе с Гофманскими копями, вместе с калийными солями, вместе с железистыми красными глинами, вместе с воспоминаниями и надеждами жителей… Находясь здесь, и вправду ощущаешь себя на глубоком дне. Старый Траум и бессточное Юшлорское озеро – самые низкие места во всём Эспенлянде. Дно мира – как называют Юшлорию. Здесь тихо и уютно, но, кажется, даже если будешь кричать, никто не услышит. Даже небо. Посмотри вверх. Оно здесь кажется совсем далёким…
Раймонд поднял глаза к небу. Всё тот же налитый влагой нежно-опаловый купол. Он дышал чистотой и прохладой.  Дул лёгкий ветер. Трепетал чёрные волосы Ловисы и шелестел почти облетевшими кронами.
- А что, если нас увидят?
- Не знаю. Нас скорей всего заметили из окна. Ну и чёрт с ними! 
Ловиса вгляделась в случайное окно. Старое. С потрескавшейся деревянной рамой. А за пыльным стеклом - тюль. Стекло слабо преломляет серо-оранжевое небо. И ничего. За ним -пустота.
- Кажется, там давно никто не живёт.
- Посмотри на это?
Раймонд повернулся в другую сторону. На той стороне улицы, на третьем этаже отсыревшего кирпичного дома, в маленьком подслеповатом окне горел свет. Он казался очень тёплым и уютным сквозь пелену дождя. За тюлью видна люстра, и стена, покрытая цветными обоями. И, кажется, в шаге от окна стоит чёрное пианино. Виден край его крышки.
- Как думаешь, кто живёт здесь?  - Девушка задумчиво улыбнулась.
- Без понятия, правда. Мне весь город кажется очень одиноким. И старым. Совсем старым. Дряхлым. Я думаю, что за тем окном живут старики. Двое. Пожилая пара. И пианино они
79
используют, только как стол. И думаю, что на этом пианино играли раньше. Их дети. Или их внуки. А может даже, их друзья. А потом, они уехали, или их не стало. И кажется, что пианино расстроено. Хозяева в этот момент на кухне. У них закипает чайник, и вертится под ногами кот. Свет в комнате горит просто так… Просто…
Раймонд замолчал.
В просвете окна появилась фигура. Было отчётливо видно, что это полная пожилая женщина…
- Ну вот видишь! – Воскликнула спутница. – Ты прямо умеешь читать по окнам!
- Да ну… Другого просто не дано.

Старик и девушка брели дальше. Старый город безмолвен. Солнце за стеной дождя клонилось к закату и становилось сумрачно. Было тепло. Звуки разносились далеко и гулко. Каждый шаг отдавал эхом от безмолвных и мрачных стен.
- Смотри! – Ловиса резко остановилась. Рэй последовал её примеру.  – Это старая городская ратуша. – Девушка указала вдаль, где в конце улицы виднелось обветшалое десятиэтажное здание с башней, на которой остановились гигантские часы…
Подул ветер. Словно по коридору, разгоняясь вдоль стен ветхих домишек. 
- Красивое здание! Люблю гофманский ампир. Подойдём ближе?
- Конечно!
Девушка ускорила шаг, и через минуту они были на главной площади Старого Траума.
– Здесь так мрачно… - Раймонд глядел по сторонам, широко раскрыв глаза. – Сколько брожу в окрестностях, ни разу тут не был… Сколько всё-таки потаённых мест в нашем Городе…
- Этой ратуше больше двухсот лет, вся она построена из красного кирпича, добытого здесь же. А шпиль, венчающий почерневшую крышу, доставили сюда из самого Вальдштадта, его сняли с башни сгоревшего костёла Святой Мадлен. Сколько ему лет – даже представить страшно… А вот и Вильгельм, наш старый друг и заступник. Как всегда - на бронзовом коне. – Девушка указала на буро-зелёную бронзовую статую, в середине площади. – Прямо, как на Ауфштандплац.
Раймонд подошёл ближе. Изваяние Вильгельма было вдвое меньше того, что он привык видеть. А сам Вильгельм, всё тот же. Верхом на коне, с суровым и неподвижным лицом. И только в лихо завитых усах его, читалось что-то живое, человеческое. И даже авантюристически- донкихотское. На минуту показалось старику-юноше, что Вильгельм подмигнул правым глазом.
 
- Знаешь, я всегда задавалась вопросом, почему Вильгельма изображают в доспехах рыцаря. – Сказала Ловиса.
Рэй заметил, что девушка очень любит начинать свою речь со слова «Знаешь». Эта привычка показалась юноше очень милой...
