Тот самый патрон сон на Родосе

Школьные годы… Сейчас они кажутся мне сном, подернутым дымкой наивности и книжной пыли. Я был мальчиком, грезящим наяву, строившим воздушные замки из слов. Мои сочинения – о, они были пышны и вычурны, как барочные завитки! Учительница русского языка и литературы, милая Елена Петровна с усталыми глазами, ставила мне пятерки и вздыхала над моим «нездешним» слогом. Помню, как она особенно хвалила мое эссе «Размышление о судьбе» по мотивам лермонтовского «Фаталиста». «На конкурс бы это, Саша, на конкурс!» – говорила она, но тут же осекалась, вспомнив, что фатализм – не лучший спутник строителя коммунизма. И мое творение оседало в пыльной папке, не нарушая идеологической гармонии.

А я жил в своем мире. Подобно юношам эпохи Гёте, я зачитывался «Страданиями юного Вертера», примеряя на себя его мировую скорбь. Мысли о самоубийстве – пока еще абстрактные, философские, как игра в бисер – бродили в голове. Поэтика любви, сплетенная со смертью, будоражила воображение. Нежные пасторали «Дафниса и Хлои», трагический шепот «Ромео и Джульетты», языческий, пьянящий зов гамсуновского «Пана» – эти книги были моими верными спутниками, моими проводниками в мире чувств, куда более реальном, чем скучная школьная действительность.

И тут случилось то, что раскололо этот хрупкий мир. Она. Девочка с глазами цвета летнего неба и смешными косичками, с которой я сидел за одной партой с первого класса. Та, чей портфель я носил с гордостью и трепетом. Та, чье имя я выводил на полях тетрадей. Лена. Она просто не пришла в школу. Сказали коротко, буднично: отца, военного, срочно перевели в другой гарнизон. Куда-то далеко. Она уехала. Не попрощавшись.

Я сидел за партой, и мир сузился до пустого стула рядом. До царапин на старой столешнице, которые мы когда-то выводили вместе. Слезы застилали глаза, горячие, злые, беспомощные. Как? Почему? Судьба? Фатум? Или просто дурацкий приказ какого-то безликого полковника? В тот день Лермонтов и Гёте показались мне не романтиками, а пророками жестокой, бессмысленной реальности.

Домой я шел как во сне. Квартира была пуста – родители еще на работе. Я зашел в отцовский кабинет, пахнущий табаком и старыми бумагами. На стене, над его массивным столом, висел он – наградной наган. Подарок самого Лаврентия Павловича Берии, как гласила семейная легенда. Тяжелый, вороненый, с рукоятью из желтоватой кости. Я снял его. Холод металла обжег ладонь.

Не думая, почти механически, я откинул барабан. Семь гнезд. Семь патронов. Я вытряхнул шесть. Оставил один. Где он? Не знаю. «Тройка, семерка, туз…» – прошептал я строчку из другой, взрослой и страшной сказки. И пошел с наганом в свою комнату.
Запер дверь на ключ. Подошел к окну. Небо было серым, равнодушным. В голове стучало: «Уехала… Не попрощалась… Судьба…» Я снова крутанул барабан. Лязг металла показался оглушительным в тишине комнаты. Поднес холодное дуло к виску. Зажмурился. И нажал на курок.

Щелк!

Сухой, безжизненный звук. Осечка. Боек ударил по капсюлю, оставил на нем вмятину, но патрон не сработал.

Мир качнулся. Ноги подогнулись. Наган выпал из ослабевшей руки, глухо стукнувшись о паркет. Я сполз на кровать, дрожа всем телом. Холодный пот выступил на лбу. И внезапно навалилась такая усталость, такая бездонная чернота, что я провалился в нее, как в глубокий омут…

…И оказался на острове Родос. Солнце играло на бирюзовых волнах Средиземного моря. Воздух был напоен ароматом соли, кипарисов и древней мудрости. Я стоял в просторной, залитой светом комнате, где на ложе возлежал старец с ясным, но измученным болью лицом. Это был Посидоний, великий стоик.

Вдруг в комнату с криком ворвался запыхавшийся раб:

– Господин! Господин! Корабль Помпея! Сам Гней Помпей Великий причалил к пристани! Говорят, он уже идет сюда, со всей своей свитой!

Посидоний улыбнулся – слабой, но светлой улыбкой.

– О боги! Какая радость! Увидеть столь великого мужа в моем скромном жилище! Возможно, беседа с ним облегчит мои страдания. – Он поморщился, потирая воспаленные суставы. Артрит терзал его тело, но дух оставался несломленным. Для него боль не была злом, лишь испытанием.

