Гаага. Там, где судит не Бог, а человек

Гаага. Там, где судит не Бог, а человек

Мы ехали по утреннему шоссе, проскальзывая между густыми зелеными рощами и аккуратными кварталами. Я бросал взгляды в зеркало заднего вида: на заднем сиденье молча сидели двое. Они не держались за руки. Он смотрел в окно, она перебирала пальцами свой кожаный браслет. Им было под шестьдесят, но чувствовалась сила, сдержанная, умная, отточенная временем.

Адвокат и судья. Семейная пара, приехавшая из Восточной Европы — тех краёв, где справедливость часто звучала как пощечина, а не как защита.

Она — стройная женщина с серо-голубыми глазами, короткой стрижкой и резкими, но благородными чертами лица. Из-под чёрного пальто виднелся деловой костюм с оттенком винного бархата. Он — высокий, с застывшей осанкой, будто каждый мускул подчинён внутреннему приказу. Светлый плащ, аккуратный шарф, дорогие ботинки.

Они были молчаливы, как будто слова между ними закончились — или не были нужны.

— Мы приближаемся к Вилле Права, — сказал я мягко, — бывшее здание библиотеки Карнеги, сегодня — Международный суд. Здесь, как принято говорить, пытаются судить зло.

Он только кивнул. Она — впервые за поездку — посмотрела на меня.

— Считаете ли вы, что зло можно судить? — спросила.

— Думаю, зло — это не только поступки, но и молчание. И его тоже можно судить, — ответил я, не отрывая взгляд от дороги.

;

На площади перед Дворцом Мира шумели деревья. Мраморный фасад, кованые ворота, флаг ООН. Внутри — идеальная тишина, как в музее надежды.

— Это здесь судили Милошевича? — спросил он. — Или Руанду?

— Здесь собираются те, кто считает, что может вершить судьбы. Но часто, — добавил я, — справедливость оказывается слишком поздней.

Она подошла к витражу с изображением Фемиды. На её лице в этот момент было что-то неуловимо личное. Грусть? Осознание? Возможно — сожаление.

— Знаете, я однажды оправдала человека, — прошептала она. — По закону — всё было чисто. А потом… узнала, что он снова это сделал. Другую жертву. Другую жизнь.

— Ты не Бог, — сказал её муж тихо, почти нежно. — Ты — человек.

Это было первое их настоящее соприкосновение за весь день.

;

Потом мы шли по старому району с крошечными кафе, галереями, готическими фасадами. Я рассказывал, как в этом городе не строят ввысь, а вглубь — потому что ценят пространство прошлого.

Мы остановились у пляжа Схевенинген. Сильный ветер сбивал с толку, песок хлестал лицо, как будто сам воздух судил нас.

Они сидели на лавке, обнявшись — не с страстью, но с доверием.

— Тут как будто очищаешься, — сказала она. — От профессии. От судебных папок. От вины.

Он улыбнулся впервые за день.

— Спасибо, что напомнили, что мы люди.

;

На прощание она подошла ко мне:

— Знаете, мы почти забыли, зачем однажды выбрали быть вместе. Спасибо, что напомнили.

Я только кивнул. Потому что таких слов не забывают.

Мы проезжали мимо здания Евроюста — еще одного храма западного правосудия. За его стеклянным фасадом — тысячи дел, миллионы страниц, десятки стран. Но каждый суд — это всё равно один человек, один голос, одна совесть.

— В Бельгии, — сказал я, — часто говорят, что правосудие здесь не карает, а перевоспитывает. Здесь приговор может звучать как шанс. И в этом есть что-то пугающее и одновременно светлое.

— Потому что справедливость — это не месть? — уточнил он.

— Потому что справедливость — это искусство баланса, — ответил я. — Между прошлым и будущим. Между болью и шансом на прощение.

Они молчали. Но я видел, как пальцы его скользнули к её ладони. Неуверенно, почти случайно. Она не отстранилась.

И в этот момент мне показалось, что Гаага действительно умеет судить. Не преступления. А одиночество, усталость, забытые чувства.

И — прощать.



