Вальпургиева ночь и шепот Сиона

Ночь… Вальпургиева ночь. Горы Гарца дышали древней магией, ветер шелестел в черных елях тайны, которые лучше не знать смертным. Луна, бледная и колдовская, проглядывала сквозь рваные тучи, освещая призрачным светом утес принцессы Ильзы – место, где грань между мирами истончается до паутинки. Я брел один, влекомый неясным зовом, то ли любопытством безумца, то ли предчувствием чуда.
И я встретил ее.

Она появилась внезапно, словно родилась из лунного луча и горного тумана. Ведьмочка? Да, наверное. Но слово это грубое, земное, неспособное описать ее… сияние. Она была обнажена, но нагота ее не вызывала стыда или вожделения. То была нагота первозданная, как у цветка, как у звезды. Красота ее ударила в самое сердце, так, что ноги подкосились, а дыхание застряло в горле. Казалось, само время остановилось, залюбовавшись ею.

Она увидела меня – заблудшего смертного в ее ночном царстве – и рассмеялась. О, этот смех! Не хохот ведьмы из сказок, но звон серебряных колокольчиков, чистый, переливающийся, как ручей под солнцем. Он не испугал, нет. Наоборот, он проник в меня, как нежнейший аромат неведомых цветов, пьяных от собственной сладости и ласк мириадов невидимых пчел. Этот смех стал опорой, не дал мне рухнуть к ее ногам в бессильном обожании.

– Назови… назови свое имя… – прошептал я, и голос мой был жалок, как мольба нищего.
А она лишь смеялась, запрокинув голову к колдовской луне, и смех ее эхом отдавался от скал.

– Ты… ты Ильза? Принцесса этих гор? – Я задыхался, слова давались с трудом, будто я пытался говорить под водой.

Она продолжала смеяться, и в глазах ее плясали искры – то ли лунного света, то ли древнего, непостижимого знания.

– Ты… – Я снова попытался спросить, умолять, но слова застревали.

И тогда, смеясь все так же звонко и беззаботно, она протянула мне руку. Тонкие пальцы, белые, как лепестки эдельвейса. Сердце мое подпрыгнуло – прикоснуться! Понять! Я, пораженный, ослепленный, протянул свою руку навстречу. Но… она ускользнула. Плавно, как тень, как дымка над водой. Сделала изящный пируэт, легкий, как взмах крыла бабочки, и, кружась в немыслимом танце, стала удаляться.

Звон колокольчиков – ее смех – не стихал, но удалялся, становился тише, призрачнее. Она таяла в ночи, вплеталась в узоры лунного света и теней от елей. Еще мгновение – и она исчезнет совсем.

И тогда мои уста… сам не знаю почему, словно не я, а кто-то древний и мудрый во мне произнес это… прошептали ей вослед слова, странные, неуместные здесь, в сердце языческой ночи, на шабаше ведьм. Слова из другой книги, из другой веры:

 (Цаhали ва-ронни, йошевет Цийон! Ки гадоль бэкирбех Кэдош Исраэль!)
"Ликуй и пой [или: Смейся и радуйся], жительница Сиона! Ибо велик посреди тебя Святой Израиля!" (Ис. 12:6)

Почему? Зачем я сказал это ей – ночному созданию, воплощению дикой, первозданной радости, столь далекой от стен Иерусалима? Было ли это заклинанием? Молитвой? Или… или я увидел в ее смехе, в ее танце, в ее непостижимой красоте нечто большее? Некий отблеск той же Божественной Радости, что наполняет и жительницу Сиона, когда она чувствует присутствие Святого? Может быть, всякая истинная радость, всякая неподдельная красота, откуда бы она ни исходила – из глубин ли языческого леса или со стен святого города – есть лишь эхо Его Присутствия?

Она уже исчезла. Смех затих. Остались лишь ночь, горы и недоумение в моей душе. Но слова продолжали звучать во мне, странно переплетаясь с образом смеющейся ведьмочки: Цаhали ва-ронни… Ликуй и пой… Смейся и радуйся… Может быть, в этом и была разгадка? В том, что радость – едина, и смех – язык, понятный и ведьме Гарца, и деве Сиона, когда Величие касается их своим крылом?