- Знаешь, ведь когда он пришёл сюда и основал Форд Милосердия, - Продолжала подруга. - На Вильгельме не было доспехов. Многие поколения гордились, что на здешнюю землю не упала ни одна капля насильно пролитой крови. И Первопроходец, я уверена, гордился бы этим. Хотя
80
фатерлянд, который он покинул - раздирала чудовищная Революция, братоубийственная война «Брандтовцев - Железных Рукавиц» и предателей «Барнштайнов». Но здесь - была тишина. Именно тишину по-настоящему любил Вильгельм, а не свои доспехи и меч. Ну а ещё – губную гармошку. Ибо какой же линдешаллец в те времена путешествовал без губной гармошки!
В те забытые времена трудно было отыскать страну, где не звенели мечи и не надрывались крики убиваемых. Но и тогда, насилия было не больше, чем сейчас. Ты ведь знаешь… Да, в прошлом люди тоже питались УРБами, но «унтерменшей» не разводили в таком промышленном количестве, не подвергали таким чудовищным опытам и вивисекциям; и держали в больших загонах, а не в ячейках-камерах, где невозможно перевернуться. Вся эта мерзость пришла к нам после Революции… После того, как был принесён в жертву «тайным силам» Расмус, и тёмные Кураторы в шкурах людей сели на Эспенляндский Престол. Ты знаешь, Рэй… Ты всё это слышал сам, не смотря на то, что ныне об этом стало опасно говорить. Сейчас в мире больше зла. Больше, чем когда-либо. Только теперь насилие тщательно спрятано от посторонних глаз. Спрятано за стенами ферм, тюрем, полицейских застенков, психиатрических больниц... Спрятано так, чтобы «добропорядочные граждане» не могли видеть его в обычной жизни. Отсюда столь много малохольных лицемерных людишек, боящихся крови, но с удовольствием поедающих филейные части «недолюдей», сидя в кресле из человеческой кожи, и умываясь мылом из человеческого жира. Наверно, это и называется «цивилизованным обществом»…
- Да…
Раймонд отвернулся, чтобы Виса не видела скупых слёз в его глазах. У старика-юноши застрял в горле ком. За всю жизнь он не встречал человечка, такого искреннего, как Ловиса; озвучивающего ему - его же собственные мысли. Да к тому же – девушку. Обычно люди во всём имели мнение, полностью противоположное мнению Рэя. Люди жестоки, невежественны; они всегда – причиняли боль. 
Рэй продолжил:
- Да… Во времена рыцарей жила какая-то романтика. Хотя, наверно, это из избитой «оперы», а-ля «раньше было лучше» и «трава зеленее». Но иногда именно правду люди склонны опошлять, ведь так? В любом случае, раньше было больше загадок и люди были честнее.
В детстве, у меня была красиво иллюстрированная книжка, в которой собраны почти все истории и легенды рыцарей Закатных Земель... Там была и повесть о кольце Эйлуфима; и Фааларнская сказка; и Песнь о слезах Вадгельмира; и сказание о Тилле Клайде... Но больше всего в детстве я любил рассказ о Рыцаре-Лебеде Эльсфлете. Особенно главы, когда Герой пробирался через Лес Журчащих Эманаций, к своей возлюбленной леди Фарнезе; а на пути Эльсфлета возникали все его потаенные страхи, ставшие материальными... И он сражался с ними, пока не победил всех. А потом - как на Калиновом Мосту, что был Уже лезвия бритвы, а перила его – горели разящим огнём, Эльсфлет вступил в битву с самим Триликим… Ещё я любил Песнь о осаде Бен-Мора, или Песнь о Альварском Граале – как ещё называли её. Но, признаться, эта история в детстве мне казалась непонятной, и через чур печальной... Уже позже, я прочёл её другими глазами. – Старик хотел коснуться этой темы, особенно после того, как Виса сама заговорила про Лавр и 700 лет.
- Тебе тоже интересна тема Звёздных Детей?? – Просветлев, как знамение радуги, воскликнула тёмная девушка. – Как радостно, я не ожидала, что встречу в целом мире человека, кто разделит мою веру!! Знаешь, я читала Песнь впервые в десять лет. Я тогда часто посещала библиотеку, и там были книги – любые-любые. Это волшебно, Рэй… Песнь о Альварском Граале – удивительная история. Живая история. Страшно трагичная, правдивая история… А помнишь, как Тристан
81
Блицштайн взобрался по лестнице до самого неба, сохранив в вечности Священный Грааль? Или как Ауринко Эмбер Ру, пусть и не посвящённая графиня Альварского замка, когда рыцари Сандара Гройса уже разрушили стены и ворвались в Альвар, - заколола своих детей, чтоб избавить от неизбежной пытки? А потом - спрыгнула с донжона на пики врагов… И никто, никто из пленённых заступников Альвара не отрёкся от своего Доброго Бога; и все, считая детей, взошли на костёр, когда их предали суду Инквизиции… Я всегда мечтала о возрождении Звёздной Церкви. Я мечтала поднять их упавший флаг; мечтала, что «лавр зацветёт вновь…». И слышишь, Рай: ЛАВР ЗАЦВЁЛ! Пусть даже два маленьких листочка… Но это – СЧИТАЕТСЯ. Считается; и этой истины уже не уничтожат даже легионы Синцев... Шпринг был прав… Да, Рэй. Это удивительно, что мы встретились.