«Тот, кто отчаянно хочет добра, может творить великое зло. И только тот, кто сомневается, способен к милосердию».
— Маргюрит Юрсенар



Я вел машину вдоль каналов Гааги. В зеркале заднего вида — две фигуры, тихо прижавшиеся друг к другу. А в голове звучала мысль, не дававшая покоя последние дни.

Что такое зло?

Мы привыкли видеть его в жестокости, в войнах, в предательстве. Но чаще всего зло — это неправильно понятое добро. Это любовь, превращённая в собственничество. Это забота, ставшая контролем. Это стремление защитить, которое душит.

Зло редко приходит с рогами. Оно в нас — когда мы уверены, что правы. Когда навязываем своё “правильно”. Когда перестаём слышать.

И в этом городе — где судят самых страшных преступников человечества — я вдруг понял: зло не начинается в трибунале. Оно начинается с семьи. С обиды, с гордости, с неумения простить.

Но там же — в семье, в паре, в нас самих — может начаться и прощение.

Они не говорили. Но я знал: этот день останется с ними. Как воспоминание о городе, где справедливость — это не только закон, но и выбор. И иногда, чтобы быть счастливым, нужно простить. Даже если никто не просил.

И себя — в первую очередь.



Мы выбрали ресторан, который идеально подходил для завершения этого дня — “Basaal” на набережной канала. Место не броское, но со вкусом: деревянные столы без скатертей, открытая кухня, мягкий свет, который делал лица тёплыми и спокойными. Здесь не играла музыка — только голоса, звон бокалов и тихий плеск воды за окном.

Мы сели у окна. На улице медленно начинал сыпаться мягкий дождь, и город вдруг стал казаться ещё более интимным. Он взял бокал C;tes du Rh;ne, она — бокал сухого Sancerre. Но когда принесли устриц, она неловко потянулась к его бокалу:

— Можно?
— Конечно, — он ответил спокойно, даже чуть удивлённо.
Она отпила глоток, и впервые за весь день между ними мелькнуло что-то похожее на легкость.

Меню в “Basaal” небольшое, но продуманное. Мы заказали:
– тар-тар из говядины с черным трюфелем и гребешками,
– томленую утку с цветной капустой и яблочным соусом,
– и на десерт — один чизкейк с солью и карамелью, на двоих.

Она ела медленно. Смотрела на тарелку, но, кажется, думала о нём. Он молчал. Лишь изредка поднимал взгляд и будто искал что-то в её лице, как если бы пытался вспомнить, за что когда-то её полюбил.

— А ты помнишь, — сказала она вдруг, — как мы когда-то ели мидии на берегу в Остенде? Ты тогда угощал всех соседей за столом, даже тех, кого не знал.

Он кивнул.
— Тогда ты сказала, что я слишком добрый. А ты — слишком правильная.
— Я тогда подумала, что всё закончится. А ты… оказался терпеливее, чем я думала.

Молчание стало мягким. Они ели. Один вилкой — другой взглядом.

Когда официант убрал тарелки, она накрыла его руку своей. И впервые за день он не отстранился. Напротив, он медленно повернул ладонь вверх и переплёл пальцы с её.

— А что, если мы — не такие уж разные? — сказала она. — Просто мы всегда видели добро по-разному.

Он усмехнулся.
— А может, мы оба просто боимся. Стать хорошими — это страшно.

Чизкейк был деликатным, с морской солью, которую в Нидерландах кладут так, как будто добавляют правду. Ели по очереди, не спеша. Последний кусочек остался между ними. Он подвинул тарелку к ней:

— Это тебе.
— Разве? — Она улыбнулась.
— Ну а кому же, если не ведьме?

И они оба рассмеялись — легко, по-настоящему. После дня, полного напряжения, подозрений, холодных фраз и сдержанных эмоций — этот смех был почти освобождением.

Когда мы вышли на улицу, дождь уже закончился. Воздух был чистым, влажным, пахнущим морем и камнем. Они шли рядом. Молча. Но теперь — рядом по-настоящему.

И уже у машины, она тихо сказала мне:

— Вы знаете… Я ведь всё думала: зло — это что-то внешнее. А сегодня поняла. Зло — это когда внутри всё горит, а ты молчишь. Зло — это неправильно понятое добро. Вот что такое зло.

И я понял, что Гаага сделала своё дело.