Вокруг началась суета. Рабы забегали, спешно наводя порядок, хотя в доме и так царила чистота мысли и духа. А по узким улочкам Родоса уже двигалась внушительная процессия: Гней Помпей Магн, победитель Митридата и пиратов, в сопровождении сотни закованных в броню телохранителей и ликторов, гордо несущих фасции – связки розг с воткнутым в них топором, символ его проконсульской власти.

Вот Помпей уже во дворе. У входа в комнату философа ликторы почтительно опустили фасции на землю – знак уважения к мудрости, перед которой склоняется даже власть Рима.

Помпей вошел. Высокий, статный, с лицом воина и глазами человека, видевшего и триумфы, и кровь.

– Приветствую тебя, мудрый Посидоний, – голос его был глубок и привык повелевать.
– И я приветствую тебя, Великий Помпей, – ответил стоик, чуть приподнявшись на ложе. – Твой визит – честь для моего дома. Я готов говорить с тобой о философии, если такова твоя воля.

Они говорили всю ночь. До самого рассвета. Комната наполнилась тихими голосами, обсуждавшими великие тайны бытия. Посидоний говорил о Божественной огненной Пневме, разлитой во всем сущем, о Зевсе как ее первопричине. О Небе – Уме Зевса, гегемоне (;;;;;;;;;;), правящем начале мира. О космической симпатии, невидимых нитях, связующих все во Вселенной, благодаря которой возможны дивинация, предсказания, толкование знамений… Я слушал, затаив дыхание, чувствуя, как мой школьный фатализм рассыпается в прах перед этой грандиозной картиной мира.

И вот, когда первый петух прокричал где-то за окном, возвещая скорый рассвет, Помпей, чье лицо стало задумчивым и серьезным, наклонился к философу:

– Посидоний, открой мне… Посвяти меня в тайны Судьбы. Что есть Эймармене (;;;;;;;;;)? Неизбежна ли она? Властен ли человек над ней?

Посидоний улыбнулся – той всезнающей улыбкой мудреца, который видит дальше слов.
– О, Великий Помпей… Да ты и сам знаешь многое. Не ты ли дерзнул войти в Святая Святых Иерусалимского Храма? Не ты ли видел то, что сокрыто от всех, кроме первосвященников? – Он помолчал, давая словам проникнуть в душу полководца. – Всем моим ученикам известно, что я учу: Судьба – третья после Зевса, а Природа – вторая. Но разве начало и конец не имеют одного Истока? Вспомни Овидия, его «Метаморфозы»:
Ante mare et terras et quod tegit omnia caelum
unus erat toto naturae vultus in orbe,
quem dixere chaos…

"Прежде моря, и земли, и неба, которое все покрывает,
Лик был Природы один во всей сфере,
которую Хаосом назвали…"

– Этот Единый Лик Природы, этот Хаос, из которого все родилось и в который все вернется… Я думаю, ты узрел его отблеск там, в Иерусалиме, в пустом святилище их невидимого Бога… Он и есть Исток. Он и есть Судьба, стоящая за всеми превращениями.
И тут прокричал второй петух. Лицо Помпея стало бледным, как пергамент. Он явно вспомнил что-то, увиденное там, в Храме. Но он выпрямился, и в глазах его снова сверкнула сталь полководца.

– Да, ты прав, философ. Я видел… Но я не устрашусь. Я смело пойду навстречу своей судьбе, какой бы она ни была!

Посидоний кивнул с одобрением и проводил его словами из бессмертной «Илиады»:
– «;;;; ;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;»! Желаю тебе быть всегда смелым и превосходствовать над всеми!

Он говорил еще что-то… мудрое, напутственное… но прокричал третий петух, и его голос стал затихать, таять…

Я проснулся в своей комнате. Солнце било в окно. На полу лежал наган. В виске стучала кровь. Но это был уже не страх. Это было эхо той ночи на Родосе, эхо беседы о Судьбе, которая оказалась чем-то большим, чем слепой рок или случайный выстрел. Она была связана с Единым Ликом Природы, с Хаосом, с Иерусалимским Храмом и со взглядом Помпея, решившего идти навстречу своей Эймармене.

Я поднял наган. Тот самый патрон с вмятиной от бойка смотрел на меня немым укором или… обещанием? Я не знал. Но я точно знал одно: мое школьное сочинение о фатализме было лишь детским лепетом по сравнению с той бездной, в которую я заглянул этой ночью. Судьба – это не игра в русскую рулетку. Это – встреча с Ликом Хаоса. И вопрос лишь в том, хватит ли у тебя смелости посмотреть ему в глаза.