- Nimmer musse Ich esterben, Ich musse um each erwerben, Dass mein end gut werde… - Тихо произнёс Раймонд.
- Und werdest ein kinder der sterne. – Прошептала в ответ девушка, и крепко сжала ладонь старика.
Ветер становился сильнее. С крыши ратуши сорвалась туча воронья, и на мгновение заслонила закатный свет.
- Пойдём дальше? – спросила девушка.
- Пошли.
Площадь осталась позади. Дождь становился сильнее, и его пелена скрыла из виду рыцаря Вильгельма; размыла сырым туманом огромный остановившийся циферблат с романскими цифрами на башне ратуши… 
- Ещё Вильгельм знаменит тем, – говорила Ловиса - Что ему дальше всех удалось продвинуться к южным землям тогдашней Юшлорской Республики. К н а ш и м Южным землям. Он искал море на юге; там, за Фаркачарами, за Сиреневыми горами... Хотя Первопроходец и не дошёл до моря, он встретил там массу интересного. Оказывается, за бесплодными солончаками Фаркачаров - лежит прекрасная плодородная земля, покрытая широколиственными лесами. Там очень много воды и цветов, живут райские птицы, чудные животные… Вильгельм так и назвал это место: «Долина Цветов»; хотя те земли были далеко не одной долиной, а простирались необозримо далеко... И были они свободны и безлюдны. Как и вся Зверриния, включая Шаттенвальд, Юшлорию и Фаркачарские степи. Но Вильгельм не захотел там остаться, перенести крохотный тогда Форд Милосердия в Долину Цветов, а остался суровом бесплодном краю Юшлории. Почему, спрашивал каждый? Это тайна до сих пор…
- Ты много знаешь про Вильгельма. С такой стороны нам в школе Историю не преподавали.
- Да, мне интересна история и география. Как наука. Я много читаю, в том числе энциклопедии. А Вильгельм, я уверена, был хорошим человеком. Немногие из великих бывают хорошими. 
Сгущались сумерки. У обочин пузырились лужи. От черных стволов деревьев и отсыревших кирпичных стен шёл едва заметный пар. Свет в редких окнах стал ярче.
- Шшш, отойдём. – Девушка вдруг потянула Раймонда за рукав, и они вдвоём спрятались за угол.
- Что стряслось?
- Смотри.
Старик посмотрел на улицу. Спустя минуту он увидел две маленькие фигурки, идущие по
82
направлению к ним. Их шаги громко стукали по мостовой и отдавали эхом от ветхих фасадов. Раймонд увидел двоих детей. Лет восьми. Мальчика и девочку. Они беззаботно шагали по сумеречному городу, тихо болтали и смеялись.
- Чего мы испугались? – Раймонд улыбнулся, обернувшись к спутнице.
- Как чего? Ты же сам не хотел, чтобы нас видели.
- Прости. Я просто так. Я тоже не хочу никого встречать и не хочу ни с кем разговаривать.
Отсюда видно, что дети одеты бедно. И мальчик, и девочка, были очень светлыми; с курчавыми волосами цвета соломы. Их лица светились такой беззаботностью, что трудно поверить, будто в мире есть война и страдания.               
- Да уж… Здесь пропадёшь без улыбки. – Раймонд поправил дорожный ранец. Двойняшки скрылись из виду за предпоследним домом. 

Закончился город. Последний дом с тёмными окнами остался позади. В стороне, в зарослях тальника, грозно торчала старинная круглая башня из красного кирпича. Её окна забраны решёткой, а двери, казалось, лет сто никто не открывал. За башней начиналась железная ограда из острых заржавленных пик. То тут, то там, в них вплелась молодая поросль; а кое-где, стволы деревьев обтекали металл и принимали его форму, словно жидкие. Под ногами шелестели листья и хрустели палые ветки. Виса и Раймонд шли вдоль забора, пока не обнаружили большую дыру – двухметровый пролёт, с привинченными на крайних столбах навесами. Наверно, раньше здесь были врезаны ворота, а теперь только заросли дикого шиповника преграждали путь.
