Фокус Ешуа и взгляд наблюдателя

Представьте себе дорогу, выжженную солнцем, где-то на полпути между Иерусалимом и звездами. Пыль под ногами – не просто пыль, а прах веков, и воздух дрожит не от зноя, а от невысказанных вопросов. Я шел рядом с Ним, с Ешуа га-Ноцри, чьи глаза вмещали и синеву Галилейского моря, и бездну той ночи в Гефсимани. Тишина между нами была плотной, но не гнетущей, словно пауза в музыке сфер. И я решился спросить, голос мой прозвучал хрипло в этой неземной тишине:

– Учитель… Твой фокус… тот, у гробницы… Почему никто не может его повторить? В чем секрет, который ускользает от всех – и от магов Египта, и от мудрецов Греции, и от наших собственных праведников?

Он усмехнулся, но улыбка Его была окрашена легкой печалью, как небо перед рассветом.

– Секрет? Нет секрета там, где есть лишь… немощь, – Он поднял камень с дороги, повертел в пальцах, словно взвешивая не его тяжесть, а тяжесть моих слов. – Все дело в их воображении. Вернее, в его скудости.

– В воображении? – я не понял. – Но разве фокус – это не дело силы, знания, воли?
– И воображения, – подтвердил Он мягко. – Смотри: пока они живы, пока кровь бежит по жилам и солнце греет кожу, им не так уж трудно воображать себя живущими. Это почти не требует усилий. Дыхание, голод, радость, боль – все это само подсказывает: «Я жив». Но вот когда приходит она… – Он бросил камень, и тот глухо стукнулся о пыльную землю. – Когда тело холодеет, а мир замолкает… вот тут-то их воображение и дает слабину. Оно, немощное, привыкшее опираться на чувства, не может представить себе ничего иного, кроме того, что оно видит… вернее, не видит. И единственная мысль, единственный образ, что остается, – «Я мертв». Они так упорно, так убежденно воображают себя мертвыми, что… так оно и происходит. Они гаснут в своем собственном представлении о небытии.

– Но этого же ведь недостаточно, Ешуа! – воскликнул я, чувствуя, что ответ глубже. – Многие мечтали бы жить вечно, воображали себе сады Элизиума или райские кущи… Почему же их воображение не сработало? Скажи без обиняков!

Он снова посмотрел на меня, и в глазах Его мелькнула искорка – та самая, что, должно быть, зажигала звезды.

– Ты прав. Одной лишь игры воображения мало. Успех любого фокуса, как ты знаешь, зависит не только от ловкости рук и силы мысли фокусника. Он зависит еще и от зрителей. От их внимания, от их… интереса. Мой фокус, тот, у гробницы, не имел бы ни малейшего шанса на успех, если бы в нем не был кровно заинтересован один… Наблюдатель.

Он произнес это слово – «Наблюдатель» – так, что оно повисло в воздухе, огромное, всеобъемлющее. И я вдруг понял. Все встало на свои места с пугающей, головокружительной ясностью.

– Я понял, Учитель! – выдохнул я. – Их жалкие фокусы… их попытки вообразить себе жизнь после смерти… Они просто не интересны Ему. Он не взирает на них. Эта немощь их воображения, это унылое представление о небытии – это скучное зрелище! Оно не захватывает Его внимания. И потому… потому Он позволяет им оставаться такими, какими они себя вообразили. Мертвыми.

Ешуа кивнул, и в глазах Его была тихая мудрость веков.

– Правильно ты сказал. Все дело во взгляде. В том, чтобы привлечь Его взгляд. Понимаешь теперь? Жизнь – это не данность, не право по рождению. Это… представление. Фокус. И чтобы он удался, особенно тот самый, главный фокус, нужно нечто большее, чем просто желание. Нужна дерзость воображения, способная сотворить нечто невиданное, нечто, что заставит Его, Великого Наблюдателя, склонить свой взор и посмотреть.

Он положил руку мне на плечо, и пыльная дорога под ногами вдруг показалась мне началом пути к звездам.

– Попытайся обратить Его взор на свой фокус, – сказал Он тихо, но слова Его прогремели громче любого грома. – Сотвори в своем сердце, в своем духе такое представление, от которого Он не сможет отвести глаз. И будешь жить.