Под ногами битый кирпич. То тут, то там – ямы и их нужно обходить или перешагивать. Стало совсем темно: лишь узкая полоска оранжевого подсвечивала небо снизу. Ловиса достала из ранца лампу и подожгла фитиль. Весёлый огонёк запрыгал за стеклом.
- Сейчас будет пруд. – Девушка выставила лампу перед собой, всматриваясь в сумрак. – Точно! Вот он.
Двое вышли на небольшую поляну, в центре которой блестело чёрное водное зеркало. Совсем маленькое, примерно десять метров на пять. В него спускались какие-то трубы, мокрые, ржавые, забытые. Ивы подступали прямо к воде, и нависали над ней беспокойными призраками… А на противоположном берегу, в прыгающем свете «летучей мыши», можно разглядеть руины мрачного двухэтажного здания. Его внутреннюю обнажённую стену покрывал грязный кафель…
- Лебединый пруд. – сказала Ловиса. – Жаль, что сейчас нет лебедей.
Раймонд подошёл вплотную к чёрной глади. Он чуть не поскользнулся – влажный грунт скользил под ногами.
- Осторожно! – Девушка схватила спутника за руку.
Старик, впрочем, не потерял равновесия. Но на миг, возможно из-за окрика девушки, он напугался. Виса разжала пальцы и виновато улыбнулась.
- Извини. Тут очень глубоко. Я напугалась, что ты упадёшь… Здесь скользко. Ты знаешь, какой глубины этот пруд? Это и не пруд на самом деле, хотя его так называют. Это - затопленная штольня одной из шахт. Вертикальный колодец глубиной шестьсот метров! Странно, что здесь чистая вода. Наверно, отстоялась за столько лет. А что там внизу, даже жутко вообразить. Иногда,
83
чаще весной и летом, из бездны выходит газ. Поверхность пруда тогда словно кипит. Говорят, вдохнув его можно умереть… Вообще, я почему-то люблю всякие колодцы и провалы. Они такие интересные и загадочные. Они как бы позволяют прикоснуться к чему-то древнему, уютному, как бы к лону матери-земли. А ещё, этот пруд единственный водоём, который не замерзает даже в суровые зимы. Здесь лебеди готовятся к перелёту в тёплые края. Жаль, что мы их не встретили. К концу сентября они наверняка улетят…
- Да… Жаль.
Раймонд присел на бугристый ствол поваленной ивы. Девушка села рядом с ним. Вдвоём они сидели и смотрели на чёрную воду, и на гаснущее, уже совсем тёмное небо, наполненное влагой... Поднялся ветер, легкий и лишь слегка прохладный. Он, подобно волнам, накатывался на рощу и уносился прочь… Вдруг, в тишине наполненной лесным шёпотом, раздался пронзительный крик. Он нисходил с вышины, разносясь тоскливым эхом по низинам…
- Смотри! – Воскликнула Виса.
И вместе они видели, как стая белых лебедей спустилась на пруд и как танцевали они на воде. Сквозь серые тучи на миг показалась луна, и серебряной пылью посыпала мир…
Раймонд почувствовал, что он спит, и всё, что он видит – лишь наваждение. И сквозь это наваждение он слышал странную песню, такую прекрасную, что заплакал…
- Ты чего? – Девушка тормошила его за плечо. На лице Ангела читалось беспокойство.
Парень с трудом пришёл в себя. У него кружилась голова, и отчего-то было невыносимо грустно. Он глянул на воду. Но ничего. Только ивы, как призраки сгрудились у чёрного зеркала, да луна поливает их жидким серебром.
Ловиса рядом. Тёмная и таинственная, будто порождённая этим призрачным царством. По спине тянет морозом. В груди внезапно похолодало. Заледенели пальцы и покалывало щёки.
- Прости, не знаю. Сколько сейчас время?
- Девять сорок. Пойдём домой?
- Да, пожалуй. Всё в порядке. Просто мне не очень хорошо. Это пройдёт, прости. Всё в порядке, но мне совсем тоскливо и хочется спать. – Старик еле ворочал языком, его шатало и знобило.
- Пошли. Пошли быстрее. Прости, что затащила тебя так далеко. Мы выберемся. Дай руку… Вот видишь… Ты можешь идти.
Раймонд не знал, что с ним. Но ему вдруг сделалось совсем паршиво. Будто все силы покинули его разом. Почти невозможно стало противиться наваливающимся, как неподъёмная могильная плита, сну. Старик подал руку Ангелу, и только взяв её прохладную мягкую ладонь почувствовал, что может сражаться со сном.
- Пошли… Пожалуйста, не оставь меня… - Ловиса жалобно всхлипнула, но тут же поменяла голос на спокойный и тихий, и начала монотонно рассказывать.
- Принцесса Мышей говорила, будто души людей, сражавшихся всю жизнь, превращаются в белых лебедей… Свободных, и не знающих больше войны. И они смотрят на мир с недоступной другим высоты и поют свою песню… В ней можно услышать слова сожаления. И слова любви. Они зовут всех, кого потеряли когда-то. И тех, кого никогда не имели… В их голосе звучит правда. Жестокая.
84
Неприкрытая. Слушая их, хочется плакать. Нет. Не просто плакать. Хочется выть по волчьи. Ты стал белым лебедем… И ты кричишь мне с неба. Я слышу тебя, только не понимаю слов…
А мир вокруг сделался тревожным. Снова налетел ветер: ледяной, колючий. Луна на миг вышла из-за облаков, и Раймонду показалось, будто на лунном лице проступил дурной оскал. Холодный пот пробежал по спине; и деревья заскрипели, словно хотели сорваться с места, встать и пойти на своих корявых корнях…
Ловиса продолжала. Её голос начал звенеть, срываясь на неуклюжий плач.
- И мы сражаемся не только на войне! Сражаемся даже за право жить… Каждый день! За право быть счастливым, как другие. Но мы проигрываем в этой войне… Так грустно становится от прощения. От проклятья становится страшно… А от прощения… Хочется выть! Самой хочется проклясть себя! Для меня этот крик как аромат цветка, когда срезаешь его, чтобы поставить в вазу… Никогда не любила умирающих цветов. Их любила Принцесса Мышей… Как эту легенду про лебедей. А я верю! Что наши души никогда не умрут… И что есть ещё более прекрасное, более радостное и вечное, чем стать лебедем и увидеть южное море… Чем летать над крышей Янтарного Дворца, в котором зимой отдыхает солнце, и чем кружиться на бездонном пруду в лунном свете, крича всему миру о любви…
Ловиса тихо плакала. Девушка совсем обмякла, и повисла у Раймонда на плечах.
- Я засыпаю… - Промолвил Ангел, находясь где-то далеко… И, обняв ноги Раймонда, осела на траву.
А юноша вдруг очнулся. Он ощутил яростный прилив сил, подхватил Ловису на руки и, пошатываясь, направился с нею прочь от зловещего пруда. Он шёл. Быстрее. Прижимая к груди обмякшего молчаливого Ангела. Девушка была довольно тяжёлой: её живое тепло не давало парню упасть и умереть. Только о н а – юноша понимал это, заставляла его Жить! Иначе он так легко и радостно отдался смертельному сну… Раймонд вдруг рассмеялся. Ему казалось, что он как сказочный великан несет на своих руках весь мир. Такую теплую, уютную и пока ещё спящую детским сном Вселенную…

Спустя примерно четыре часа Раймонд с Ловисой вышли на насыпь. Только сейчас девушка очнулась. Огонёк подрагивал за стеклом лампы, далеко впереди рассыпались огни Города. Луна смотрела на них сверху. Бледная зеленоватая Фата только вставала над горизонтом… Дождь перестал. Но тучи снова надвигались с запада чёрной беззвездной стеной...
- Спасибо… - Едва слышно промолвила девушка.
- Похоже, это и был выход газа.
Раймонд тоже приходил в себя, но голова ещё сильно кружилась. В ней стоял странный гул, в котором можно было расслышать множество голосов. Казалось, эти голоса выносили кому-то обвинительный приговор, эхом разносясь по белому зданию сената… В лицо дышала ночь. Ладонь его сжимала рука Ловисы…
Уже далеко позади выли собаки. Шпалы считали шаги. Раз, два, три; раз, два, три… И крутой поворот рельс блеснул в свете луны серпом-ятаганом…


85
Старик и девушка распрощались у перекрёстка под фонарём.
- Ну, тебе туда… - Улыбнулась Виса. – До скорого!
- До свидания…
- Рэй, как же я забыла тебе рассказать! Послезавтра состоится небольшой концерт в честь ставосьмидесятилетия музыкальной школы. И я выступаю на нём. В концертном зале Дункель Амадеус. Приходи туда в восемь вечера. Народу будет немного… Садись обязательно в первом ряду!
- Я приду. – Раймонд растерянно улыбнулся. – Спокойной ночи, Виса.
- Спокойной ночи!
И темная девушка обняла Раймонда дрожащими руками…




















86